Дядюшка Буатель, Антуан, выполнял во всей округе самые грязные работы. Всякий раз, как нужно было убрать кучу навоза, вычистить сточную трубу, канаву, выгребную яму или какую-нибудь грязную дыру, посылали за Буателем.

Он приходил со своими орудиями золотаря, в измазанных грязью деревянных башмаках и принимался за работу, все время жалуясь на свое ремесло. Когда же его спрашивали, зачем он занимается таким отвратительным делом, он отвечал с покорностью судьбе:

– Что поделаешь, детей-то кормить надо! А эта работа выгоднее всякой другой.

Действительно, у Буателя было четырнадцать человек детей. Если у него осведомлялись об их участи, он с равнодушным видом говорил:

– Дома осталось только восемь. Один – в солдатах, а пятеро уже поженились.

Когда же кто-нибудь спрашивал, удачно ли они женились, Буатель с живостью отвечал:

– Я им не перечил! Ни в чем не перечил! Женились как хотели. Никогда не надо мешать людям выбирать по сердцу, а то это плохо кончается. Вот, к примеру, я: если я теперь копаюсь в грязи, так это потому, что мне родители поперек дороги встали. А не будь этого – вышел бы из меня такой же рабочий, как другие.

Вот как случилось, что родители встали Буателю поперек дороги.

В то время он отбывал военную службу в Гавре. Был он не глупее да и не умнее других, но несколько простоват. В свободные часы он больше всего любил гулять по набережной, где расположены лавки продавцов птиц. Один или с кем-либо из земляков он медленно прохаживался перед клетками, где попугаи с берегов Амазонки, желтоголовые с зелеными спинками, сенегальские попугаи, серые с красным, огромные арары, которым яркое оперение, хохолки и султаны придают вид птиц, выращенных в теплице, – попугаи всех величин, словно расписанные тщательно и искусно каким-то божественным миниатюристом, и маленькие, совсем маленькие прыгающие птички – красные, желтые, синие, пестрые, – сливают свои крики с шумом порта, внося в суматоху разгрузки судов, толпы и экипажей буйный, пронзительный, пискливый, оглушающий гам какого-то далекого сказочного леса.

Буатель останавливался, тараща глаза, разинув рот, смеясь от восторга, перед пленниками – какаду, которые кивали своими белыми или желтыми хохолками при виде ярко-красных штанов солдата и блестящей медной бляхи на его поясе. Когда ему попадалась говорящая птица, он задавал ей вопросы. И если в этот день птица была расположена отвечать и болтала с ним, то он до самого вечера оставался весел и доволен. Глядеть на обезьян тоже доставляло ему невыразимое наслаждение, и возможность держать этих животных дома, как держат кошек и собак, казалась ему наибольшей роскошью, доступной богатым людям. Эта страсть, влечение ко всему экзотическому, была у него в крови, как бывает в крови у людей влечение к охоте, к медицине, к деятельности священника. Всякий раз, как открывались двери казармы, он не мог устоять, чтобы не пойти на пристань, словно его влекла туда непреодолимая сила.

Как-то раз, остановившись чуть не в экстазе перед громадным арара, который раздувал свои перья и то наклонялся, то выпрямлялся, как бы отвешивая придворные поклоны, принятые в царстве попугаев, Буатель увидел, как отворилась дверь кабачка рядом с лавкой продавца птиц и оттуда появилась молодая негритянка в красном шелковом платке на голове, она выметала из заведения на улицу пробки и песок.

Внимание Буателя тотчас же разделилось между птицей и женщиной, и трудно сказать, которую из двух он созерцал с большим изумлением и восторгом.

Негритянка, выбросив из кабачка сор, подняла глаза и, в свою очередь, – замерла на месте, совершенно ослепленная красотой солдатского мундира. Она стояла перед Буателем с метлой в руках, словно отдавая ему честь, а попугай все кланялся. Так прошло несколько минут, и солдат, смущенный этим вниманием, удалился – медленно, чтобы его уход не показался отступлением.

