43
Я впервые увиделась с его матерью. Антуан никогда о ней особо не распространялся. Никто не выставляет напоказ постыдные секреты и отвратительные семейные подробности, в которые и поверить-то трудно. Ведь, по сути, открещиваться от своих генетических предшественников означает не исключать риск, что ты и сам являешься носителем того, что для тебя настолько неприемлемо. Антуан искал укрытие в дальнем уголке нашей горной долины, чтобы забыть, откуда, а главное, от кого он произошел. А вовсе не для того, чтобы взбалтывать свое прошлое, как взбалтывают свиную кровь, чтобы помешать ей свернуться. Нет, Антуан хотел прижечь раны, прижечь по живому, зажав ремень в зубах, чтобы никогда больше об этом не говорить. О своем отце он даже не упоминал. После того как Антуан во всем признался, тот больше не сказал ему ни слова. Возможно, это он стоял и за оскорбительными письмами, и за актами вандализма. Неужели некоторые родители до такой степени неспособны с этим смириться? Я думала, что для отца и матери важнее всего благо их детей.
А оказывается…
Но я все чаще встречаю примеры абсолютно обратные. Они хотели, чтобы он женился на девушке из их деревни, отцу которой принадлежали земли чуть выше по склону, сразу за их фермой. Обговоренный брак с целью расширить землевладение. Ему пришлось признаться в своей гомосексуальности. Дольше разыгрывать комедию было невозможно. И потом, у него была и своя гордость, и своя честь.
Они не виделись уже лет шесть. Антуан больше не возвращался в Канталь, а она не покидала своего дома. Он звонил ей два раза в год. На ее день рождения и на Рождество. Профсоюзный минимум. Он не мог понять, с какой стати она заявилась на целую неделю, чтобы повидаться с сыном, по которому вроде бы совсем не скучала.
Его это не воодушевило. В последние недели он был ворчлив, не пускался в доверительные разговоры, как раньше, – из-за Оливье, но эту новость все-таки пришел мне сообщить. А еще спросил, может ли он как-нибудь зайти вместе с ней, чтобы представить свою крестницу, которой так гордился. Я не видела никаких препятствий.
Она была мелкой старушонкой, несмотря на свой высокий рост. Теперь мне стало понятнее, откуда взялись габариты Антуана. Ей было шестьдесят четыре, а на вид лет на десять больше. Конечно же, в синтетическом платье с кричащим узором, в коричневых туфлях на толстом каблуке и серой кофте домашней вязки. Тряпка тряпкой. Маржори хлопнулась бы в обморок. Она воплощала классический стереотип старой крестьянки в цветастой юбке и с толстым задом. Это с виду. А характер еще гаже. Антуан нервничал, когда нас знакомил. Он предупредил, что мать у него со странностями. Меня смутили ее глаза. Коварный, лживый, почти мучительный взгляд. Я попыталась вспомнить, кого она мне напоминает. Есть! Куницу, которую я застала в амбаре, когда она пыталась утащить в пасти куренка. С видом невинным, но убийственным.
Она непременно желала расцеловать Сюзи, которая спасалась от нее на груди у Антуана. Потом принялась расспрашивать меня – что я делаю на ферме, как давно мы знакомы, и наконец ее понесло:
– Видишь, Антуан, как было бы здорово – маленькая семейка, как у твоей подружки.
– Хватит, мама! – попробовал он остановить ее сухим тоном.
– Правда-правда, милая женушка, которая подарила бы мне внучков, и отцу было бы приятно.
– Хватит же! – вспылил он.
Как ни в чем не бывало она продолжала, обращаясь ко мне:
– Вам не кажется, что это досадно – такой красивый мужчина?! А ведь у нас, на ферме, все для него было готово. Не такое уж хитрое дело – влюбиться в красивую девушку. Она красивая была, эта Сандрина, которую мы тебе подыскали. Но Антуан никогда и пальцем не пошевелил, чтобы нас порадовать.
Она выговорила это слащавым, чуть коварным тоном. Вроде гестаповца, который невозмутимо посылает один электрический разряд за другим.
– А мне кажется, досадно, что вы не принимаете сына таким, какой он есть.
Я не сдержалась. Такая уж я. Когда наезжают на дорогого мне человека, я показываю зубы. Даже если это его мать. Особенно если это его мать. Она повернулась спиной и сделала вид, что рассматривает коров. Я уверена, что она даже не понимает, какую боль причиняет сыну. Как мог Антуан появиться на свет из этого живота? Антуан, мой лучший друг, создание нежное, чувствительное, умное, уважительное и великодушное. Ошибка кастинга, реинкарнация, которая пошла наперекосяк, и вот вам результат: агнец, приземлившийся среди волков. Как Оливье.
И нечего тут мудрствовать лукаво. Я просто притягиваю агнцев, спасающихся от волков! Скоро смогу приют открывать.
