Он встречается с Лафоссом. Январь близится к концу, а работы так и не начались, ни одна косточка еще не сдвинута с места. Он пытается объясниться, изобразить себя жертвой обстоятельств, каковой и в самом деле себя считает. Он не может начать работу без горняков, а те еще не приехали. Они приедут, приедут очень скоро, но пока не приехали. В процессе объяснений, горячих оправданий своего бездействия он вдруг понимает, что Лафосса на самом деле совершенно не волнует отсрочка в несколько недель, что он не сместит его с этого поста и даже не станет угрожать этим. Кто еще за столь короткое время согласится взяться за такую работу? Жан-Батист представляет отчет об истраченных средствах. И ему не так уж неприятно видеть, что Лафосс страдает от простуды.

Инженер делает все, что можно сделать в одиночку. Получает от Луи Горацио Буайе-Дюбуассона холстину, деревянные шесты, веревку, корабельную цепь. Договаривается с беззубым человеком по имени Дежур о поставке дров и, когда привозят первую партию, вместе с ним и его сыновьями участвует в разгрузке. Стоит только Жан-Батисту появиться на рынке, как торговцы кидаются к нему с предложениями и обещаниями, иногда шепотом предупреждая, что сосед-лоточник обыкновеннейший вор. Солома для постелей закупается в конюшнях на задах почтовой станции на Рю-оз-Ур. Она сухая и более или менее чистая. Также от Луи Горацио Буайе-Дюбуассона привозят тридцать лопат и тридцать кирок. На шахтах Валансьена рабочим не разрешается иметь собственные орудия труда. Человек со своей лопатой в руках может почувствовать себя независимым.

Пятого февраля Жан-Батист получает весточку от Лекёра: все наконец-то готово и он собирается выехать в Париж вместе с рабочими, надеясь добраться до места в течение недели. Поскольку письмо шло два дня, Жан-Батист начинает поджидать шахтеров два дня спустя, часами стоя на пересечении Рю-Сен-Дени и Рю-о-Фэр, правда, к итальянскому фонтану не приближается, дабы не стать объектом неприличных шуток местных прачек.

На улице холодно, но ясно. По утрам здорово подмораживает, но к середине дня почти тепло. Вновь и вновь он замечает одни и те же лица, следит, как на улицах зарождаются течения и небольшие приливы. Промелькнула Элоиза – удаляется от него в сторону предместья Сен-Дени. Видит он и отца Кольбера – кто же еще это может быть! – синие стекла очков и черно-зеленую сутану, свисающую с его крупной согбенной спины. Встречает Армана, который предлагает ему нанять какого-нибудь мальчишку стоять на часах, но Жан-Батист не хочет полагаться на мальчишку, сомневаясь в его способности внимательно следить за дорогой, да и незачем ему самому без дела сидеть в доме Моннаров в ожидании того, что, как ему иногда кажется, не случится вовсе.

И вот наконец около двух часов пополудни, ровно через неделю после даты на письме из Валансьена, неожиданно появляется Лекёр: со стороны реки движется фургон, а в нем Лекёр, который, завидев приятеля, в знак приветствия элегантным жестом снимает шляпу.

Всего подъезжают три открытые повозки, ворочая огромными, облепленными грязью колесами. Едва они останавливаются, сразу же собираются группки местных жителей, включая и прачек, поглазеть на приезжих. Те в свою очередь разглядывают парижан – одни широко раскрытыми, испуганными глазами увезенного из привычных мест скота, другие вообще потрясенные. С такими лицами люди Эрнана Кортеса входили в золотой город Теночтитлан. Все движение на Рю-Сен-Дени останавливается. Лошади опускают головы. Одна лошадь шумно опорожняет свое нутро, покрыв мостовую зеленоватым навозом. Лекёр слезает со скамьи в передней части первого фургона и шагает к Жан-Батисту. Они с облегчением крепко жмут друг другу руки.

– По дороге не обошлось без приключений, – говорит Лекёр. – Не то чтобы мы повстречали Цирцею или Циклопа, но все-таки пришлось повозиться. Однако мы здесь и ждем твоих распоряжений.

Для человека, путешествовавшего в компании тридцати горняков и вынужденного терпеть невзгоды морозной зимы, Лекёр на удивление опрятен и свеж. На голове небольшой каштановый парик, лицо аккуратно выбрито, на шее красивый красный шарф, а в дыхании ощущается лишь самая малость алкоголя, что вполне можно ожидать в качестве профилактического средства от любого человека, предпринявшего путешествие в мороз.

