Глава V. Нить курьера
В один из летних солнечных дней, проснувшись в своей новой квартире в Вене, мы с Ольгой решили: едем на Пратер. Пратер — это остров или, вернее, юго-восточная часть острова, расположенная между каналом и основным руслом Дуная. Парк является традиционным местом народных гуляний.
Здесь масса всевозможных аттракционов, игральных площадок, беседок и, конечно, ресторанов и кафе с нескончаемой музыкой, песнями и танцами.
Домой мы возвращались в переполненном до предела трамвае. Но вот остановка, и мы начали штурмовать выходную дверь.
Как раз в тот момент, когда одна моя нога была уже на земле, трамвай сильно качнуло. Сзади меня послышался лязг и треск. Я обернулся.
По тротуару бежала девочка. А рядом лежал на боку автомобиль военного типа. Вся передняя его часть, которой он налетел на дерево, была исковеркана, из радиатора валил пар, кругом валялись осколки стекла. Подбежав к разбитой машине, я увидел мертвого, с раздавленным черепом старика и стонущего, залитого кровью шофера.
— Поднимайте машину! Вытаскивайте шофера, он еще жив, — крикнул я подоспевшим прохожим.
Несколько австрийцев стали помогать мне. И когда мы общими усилиями подняли машину, из кабины выскользнул и упал к моим ногам небольшой коричневый портфель на молнии. Подняв портфель, я машинально сунул его в руки подоспевшей Ольге.
Полицейские стали оцеплять место аварии, оттесняя толпу на тротуар. Подъехала скорая помощь, любопытные венцы запрудили обе стороны улицы.
Снова увидев Ольгу, я вспомнил о портфеле и взял его у нее. Заглянув в портфель, увидел аккуратно сложенную пачку бумаг с отпечатанным на машинке немецким текстом, кое-где подправленным скорописью. Но первые же слова, которые мне удалось прочесть, раздвинув стенки портфеля, заставили меня вздрогнуть:
«Донесение № 63. Советские войска в Австрии».
Я быстро захлопнул портфель, сунул его в продуктовую корзинку, которую брала с собой жена и, увлекая ее за собой, торопливо направился к дому.
В тот же день портфель нашел надежное место в моем служебном сейфе. Он лишил меня долгожданного отпуска, вовлек в тяжелую и опасную работу.
Но, как говорят, игра стоила свеч.
Примерно на десяти-двенадцати печатных листах излагались подробнейшие сведения о советских оккупационных войсках в Австрии: об их численности, вооружении и дислокации. К тому же сведения были настолько точные, что поначалу вызвали переполох в нашем армейском штабе, когда мы доложили о них командующему. Нашлись горячие головы, предложившие произвести срочную перегруппировку войск, замаскировав ее маневрами.
И только командующий трезво оценил положение.
— Все остается на своих местах, — сказал он, обращаясь к собравшимся по его вызову офицерам. Некоторые предлагают перегруппировку. А что она даст? Привлечет внимание прессы, встревожит народ. А через месяц шпион, который, как видно, работает не один, снова добудет исчерпывающую информацию и перешлет ее своему центру. Нет, пусть лучше поработает наша контрразведка. Надо объявить войну этому шпиону и изловить его.
Хотя командующий об этом и не говорил, но он знал, что фактически борьба уже шла. Правда, она только начиналась.
Два листика из всей кипы бумаг, известные только Федчуку, командующему и мне, были тщательно переведены и переложены в другую папку, два ценных листика, в которых каждое слово могло стать для контрразведчика победой и поражением. Это уже зависело от него. Не зря, передавая мне эти листики, Федчук недвусмысленно намекнул:
— Беритесь за это дело и помните — умелому раскрытию тайн всегда способствуют личный талант контрразведчика, его навыки и квалификация.
Намек был не случаен. Записи сразу же были оценены, как уравнение со многими неизвестными.
«Родился, — писал о себе шпион, — в 1918 году в городе Пфарверфен, близ Зальцбурга. Отец, врач городской больницы, в 1935 году казнен за монархическую деятельность в тюрьме Штайн на Дунае, в числе трех других обвиняемых. С 1940 года я служил в Иране и Турции (официант, парикмахер) от абвера. С 1941 года курьер немецкой разведки на восточном фронте. В 1946 году поступил в Венскую торговую школу, которую оставил, не дождавшись ее окончания. Все эти годы сотрудничал с новой немецкой разведкой в Мюнхене, но вынужден был порвать связь из-за несправедливой придирчивости шефа, который требовал слишком много, забывая о том, сколь трудно сравнивать теорию с практикой в русской зоне. Полагаю, что все мои сообщения имеют большую ценность. (Здесь, несомненно, сказывается моя военная подготовка). Прошу Вас, мой уважаемый господин, не забывать о том, какому риску я себя подвергаю, и проявлять терпимость».
Подпись под этим текстом разобрать было невозможно.
Поскольку автор не указал ни своей фамилии, ни имени, ни адреса, то первой моей задачей было как можно быстрее установить его личность. Остальные задачи умещались на втором листике бумаги в небольшом столбике машинописного текста:
«Возможности:
Баден — служащий магазина.
Брук — девушка из кафе.
Медлинг — парикмахер.
Винер-Нейштадт — каменщик строительной фирмы.
Амштеттен — врач.
Санкт-Пельтен — учитель народной школы.
Цистерсдорф — владелец закусочной.
Гюссинг — егерь лесничества.
Креме — портной, принимающий заказы у русских».
И опять неразборчивая подпись и приписка: «Сообщения последуют через известный Вам почтовый ящик в Бад-Гаштейне».
Итак, я оказался лицом к лицу с крайне опасным врагом, готовым продаться кому угодно, лишь бы ему хорошо платили. Другой профессии у него не было — торговец из него не получился. Куда легче забраться в уголок и плести грязную паутину, запутывая в нее жадных к деньгам людей.
Но кто же он, этот курьер с Восточного фронта, создавший широкую шпионскую сеть в нашей зоне и посылающий донесение № 63 о советских войсках в Австрии американской разведке через почтовый ящик в Бад-Гаштейне? И кто они, его многочисленные пособники, прикрывающиеся мирными профессиями?
«Родился в 1918 году в городе Пфарверфен», — повторял я, вглядываясь в карту Австрии.
Городок этот не так уж велик. Но Пфарверфен — американская зона, и доступ туда, и особенно к документам бургомистра, для нас закрыт.
Преступники в американской зоне свили себе теплые гнезда как раз на государственной службе, в органах полиции и городского управления, и поэтому рассчитывать на сочувствующих в этих учреждениях не приходилось.
«Отец — врач городской больницы» — вертелось у меня в голове.
Не так уж много больниц в этом Пфарверфене. Ну, одна, от силы — две, да и врачей не больше десятка. Но знать отца, по-видимому, могли лишь оставшиеся в живых старожилы, имевшие отношение к больницам, и то лишь в том случае, если отец — коренной житель этого города.
Таким образом, для выяснения личности отца опять надо было устанавливать фамилии всех врачей, живших и работавших в Пфарверфене в 1934—35 годах.
Наконец, шпион указывал, что его отец «казнен в 1935 году за монархическую деятельность в числе трех других обвиняемых» в тюрьме Штайн на Дунае.
