Глава 20

Доминик ждал рассвета.

Джейми забыла или не знала, что у него свободный день. Вечером он не предупредил ее. Вот она и свернулась возле него, голенькая, думая, что он уйдет среди ночи.

Но сегодня он мог оставаться столько, сколько захочет. Наконец-то у него будет время пересчитать ее веснушки, когда утренний свет наполнит комнату.

У него будет время поглядеть, где, в каких местах она заливается краской смущения.

Он до сих пор обижался на нее за то, что она не позволяла зажигать свет в первые ночи, когда они занимались любовью, ведь тогда все ее тело наверняка покрывалось краской смущения. А теперь ему придется придумать что-то особенное, чтобы заставить ее покраснеть так же сильно.

Он охватил взглядом ее щупленькую фигурку, постепенно становившуюся все более различимой, и на его губах заиграла коварная усмешка.

Его пальцы рассеянно ласкали Джейми. Ему не нравились ее короткие волосы, напоминавшие перья. Ей не шла такая стрижка. Чтобы сохранить форму, Джейми густо поливала волосы лаком, и на ощупь казалось, что гладишь колючего ежика. Но за ночь волосы сделались мягче, и Дом ласково гладил ей голову, наблюдая, как все отчетливее становятся цвета ее тела.

И вот когда он сумел разглядеть, что ее соски были темно-розового цвета, как ее румянец смущения, а не золотисто-коричневые, как веснушки, его пальцы обнаружили нечто необычное.

Маленький непорядок. В пылу страсти он много раз гладил ее по голове и ничего не замечал. И вот теперь что-то привлекло его внимание. Он провел пальцами по извилистой линии, короткой, всего в несколько сантиметров, скрытой под волосами. Шрам!

Джейми тут же проснулась, словно он включил сигнал тревоги в ее системе безопасности, и тело ее моментально окаменело.

– Что это? – мягко спросил он, перебирая в мозгу всевозможные варианты, от детской травмы до операции по удалению мозговой опухоли.

Она вздрогнула, но ее ответ прозвучал легко и беззаботно.

– Ничего особенного. След от удара. Это произошло не так давно, но без особого вреда. Рассеченную кожу зашили, а вокруг все выбрили. Вот почему мои волосы сейчас такие короткие.

Он застыл, расслышав в ее голосе ложь. Вот так лгала и его мать. Господи, да и он сам тоже лгал учителям, когда был моложе и все еще защищал отца – или себя? Мол, глядите, ведь я не заслуживаю того, чтобы меня били!

– Кто тебя ударил? – Он сел на край кровати спиной к Джейми. Ему было тоскливо. Он испытывал отвращение. Он не мог общаться, заниматься любовью с женщиной, которая защищала бившего ее мужика. Сильные женщины, только сильные женщины, только абсолютно сильные женщины, и никаких других. Настолько сильные, что смогут пинком вышвырнуть его вон, если он вдруг превратится в своего папашу.

В то же время у него болела душа при мысли, что над ней было совершено насилие. Только представить… а он слишком хорошо это представлял. Он низко наклонился, сжал руки в кулаки и положил их на колени.

Она ничего не говорила.

Внезапно она соскочила с кровати. Он наблюдал за ней краешком глаза. Она накинула на себя тяжелый халат и резкими, нервными движениями завязала пояс.

Он метнулся вперед и распахнул полы халата. Она неистово сопротивлялась, насколько ей хватало сил, но он без труда стащил халат с ее плеч и рук. И обнажил извилистый свежий шрам.

– Ты еще и руку сломала, когда упала? Может быть, и ребра? – Он ненавидел звук своего голоса, резкий, злой.

Ее глаза сощурились. Она выдернула халат из его рук и снова завязала его.

– Какое твое дело?

Эти слова ударили его как пощечина, у него даже голова дернулась в сторону. Он отступил на шаг.

– Проклятье, – воскликнула она по-английски и вышла в соседнюю комнату. Он услышал, как она с громким стуком поставила стакан на кухонный стол.

Он вышел следом за ней в гостиную, но не смог заставить себя пойти дальше.

Через минуту она вернулась в комнату, такая маленькая и милая в этом идеальном парижском уюте с его красными шторами, старым паркетом и высокими окнами с коваными решетками.

– Меня отхреначили, понятно? Ты доволен?

– Ох. – Он сложился пополам, задел ягодицами за край дивана, соскользнул на пол и обхватил руками колени. Так он сидел когда-то, когда родители дрались, а он уже и не пытался их останавливать.

– Вот почему ты в Париже? Подальше от него?

– Их потом арестовали, – устало сказала она. – Вообще, с их стороны это была большая глупость, но люди ведь глупые. А здесь я оттого, что меня привезли сюда на самолете, и моя сестра здесь, и… мне понравился твой салон.

– Боже мой. – Он не знал, как он все это перенесет. Его едва не тошнило. – Они были арестованы? Тебя привезли сюда на самолете? Ох…

Значит, в его жизни нет ничего драгоценного, что можно было бы сохранить? Ни семьи, ни его самого, ни даже ее.

– Расскажи мне, – простонал он, не глядя на нее и вцепившись пальцами в свои черные волосы. – Расскажи мне, что же произошло, черт побери.