В последний день он узнал, зачем она приезжала. Чтобы объявить ему о продаже фермы. Но они давали ему последний шанс: одну неделю, чтобы вернуться в Канталь, и верную дорогу к тому, чтобы вернуть себе хозяйство, – при условии, что он женится все на той же Сандрине. Свободной и десять лет спустя. Судите сами, что это была за красотка.
Он отвез мать на вокзал, вывел на платформу и отбыл, не дожидаясь поезда.
Приехал ко мне, и мы проговорили весь оставшийся день. Совершенно раздавленный.
Стыдящийся того, что познакомил меня с матерью.
Ну, не у него одного такая.
Несчастный от чувства, что его бросили.
Кто?
Страшащийся одиночества.
А я что, не в счет? Так, только чтобы жизнь подмаслить? (Мое масло чуть дороже, из-за улыбки молочницы в качестве довеска.) А он их теперь даже не замечал, моих улыбок.
Я все последние недели надрывалась, пытаясь втемяшить ему это в голову, но он не желал слушать. Нет, никто тебя не бросал, ну конечно, я по-прежнему тебя люблю, само собой, и Сюзи тоже. Нет, в наших отношениях ничего не изменилось. Да конечно же, приходи на ферму когда захочешь. Нет и нет, ты нам никогда не мешаешь. Ну, если только я не лежу полуголая на кухонном столе.
– Ага, вот видишь?! – поспешил он встрять.
Ну что ж он все передергивает! Никогда такого за ним не водилось. Он прекрасно знал, когда Оливье на работе, а мог и позвонить перед тем, как прийти.
Помянешь волка, то есть другого агнца, то есть агнца, который стал для некоторых волком, так он тут как тут: Оливье приехал на выходные. Агнец из Канталя собрал свои горести, как запихивают учебники в ранец, едва прозвенел звонок. Книжки уложены, оп, ранец на спину, хоть он и тяжелый. Не может же он выказать себя слабаком, это он-то, который грозился размазать в лепешку моего возлюбленного за малейшую провинность.
Пианино послужило переломным моментом – я в любом случае уже с трудом выносила сложившееся положение вещей. Сюзи мечтала научиться на нем играть, восхищаясь своей школьной учительницей. Но без инструмента дома занятия мне казались довольно бессмысленными. Как если бы я училась делать сыр, не имея коровы. А потом в один прекрасный день учительница сказала мне, что некая старушка в деревне отправляется в дом престарелых и отдает свое пианино. Я воспользовалась случаем. Тем более – задаром. Мне оставалось заплатить только за настройку. Но его надо было перевезти. По необходимости я попросила Антуана подъехать со своим фургончиком, а Оливье – со своими мускулами. Дом был небольшим, но пианино стояло на втором этаже, куда вела лестница из двух пролетов с поворотом. Оба в молчании чесали затылки. Встал вопрос, не был ли в свое время дом возведен вокруг пианино. Но пожилая дама – кстати, очень милая – заверила, что его туда втащили, она сама это наблюдала, и что их было всего двое. Она продолжила, заметив, что раньше мужчины были куда крепче, потому как привыкли к тяжелой работе в поле. Антуан подскочил. Она задела его больное место. У них получится, чего бы это ни стоило. До лестницы они его дотащили сравнительно легко. А вот дальше дело застопорилось. Они долго препирались относительно верной методики. Ведь единожды приступив, они лишались права на ошибку. Затем возникла проблема порядка следования. Кто пойдет первым, взяв на себя основной вес? Тот, кто сильнее, априори. Антуан был убежден, что крестьянская работа больше способствует развитию мускулатуры, чем служба в полиции. Но Оливье мог ему не завидовать. Уж мне ли не знать. Помешан на горном велосипеде. Тут они и начали ссориться. Оливье снял футболку, чтобы продемонстрировать мышцы. Секунду спустя мне была вручена футболка Антуана. Он был поплотнее и шерстист. Это мне в нем и нравилось: в его руках я себя чувствовала как на мягком матрасе, потому что густота волос ощущалась даже сквозь майку. Да, ведь Антуан не снимал майку, обнимая меня. И штанов тоже. В отличие от Оливье. Так вот, Антуан был, безусловно, сильнее Оливье, но я решила придержать язык. В конце концов, чего ради? Чтобы навлечь на себя громы и молнии того, кто пойдет сзади? Оливье уступил, и Антуан двинулся первым. Если б я не оказалась заблокированной на втором этаже, я бы, конечно, подождала их снаружи, лишь бы не слушать петушиные бои, которые они вели на протяжении всего спуска. Было невыносимо наблюдать, как на каждой ступеньке они обмениваются колкостями. У тебя руки-крюки, а вы, копы, уверены, что всегда правы, да что ты понимаешь в пианино! А ты, что ты понимаешь в настоящей работе!
Если б не Сюзи, я бы плюнула. С другой стороны, раз уж они в это ввязались, обратного хода не было. Добравшись до фургона, Оливье предпочел устроиться в кузове вместе с пианино под тем предлогом, что его надо придерживать на поворотах. Антуан не промолвил ни слова. Как и я. Ситуация была напряженной. Я чувствовала, что он готов взорваться. Скороварка, которая уже сварила картошку и вот-вот сбросит давление. Вместе с картошкой.