– Всех привез? – спрашивает Жан-Батист, кивая на фургоны.

– Тридцать рабочих. Специально отбирал. Уверен, они тебе подойдут.

– Я тебе очень благодарен, – говорит Жан-Батист. – Очень. Но мы должны отогнать фургоны вон на ту улицу. – Он указывает на Рю-о-Фэр. – Иначе на нас начнут кричать. Здешний народ за словом в карман не полезет.

Им хватает четырех минут. Фургоны и лошади стоят вдоль северной стены церкви. Рабочие вылезают и сбиваются в кучки, поглядывая то на Лекёра, то на Жан-Батиста, словно молча прикидывая, кто важнее, и так же молча делая выводы.

Жан-Батист отпирает дверь, ведущую на кладбище. Итак, первое испытание. Людей надо заставить войти на кладбище, место неприятное даже для такого просветленного ума, как его собственный. Может, откажутся? И что тогда? Затащить силой? Как? Острием шпаги? Но шпаги у него нет.

– Не мог бы ты пойти первым? – тихо просит он Лекёра. – К тебе они уже привыкли.

– Хорошо, – отвечает Лекёр и без колебаний проходит в дверь. Шахтеры, шаркая, тянутся следом. Когда проходит последний, Жан-Батист идет за ним, закрывает дверь и присоединяется к Лекёру.

– Как ты и предупреждал, – говорит Лекёр, – впечатление весьма сильное.

– К этому привыкаешь, – отвечает Жан-Батист. – По крайней мере, отчасти.

– Значит, нам захочется побыстрее закончить, – говорит Лекёр, пытаясь улыбнуться.

Дрова для большого костра уже несколько дней лежат наготове, сложенные в поленницу между церковью и крестом проповедника. Теперь, взяв на кухне у пономаря угольки, они разводят огонь. Дым спиралью уходит в мерзлый воздух, в самом сердце костра слышится треск, дым становится гуще, и дюжина язычков пламени начинает прорываться между поленьями. Шахтеры становятся вокруг огня, протягивая руки к теплу.

Выходит Жанна. Жан-Батист представляет ее Лекёру. «Рабочие хотят есть?» – спрашивает она. О, да, вне всякого сомнения. Очень хотят. Тогда она пойдет на рынок и принесет им суп и хлеб. Есть один лоток, где хороший суп продается ведрами. Она управится быстро.

Предложение Жанны, имеющее здравый практический смысл, сразу же принимается. Лекёр выбирает из круга троих, чтобы помочь девушке. А Жан-Батист отсчитывает ей в ладошку деньги.

– Они вполне безобидные, – говорит Лекёр, имея в виду горняков-помощников. – Скажешь, что тебе надо, и они все исполнят.

Жан-Батист и Лекёр смотрят, как она удаляется, а за ней, тяжело ступая, бредут рабочие.

– Девушка будет нам очень полезна, – говорит Лекёр. – Предвижу, что она скоро обратится для них в маленькую Деву Марию.

– Когда шахтеры поедят, – говорит Жан-Батист, – надо будет поставить палатки. Думаю, вот здесь, в два ряда по пять. А ты, если не возражаешь, поселишься в доме пономаря. Там живут лишь старик и Жанна. Думаю, тебе будет удобно.

– Я здесь в роли послушного орудия, – отвечает Лекёр, – так что не имеет значения, куда меня положат на ночь.

Жан-Батист кивает. Прислушиваясь к тихим голосам рабочих, он вспоминает то, что непостижимым образом умудрился забыть. По крайней мере половина горняков в Валансьене говорят только по-фламандски. Когда он работал на шахтах, выучил десятка два слов, но они уже давно стерлись из памяти.

– Ты говоришь на их языке? – спрашивает он Лекёра.

– Сомневаюсь, что смог бы на нем сыпать любезностями перед дамами, – отвечает Лекёр, – но полагаю, для нашего дела моих познаний достаточно.

Через полчаса Жанна с рабочими возвращается. Двое несут ведра с супом, над которыми поднимается пар. А у Жанны и третьего шахтера полные охапки хлеба. Позади процессии виднеется Арман. Широким шагом он идет к Жан-Батисту и Лекёру и, еще не успев подойти, кричит:

– Видел дым от вашего костра! Мне уж было подумалось, что ты просто милый мечтатель. Но уж теперь-то всегда буду доверять твоим словам.