Джейми глядела на его мазохистскую хватку и знала, что говорит жестоко. Но она была в ярости: он вынудил ее на эту исповедь, приволок тот проклятый день в их отношения, которые прежде были такими солнечными и золотыми; дотронулся до того, что нельзя было трогать.

Она не знала, кто она для него, но не хотела быть несчастной жертвой, вызывающей жалость или нуждающейся в заботе.

– Просто один торговец в Кот-д’Ивуаре решил проучить меня за мое вмешательство и нанял этих придурков. – Она небрежно передернула плечами, словно рассказывала о какой-то мелочи. Ей хотелось, чтобы тот эпизод никак не влиял на ее жизнь. Вообще никак. – Их было четверо. Кажется, им нравилось, что они могут проучить женщину. – Удовольствие, с каким они били ее, с каким смотрели, как она свернулась в комок и закрывала руками голову… Их восторг при виде ее страданий. Это было для нее болезненнее, чем два месяца, проведенные в госпитале. Она просто тряпка. Хотела спасать тех, кто страдал, а сама оказалась размазней.

– Тебя изнасиловали? – глухо спросил Доминик.

Она вздрогнула и помотала головой. Она каждый день выписывала чеки благотворительным организациям в таких местах, как Дарфур, ибо чувствовала себя виноватой перед другими женщинами, которые страдали еще сильнее, но выживали, так как у них не было иного выбора.

Господи, да он ее допрашивает?

– Что было потом? – Голос Доминика стал еще глуше. Ей захотелось, чтобы он ушел.

– Меня нашли. Я плохо помню детали, но моя сестра перевезла меня на самолете сюда, в одну из ближайших элитных больниц.

Смутные воспоминания, как она увидела искаженное страданием лицо сестры, когда открыла глаза, увидела слезы, лившиеся из ее глаз. Пожалуй, ей нужно быть мягче с Кэйд, хотя бы в память об этом.

– Так вот почему ты была такой худенькой, когда впервые появилась в моем салоне, – прошептал Доминик. – Когда это произошло?

– Чуть больше трех месяцев назад.

Доминик потер руками лицо.

– Прошло больше месяца, как я вышла из больницы, – нетерпеливо продолжила Джейми. – Теперь раз в неделю показываюсь физиотерапевту. Я совершенно здорова.

– Тебе пришлось почти два месяца лежать в больнице. – Голос его был усталым, он говорил будто из последних сил.

– Да, но в ваших больницах пациентов держат вдвое дольше, чем в Штатах. Я совершенно…

– Заткнись. Просто – не повторяй это. Дай мне секунду.

Как хреново начиналось утро. Джейми ушла в ванную, громко хлопнув дверью. В элегантном наклонном зеркале, висевшем над раковиной, ее веснушки выступали сильнее обычного, а выражение угрюмой решимости никак не красило ее лицо. Мало того, еще и волосы превратились черт-те во что. Удар не был страшным, его результатом стало небольшое сотрясение, а не реальное повреждение мозга. Но для того чтобы зашить рану, выбрили четверть головы, и, конечно, после этого у нее не осталось выбора для модели стрижки. Скоро волосы отрастут и полностью спрячут шрам; ей уже не придется поливать себя этим дурацким лаком. За зеркалом была спрятана целая батарея бутылочек с витаминами для волос.

Она встала под душ и, словно хотела напрочь смыть всё случившееся, принялась тереть мылом шрам на предплечье, там, где сломанная кость проткнула кожу.

Она запрокинула голову, подставив лицо под струи воды.

Поток холодного воздуха вызвал у нее легкий озноб. Под душ шагнул голый Доминик и поднял ее на руки.

Она не успела настроиться на упрямое неприятие всякой жалости. Он просто взял ее на руки и крепко прижал к себе, как ребенок прижимает к груди игрушечного медвежонка. Потом прислонился к стенке и подставил под струи ее спину и свое лицо.

Он ничего не говорил. Она не видела его лица, так крепко он прижимал ее к себе. Гордость заставляла ее высвободиться. Не очень-то комфортно, когда тебя так крепко стиснули. Впрочем, как ни странно, это ее успокаивало.

Она затихла в его объятьях, напряженность постепенно ушла, она стала такой же мягкой и послушной, как игрушечный медвежонок, а все ее мысли наполнились Домиником. Его сильные руки, казалось, не уставали от ее веса. Сейчас ей казалось, что он будет держать ее так всегда и никогда не отпустит. Ее сердце бешено колотилось, отдаваясь в ушах.

А Дом по-прежнему держал голову под струей душа и молчал. Не целовал, не ласкал, он не отпускал ее до тех пор, пока не кончилась горячая вода. От холодного душа она задрожала. Тогда он обтер ее, отнес на кухню и приготовил ей завтрак – абсолютно экстравагантный темный шоколадный десерт, а потом не спускал с нее глаз, пока она не съела все до последней крошки.

Возможно, доктора не рекомендовали бы ей такой завтрак, но золотистое тесто, переслаивавшееся с густым шоколадным кремом, она ела из рук грубого, неистового мужчины, который окружил ее трогательной заботой. Его присутствие дарило ей золотое тепло и насыщенную, сладкую уверенность в будущем, способные исцелить любые недуги и проникавшие в нее до мозга костей.