4

ДОЧЬ ВОЛШЕБНОГО ЯЗЫКА

Мегги очень не любила ссориться с Мо. У нее потом все тряслось внутри, и ничто не могло ее утешить — ни ласки матери, ни лакричные леденцы, которые совала ей Элинор, если повышенные голоса отца и дочери проникали к ней в библиотеку, ни Дариус, веривший в таких случаях в благотворное действие горячего молока с медом.

Ничто.

На этот раз все было особенно скверно, потому что Мо зашел к ней попрощаться. Его ждал новый заказ — больные книги, слишком древние и ценные, чтобы можно было послать их к переплетчику. Раньше Мегги всегда ездила с ним, но на этот раз она решила остаться с матерью и Элинор.

Ну почему он зашел к ней в комнату как раз в тот момент, когда она опять читала свои блокноты с записями?

Они часто ссорились в последнее время из-за этих блокнотов, хотя Мо так же не любил ссориться, как она. Обычно он исчезал после этого в мастерской, которую Элинор распорядилась построить для него за домом, и, когда Мегги не могла больше на него сердиться, она отправлялась туда вслед за ним. Отец не поднимал головы от работы, когда она проскальзывала в дверь, и Мегги молча садилась рядом с ним на всегда дожидавшийся ее стул и смотрела, как он работает. Так она делала еще тогда, когда и читать-то не умела. Она любила наблюдать, как руки Мо освобождают книгу от растрепавшегося платья, отделяют друг от друга покрытые пятнами страницы, распутывают нити, скрепляющие попорченную тетрадь, или размачивают старинную переплетную бумагу, чтобы залатать разорванную страницу. Вскоре Мо оборачивался и спрашивал у нее что-нибудь: нравится ли ей цвет, который он выбрал для льняного переплета, или не слишком ли темной получилась бумажная кашица, которую он заварил, чтобы латать поврежденные места. Такой уж был у него способ просить прощения. Это значило: не будем больше ссориться, Мегги, забудем, что мы друг другу наговорили…

Но сегодня так не получится. Мо ведь ушел не в мастерскую — он уехал к какому-то коллекционеру, чтобы продлить жизнь его печатным сокровищам. На этот раз он не придет к ней вечером с примирительным подарком — книжкой, откопанной у букиниста, или закладкой, украшенной перышками сойки, которые он подобрал в саду Элинор…

Ну почему она не читала что-нибудь другое в ту минуту, когда он вошел?

— О господи, Мегги, ты уже вообще ни о чем не думаешь, кроме этих блокнотов! — возмутился отец, как всегда в последнее время, когда заставал ее так — лежащей на ковре посреди комнаты. В такие минуты Мегги ничего не замечала вокруг себя, уткнувшись в страницы, на которых она записала рассказы Резы о пережитом «там» — как с горечью называл это Мо.

Там.

Чернильным миром называла Мегги то место, о котором Мо нередко говорил с раздражением, а мать — с тоской… Чернильный мир — по книге, рассказывавшей о нем: «Чернильное сердце». Книги больше не было, но мать помнила все так живо, словно дня еще не прошло с тех пор, как она была там — в том мире из бумаги и типографской краски, где встречались феи и князья, русалки, огненные эльфы и деревья, достававшие, казалось, до самого неба.

Несчетное число дней и ночей просидела Мегги рядом с Резой, записывая то, что мать рассказывала ей на пальцах. Голос Резы так и остался в Чернильном мире, и потому она рассказывала о нем дочери то жестами, то с помощью карандаша и бумаги — о страшных и чудесных годах, как она это называла. Иногда она рисовала то, что видела собственными глазами, но не могла теперь описать вслух — фей, птиц, невиданные цветы. Всего лишь несколько линий на листе бумаги, и все же они получались такими живыми, что Мегги казалось, будто она видела все это своими глазами.