– Позволь представить тебе, – обращается Жан-Батист к Лекёру, – месье Сен-Меар.

– Вы из нашей компании, месье? – спрашивает Лекёр.

– Думаю, меня можно к ней отнести, – отвечает Арман, глядя на Жан-Батиста.

– Месье Сен-Меар – органист этой церкви, – объясняет Жан-Батист.

– Бывший органист, – говорит Арман, – раз уж эти господа начали работать. Но я намерен участвовать в собственном уничтожении. Разве такое право не принадлежит всем нам?

– Так считали древние, месье, – отзывается Лекёр.

– А мы новые древние, не так ли?

– Мы те, кто очистит Париж, – говорит Лекёр. – Именно это я сказал своему другу, когда мы виделись последний раз. Это будет своего рода пример для подражания.

– Пришла пора избавиться от прошлого, – говорит Арман не то искренне, не то насмешливо. – Слишком долго нас душила история.

– Я вполне разделяю ваши чувства, – говорит Лекёр, понизив голос.

– Тогда давайте разделим их за бутылочкой, – предлагает Арман.

– Через два часа совсем стемнеет, – говорит Жан-Батист. – Бутылочка подождет.

– Он уже принялся нас тиранить, – говорит Арман.

Лекёру явно неловко.

– Но он прав, месье. Несомненно, прав. Еще слишком много дел. И нам нужна трезвая голова. Может быть, немного попозже?

Суп с хлебом съеден без церемоний. Шахтеры облизывают ложки, тыльной стороной ладони обтирают бороды, отплевываются, чешутся, зевают.

Заметив, что с ужином покончено, Жан-Батист поднимается по винтовой лестнице на узкую решетчатую площадку у основания креста проповедника. За ним идет Лекёр, а следом, по собственному почину, Арман. Поскольку они забрались на площадку втроем, приходится стоять, тесно прижавшись друг к другу. Свободной рукой Жан-Батист делает жест шахтерам. Те встают и медленно подходят к кресту. Он забыл еще одну вещь: из-за того, что этим людям постоянно приходится работать в тоннелях, нагнувшись, многие до конца дней так и остаются сгорбленными. Горняки собираются у подножия креста и, чтобы взглянуть вверх, неловко наклоняют головы вбок. Жан-Батист говорит Лекёру:

– Я немного поговорю с ними. А ты, уж будь любезен, повтори самое главное по-фламандски.

Он откашливается. У него не слишком сильный голос, но надо, чтобы его услышали. Однако и кричать на людей инженеру не хочется.

– Мы рады вас видеть, – начинает он. – Быть может, я знал кого-то из вас в Валансьене. Здесь работа будет совсем другая. Древнее кладбище и церковь позади вас должны быть уничтожены. Всю землю с поверхности кладбища предстоит срыть. Все кости – и те, что вы видите в склепах галерей, и те, что лежат в земле, и те, что в крипте под церковью, должны быть собраны и вывезены в другое место. Вам следует обращаться с костями, как если бы они принадлежали вашим предкам. Начинаем завтра с первой общей могилы. Будем постоянно жечь костры, чтобы очищать воздух и способствовать его циркуляции. Врачи утверждают, что огонь – лучшая защита от любых испарений, которые могут возникнуть в результате раскопок. Вам будут платить двадцать пять су за каждый день работы. Один раз в день вас будут кормить горячей пищей плюс литр вина. Запрещается покидать кладбище, не получив разрешения от меня или месье Лекёра. Первое задание – установить палатки и выкопать уборные. Вы не должны загрязнять территорию. Работать будем каждый день. И каждый из вас несет ответственность за исправность своих рабочих инструментов. – Потом, словно неожиданно вспомнив, добавил: – Я Баратт. Инженер.

– Отлично, – шепчет Лекёр.

– Практично, – добавляет Арман.