Отыскав Штайн на карте, я немного воспрянул духом. Штайн располагался рядом с городом Креме. Советская зона. Возможно, там сохранились архивы.
Сразу же возникают наброски плана: возглавить группу работников из числа офицеров военных комендатур для выяснения злодеяний гитлеровцев в тюрьме Штайн. Договориться с местными властями о допуске этих людей к архивам тюрьмы и попытаться разыскать дело на трех казненных в 1935 году монархистов из Пфарверфена, установить их фамилии. Узнав же фамилию отца, можно будет браться за розыск сына.
При поиске тюремного дела следует придать особое значение указанию «в числе трех» — это могло существенно облегчить розыск.
Итак, только работа в Штейне была наиболее доступной и могла принести желаемые плоды. Но сохранились ли архивы?
Тщательно продумав свой план и согласовав его с руководством, я подобрал себе помощников и переехал из Вены в комендатуру Кремса. Тюрьма находилась рядом — можно было начинать каторжный труд.
Два огромных подвала тюрьмы Штайн, забитые до отказа кипами дел на осужденных, иллюстрировали уровень «правосудия» при гитлеровском режиме…
Шли уже шестые сутки с тех пор, как я начал рыться в тюремных архивах, вчитываясь в фамилии осужденных, их профессии и там, где это было возможно, в мотивы их обвинения. Я наловчился просматривать в день до семисот дел.
Вся моя одежда пропиталась едкой бумажной пылью и приобрела оттенок мышиного цвета, но желаемого дела по обвинению трех монархистов из Пфарверфена, приговоренных к смертной казни в 1935 году, так и не попадалось.
Может быть, автор донесения погиб в машине и все труды по его розыску будут напрасны? Нет, то был старик, скорее всего американец, а этот — австриец средних лет: «Родился в 1918 году, в городе Пфарверфен».
Размышляя, я не замедлял темп работы, и вот наступил момент, когда передо мной осталась последняя кипа дел… Последняя слабая надежда. Я умышленно решил отвлечься.
Выйдя подышать свежим воздухом, наткнулся на тюремного дворника, сидевшего на корточках у своих нехитрых орудий труда, приставленных к высокой, поросшей мхом стене. Подойдя к нему, я молча предложил сигарету. Закурив он с наслаждением пустил дым.
— Ищете? — спросил он и с грустью добавил. — Не найдете. Половины не найдете того, что было. Все под землей, все сгнило.
— Где? — с трудом скрывая волнение, спросил я.
— Все сгнило, — повторил он, — в яме, — и он указал рукой в противоположный угол двора. — А остальное вывезено. Куда? — он неопределенно пожал плечами.
Я просмотрел оставшуюся пачку дел, результат был неутешительный, но теперь я уже не предавался унынию, знал, что завтра в моем распоряжении будут новые кипы дел, извлеченные из-под земли.
— Если не смог напасть на след преступника на земле, то попробую найти его под землей.
Наутро, вызвав группу солдат, начал раскопки.
Персонал тюрьмы кучкой стоял в стороне, с любопытством наблюдая за нашей работой.
Уже была вырыта яма глубиною в полметра, когда, наконец, лопаты уперлись в мягкую, но неподатливую поверхность бумажной глыбы.
Гитлеровцы явно спешили, как попало бросая дела в яму. Видимо, они надеялись, что время уничтожит бумагу, превратит ее в труху. Но этого не случилось.
Увидев вытащенные из ямы дела, австрийские тюремщики удивленно переглянулись. Тихо обмениваясь мнениями, они нерешительно топтались на месте.
Не сдержав нахлынувшего возмущения, я со злостью прикрикнул:
— Ну-ка, помогайте, господа. Ведь это ваши соотечественники?
Они неохотно приблизились к яме и начали брезгливо очищать бумаги от налипшей на них земли. Работы оказалось больше, чем можно было ожидать. Только к вечеру второго дня она была закончена. Многие дела сгнили, их пришлось оставить на месте. Но зато другие, оказавшиеся в середине бумажной груды, сохранились. Мы перетащили их в подвал, и мои помощники приступили к сортировке.
К полуночи на моем столе появилась первая кипа дел, выкопанных из ямы. Натянув целлофановые перчатки, с трудом преодолевая усталость, я пододвинул к себе первое дело.
Вначале я думал, что обнаруженные в яме дела чем-либо отличаются от оставленных в подвале, но, по мере знакомства с ними, убеждался, что все они очень похожи друг на друга.
Десятый день трудился я в тюрьме Штайн. Просмотрел более пяти тысяч дел, но нужного так и не обнаружил. Слова дворника о том, что многие дела вывезены, не выходили у меня из головы.
«Неужели десять дней изнурительного труда пропадут даром? — с горечью думал я. — Все мои помощники трудятся, получая удовлетворение. Собран богатый материал. А у меня? Только едкая бумажная пыль во всех порах тела, усталость и назойливый зуд неуверенности и сомнений».
И все же, чем больше тревога нарастала в душе, тем с большим ожесточением листал я новые и новые кипы дел.
Наступили двенадцатые сутки. Теряя последнюю надежду, я взялся за разбор последней тощей пачки бумаг. Их отложили мои помощники, подсушили и частично реставрировали.
На одной из первых обложек, попавших в руки, мелькнула надпись: «Монархисты Пфарверфена». И в верхнем правом углу: «Казнены 12 октября 1935 года».
Наконец-то! Затаив дыхание, я закрыл глаза и перевернул обложку. Встал, открыл глаза, прошелся по комнате. Потом медленно приблизился к столу и склонился над открытой страницей.
Три фамилии, те самые три фамилии смотрели на меня сквозь грязь и плесень прогнившей страницы дела…
К шести часам утра передо мной, почти в готовом виде, красовалось все то, что так мучительно и упорно отыскивалось почти двенадцать ночей и дней.
Торжествующе смотрел я на лист, где плоды упорного труда умещались в нескольких словах:
1. Зан…
2. Брун…
3. Мор…
Окончания фамилий истлели вместе с бумагой.
Сфотографировав нужные мне листы и сунув записи в карман, я вышел из грязного, душного помещения в свежую, бодрящую прохладу раннего утра.
Еще звезды не погасли в небе, с Дуная дул легкий ветерок. С наслаждением я глубоко вдохнул чистый ароматный воздух…
«Так: Зан…, Брун… или Мор… Ты, конечно, опасный враг и знаешь об этом сам. Ты сделал все для того, чтобы стать неуловимым.
Но, несмотря на богатый опыт, как это всегда бывает, ты оставил за собой тончайшую нить, даже не нить, а паутинку, по которой все-таки можно выйти на след. Паутинку мы распутаем — конец ее уже в наших руках. И если вчера я стремился, казалось бы, к чему-то недосягаемому, то уже сегодня я буду гнаться за твоей тенью, а завтра и за самим тобой. Зан…, Брун… или Мор… это уже значило многое!»
— Вы были у священника, господин майор? — услышал я за спиной тихий, знакомый голос. Оглянувшись, увидел дворника. С ним я уже неоднократно разговаривал, знал, что фамилия его Мюллер.
— Меня ждет там форель в сметане и гусь с яблоками в соусе из портвейна?
— Я хочу знать — беседовали ли вы с ним? — уже сердито повторил он.