Но он пришел снова. Почти каждый день проходил он мимо «Кафе колоний» и часто видел через окно молоденькую чернокожую служанку, подававшую матросам пиво или водку. Нередко она, заметив его, выходила на улицу. Еще ни разу не обменявшись и словом, они скоро стали улыбаться друг другу как знакомые. И сердце Буателя трепетало всякий раз, когда вдруг блеснет ему между темными губами девушки ослепительный ряд зубов. Наконец однажды он вошел в кабачок и очень удивился, услышав, что негритянка говорит по-французски, как все. Бутылка лимонада, из которой она согласилась выпить стакан, осталась сладостным воспоминанием в душе солдата. И у него вошло в привычку приходить в этот портовый кабачок и попивать там всякие сладкие напитки, доступные его карману.

Для него было праздником, счастьем, о котором он потом постоянно думал, глядеть на черную руку маленькой служанки, когда она наливала его стакан, в то время как зубы ее смеялись, еще белее сияющие, чем глаза. Через два месяца знакомства они уже были настоящими друзьями, и Буатель, сперва удивленный тем, что у этой негритянки такие же понятия обо всем, как у порядочных девушек его родины, что она почитает труд, бережливость, религию и нравственность, полюбил ее за это еще больше, пленился ею до того, что решил жениться.

Он сказал ей об этом, и девушка запрыгала от радости. У нее было немного денег, оставленных торговкой устрицами, которая приютила ее, когда ее высадил на набережную Гавра один американский капитан. Этот капитан нашел ее, ребенка лет шести, в трюме своего корабля, между тюками хлопка, через несколько часов после отплытия из Нью-Йорка. Прибыв в Гавр, он предоставил попечению жалостливой торговки устрицами этого черного зверька, неизвестно кем и как подкинутого на его судно. Когда торговка умерла, молодая негритянка поступила служанкой в «Кафе колоний».

Антуан Буатель предупредил ее:

– Мы поженимся, если родители согласятся. Я против их воли никогда не пойду, так и знай, никогда! Как только попаду домой, я закину им на этот счет словечко-другое.

На следующей же неделе, получив суточный отпуск, он отправился к родителям на маленькую ферму в Туртвиле близ Ивето.

Дождавшись конца обеда, того часа, когда кофе с рюмочкой водки открывает сердца, он сказал старикам, что встретил девушку, до такой степени отвечающую всем его вкусам, что уж, конечно, более подходящей ему не найти во всем мире.

Услышав об этом, старики сразу насторожились и захотели узнать подробности. Сын рассказал все, умолчав только о цвете кожи своей избранницы. Она – служанка, не богата, но работящая, бережливая, опрятная девушка, рассудительная и хорошего поведения. Все это стоит больше, чем богатство в руках плохой хозяйки. Впрочем, у нее есть кое-какие деньги, оставленные ей женщиной, которая ее воспитала. Порядочная сумма, почти маленькое приданое: полторы тысячи франков в сберегательной кассе.

Старики, побежденные всеми этими доводами и, кроме того, доверявшие суждению сына, понемногу сдавались, когда Антуан дошел до щекотливого пункта. Он сказал с несколько принужденным смехом:

– Вот одно только вам, может быть, не понравится: она не совсем белая.

Но родители не понимали, и ему пришлось долго, со множеством предосторожностей, чтобы их не испугать, объяснять, что девушка принадлежит к темной расе, представителей которой они видели только на лубочных картинках.

Тогда ими овладела тревога, смущение, страх, словно речь шла о союзе с самим дьяволом.

Мать спросила:

– Черная? А очень ли она черна? Неужто вся как есть?

Антуан ответил:

– Ну, известное дело, вся, вот так же, как ты – вся белая.

Отец тоже осведомился:

– Черная? Что же, она такая же черная, как чугун?

– Нет, пожалуй, малость посветлее. Хоть она и черная, да в этом ничего противного нет. Ведь вот у господина кюре ряса черная, да ничуть не хуже его белого стихаря.

Отец продолжал:

– А что, в их краях есть и почернее ее?

– Ну, конечно, есть! – убежденно воскликнул сын.

Но старик покачал головой:

– Все же это, должно быть, противно.

– Ничуть не противнее, чем что-нибудь другое. К этому скоро привыкаешь.

Мать спросила:

– А что, белья она не пачкает, такая кожа?