Лекёр начинает переводить. Он явно говорит по-фламандски значительно лучше, чем утверждал. Пока он пересказывает слова Жан-Батиста, тот рассматривает неровные ряды шахтеров. Из толпы выделяется один. Он выше других, стоит с непокрытой головой, и его взгляд невозмутимо скользит по лицам триумвирата, забравшегося на площадку креста проповедника. Можно даже предположить, что ему это кажется забавным. Как будто он уже видел нечто подобное, даже слишком часто был свидетелем похожих ситуаций и теперь не может не чувствовать в них крупицу абсурда. На несколько секунд он опускает руку на плечо более старого шахтера, стоящего перед ним, и хотя трудно рассмотреть на расстоянии двадцати метров, эта рука явно не такая, какой должна быть, – кисть деформирована.

Когда Лекёр заканчивает речь, троица, натыкаясь друг на друга и рискуя свалиться, спускается по ступенькам винтовой лестницы. На ровный участок в середине кладбища приносят шесты и холсты Буайе-Дюбуассона. Натянув первую палатку и разобравшись в ее конструкции, остальные рабочие ставят довольно быстро.

Приезжает торговец дровами с новыми поленьями. Он разглядывает шахтеров и, причмокивая беззубым ртом, одобрительно кивает. Поставки на кладбище Невинных будут выгоднейшим делом его жизни: раз требуется разводить костры, дрова будут нужны еще несколько месяцев. Рядом с палатками вырастают новые поленницы. Дрова стоят дорого, и их вполне можно украсть. Уже изрядное количество дров ночью перекочевало обратно через кладбищенскую стену.

Жан-Батист проверяет, как выкапывают уборные, и остается доволен. Осматривает каждую палатку, дергает за веревки. Несколько раз его вызывают к дверям кладбища, чтобы поговорить с пришедшим торговцем. Эти переговоры он в конце концов перепоручает Арману, а тот, похоже, только этого и ждет.

Даже при рытье ям для уборных и костров выкопали около сотни крупных костей и бесчисленных фрагментов, некоторые из них белые, как мел, некоторые серые или черные, а некоторые даже желтые, точно грибы лисички. Жанна поднимает с земли череп небольшого размера, большим пальцем выковыривает из глазницы комок земли и вновь кладет на место, словно возвращает птенца в гнездо. В ее действиях есть что-то слегка отталкивающее, но Жан-Батист не сомневается, что ее пример повлияет на рабочих гораздо сильнее, чем любые сказанные им слова.

Проходя мимо шахтеров в сгущающемся сумраке раннего вечера, он старается запечатлеть в памяти их лица. Немногие смотрят ему в глаза. У тех же, кто отвечает на его взгляд, он спрашивает имена. Жак Эвербу, Йос Слаббарт, Ян Билоо, Питер Молендино, Ян Блок. Человека, на которого он обратил внимание, стоя на площадке креста проповедника, среди них нет – того, что глядел так невозмутимо. Кем бы он ни был, у него, похоже, есть талант, когда нужно, становиться незаметным.

Когда Жан-Батист строил мост в поместье графа С., у него в подчинении было человек двенадцать: слуги, работавшие в доме и в саду, парочка наемных каменщиков и главный каменщик из Труа. Главный каменщик всеми силами демонстрировал раздражение действиями руководившего проектом «мальчишки». Не лучше были и простые каменщики, и даже домашние слуги уходили и приходили, когда им вздумается, не упуская случая унизить Жан-Батиста, что мастерски умеет делать прислуга в больших поместьях. А кому понравится быть униженным? Кому понравится быть начальником лишь на словах? Здесь, на кладбище Невинных, он должен заставить других исполнять его волю, должен, даже если в глубине души сам не уверен в себе, как был не уверен тогда. И все же ему хочется, чтобы его любили. Или хотя бы не презирали.

Когда становится слишком темно, чтобы делать что-то полезное, рабочие садятся у входов в палатки. Их покормили второй раз и выдали вина. Жан-Батист – он поел только потому, что его уговорила Жанна, стоявшая рядом с миской и хлебом в руках, – в последний раз обходит территорию с Лекёром, желая шахтерам доброй ночи и получая в ответ несколько гортанных ответов. Невозможно догадаться, о чем думают эти люди и не убежит ли половина из них сегодня же ночью. Можно ли им доверять? На шахтах иногда случались происшествия, жуткие происшествия. Нетрудно себе представить лицо министра, когда ему сообщат, что рабочие удрали и принялись грабить парижан!

Вдали от палаток Лекёр ободряет Жан-Батиста:

– Ты платишь им гораздо больше, чем на валансьенских шахтах. И они по-своему порядочные люди. Из них может получиться очень надежная команда.

– А ты станешь их капитаном, – говорит Жан-Батист.