Сперва Мо сам делал переплеты для блокнотов, куда Мегги записывала воспоминания Резы, — один красивее другого. Но со временем Мегги заметила, как озабоченно он на нее смотрит, когда она листает свои записи, полностью погрузившись в слова и рисунки. Конечно, она понимала, что Мо это, наверное, неприятно — ведь его жена на долгие годы потерялась в мире из букв и бумаги. Как же могло ему понравиться, что теперь его дочь ни о чем другом не может думать? Да, Мегги отлично понимала, что творится с отцом, и все же никак не могла сделать того, чего он хотел, — отложить блокноты и на время забыть о Чернильном мире.

Может быть, она бы меньше тосковала по нему, если бы феи, кобольды и прочие странные существа, вывезенные из проклятой деревни Каприкорна, по-прежнему жили в саду у Элинор. Но там уже никого не осталось. К деревьям еще лепились пустые гнезда фей, еще не обвалились выкопанные кобольдами норы, но обитатели их исчезли. Сперва Элинор думала, что они сбежали или похищены, но потом увидела пепел. Мелкий, как пыль, серый пепел покрывал траву в саду — серый, как Призрак, из которого вышли когда-то необычные гости Элинор. И Мегги поняла, что возврата из смерти нет, даже для существ, рожденных лишь словом.

Но Элинор не могла примириться с этой мыслью. Охваченная упрямым отчаянием, она поехала назад в деревню Каприкорна и нашла там пустые улицы, сожженные дома и ни одной живой души.

— Знаешь, Элинор, — сказала ей Мегги, когда тетушка вернулась вся в слезах, — я с самого начала боялась, что так будет. Я никогда не могла до конца поверить, что есть слова, воскрешающие мертвых. И потом — признаемся честно — они не годились для этого мира.

— Я тоже для него не гожусь, — только и сказала Элинор.

В следующие недели Мегги, проскальзывая вечером в библиотеку, нередко слышала всхлипы из комнаты Элинор. С тех пор прошло много месяцев, почти целый год провели они все вместе в просторном доме, и Элинор — так казалось Мегги — рада была, что не живет больше наедине со своими книгами. Она предоставила им лучшие комнаты (для этого коллекции старых учебников и собрания нескольких писателей, которых она разлюбила, пришлось переселиться на чердак). Мегги видела из своего окна покрытые снегом вершины гор, а спальня родителей выходила на озеро, над чьей мерцающей гладью так часто порхали феи.

Никогда еще Мо не уезжал так, как сегодня. Не сказав ни слова на прощание. Не помирившись…

«Надо, наверное, пойти вниз и помочь Дариусу в библиотеке», — подумала Мегги, утирая слезы с лица. Она никогда не плакала, когда спорила с Мо, слезы приходили потом… А он, увидев заплаканные глаза дочери, всякий раз заглядывал в них со страшно виноватым видом.

Конечно, все опять слышали, как они ссорятся. Дариус, наверное, уже поставил на плиту кастрюльку с молоком, а Элинор, как только Мегги появится в дверях кухни, примется ругать Мо и мужчин вообще. Нет уж, лучше она останется у себя.

Ах, Мо! Он вырвал у нее из рук блокнот и унес с собой. Как нарочно, тот самый блокнот, куда она записывала замыслы собственных историй, начала, всегда остававшиеся без продолжения, вступительные слова, зачеркнутые фразы, все свои напрасные попытки… Ну как он мог взять и отобрать у нее блокнот? Ей не хотелось, чтобы Мо заглянул туда и увидел, как беспомощно и неуклюже пытается она выстраивать собственные слова, хотя чужие лились у нее с языка таким стремительным и мощным потоком… Да, Мегги умела записывать то, о чем рассказывала мать, она заполняла несметные страницы повествованиями Резы. Но когда она пыталась сочинить что-нибудь новое, какую-нибудь собственную историю, ей просто ничего не приходило в голову. Слова вдруг пропадали у нее из головы, как снежинки, от которых остается только мокрое пятно на ладони, стоит протянуть за ними руку.

В дверь постучали.