— Видите ли, мои добропорядочные родители забыли совершить надо мной обряд крещения. А я унаследовал от них эту черту характера и тоже забыл окрестить свою дочь. Так что со священником у меня мало общего.
Старик внимательно посмотрел на меня, кивнул головой и почему-то заулыбался.
— Вы, кажется, что-то хотели сказать, — спросил я его в свою очередь.
— Дело в том, что священник Ладенбах присутствовал при всех казнях, вел записи. По-видимому, они у него сохранились. Теперь по старости он отошел от церкви. Но мне кажется, что вам было бы полезно встретиться с ним. Он живет недалеко от моста, при въезде в Креме, — и Мюллер назвал адрес.
Я был тронут порядочностью и участием простого старого человека, видевшего на своем веку столько людских страданий и делающего сейчас все для того, чтобы не допустить их вновь.
— Этот священник не был фашистом? — спросил я Мюллера.
— Что вы, — возразил старик, — он добрый старый советчик.
— Хорошо, — сказал я, — мы постараемся увидеть его. А вам спасибо за помощь. Мы еще встретимся.
Посоветовавшись в комендатуре Кремса, мы пришли к выводу, что приглашать священника к себе, к тому же старого и больного, не гуманно, и решили навестить его на дому.
Из вежливости предварительно позвонили ему по телефону. Он согласился сейчас же принять нас.
Пригласив с собой девушку, работавшую в комендатуре переводчицей, я с волнением и надеждой пошел к машине.
Вот и металлическая решетка забора, фигурная кнопка звонка. Я мягко нажимаю. Несколько секунд спустя в конце аллеи вырастает сухощавая фигура старика в монашеской рясе.
— Вы к патеру? — спрашивает старик. — Из комендатуры?
Я молча киваю головой. Он открывает калитку и жестом приглашает войти.
Идем по длинной виноградной аллее. Листья винограда, омытые недавним дождем, дышат свежестью. Обсыхающие гроздья сирени рассыпали свои растрепанные косы по зеленым ветвям.
Подходим к террасе, поднимаемся по ступенькам, идем через гостиную и библиотеку. Повсюду чистота, идеальный порядок. Монах открывает последнюю дверь, просит разрешения впустить нас.
«Входите, входите», — доносится из глубины комнаты слабый старческий голос.
Мы входим в кабинет, по широкой ковровой дорожке подходим к огромному столу, за которым в глубоком кресле, слегка наклонившись вперед, восседает чисто выбритый старичок с голубыми глазами и длинной курчавой шевелюрой.
Его живые глаза остановились на нас в ожидании.
Я слегка поклонился, он ответил едва заметным движением глаз. Мы сели.
— Простите, отец, за беспокойство, но нас привела к вам обязанность выяснить судьбу наших соотечественников. Ведь в тюрьме Штайн, наряду с немцами и австрийцами, были казнены представители и других народов — русские, украинцы. Архивы, как известно, в большинстве уничтожены. Мы ищем многих погибших, и для кас було бы весьма полезным ваше содействие…
— Я служу господу богу, — ответил священник, — и от лика господнего, по долгу своему, обязан облегчать людям и горести и страдания. Но русских в тюрьме Штайн было мало, и появились они лишь после 1942 года.
— Простите, отец, — нашелся я, — нас очень интересует судьба русского полковника эмигранта, казненного в этой тюрьме в конце 1935 года. Полковника Раевского, — назвал я первую пришедшую на ум фамилию из романа Льва Толстого.
Священник удивленно поднял брови, затем медленно повернулся к массивному сейфу, стоявшему здесь же, у его кресла. Открыл дверцу и достал толстую книгу в кожаном переплете, с тисненным на нем небольшим бронзовым крестиком, и углубился в чтение.
— Раевский, — бормотал он, — в конце 1935 года. Так — вот, начнем с сентября, даже с августа.
И он, не торопясь, начал перечислять даты, фамилии. В этот момент я нажал кнопку портативного магнитофонного устройства, купленного «на всякий случай» в одном из австрийских магазинов в Вене. Я нес его в руке, а когда сел, положил на колени.
Священник медленно называл имена казненных. Шесть фамилий за август, четыре за сентябрь… С волнением и тревогой я ждал дальнейшего.
— В октябре только три, — продолжал он, — Зандинг Фриц, Брунер, Мориц Вольфганг.
Дальше я уже ничего не слушал, про себя повторял и повторял: Зандиг Фриц, Брунер Вальтер, Мориц Вольфганг. Зандиг Фриц, Брунер Вальтер, Мориц Вольфганг… Ведь может случиться так, что магнитофон не сработает…
Священник доставал новые книги, что-то говорил, девушка переводила, записывала…
— Я, кажется, не вполне удовлетворил вас, — очнулся я от обращенных ко мне слов священника, — но Раевского придется поискать в другом месте. А может быть, господь бог избавил его от казни. Бог всемогущ и вездесущ!
С этими словами он поднял голову к потолку и перекрестился.
— Что вы, — возразил я, поднимаясь со стула. — Мы вам очень признательны за помощь. Благодарим вас и желаем вам доброго здоровья.
— Благодарите господа бога, — едва слышно изрек священник. Все мы — слуги его…
Я поклонился. Он ответил угасающим взглядом. Мне показалось, что он заснул.
Тихо, почти на цыпочках, мы вышли из полутемного кабинета. Солнце брызнуло нам в лицо ярким, веселым светом.
Едва мы сели в машину, как я достал свой маленький блокнот и записал в него столь дорогие для меня фамилии. Я был уверен, что не ошибся, хотя в запасе была еще и магнитофонная лента.
Сидя в машине, я мысленно подводил итоги. Что же, для начала, как будто неплохо. Зан… теперь уже стал Зандиг Фриц. Брун… — Брунер Вальтер, Мор… — Мориц Вольфганг.
Кто же из них? Я понимал, что мне предстоят еще новые трудности, новые взлеты и падения, радости и печали. Иначе и не могло быть впереди поиск. Итак, сын одного из трех — враг, и я должен найти его. Теперь, когда в Штайне работа была окончена, я обдумывал способы проникновения в город Пфарверфен — в американскую зону Австрии. Только там можно было выяснить, кто из трех казненных работал врачом городской больницы в 1935 году. Узнав отца, найдем сына.
Вечером, проезжая в автомашине по улицам Штайна, я встретил дворника тюрьмы Мюллера в безлюдном месте и предложил подвезти его. А когда подъехали к моей квартире в Кремсе, пригласил старика к себе.
О Мюллере я уже имел определенные сведения. Было известно, что он всегда сторонился политики, не являлся приверженцем фашистского режима. В тюрьме сочувственно относился к узникам.
— Вы оказали нам большую услугу, — начал я доверительно, — сообщив о том, где закопаны тюремные дела, и порекомендовав обратиться к священнику Ладенбаху. Это дало нам возможность восполнить недостающую информацию. Все мы очень вам благодарны. Однако, к сожалению, нашу работу нельзя считать завершенной.
Мюллер поднял голову и посмотрел на меня, еще ничего не понимая.
— Нам надо выяснить один вопрос, но уже за пределами этой местности. В связи с этим я хотел бы просить вас высказать свое отношение к небольшому путешествию, скажем, в Каринтию, Штирию или провинцию Зальцбург. Можете ли вы получить для такой поездки небольшой отпуск, всего на три или четыре дня?