– Не больше, чем твоя. Ведь это – ее цвет!

Наконец, после целого ряда вопросов, было решено, что родители, раньше чем дать согласие, посмотрят девушку и что Антуан, служба которого кончалась через месяц, привезет ее на ферму, а они, рассмотрев ее как следует и потолковав, решат, не чересчур ли она темна, чтобы войти в семью Буатель.

Тогда Антуан объявил, что в воскресенье, 22 мая, в день его освобождения от службы, он приедет в Туртвиль со своей милой.

Для этого визита к родителям возлюбленного негритянка надела свой самый красивый и яркий наряд, в котором преобладали цвета белый, красный и синий, так что она казалась увешанной флагами в честь какого-нибудь национального праздника.

На вокзале при отъезде из Гавра на нее глядели во все глаза, и Буатель был очень горд тем, что ведет под руку особу, которая привлекает всеобщее внимание. Затем в вагоне третьего класса, где негритянка уселась рядом с ним, она вызвала среди крестьян такое удивление, что пассажиры соседних отделений влезали на лавки, чтобы взглянуть на нее через деревянные перегородки, разделявшие пополам эту набитую людьми коробку. Какой-то ребенок, увидев ее, заплакал от страха, другой – уткнулся лицом в передник матери.

Тем не менее все шло хорошо, пока они не доехали до своей станции. Тут, когда поезд замедлил ход, приближаясь к Ивето, Антуан почувствовал беспокойство, как на смотру, когда он не знал «солдатской словесности». Высунувшись из окна, он издали заметил отца, который держал под уздцы лошадь, запряженную в тележку; увидел и мать у самой решетки, за которой толпились любопытные.

Он вышел из вагона первый, подал руку своей подруге и, вытянувшись, как будто сопровождал генерала, направился к родителям.

Увидев под руку с сыном эту черную, пестро разодетую даму, мать была так ошеломлена, что не могла слова вымолвить, а отец с трудом удерживал лошадь, которая то и дело вставала на дыбы, испугавшись сначала паровоза, потом негритянки. Но Антуан, охваченный вдруг искренней радостью при виде своих стариков, бросился к ним с открытыми объятиями, расцеловал мать, расцеловал отца, не обращая внимания на испуганную лошадь, затем повернулся к своей спутнице, на которую прохожие, остановившись, глазели с изумлением, и объявил:

– Ну, вот она! Говорил ведь я вам, что на первый взгляд она чуточку страшновата, но, когда узнаешь ее поближе, то, ей-богу, нет ничего милее ее на свете. Поздоровайтесь же с ней, а то она робеет.

Тогда старуха Буатель, и сама смущенная до потери сознания, сделала что-то вроде реверанса, а отец снял шапку, пробормотав: «Желаю вам доброго здоровья». Затем, не медля более, все влезли в тележку – женщины позади на сиденьях, на которых их подбрасывало при каждом ухабе, а мужчины – впереди на козлах.

Никто не начинал разговора. Антуан в беспокойстве насвистывал солдатскую песню, отец погонял лошаденку, а мать украдкой бросала пытливые взгляды на негритянку, у которой лоб и скулы блестели на солнце, как хорошо начищенный сапог.

Желая поскорее прервать тягостное молчание, Антуан обернулся со словами:

– Что же это вы не разговариваете?

– Погоди, дай срок, – отвечала старуха.

Он продолжал:

– Ну-ка, расскажи гостье историю о восьми яйцах твоей курицы.

Это был знаменитый в семье анекдот. И так как мать от сильного смущения все еще молчала, Антуан, заливаясь смехом, сам принялся рассказывать эту достопамятную историю. Отец, знавший ее наизусть, просиял при первых же словах. Вслед за ним развеселилась и жена, а негритянка в самом смешном месте рассказа разразилась вдруг таким громким, неудержимым, раскатистым смехом, что лошадь, испугавшись, минуту-другую неслась галопом.

Знакомство завязалось. Начался разговор.

Как только они приехали на ферму и все вылезли из повозки, Антуан повел свою подругу в дом, чтобы она сняла нарядное платье, которое могла бы испачкать, стряпая одно вкусное кушанье собственного изобретения (они надеялись подкупить им стариков). Затем он вызвал родителей за дверь и с бьющимся сердцем спросил:

– Ну как? Что вы скажете?