— Да! — буркнула Мегги, роясь по карманам в поисках подаренного Элинор старомодного носового платка. («Это платки моей сестры. Ее имя начиналось на „М“, как у тебя. Видишь, в уголке вышито „М“? Я решила, пусть они лучше будут у тебя, чем их моль съест».)

В дверях показалась ее мать.

Мегги попыталась улыбнуться, но у нее ничего не вышло.

— Можно к тебе? — Пальцы Резы чертили слова в воздухе быстрее, чем Дариус шевелил языком и губами.

Мегги кивнула. Она понимала язык знаков, которым пользовалась мать, не хуже, чем буквы алфавита, — лучше, чем Мо и Дариус, и намного лучше, чем Элинор, которая порой, если пальцы Резы говорили слишком быстро, в отчаянии звала на помощь Мегги.

Реза закрыла за собой дверь и присела к ней на подоконник. Мегги всегда называла мать по имени, может быть, потому, что десять лет у нее не было матери, а может быть, по той же необъяснимой причине, по которой отец всегда был для нее Мо.

Мегги сразу узнала блокнот, который Реза положила ей на колени. Тот самый, который Мо вырвал у нее из рук.

— Он лежал у тебя под дверью, — сказали пальцы матери.

Мегги погладила узорчатую обложку. Значит, Мо принес его обратно. Но почему же он не зашел? Потому что все еще сердился или потому, что ему было стыдно?

— Он хочет, чтобы я отправила эти блокноты на чердак. Хотя бы на время. — Мегги вдруг почувствовала себя такой маленькой. И в то же время такой старой. — «Может, мне превратиться в стеклянного человечка? — сказал он. — Или выкраситься в синий цвет? Раз моей жене и дочери феи и стеклянные человечки, судя по всему, намного нужнее, чем я».

Реза улыбнулась и погладила ее пальцем по носу.

— Да, я понимаю, что он на самом деле так не думает! Но он так сердится каждый раз, как видит меня с этими блокнотами…

Реза посмотрела через открытое окно в сад. Он был такой большой, что не видно было ни начала, ни конца — только высокие деревья и старые кусты рододендрона, окружавшие дом Элинор вечнозеленой стеной. Прямо под окном Мегги тянулся небольшой газон, окаймленный узкой гравиевой дорожкой. На краю его стояла скамейка. Мегги хорошо помнила ту ночь, когда, сидя на ней, смотрела огненное представление Сажерука.

Ворчливый садовник Элинор только что убрал с газона пожухлую листву. Посередине еще виднелось выжженное пятно на том месте, где молодчики Каприкорна сожгли лучшие книги Элинор. Садовник все уговаривал ее посадить там что-нибудь или посеять новый газон, но хозяйка всякий раз только энергично встряхивала головой.

— С каких это пор на могилах разбивают газоны? — сердито ответила она ему недавно и велела к тому же не трогать тысячелистник, пышно разросшийся с того времени по краям выгоревшей земли, словно желая плоскими зонтиками своих цветов увековечить память той ночи, когда погибли в пламени бумажные дети Элинор.

Солнце закатилось за горы, полыхнув такой яркой краснотой, будто и оно хотело напомнить о давнем пожаре, и в окно повеял холодный ветер, от которого Реза вздрогнула.

Мегги закрыла окно. Ветер прибил к стеклу несколько увядших лепестков розы, бледно-желтых, почти прозрачных.

— Я не хочу с ним ссориться, — прошептала она. — Я раньше никогда не ссорилась с Мо, ну, почти никогда…

— Может, он и прав.

Мать Мегги откинула волосы со лба. Они были такие же длинные, как у Мегги, только темнее, словно их окутала тень. Обычно Реза закалывала их наверх, и Мегги теперь часто делала такую же прическу. Иногда ей казалось, что из зеркала в платяном шкафу на нее глядит не собственное отражение, а помолодевшее лицо матери.