— Это все можно, если очень нужно, — не задумываясь, ответил Мюллер. — Но я хотел бы знать, что мне там делать?
— Я отвечу на этот вопрос. Но прежде я должен знать — согласны ли вы на поездку?
— Мы, австрийцы, питаем пристрастие к поездкам. Отказываться от них — значило бы отвергнуть нашу традицию.
— Благодарю. Тогда я открою вам одну тайну, которая имеет прямое отношение к поездке.
Сказав это, я подвинулся ближе к Мюллеру и, угостив его сигаретой, продолжал:
— Советское командование заинтересовано в выяснении судьбы, постигшей некоего, русского по происхождению, полковника Раевского. В свое время он близко стоял к Генеральному штабу гитлеровской армии, но потом оказался в опале. В 1935 году, находясь в Австрии, подвергся аресту и заточению в тюрьму Штайн. С тех пор о нем нет никаких сведений. Но теперь, в самое последнее время, стало известно, что в тот же период и, говорят, что даже в одной с ним камере, отбывал наказание некий врач городской больницы Пфарверфен, арестованный в 1935 году за монархическую деятельность, фамилия которого, к сожалению, осталась невыясненной.
Мюллер слушал внимательно, даже перестал курить. Понизив голос почти до шепота, я перешел к главному:
— Теперь остается одна возможность: поехать в Пфарверфен, найти врача и в беседе с ним добыть нужные сведения о Раевском.
Так, случайно пришедшая в голову фамилия, успешно использованная в беседе со священником, пригодилась и для прикрытия истинных целей поездки Мюллера.
— Советское командование, — продолжал я, — считает излишним придавать официальный характер выяснению судьбы Раевского. Отсюда и просьба к вам выполнить поручение частным образом. Я уже не говорю о полной компенсации расходов, о вознаграждении за труды. Вы согласны?
— Что ж, — сказал он, — остается уточнить подробности.
— С подробностями можно не спешить, — успокоил его я. — Берите отпуск, готовьтесь, а перед самым отъездом встретимся. Начиная с завтрашнего дня, я ежедневно с десяти вечера буду ждать вас в машине у часовни на берегу Дуная. Постарайтесь подойти так, чтобы вас никто не заметил. Не желательно попадать на язык всевозможным сплетникам и болтунам. Надеюсь, вы поняли меня правильно и разделяете эту мысль?
— Конечно. Не беспокойтесь, я сделаю так, что меня никто не увидит.
— Тогда до встречи.
— Спокойной ночи.
Я проводил его до калитки сада, и он растворился в темноте.
Через час мне доложили, что Мюллер, никуда не заходя и ни с кем не встречаясь возвратился к себе домой.
Утром я снова пошел к тюрьме, но теперь уже только для того, чтобы хоть издали показаться Мюллеру. Я полагал, что даже немая связь будет держать его мысли и поведение в необходимом мне направлении.
На третий день он явился в назначенное место, готовый двинуться в путь.
— Итак, если вы помните, — сказал я, как только он сел в машину, — начинать придется с выяснения фамилии врача городской больницы, арестованного в 1935 году за монархическую деятельность. Вокруг этого не следует поднимать шумихи.
Мюллер посмотрел на меня и усмехнулся:
— Я понимаю…
— Постарайтесь отыскать старожила, — тихо говорил я, — швейцара, санитара или даже дворника больницы, и все интересующие нас с вами вопросы выяснить через них. Врач в небольшом городке всем известен и разузнать о нем не так трудно. Если найдутся любопытные, которые заинтересуются целями розыска врача, объясните, что в 1935 году он отбывал наказание в тюрьме Штайн, где вы работали дворником и оказывали ему услуги. Теперь же, прибыв в Пфарверфен проездом, решили встретиться с ним, но, как это часто бывает, из-за давности забыли его фамилию.
Мюллер согласно кивнул головой. Мы ехали мимо большого сада. Сквозь ветви пробивался призрачный свет. Густая трава была в лунных пятнах, в ней то вспыхивали, то гасли огоньки светлячков.
— Если удастся найти врача, — заканчивал я свое напутствие, — расскажите ему о Раевском то же, что слышали от меня, подробно расспросите, что он о нем помнит. Если же врача не окажется в городе, то хотя бы узнайте его фамилию. Это важно для дальнейшего выяснения судьбы Раевского.
Мы подъезжали к вокзалу. Убедившись в том, что Мюллер усвоил задачу, я высадил его возле густого кустарника. Попрощавшись со мной, он вышел из тени.
Ровно через полчаса после нашей, беседы, в глубокую полночь, наблюдая за перроном вокзала, я видел, как Мюллер вошел в вагон поезда, уходящего из Кремса на юго-запад к Пфарверфену. За плечами у Мюллера горбился рюкзак— неотъемлемая принадлежность туриста.
«Счастливого возвращения, старик», — шептал я вслед уходящему поезду.
Хвост поезда растаял в темноте, и мне почему-то стало грустно. Я даже подумал о том, что не стоило водить старика вокруг пальца. Взять и прямо сказать: вот три фамилии, за одной из них скрывается враг, надо разоблачить его, помоги!
Но я не имел на это права, хотя считал старика вполне надежным. Предположение еще не есть полная уверенность. А тайна до поры всегда должна оставаться тайной.
С отъездом Мюллера я снова переживал чувство ответственности за человека, направленного в стан врага с миссией специального назначения. Все ли я продумал, все ли предусмотрел? Может быть, мало убеждал его в соблюдении осторожности, не отработал линию поведения на случай задержания полицией?
И почему-то казалось, что если бы я отправлял его не тогда, а вот сейчас, в эту минуту, то все было бы по-иному, не возникло б причин для столь острого беспокойства.
Но теперь мне оставалось только запасаться терпением.
Позвонив Федчуку из комендатуры и услыхав его голос, я сразу почувствовал, что он хорошо понимал мое состояние и во всем со мной соглашался.
После разговора с Федчуком я бросился в постель и мгновенно уснул. Спал я очень долго и отлично отдохнул.
А на вторые сутки вернулся Мюллер. Будто нарочно, шел он медленной, усталой походкой, постоял около лестницы, задержался в передней и, наконец, затлел в комнату.
Я давно приучил себя к подобным испытаниям нервов и терпеливо ждал, что он скажет.
— Его там нет. Он повешен, — скупо доложил Мюллер.
— Кто? Раевский? — будто не понимая, огорчился я.
— Да этот врач — Брунер Вальтер. Так что полная неудача.
Старик полностью оправдал мои надежды.
— Как мне удалось разузнать, — продолжал он, — их всех взяли сразу — врача и двух учителей. Но Брунер успел принять яд и около месяца пролежал в больнице. Потом был суд, и всех их повесили. Где-то недалеко от Пфарверфена проживает его жена, а в Вене сын Генрих, который совсем недавно женился, выбрав себе невесту не по вкусу матери, поэтому они находятся в ссоре.
Рассказав все это, не переводя дыхания, Мюллер помялся, затем подошел ближе к столу и положил на краешек пачку шиллингов.