– Наш капитан ты, дорогой Баратт. Верхом на белом коне ты уж точно будешь неотразим.

– Надо будет подучить фламандский.

– Вперед, в атаку! Десять су за каждую вражью голову. На мой взгляд, цена подходящая.

Они пересекают кладбище наискосок и направляются к дому пономаря. У Лекёра в руках зажженный факел, хотя едва ли он нужен. Из окон дома струится свет от лампы, да и большой костер далеко отбрасывает свой яркий красноватый свет.

– Впервые я увидел это кладбище, – говорит Жан-Батист, – вон из того окна своей комнаты. Смотрел вниз ночью и различал одну непроглядную тьму. А теперь вид почти праздничный.

– Праздничный? Извини, но я не думаю, что такое место когда-нибудь может выглядеть празднично.

– Как тебе запах?

– Терпимо. Более-менее. Я вообще не слишком чувствителен к запахам. Это из-за шахт. У меня в голове сплошная угольная пыль.

– Говорят, тут живет какой-то зверь, – продолжает Жан-Батист, – полусобака полуволк. Его берлога на этой стороне среди склепов галерей.

Он показывает вперед на южную стену, на арочные проходы в галереи.

– Будет лучше, если такие истории не дойдут до ушей рабочих.

– Ты прав, – соглашается Жан-Батист.

– Но коли это не просто древняя легенда, то я готов к встрече. – Лекёр останавливается и достает из кармана какой-то предмет. – Видишь?

– Он заряжен? – спрашивает Жан-Батист.

– Я привез порох и пули. И я практиковался. Могу попасть в угольный ящик с тридцати шагов.

– «Истребитель волков» – оружие господина Лекёра! – говорит Жан-Батист.

Оба тихонько смеются.

Краем сапога Лекёр гасит факел, и они входят в дом пономаря.

Старик уже спит у очага. По его груди рассыпались серебряные завитки бороды. За столом Арман и Жанна. Когда двое приятелей входят, Жанна встает.

– Мы вас уже давно ждем, – говорит она.

– Мы обходили лагерь, – объясняет Лекёр, глядя на бутылку коньяка, стоящую на столе у локтя Армана.

– Как дедушка? – справляется Жан-Батист.

– Устал, – отвечает Жанна, с улыбкой глядя на стариковскую макушку. – Но, по-моему, рад, что все началось. И он видит, что я довольна. – Потом она обращается к Лекёру: – У вас очень славные рабочие.

Лекёр чуть склоняет голову в поклоне.

– Они уже души в вас не чают, мадемуазель.

– Ну, а теперь, – говорит, зевая, Арман, – может, нам все-таки будет позволено выпить эту бутылочку. Жанна, нужно еще две рюмки.

Рюмки принесены, наполнены и подняты. Даже Жанна делает несколько глотков, и от разлившегося внутри тепла у нее розовеют щеки. Арман подливает еще. Жан-Батист отставляет рюмку.

– Завтра начинаем копать, – говорит он. – Лучше не засиживаться за бутылкой. Я буду здесь очень рано, Жанна. Полагаю, и мадам Саже тоже придет?

– Лиза явится, – говорит Арман. – Похоже, она с тобой примирилась.

– Как рассветет, пойду на рынок за хлебом, – говорит Жанна. – Дедушка тоже пойдет, и, может быть, мадам Саже.

– А я пригласил к нашему столу пятнадцать старых добрых курочек, – говорит Арман. – Мешок картошки, мешок морковки и зеленой чечевицы на вес человека. Лук. Кроме того, я взял на себя смелость заказать сто двадцать литров бургундского. «Шато какое-то». Предлагаю запереть вино в церкви. Вряд ли отец Кольбер станет его пить.

– Хорошо, – говорит Жан-Батист. – Спасибо.

– Мы как настоящая машина! – восклицает Лекёр, чья рюмка успела уже дважды опустошиться и наполниться вновь. – Механизм заведен и начинает действовать!

– Тик-так, тик-так, – говорит Арман, а Жанна хихикает.

– Ты идешь? – спрашивает Армана Жан-Батист.

– Пожалуй, посижу еще немного, – отвечает тот.

Молчание.

– Что ж, хорошо. Желаю всем спокойной ночи.

Жан-Батист выходит, с раздражением теребя воротник кафтана. Неужели Арман хочет сделать из него дурака? Решил подобраться к Жанне? Остается надеяться, что Лиза Саже держит его на коротком поводке.