— Еще годик, и она тебя перерастет, — говаривал Мо, когда хотел поддразнить Резу, а близорукому Дариусу уже не раз случалось путать Мегги с матерью.

Реза провела пальцем по стеклу, словно обводя прилипшие к нему лепестки. Потом пальцы ее снова заговорили, медленно и неуверенно, как это бывает порой и с губами.

— Я понимаю твоего отца, Мегги, — сказали они. — Мне тоже иногда кажется, что мы с тобой слишком много говорим о том мире. Мне самой странно, что я снова и снова к нему возвращаюсь. И все время рассказываю тебе о том, что там было хорошего, вместо того чтобы вспомнить о других вещах: о сидении взаперти, о наказаниях Мортолы, о том, как у меня болели от работы колени и руки — так болели, что я не могла спать по ночам… Рассказывала я тебе когда-нибудь о служанке, которая умерла от страха, потому что к нам в комнату забрался букан?

— Да, рассказывала.

Мегги покрепче прижалась к ней, но пальцы матери молчали. Они все еще были грубыми от всех тех лет, что она пробыла прислугой, сперва у Мортолы, потом у Каприкорна.

— Ты мне все рассказывала, — сказала Мегги, — и плохое тоже, но Мо не хочет этому верить.

— Потому что он чувствует, что мы все равно по-прежнему мечтаем о чудесах. Как будто мало мне их было. — Реза покачала головой. Ее пальцы снова надолго замолчали, прежде чем продолжить: — Мне приходилось урывать время, секунды, минуты, порой драгоценный час, когда нас выпускали в лес собирать травы, нужные Мортоле для ее страшного питья…

— Но ведь были и годы, когда ты была свободна! Когда ты, переодетая, работала писцом на рынках. Переодетая мужчиной…

Мегги часто воображала себе эту картину: мама с короткими волосами, в темном костюме писца, с чернильными пятнами на пальцах и самым красивым почерком, какой только можно отыскать в Чернильном мире. Так ей рассказывала Реза. Таким образом она зарабатывала себе на хлеб в том мире, где это было для женщин нелегко. Мегги с удовольствием послушала бы сейчас эту историю еще раз, несмотря на печальный конец — ведь после этого начались дурные годы. Но разве и там не случалось хорошего? Например, большой праздник в замке Жирного Герцога, куда Мортола прихватила и своих служанок и где Реза видела и Жирного Герцога, и Черного Принца с его медведем, и канатоходца, Небесного Плясуна…

Но Реза пришла не за тем, чтобы снова рассказывать все это. Она молчала. И когда ее пальцы снова заговорили, они двигались медленнее обычного.

— Забудь Чернильный мир, Мегги, — сказала она. — Забудем его вместе, хотя бы на время. Ради твоего отца… и ради тебя самой. Иначе ты в конце концов окажешься слепой к красоте, которая окружает тебя здесь. — Она снова взглянула за окно, в сгущающиеся сумерки. — Я ведь все тебе рассказала — все, о чем ты спрашивала.

Да, это правда. Мегги спрашивала о тысяче тысяч вещей: а великана ты когда-нибудь видела? А какие у тебя были платья? А какая она была, эта крепость в лесу, куда тебя возила Мортола, и герцог, этот Жирный Герцог — что, замок у него такой же огромный и великолепный, как Дворец Ночи? Расскажи мне о его сыне, Козимо Прекрасном, и о Змееглаве и его латниках. У него во дворце правда все из серебра? А медведь, которого всегда держит при себе Черный Принц, — он большой? А деревья что — правда умеют говорить? А та старуха, которую они все зовут Крапивой? Правда, что она умеет летать?

Реза старательно отвечала на все ее вопросы, но даже из тысячи ответов не соберешь десять лет, а кое о чем Мегги и не спрашивала. Например, она ни разу не спросила о Сажеруке. И все же Реза рассказывала о нем: о том, что в Чернильном мире его имя знал всякий, даже спустя много лет после его исчезновения, что его называли огненным жонглером и что Реза поэтому сразу его узнала, когда впервые встретилась с ним в этом мире…

Был еще один вопрос, которого Мегги не задавала, хотя он ее нередко мучил, — Реза все равно не могла бы на него ответить. Каково живется там Фенолио, создателю книги, засосавшей в свои страницы сперва ее мать, а потом и самого своего создателя?