— Деньги, что вы мне дали, полностью возвращаю, — твердо сказал он. — Ведь я вам ничем не помог…
— Нет, нет, господин Мюллер, — возразил я, — вы и без того оказали нам весьма большие услуги. Даже привезенное вами известие о том, что Брунера нет в живых, для нас является важным. Мы, попросту говоря, теперь выбросим его из головы и примемся за поиски других лиц, осведомленных о судьбе Раевского.
Я подошел к столу, взял пачку шиллингов и решительно возвратив их Мюллеру:
— Деньги, пожалуйста, возьмите. Они вам пригодятся. Мы не можем допустить, чтобы на подобные цели расходовались ваши личные сбережения.
— Вы считаете, что так будет справедливо?
— Справедливо и честно. К тому же, если вы помните, я предупреждал вас о возможности такого исхода и не строил иллюзий насчет ожидаемых результатов. Для нас это не единственная возможность. Мы ищем других лиц, знавших Раевского, и найдем их. На это отпущены специальные средства.
— Я думал, может быть… сын или жена Брунера… Он мог писать им перед казнью.
— Надеюсь, вы к ним не обращались. Как же вы все разузнали?
— От садовника старой больницы. Он хорошо знал врача и его семью. Я сказал ему, что лечил у него своего сына.
Я подошел к Мюллеру, не сводя с него испытующего взгляда:
— Теперь, господин Мюллер, я хочу вас предупредить, что розыски Раевского, по-видимому, получили некоторую огласку и могли стать достоянием жандармерии и полиции. Поэтому прошу вас, в интересах своей же безопасности, не предпринимать никаких мер к поискам лиц, могущих дать сведения о нем. Внушите себе, что мы с вами никогда не встречались и не знаем друг друга. Это одинаково выгодно для обеих сторон.
— А если опять понадобится моя помощь?
— Тогда мы найдем вас и честно скажем, что от вас требуется.
— Спасибо, — сказал он. Было заметно, что эти слова подействовали на него ободряюще.
— Спасибо и вам.
Говоря это, я крепко пожал ему руку и обнял за плечи. И я расстался с этим замечательным стариком, так и, не узнавшим, какую огромную услугу оказал он советской контрразведке.
Вернувшись в Вену, я составил отчет о проделанной работе и почувствовал себя на первых порах даже сконфуженным: все, сделанное за минувшие шестнадцать дней, заполненных до предела непрерывным трудом, горькими разочарованиями и, наконец, радостями, уместилось всего на одной страничке. Но зато теперь было установлено, что обширные сведения о советских оккупационных войсках в Австрии, переданные американской разведке в донесении за номером 63, добыты через сеть агентов, проживающим в Вене, резидентом этой разведки Генрихом Брунером.
Подписав отчет и подколов к нему необходимые документы, я поспешил к Федчуку доложить о результатах работы. Встретил он меня очень радушно, осведомился о самочувствии, о семье и, не высказав упреков за медлительность, углубился в чтение отчета.
— Что ж, — сказал Федчук, — работа проделана большая.
Потом поинтересовался магнитофонной лентой.
— Давайте прослушаем запись, — предложил он.
В соседней комнате, куда мы с ним перешли, стоял наготове магнитофон. Установив ленту, он включил штепсель в розетку, завертелся диск. Послышалось легкое шипенье, и зазвучал слабый голос священника Ладенбаха.
«Раевский… в конце тридцать пятого… Так, вот, начнем с сентября, даже c августа… В октябре только три: Зандиг Франц, Брунер Вальтер, Мориц Вольфганг… Я, кажется, не вполне удовлетворил вас…».
Остальное нас не интересовало, — мягким движением руки Федчук выключил магнитофон.
— Что ж будем делать дальше?
Федчук смотрел мне прямо в глаза. Я ждал подобный вопрос и ответил на него, не задумываясь:
— Брунер — опытный и опасный враг, с большими связями в нашей зоне. Если мы предоставим ему возможность оставаться на свободе, то он еще принесет нам много неприятностей. Поэтому я за его арест, за ликвидацию всей группы.
Федчук на мгновенье задумался:
— Вот что, — сказал он, — проверьте, не значится ли Брунер в нашем архиве. Возможно, он уже попадал в поле нашего зрения. Думайте и об аресте, но одновременно не пренебрегайте сбором дополнительных доказательств. Такого врага преступно держать на свободе, и я буду вас торопить. — Потом добавил: — Ваши наметки верны, но не забегайте вперед. Давайте вместе будем анализировать и думать, как дальше вести дело…
После этого разговора я отправился в архив.
— А что еще о нем у вас есть, кроме имени и фамилии? — услышал я пискливый голосок Тони, заведывавшей архивом.
— Ах, — ответил я, — зачем все эти расспросы? Все равна у вас пусто…
Но тут увидел в руках у Тони тонкую белую папку. Нетерпеливо выхватив ее, перевернул обложку и еле удержался на ногах.
Не помню, как я скатился с лестницы и ворвался в кабинет Федчука.
— Он! — почти кричал я, потрясая папкой. — Он! В нашем архиве!
— Вот и хорошо, — cпокойно сказал Федчук. — Я очень рад. Изучите эти материалы, все как следует продумайте, а вечером прошу ко мне. Подумаем вместе.
С трепетом перевернул я обложку папки и углубился в чтение. Австрийка, называвшая себя соседкой и прислугой Брунера в период его учебы в Венской торговой школе, несколько лет назад посетила Центральную военную комендатуру в Вене и передала советским властям следующее письменное сообщение:
«…В 1946—48 годах по соседству с нами проживал студент Венской торговой школы Брунер Генрих, 1918 года рождения, уроженец города Пфарверфен, близ Зальцбурга, который шпионил против русских. Это мне удалось выяснить благодаря тому, что я производила уборку в его квартире.
Зайдя к Брунеру во время его отсутствия, я увидела в углу комнаты, под вешалкой, радиоаппарат с антенной. Больше этой аппаратуры я никогда у него не замечала, хотя была уверена, что он продолжал хранить ее у себя, так как никуда из дома не выносил.
Судя по тому, как он живет и даже покупает дорогие наряды, нигде не работая, я уверена, что он продолжает шпионить за деньги, которые ему дает запад…».
Из других имевшихся в деле документов было видно, что с этой женщиной, а затем и с ее мужем, состоялось еще несколько встреч. По просьбе нашего работника они посетили Брунера на новой его квартире, обрисовали обстановку, в которой он теперь жил, достали и передали нам его фотографию, которая имелась при деле и несколько поздравительных, почтовых открыток от Брунера, написанных его рукой.
А вот и фотография Генриха Брунера. Через пенсне с цепочкой на меня смотрел человек с маленьким лицом и гладкими темными волосами, аккуратно расчесанными на пробор. Смотрел презрительно и нагло. Уже по одной фотографии я почувствовал, что взять его будет нелегко — такой к себе близко не подпустит.
Располагая теперь образцом почерка Брунера, я положил перед собой листы донесения № 63, на которых имелись его рукописные пометки и поздравительные открытки. При первом же сличении обнаружил поразительное сходство отдельных букв. Однако я решил не делать поспешных выводов и подготовил материал для проведения специальной графической экспертизы в Москве.
Вечером, как мне было приказано, я отправился к Федчуку. Он тщательно перечитал все материалы, задержав взгляд на постановлении о сдаче дела в архив. В его глазах мелькнул огонек негодования, но он тотчас же поборол себя и спросил:
— А вы не сомневаетесь в положительном заключении будущей экспертизы?