Отец молчал. Мать, более смелая, объявила:

– Больно уж она черна! Нет, право, уж чересчур… У меня просто все нутро переворачивается!

– Привыкнете!.. – уверял Антуан.

– Пожалуй. Да только не сразу.

Они вошли в дом, и старушка умилилась, видя, как негритянка стряпает. Еще бодрая, несмотря на свой возраст, она и сама, подоткнув юбку, принялась помогать девушке.

Обед был вкусный, продолжительный, веселый. Когда он кончился и все вышли прогуляться, Антуан отвел отца в сторону:

– Ну как, отец, что ты скажешь?

Крестьянин по обыкновению увернулся от прямого ответа:

– Не знаю, что и сказать. Спроси у матери.

Тогда Антуан догнал мать и, задержав ее позади всех, спросил:

– Что же, мама, как ты думаешь?

– Право, сынок, уж очень она черная! Будь она хоть чуточку посветлее, я бы не противилась. А то уж слишком… Настоящий сатана!

Зная упрямство старухи, сын больше не настаивал, и в душе его поднялась целая буря печали. Он спрашивал себя, что же теперь делать, что бы такое придумать, и удивлялся, почему негритянка не покорила его родных сразу, как пленила его самого. Все четверо шли медленно через колосившиеся поля, и разговор постепенно замирал. Когда они проходили мимо изгороди какой-нибудь фермы, обитатели ее выходили за ворота, мальчишки карабкались на пригорки, все спешили на дорогу, чтобы увидеть «арапку, которую привез сын Буателей». Издали было видно, как люди бежали через поле, словно на бой барабана, возвещающий о какой-нибудь живой диковинке. Старики Буатель, смущенные этим любопытством, вызываемым всюду их появлением, шагали все торопливее, вдвоем, оставив далеко позади сына и его спутницу, которая тем временем спрашивала у него, какого мнения о ней родители. Антуан, запинаясь, ответил, что они еще ничего не решили.

На деревенской площади из домов высыпал взбудораженный народ, и перед этой все растущей толпой старики Буатель отступили, бросились бежать домой, между тем как Антуан, задыхаясь от возмущения, величественно шествовал под руку со своей дамой под изумленными взглядами толпы.

Он понимал, что все кончено, что надежды больше нет и ему не жениться на своей негритянке. Она тоже это поняла. И, подходя к ферме, оба заплакали.

Возвратившись на ферму, негритянка снова переоделась, чтобы помочь по хозяйству матери Антуана. Она ходила за старухой повсюду – в хлев, в погреб, на птичник, выполняя самую тяжелую работу и беспрестанно повторяя: «Давайте-ка, мадам Буатель, я это сделаю», так что к вечеру мать, тронутая, но по-прежнему непреклонная, сказала сыну:

– А она славная девушка! Жаль, что такая черная, но, право, уж слишком черна! Я бы никак не могла привыкнуть… Пускай уезжает – уж больно черна!

И Антуан сказал своей возлюбленной:

– Она ни за что не хочет, говорит, что ты слишком черная. Придется тебе ехать обратно. Я тебя отвезу на станцию. Но это ничего, ты не горюй! Я еще с ними потолкую, когда ты уедешь.

Он проводил девушку на вокзал, все еще стараясь внушить ей надежду, поцеловал и усадил в поезд, а потом долго смотрел ему вслед распухшими от слез глазами.

Сколько он ни умолял стариков, они не дали согласия.

Рассказав эту историю, уже известную всей округе, Антуан Буатель неизменно добавлял:

– С той самой поры у меня уже ни к чему душа не лежала, ни к чему! Никакое ремесло мне не нравилось, вот я и стал тем, чем видите, – золотарем.

Ему возражали:

– Однако вы все же женились.

– Да, женился. И не могу сказать, чтобы жена мне была не мила, раз я с ней прижил четырнадцать человек детей. Но это не то, совсем, совсем другое! Та, первая, негритянка моя, бывало, лишь взглянет – и я не помню себя от счастья!