У ворот, выходящих на Рю-о-Фэр, он оборачивается посмотреть на созданную им странную, мерцающую огнями сцену. Из одной палатки слышится пение, приглушенное и монотонное, наверное, баллада или причитание. Несколько секунд он прислушивается, затем выходит на пустую улицу, заперев за собой дверь. Если Арман вообще собирается уходить, пусть пробирается через церковь.

Дома на Рю-де-ля-Ленжери, стараясь избежать встречи с Моннарами, он как можно тише идет со свечой в руке мимо двери гостиной. Моннары, как и все местные жители, заметили костры – лучшего вида на кладбище, чем из этих окон, не придумаешь, – и он знает об их немом противодействии порученному ему делу, так что эта картина вряд ли вызовет у них радость. Если он войдет, чтобы посидеть с ними, они станут укорять его своим молчанием и добивать вздохами. А он даже не сможет придумать, что им ответить.

В комнате он стаскивает сапоги. Коньяк застрял маленькой жгучей лужицей где-то в середине груди. Отрыгнув, он наклоняется над кроватью и глядит в окно. Начался легкий дождик. Кроме горящих точек костров, ничего не видно, вокруг них – темнота.

Он закрывает ставни и садится за стол. Придвигает блокнот. В последнюю неделю у него возникала мысль завести дневник, записывать подробности уничтожения кладбища, нечто техническое, но одновременно философское и даже остроумное, что однажды на скромной школьной церемонии он смог бы представить на суд месье Перроне. Он поигрывает пером, вертя его между пальцами. Надо было остаться с ними, выпить еще коньяку, посмеяться. Это куда лучше и полезнее, чем сидеть здесь одному и мучиться сомнениями.

Он вынимает из чернильницы пробку, макает перо, вверху чистой страницы ставит дату, а под ней пишет: «Они прибыли сегодня, тридцать бедолаг, которых привез человек, о чьем присутствии мне, возможно, придется пожалеть. Работа уже вызывает у меня отвращение, хотя толком еще не началась. Я был бы благодарен Богу, если бы никогда не слышал о кладбище Невинных».

Он закрывает блокнот, отодвигает от себя и сидит без единой мысли в голове, как человек, которому только что зачитали приговор. Затем вновь придвигает блокнот и, открыв, читает написанное. Обмокнув перо, начинает методично зачеркивать переливающимся крестиком каждую букву на странице, пока, наконец, строчки не становятся совершенно неразборчивыми, пока не скрываются вовсе, точно погребенные мертвецы.

Один человек говорит, другие слушают. Дождь все еще идет, но не так сильно, чтобы потушить костры. Неяркий красноватый свет пробивается сквозь открытый вход в палатку. Он освещает нижние части тел, но лица остаются в тени. Говорящий, одетый во все блеклое, восседает на троне из сложенных поленьев, остальные либо сидят на корточках, либо на коленях прямо на соломе. Проповедь? Байки? Любой, кто не знает этого языка, который, даже звуча тихо, напоминает постукивание и шуршание трущихся друг об друга сланцев, может предположить, что сейчас устанавливаются какие-то правила, даются негромкие указания. Время от времени слушатели отвечают, приглушенно выражая согласие. Оратор жестикулирует – складывает руки, разводит. Две фаланги среднего пальца левой руки отсутствуют, виден тупой конец обтянутой кожей кости.

Человек делает паузу, потом тянется к чему-то, лежащему у него в ногах, поднимает, словно это живое существо, словно оно может очнуться и улететь. В руках у него кусок деревяшки или полый стебель какого-то растения – фенхеля или борщевика. Человек наклоняет голову набок и тихонько дует на самый кончик. Возникает сияние, переходящее в искорки, а те в свою очередь становятся пламенем, язычком пламени, и его свет падает на поднятое вверх лицо, сощуренные глаза. Остальные сидят и смотрят. Что-то ими осознается. Потом снова слова, три или четыре веских слова, которые повторяются слушателями – не громче шума дождя. На этом все заканчивается. Дело сделано. Люди встают с соломы и друг за другом выходят, одни смотрят на старую церковь, другие на склепы. Тихие, точно призраки, они направляются к своим палаткам. В небесах синими кораблями дождевых туч неспешно проплывает ночь. Кладбище затихает.