— Нисколько, — с уверенностью ответил я. Взгляните хотя бы на те буквы, которые я взял в кружок. Почерк на открытках и на листах донесения определенно принадлежит одному и тому же лицу.
— Верно, — согласился Федчук. — Сходство большое, но выводы сделаем после заключения экспертизы. Теперь же советую вам заняться разведкой. Изъятие Брунера должно пройти внезапно, абсолютно тихо и без всяких последствий в прессе. Помните, что остаются парикмахеры и девушки из кафе…
— А если связаться с заявителями, — предложил я, — и побеседовать с ними?
— Вот этого делать я как раз не советую. Прошло много лет, старые соседи снова могут сдружиться, и тогда Брунер сразу же получит сигнал об опасности. Но проверить, живут ли они на старом месте, нужно. Может быть, после ареста Брунера мы их допросим.
— Разрешите взглянуть на Брунера хотя бы на улице? — рискнул спросить я.
— Это тоже надо предусмотреть, — неожиданно согласился Федчук. Но очень, очень осторожно. Возможно американцам стало известно о потере портфеля. Привлечь их внимание, насторожить — значит, провалить дело.
К себе я возвращался в приподнятом настроении. Из тиши кабинетов сражение начинало вырываться на улицу. И уже от одного этого сильнее билось сердце…
Однако дома это настроение быстро улетучилось. Едва я переступил порог квартиры, как дремавшая над книгой Ольга с явным недовольством проговорила:
— Сейчас уже четыре утра, а мы еще с вечера собирались сходить в кино… Послушай, так всю жизнь будет продолжаться?
Я попытался весело улыбнуться:
— Конечно, моя дорогая. Не сердись, но будет.
Оказывается, пока я рылся в бумагах в Штайне, а затем анализировал полученные материалы и составлял план, в Доме офицеров побывали Ленинградская эстрада с участием Клавдии Шульженко и Воронежский хор. А в кино показывали фильмы, название которых я даже не слышал. Состоялся выезд за город. Кто-то из знакомых уехал отдыхать в Сочи. Кто-то женился и ждал нас к себе на свадьбу… Обо всем этом единым духом выпалила Ольга.
— Знаешь что, — сказал я, — давай с утра в машину и за город, в лес, на озеро. А когда вернемся, пойдем в кино.
— С утра? Так ведь уже утро. А ты еще не отдыхал.
Я тут же позвонил в гараж и на семь часов заказал машину. Для сна оставалось еще целых сто восемьдесят минут…
Утро оказалось на редкость солнечным и ласковым, хотя было прохладно. Купол церкви Карла на Карлсплатце уже загорался в солнечных лучах и отбрасывал яркие пятна на хмурые стены соседних домов.
Город только пробуждался, а мы уже были далеко — на пути к горным озерам, расположенным у самой границы зоны.
Я рассеянно смотрел по сторонам и вдруг как-то особенно ощутил, что занятые своими делами, мы теряем порой остроту восприятия окружающей жизни. И вот теперь, будто заново, раскрывалась перед нами особая прелесть природы, ощущение солнца и света, зелени деревьев, пестроты цветов. И все это: косые лучи солнца, деревья, подножья которых были затоплены тенью, легкий туман над речкой, розовые капли росы, падавшие с наклонившейся ветлы в воду — казалось необычным, праздничным.
К одиннадцати часам мы добрались до озер, окруженных высокими горами, густо поросшими лесом.
Все здесь напоминало незабываемую красоту озера Рица в горах Кавказа.
Уже заходило солнце, когда мы возвращались в обратный путь.
Омытая свежим дождем, Вена сияла, как новогодняя елка в цветастом убранстве неоновых огней. На улицах было шумно и многолюдно.
— Ну, как прогулка? — спросил я сидевшую рядом Ольгу.
Она ответила радостным взглядом.
На следующий день я начал обдумывать возможности увидеть и опознать Брунера на улице. Для этого надо было выехать в американский сектор Вены, изучить обстановку на месте.
Из опыта я знал, насколько пагубно для контрразведчика торчать во время работы на глазах у окружающих. Чтобы этого не произошло со мной, я осторожно, нигде не задерживаясь, прошелся по узкой маленькой улочке, выбирая взглядом подходящие укрытия, из которых можно было бы увидеть Брунера, оставаясь в тени. Я лелеял еще и мысль незаметно сфотографировать его.
Наискосок от дома шпиона находилось небольшое кафе. Если занять столик у наиболее отдаленного от дома окна, сев лицом к улице, то можно хорошо видеть подъезд. По соседству с домом помещался кондитерский магазин, а через два дома, с другой стороны, кинотеатр.
Остановив свой выбор на этих трех наблюдательных пунктах и мысленно набросив схему их расположения относительно дома Брунера, я поспешил в свое учреждение — надо было безотлагательно решать вопрос о подборе наблюдателей. Я знал, что только людям, знающим шпиона в лицо, будет поручен его арест. Поэтому надо было подобрать работников опытных, обладающих физической силой, умеющих действовать быстро, молниеносно, но не опрометчиво.
«Поеду сам, — размышлял я. — Попрошу себе в помощь Салбиева, Борисова и Юржу, с которыми хорошо сдружился и уже участвовал в операциях. И еще двух сотрудниц — парами действовать удобнее. Дежурить будем в начале и в конце дня, меняя наблюдательные посты. Затем отработаем сигнализацию и способы связи…»
Когда все мои соображения были изложены на бумаге и требовали необходимого в нашей практике одобрения начальства, я направился к Федчуку с твердой верой в реальность своих намерений.
Федчук принадлежал к числу начальников выдержанных, умеющих докапываться до истины, скрытой за размышлениями подчиненных. Поэтому, как я и ожидал, он сразу же углубился в изучение составленного мною плана.
— Не много ли берете людей? — спросил он.
— Обойтись одним наблюдательным пунктом в условиях проживания Брунера невозможно, — уточнил я. — Пришлось бы все время торчать на одном месте, привлекая внимание окружающих. А здесь получается так: молодой человек пригласил девушку в кино, и они ждут начала сеанса. Или просто встретились в вестибюле. Другой решил покоротать время с подругой в кондитерской. Два старых приятеля зашли в кафе — выпить, закусить, вспомнить о пережитом. К тому же, вряд ли два собеседника обратят на себя больше внимания, чем один, стоящий особняком.
Теперь надо было отстоять людей, указанных мною в плане:
— Как я уже говорил вам, мы оденемся так, что я сойду за австрийца, Салбиев за мадьяра, Юржа за чеха, Борисов за итальянца. Как раз представителями этих наций и наводнена Вена. Помимо всего этого, я имею в виду, что такое количество людей все равно потребуется в дальнейшем, когда подойдем к финишу.
— Значит, намеченную группу вы уже сейчас планируете, как подходящую для заключительного этапа?
— Конечно, Салбиев смелый, сильный парень. В родной Осетии занимался борьбой. И все мы уже проводили и наблюдения, и задержания агентов. Помните, как отличился Салбиев при взятии Зарницкого? Да и другие…
Этот аргумент, по-видимому, возымел действие, и Федчук заметно смягчился.
— А кого думаете взять из переводчиц? — после небольшой паузы спросил Федчук.