Прошло уже больше года с тех пор, как голос Мегги обволок Фенолио им же написанными словами — и он исчез, точно слова пожрали его. Иногда Мегги видела во сне его морщинистое лицо, но никогда не могла понять, веселое или печальное у него выражение. Впрочем, по черепашьей физиономии Фенолио это и раньше нелегко было установить. Однажды ночью, проснувшись в страхе от такого сна и не в силах больше заснуть, она начала сочинять в своем блокноте историю о том, как Фенолио там пишет книгу, которая вернет его домой, к внукам, в ту деревню, где Мегги впервые его увидела. Но дальше трех первых предложений дело не пошло, как и со всеми историями, которые она начинала.

Мегги полистала блокнот, который отобрал у нее Мо, и снова захлопнула его.

Реза приподняла ладонью ее подбородок и заглянула дочери в глаза:

— Не сердись на него.

— Я никогда на него долго не сержусь! И он это знает. На сколько он уехал?

— Дней на десять, может быть, немного дольше.

Десять дней! Мегги посмотрела на полку у своей кровати. Вот они стоят аккуратным рядом, «плохие книжки», как она теперь называла их про себя, наполненные историями Резы, стеклянными человечками, русалками, огненными эльфами, буканами, белыми женщинами и прочими странными существами, которых описывала ей мать.

— Ну что поделаешь. Я ему позвоню. Скажу, чтобы он сделал для них сундук, когда приедет. Но ключ останется у меня.

Реза поцеловала ее в лоб и провела ладонью по блокноту на коленях у Мегги.

«Разве есть на свете человек, умеющий переплетать книги красивее, чем твой отец?» — спросили ее пальцы.

Мегги с улыбкой покачала головой:

— Нет, ни в этом мире, ни в любом другом.

Реза пошла вниз помочь Элинор и Дариусу с ужином, а Мегги осталась сидеть у окна, глядя, как сад постепенно погружается в темноту. Когда по газону пробежала белочка, вытянув пушистый хвост, Мегги невольно вспомнила Гвина, ручную куницу Сажерука. Как странно, что она теперь понимает тоску, так часто читавшуюся на лице хозяина странной зверюшки.

Да, наверное, Мо прав. Она слишком много думала о мире Сажерука — слишком, слишком. Разве не читала она порой истории Резы вслух, хотя знала, как опасно может ее голос соединиться с буквами на бумаге? Разве не надеялась она втайне — если быть честной, честной до конца, как люди редко бывают, — что слова унесут ее с собой? Что сделал бы Мо, если бы узнал об этой надежде? Закопал бы ее блокноты в саду или бросил в озеро, как он иногда грозил бродячим кошкам, забредавшим к нему в мастерскую?

«Да. Я их запру подальше! — думала Мегги, пока на небе загорались первые звезды. Как только Мо сделает для них сундук». Сундук, который Мо соорудил для ее любимых книг, был уже полон до краев. Он был красного цвета, красный, как мак, Мо недавно заново его покрасил. Сундук для блокнотов будет другого цвета, лучше всего — зеленого, как Непроходимая Чаща, о которой так часто рассказывала Реза. И плащи у стражников во дворце Жирного Герцога тоже зеленые.

Мошка метнулась в окно, напомнив Мегги о синекожих феях и о самой лучшей из историй Резы: как феи залечили лицо Сажерука, когда Баста исполосовал его ножом. Феи сделали это в благодарность за то, что Сажерук часто освобождал их сестер из проволочных клеток, куда их сажали злые люди, чтобы продать на рынке как амулет, приносящий счастье. Сажерук отправился тогда в самую глубь Непроходимой Чащи… Хватит!