Все началось по новой на ферме, когда пианино надо было пристроить в гостиной. Я задумала небольшую перестановку, для чего потребовалось сдвинуть диван, который, к несчастью, служил убежищем восьмилапому чудовищу. А лапы-то волосатые. Оливье подскочил, и Антуан обозвал его девчонкой. И понеслось! Тут же в ответ получил «жирную деревенщину», что, несмотря на очевидную долю истины, содержащуюся в оскорблении, обычно выводило его из себя.
Естественно, они перешли к рукоприкладству, но проявили деликатность, удалившись выяснять отношения на улицу. Я даже не попыталась вмешаться. В конце концов, это могло стать выходом, который позволил бы покончить с их нелепым соперничеством, от которого страдали все. Мужские разборки. Навешают друг другу тумаков, а потом похлопают по плечам за большой кружкой пива.
Когда у Оливье пошла кровь из носа, я все-таки испугалась, как бы они не повредили друг друга всерьез. В ответ он разбил Антуану бровь. Я поднялась наверх за примочками и пластырем. Спустившись, прежде чем выйти во двор, я поставила в холодильник несколько банок пива, на случай, если… Они все еще дрались. Ни один не мог взять верх, как в хорошем вестерне, когда ковбои дерутся до полного изнеможения. Мне хватило времени сходить за молозивом к корове, которая накануне отелилась. Очень мило со стороны коров поставлять молозиво всякий раз, когда в нем возникает необходимость. Это не заговор, а гуманитарная помощь. Когда я вернулась и уселась на маленькой скамейке у кухни, они все еще не расцепились, но усталость уже давала о себе знать. Оба были в плачевном состоянии. Маловероятно, что сегодня вечером Оливье будет пересчитывать мои родинки.
– Сюзи скоро придет из школы. Вряд ли она будет вами гордиться.
Они даже не услышали.
В зрачках Альберта маячили два вопросительных знака.
– А что ты хочешь от меня услышать? Мужчины эволюционировали не намного больше животных. Самец вечно гарцует перед самкой. Знаешь, может, все дело в гормонах.
Он навострил уши и побежал к повороту встречать Сюзи. Та появилась веселая, и я наблюдала, как ее личико переменилось при виде этой парочки, мутузившей друг друга. Она бросила ранец и кинулась к ним, крича:
– Вы что, совсем свихнулись? Прекратите сейчас же!
И врезала каждому ногой по щиколотке. Вложив в это всю душу. Отчасти благодаря усталости, оба рухнули рядышком, держась каждый за свою голень. Что до этой девочки, сразу видно, из какого чрева она вышла. Никаких ошибок в кастинге. Сюзи заорала еще громче, потому что весь день заранее радовалась своему пианино, а им – каждому – нарисовала по картинке в благодарность. Она принесла рисунки и разорвала перед их носом, посыпав обрывками их головы. А потом исчезла в своей комнате.
Она горько плакала, упав на постель.
– Почему они дерутся, мама?
– Потому что очень сильно тебя любят, я думаю.
– Ну и что?
– А то, что твой крестный боится, что ты его забудешь, раз появился Оливье, а Оливье боится, что ему не найдется места среди нас.
– Но у нас места хватит на всех. Ты же мне сама все время говоришь, что любовь не делится, а множится.
– Конечно. Пойдем им объясним? Ладно?! А потом поможешь мне их полечить, потому что они немножко побитые.
– Какие дураки.
– Знаешь, мужчины иногда хорохорятся, чтобы показать, какие они крутые, но это потому, что они ранимые и им нужно как-то себя успокоить, так что не будем слишком уж на них сердиться.
Когда мы вдвоем спустились во двор, оба стояли на коленях посреди разбросанных обрывков и каждый пытался сложить свой рисунок.
– Гляди, этот, наверно, от твоего.
– Ага, а у меня тогда кусочек твоего неба.
– А вот эти сердечки, кажется, вон оттуда…
– Бросьте, я вам еще нарисую, – сказала Сюзи. – Идите сюда, мы с мамой вас полечим, и предупреждаю, это щиплет. Можете сколько угодно изображать из себя суровых вояк, мы все равно будем знать, что вам больно, потому что вы, мужчины, очень ранимые.
Как я люблю ее!
Они подошли, смущенные, хлопая друг друга по спине и улыбаясь словам Сюзи, которая с высоты своих пяти лет покончила с их враждой. Мне бы следовало предложить ее услуги президенту республики, чтобы положить конец израильско-палестинскому конфликту.
Они по очереди отправились под душ, а мы наложили на их раны компрессы из молозива. После чего Сюзи сыграла нам «Лунный свет», пока они попивали пиво, сидя рядом на диване. Затем она объявила им, что любит обоих одинаково и так будет всегда.
И я присоединяюсь.