— Я наметил Олю и Аню. Они наиболее опытные и обжились уже в Вене.
— Хорошо, — твердо сказал Федчук. — Завтра в десять утра соберите всех у меня.
— Завтра? — удивился я. Часы показывали половина третьего ночи.
— Завтра в том смысле, что утром, а не по времени суток.
— Значит, сегодня?
— Сегодня, сегодня, но только вам надо выспаться. Спокойной ночи.
— И вам так же.
Но спать я уже не мог. Утренние часы прошли в хлопотах, в вызовах нужных людей и их инструктаже Федчуком.
— Как вы намечаете провести тренировку? — спросил меня Федчук в конце беседы.
— Разобьемся попарно, — доложил я. — Я буду работать с Борисовым, Салбиев — с Ольгой, Юржа — с Аней. Сигнал о появлении австрийца будет общий для всех, поэтому, кроме наблюдения за улицей, придется смотреть и друг за другом. Сегодняшний день посвятим тщательному изучению внешнего вида австрийца по его фотокарточке. Завтра, выехав в лес, из машин, расставленных приближенно к местным условиям, отработаем сигнализацию и действия групп в различных непредвиденных обстоятельствах. Послезавтра — разбор ошибок и выяснение всех возникших вопросов. В воскресенье — отдых, а с понедельника — на боевую вахту.
Так приступили мы к подготовке заключительной операции.
Наконец, позади три дня тренировки. Все, кажется, выверено, дорегулировано, уяснено. Теперь можно расставить всех действующих лиц, как на сцене, и разыгрывать первый акт, делать первый шаг навстречу врагу…
Как мы и ожидали, в утренние часы кафе было полупустым. Поэтому не требовалось прибегать к какой-либо хитрости для того, чтобы занять нужный нам столик. Все шло, как было намечено, — оставалось ждать появления Брунера.
К полному удовольствию владельца кафе, мы заказали холодные и горячие закуски, и пока их готовили на кухне, а в Вене с этим особенно не спешат, мы болтали о том и сем, потягивая содовую воду и листая иллюстрированные журналы.
Но вот все съедено, выпит традиционный черный кофе.
Что же заказать еще, чтоб не уронить репутации?
— Сигареты, — подсказал Борисов.
Так и сделали. Расплатившись за угощение, начали неторопливо покуривать.
Но то, что произошло в следующий миг, было настолько ошеломляющим, что чуть было не сбило нас с толку.
Высокая, тощая фигура, которую мы не успели даже как следует рассмотреть, выскочила из подъезда. Словно ошпаренный кипятком, человек переметнулся на противоположную сторону улицы. Как потом рассказывал Юржа, заметивший этого человека возле кинотеатра, он остановился у витрины магазина, напротив подъезда, и, делая вид, что осматривает витрину, стал внимательно изучать прохожих на обеих, сторонах улицы.
Подав сигнал о выходе объекта и распрощавшись с хозяином, мы с Борисовым покинули кафе и свернули в ту сторону, куда устремился выскочивший из подъезда австриец. Но вот мы переглянулись, как по команде. Медленно, очень медленно, слегка пошатываясь, прямо на нас шел Брунер. В целях проверки улицы он возвратился обратно к дому. Я щелкнул затвором фотоаппарата, замаскированного под плащом, а через несколько секунд мы поравнялись.
Как стало известно со слов Салбиева, миновав нас, Брунер вновь, но уже быстро, пошел по тротуару, остановился у витрины и внимательно осмотрел улицу. Постояв рядом с кафе, он пошел в том же направлении, откуда вернулся. Перешел мост через канал и остановился у трамвайной остановки, подозрительно осматривая всех, ожидавших трамвай. Первым вскочил в подошедший вагон и через переднюю площадку вышел из него. А когда пришел следующий трамвай, вскочил в него уже на ходу. Чувствовалось, что у него была одна забота. Уйти от наблюдения.
— Чертова работа, — выругался Салбиев, как только мы собрались в моем кабинете и подытожили свои наблюдения. — Впервые в жизни съел два пирожных. Были бы шашлыки — совсем другое дело.
— А я съела четыре пирожных, — с удовольствием возразила Ольга, какие они вкусные…
— Зато мы чисто по-европейски уплетали жирные супы без единой крошки хлеба. И даже выкурили по четыре сигареты, — вставил Борисов.
Только Юржа с Аней молчали, явно чувствуя свое превосходство: ни супов, ни пирожных и уж, конечно, сигарет им никто не навязывал — они стояли у кинотеатра. Лишь несколько фиалок в петличке Аниного плаща подчеркивало внимание молодого кавалера к барышне.
— Давайте теперь проследим, — сказал я, — за временем его возвращения. Для этого к концу дня снова займем свои наблюдательные пункты. Но теперь Юржа с Аней пойдут в кондитерскую, Ибрагим с Ольгой в кафе, а мы с Борисовым к кинотеатру.
— А он опять будет метаться, как пуганый заяц? — поинтересовался Ибрагим.
— Увидим, — ответил я. — Только надо будет смотреть в оба, особенно за трамвайной остановкой и за мостом. Наблюдать вечером труднее, чем утром.
Брунер появился с наступлением темноты. Он уже не проявлял прежней прыти, видимо, ездил в провинцию и сильно устал.
Постояв с минуту у той же витрины магазина и осмотрев тротуары, он быстро шмыгнул в подъезд.
«Иди, иди, спи, — подумал я, — недолго теперь тебе осталось „сравнивать теорию с практикой в русской зоне“ и разжигать ненависть у людей».
С этого момента наступило затишье, и я снова зарылся в бумаги.
Неожиданно для Федчука я предложил провести еще одну экспертизу по идентификации личности, изображенной на фотокарточке, имевшейся в архивном деле, с лицом, изображенным на фотографии, которую сделал я. Этой экспертизой преследовалась цель: проверить, одно ли лицо изображено на этих фотокарточках.
Федчук одобрил, и еще один пакет отбыл в Москву. Я же отдался разработке плана ликвидации группы Брунера.
В основу была положена мысль о том, что сейчас нет особого смысла докапываться до каждого из его многочисленных агентов. Они будут выявлены с наименьшими затратами сил и средств сразу же после ареста Брунера и, возможно, с его участием. В противном случае мы выловили бы пескарей, упустив щуку. Но мы не должны были упускать ни то, ни другое.
Это обстоятельство возлагало особую ответственность на разработку плана ареста Брунера. Шпион должен исчезнуть, но никому из его агентов не должно было даже показаться, что над ними нависла расплата.
Стоило просочиться такому сообщению, хотя бы в форме догадок, и пескари улизнут, скроются в мутных заводях западных зон.
После долгих поисков мы с Ибрагимом набросали, наконец, такой вариант, который нам самим показался невероятной фантастикой, но именно он и был принят начальством. К тому времени прибыли благоприятные во всех отношениях заключения экспертизы.
Учитывая, что арест Брунера был намечен на вечернее время, свои силы мы решили расставить следующим образом: в районе трамвайной остановки будет находиться Павел Юржа, снабженный специальным фонариком для подачи сигнала о появлении Брунера или приближении полицейских. Точно так же будет действовать с противоположной стороны моста Аня. Ольга будет прогуливаться на мосту и подаст сигнал о появлении Брунера, если он не будет замечен Павлом и Аней.