Мегги прижалась лбом к холодному оконному стеклу.

Хватит.

«Я отнесу их все в кабинет Мо — сию же минуту, — подумала она. — А когда он вернется, я попрошу его переплести мне новый блокнот — для историй об этом мире». Она уже начинала такие: о саде Элинор, о ее библиотеке, о крепости внизу у озера. Там когда-то жили разбойники, Элинор рассказывала ей о них — на свой излюбленный манер. Ее истории были всегда полны таких кровавых подробностей, что Дариус застывал над стопкой неразложенных книг и его глаза за толстыми стеклами очков расширялись от ужаса.

— Мегги, ужинать!

Голос Элинор гулко прокатился по лестнице. Он у нее был мощный. Громче гудка «Титаника», говаривал Мо.

Мегги соскочила с подоконника.

— Иду! — крикнула она, выбегая в коридор.

Потом метнулась обратно к себе в комнату, сняла с полки блокноты, один за другим, пока на руках у нее не оказалась высоченная стопка, и, с трудом удерживая их, потащила в кабинет Мо. Когда-то здесь была спальня Мегги, здесь она жила, когда они приехали к Элинор с Мо и Сажеруком, но из окна этой комнаты видна была только посыпанная гравием площадка перед домом, елки, большой каштан и зеленый «Комби» Элинор, стоявший тут при любой погоде, поскольку Элинор придерживалась мнения, что, если баловать машины гаражами, они от этого только быстрее ржавеют. Когда Мегги решила поселиться у Элинор насовсем, ей захотелось комнату с окнами в сад. И поэтому теперь Мо, обложившись путеводителями и справочниками, возился со своими бумагами там, где спала Мегги в их первый приезд — когда она еще не побывала в деревне Каприкорна, когда у нее еще не было матери, когда она редко ссорилась с Мо…

— Мегги, ну где же ты?

В голосе Элинор слышалось нетерпение. В последнее время у нее часто болели ноги, но она не хотела идти к врачу. («Что туда ходить? — говорила она. — Таблеток от старости вроде пока не изобрели».)

— Иду! — крикнула Мегги, осторожно складывая блокноты на стол Мо.

Два блокнота выскользнули из стопки и чуть не опрокинули вазу с осенними цветами, которую Реза поставила перед окном. Мегги успела ее подхватить, пока вода не пролилась на счета и квитанции за бензин. Стоя у окна с вазой в пальцах, перепачканных цветочной пыльцой, она вдруг увидела на дороге между деревьями человеческую фигуру. Сердце у нее забилось так сильно, что ваза все же выскользнула из рук.

Вот оно, доказательство: Мо был прав. «Мегги, выбрось из головы эти книги, а то скоро ты перестанешь отличать свои фантазии от действительности». Он это часто повторял, и вот пожалуйста. Ведь она как раз думала о Сажеруке — и теперь ей кажется, что там, в темноте, кто-то стоит, как в ту ночь, когда он так же неподвижно ждал перед их домом…

— Мегги, черт побери, сколько можно тебя звать? — Элинор запыхалась от подъема по лестнице. — Что ты там застыла, как к земле приросла? Ты что, меня… Батюшки, кто это там?

— Ты его тоже видишь? — Мегги почувствовала такое облегчение, что чуть не бросилась Элинор на шею.

— Конечно.

Фигура шевельнулась и быстро побежала по светлому гравию. Она была босая.

— Да это же тот мальчишка! — Вид у Элинор был ошарашенный. — Который помог Пожирателю спичек украсть у твоего отца книгу. И у него хватило наглости сюда заявиться! Он что, думает, я его пущу в дом? А может, и Огнеглот тоже тут?

Элинор озабоченно приникла к окну, но Мегги уже не было в комнате. Она вихрем сбежала по лестнице и понеслась к входной двери. Ее мать показалась из коридора, ведущего в кухню.

— Реза! — крикнула ей Мегги. — Реза, там Фарид. Фарид!