Я, Салбиев и Борисов составляли боевую группу захвата и должны были до появления Брунера сидеть в машине на нижней набережной, вблизи моста.
Все было рассчитано на ошеломляющую внезапность. Выехав на место в ночное время, мы еще раз уточнили расположение постов, проверили надежность сигнализации. И вот наступило время действовать… Но ни в тот вечер, ни на второй и третий Брунер не появлялся. Мы выехали в четвертый раз.
Моросил дождь. Сырой туман окутывал редких прохожих. Тускло светили фары автомобилей, приглушенно сигналивших На поворотах. Мост заволакивало непроницаемой пеленой дождя и тумана.
Разбив площадь моста и прилегавшие к нему набережные на три условных сектора, мы до боли в глазах всматривались в темноту.
И вот тревожно мелькнул тонкий фиолетовый луч от Павла Юржи. Шофер включил скорость, мы рванулись к мосту. Вот она — тощая фигура Брунера. Ибрагим выскочил на тротуар и пошел следом. Шум воды в канале и дождь заглушали его шаги. Чтобы не ступить в лужу, Брунер нагнулся, взглянув под ноги. В этот момент и бросился к нему Ибрагим. Брунер успел сунуть руку в карман, пытаясь выхватить пистолет. Но Ибрагим уже сдавил ему горло, откинул голову назад и стиснул руку с пистолетом.
Нападавший обвил его ногу своей ногой и, оттянув ее назад и в сторону, присел на ней, такую боль терпеть было невыносимо.
Брунер должен был мгновенно упасть, увлекая за собой противника. Тогда, возможно, ему удалось бы выхватить второй пистолет. В крайнем случае можно было стрелять и сквозь карман. Но он не успел: еще два человека скрутили Брунеру руки за спиной, отобрали оружие, толкнули в машину. Но вдруг от машины рванулся высокий силуэт человека, метнулся к перилам. За ним побежали двое и уже схватили было его за руки, но он вырвался и через перила бросился вниз.
— Г-е-е-н-рих! Вер-ни-сь! — раздался отчаянный женский вопль.
Слабым, глухим эхом прогудел над каналом удар тела о воду, и разбежавшиеся волны с нарастающим плеском ударились о высокий гранит набережной. Две машины отъехали от моста в разные стороны. А через несколько минут он был запружен народом.
«Человек в Дунае. Полиция и пожарники начали поиски трупа. Замешана женщина», — читал я сенсационные заголовки утренних венских газет, с тревогой вчитываясь в каждую строчку.
«Восемнадцатилетний Карл Шульц возвращался с танцевального вечера. Проводив до дома подругу и следуя через мост к месту своего жительства, он увидел на мосту группу людей, не то шутя, не то всерьез, боровшихся друг с другом. После чего все они сели в машину. Машина уже тронулась, когда из нее выскочил человек, который, несмотря на преследования мужчин и крики женщины: „Генрих, вернись!“, через перила моста бросился в воду. Из этого Шульц делает вывод, что утонувшего звали Генрихом. Злополучная машина сразу же скрылась. То же самое, а именно, крик женщины „Генрих, вернись!“, слышала и сорокалетняя вдова Паула Фрайлих, страдающая астмой и потому сидевшая в своей квартире у открытого окна, выходящего на набережную. Итак, преднамеренное насилие или любовная трагедия? Подождем, что скажет президент полиции. Попутно заметим, что полиция уже давно возмущает народ своей беспомощностью и трусливостью при исполнении обязанностей по наведению порядка в столице».
Перелистав газеты, я поспешил на службу, где меня ждала весьма интересная встреча и беседа.
Когда его ввели, мы приветствовали друг друга легким кивком головы. Чувствовалось, что он узнал меня. И не удивительно: ведь мы путешествовали от моста в одной машине. Я предложил стул, он сел. Внешне казалось, что он спокоен. Чувствовалась привычка постоянно держаться начеку, готовность к стремительным атакам. Я посмотрел ему в глаза — глаза хищной птицы со стальными зрачками, в которых продолжала сверкать та же гордая наглость, что и в далекие дни, когда каблуки его аристократических башмаков стучали на мостовых Тегерана и Тебриза, Стамбула и Анкары, Львова и Киева.
— Как себя чувствуете? — спросил я.
— Спасибо. Мое самочувствие, полагаю, лучше того, какое будет у вас, когда предъявит ультиматум мое правительство и заговорит пресса.
Отвечал он с явным апломбом, хотя его голос похож был на звук, издаваемый продавленным барабаном.
— Вы ждете ультиматума?
— Трудно сказать, кто его ждет больше. Я жду его с надеждой, а вы со страхом…
— Мне кажется, что вы плохо информированы. Мы не можем нести ответственность за каждого утопленника и принимать ультиматумы, относящиеся к самоубийцам.
— Что за глупая игра? При чем здесь утопленники?
— Игры уже нет — она окончена, Генрих Брунер. А что касается самоубийцы, то речь идет именно о вас. Ведь вы уже труп, и надеяться вам не на кого.
Сказав это, я положил перед ним кипу газет.
Брунер просмотрел несколько сообщений и сразу сник, руки его задрожали…
Но вот глаза его загорелись, и он истерически закричал:
— Это незаконно! Это низко и подло!
— Ошибаетесь. Если борьба со шпионом, по вашему понятию, ведется низкими людьми, то как же тогда назвать самого шпиона, того, кто борется против страны, освободившей Австрию ценою крови своих сынов? Как назвать того, кто опутал многих людей, купив их за жалкие гроши? Ведь вместе с вами и они будут нести ответственность — все эти служащие магазинов, парикмахеры, портные, девушки из кафе и другие известные вам сообщники. Все они будут проклинать только вас, а не советские органы, которые вынуждены обороняться.
Эти слова привели Брунера в смятение. Он почувствовал, что настал час расплаты, что заступиться за него некому.
И Брунер начал сдаваться.
— Скажите, вам действительно все известно? — уже заискивающе спросил он. — И при всех ли условиях я буду расстрелян?
— Вы еще ничего не сказали, а уже спрашиваете?
Брунер задумался. Он оценил серьезность своего положения и понял, что именно сейчас должен определить свое отношение к следствию, а следовательно, и к своей судьбе.
— Разрешите, я все опишу сам. Все же будет видно, что я добровольно дал показания.
И он протянул свою длинную, худую руку за карандашом и бумагой.
К четырем утра большое пухлое дело, условно именовавшееся «Нить курьера», было нами закончено и подготовлено к передаче в следственный отдел для более полного расследования и выяснения вины других соучастников. Обстоятельства складывались так, что теперь можно было не спешить с их арестом и детальнее разобраться в виновности каждого из них.
— Нельзя ли узнать, кого вы утопили вместо меня, ведь речь идет все же о человеке? — спросил меня Брунер по окончании допроса.
— Вы хотите спросить ни кого, а что? Что же, пожалуй, я вам отвечу. В канал выброшен камень. Большой камень, каких немало на берегах голубого Дуная. Пусть этот пустяк вас не беспокоит.
— Да, я так и думал…
Скорчив гримасу, он поклонился и ушел, сопровождаемый конвоиром…
Назад: Глава IV. Простое дело
Дальше: Глава VI. Рука предателя
