Глава III. Удар «Серой руки»
Передо мной лежало письмо. От небольшого зеленоватого конверта на светло-желтой подкладке с уголками, вырезанными полукругом, веяло юношеской романтикой. На конверте я прочитал:
«Господину советскому коменданту города М.». Прочитал — и сразу же пропало первое впечатление от красивого конверта, прочитанное снова возвращало меня к сложным служебным обязанностям.
На небольшом белом листке бумаги латинским шрифтом было напечатано следующее сообщение:
«Господин Комендант!
Как друг России спешу сообщить, что в тюрьме местечка Ш. за кражу и мошенничество с бриллиантами сидит австриец Хохваген Готтфрид. Во время войны он был на восточном фронте, где являлся сотрудником немецкого абвера. Он многое знает и должен рассказать все, если вы дадите ему понять, что он вами опознан. Возможно, он связан с западом. Но торопитесь, т. к. он добивается перевода в другую тюрьму в западных зонах. Не упустите, не откладывайте. Информация последует.
Друг России».
Долго сидел я над этим письмом, медленно перечитывая его еще и еще раз, обдумывая каждое слово, стараясь найти скрытый смысл в откровениях «друга России». Наконец, взвесив все обстоятельства, решил начать с проверки общих сведений.
Имея все основания и права для розыска военных преступников, в том числе и среди заключенных по другим мотивам, я просмотрел в тюрьме Ш. некоторые дела. Через несколько дней уже знал, что в этой тюрьме действительно отбывает наказание подданный Австрии Хохваген Готтфрид, осужденный за ограбление ювелирного магазина.
В его тюремной анкете значилось, что в период второй мировой войны он служил в гитлеровской армии в чине лейтенанта. Семья — отец, мать, жена и двое детей — проживают в одном из сел провинции Бургенланд, входящей в советскую оккупационную зону. До ареста и осуждения жил с семьей, но очень часто появлялся в Вене, где занимался мошенничеством.
В числе множества справок и документов в дело было подшито заявление венского полицейского о торговле Хохвагена на улицах Вены различными поддельными экстрактами и отобранная у него красочная реклама к одному из таких «лекарств». Реклама гласила:
«Уникальный экстракт против мышей, бородавок и пота ног. Капля этого же экстракта, налитая в стакан воды, превращает ее в виски, а две капли — в коньяк „Мартель“. Этот же экстракт излечивает от облысения и тайных пороков. Он же лучшее средство для чистки столовых ножей».
«Итак, от фашистского шпиона до бандита, грабителя и мошенника, — подумал я. — Не очень-то приятная личность этот Хохваген».
Тем не менее, утром я попросил лейтенанта Ясыченко сходить в тюрьму и в предварительном порядке побеседовать с Хохвагеном.
Из тюрьмы молодой лейтенант возвратился возбужденным.
— Ну, как? — спросил я.
— Этот Хохваген настоящий шакал, фашист с пеленок. Был членом «гитлеровской молодежи», служил в «СС». Проговорился, что был и на восточном фронте, где-то в районе Харькова. Но когда я стал уточнять это обстоятельство, заявил, что там не был.
На юношеском лице лейтенанта появился оттенок гордости, который, как мне показалось, должен был подчеркивать чрезвычайную важность проделанной им работы.
Одобрительно улыбнувшись, я попросил его составить подробную справку о беседе с Хохвагеном, а когда ознакомился с ее содержанием, то увидел, что ничего конкретного в ней нет.
— О чем же ты беседовал с этим «шакалом»? — попытался уточнить я. — Насколько мне известно, не в твоей манере обмениваться любезностями с фашистами?
— Видите ли, — смутился лейтенант, — он был очень дружественно настроен, заверял, что не причинил русским большого зла. Чувствовалось, что он разочаровался в Гитлере и всю прошлую жизнь считает роковой ошибкой. К тому же, нам мешал беседовать австрийский жандарм. Думаю, что в нашей комендатуре он был бы куда откровеннее.
— Хорошо, — сказал я, — давай доставим завтра его сюда для более обстоятельной беседы. Не исключено, что он был причастен к крупным военным преступлениям. Во всем этом следует разобраться.
— Создается впечатление, что он лезет прямо в открытый гроб, слишком уж разговорчив.
— А не создается ли впечатление, что он намеревается выведать какие-либо секреты?
— Во время нашего разговора, — с ухмылкой произнес лейтенант, — он много раз хвалил русскую водку, и, как мошенника, его мог заинтересовать секрет ее изготовления. Говорят, за этим секретом охотятся даже американцы.
Я укоризненно посмотрел на Ясыченко и, не ответив, склонился над документами. Поняв, что мне не до шуток, он удалился.
«Во-первых, — размышлял я, — от друга ли это письмо? Не является ли оно провокационным? Но какую цель в таком случае мог преследовать автор письма? Допустим, советские органы покарают еще одного военного преступника? Что же, возможно. Среди австрийцев немало честных людей. Не все ведь австрийцы и немцы совершали преступления, и этого нельзя забывать. Фашизм — вот кто совершал преступления, вот кто враг австрийского, немецкого и всех свободолюбивых народов. Конечно, автор не сообщает ничего конкретного. Но можно допустить, что он хотел бы остаться в тени или плохо осведомлен и ставит своей целью лишь дать сигнал в надежде, что советские органы разберутся. Ведь это факт, что все указанное в письме в общих чертах уже нашло свое подтверждение».
Я взял письмо и снова стал разбирать его по строчкам начиная со слов:
«В тюрьме местечка Ш. сидит австриец Хохваген Готтфрид…».
Итак, это подтверждается тюремным делом на Хохвагена, просмотренным мною. А также лейтенантом Ясыченко, посетившим тюрьму и беседовавшим с ним лично.
«…За кражу и мошенничество с бриллиантами…».
По данным тюремного досье, Хохваген осужден за ограбление ювелирного магазина. Из документов видно, что он занимался и мошенничеством.
Это обвинение, как и предыдущее, также подтверждается документом.
«Во время войны был на восточном фронте, где являлся сотрудником немецкого абвера».
Ясыченко доложил, что Хохваген не скрывает свою службу в районе Харькова, но это требует дополнительного уточнения. Видимо, не случайно автор указывает:
«Он многое знает и должен будет рассказать все». Знать-то знает, но вот расскажет ли?
«Но торопитесь, он добивается перевода в другую тюрьму в западной зоне».
Среди документов в тюремном деле оказалось письмо Хохвагена жандармскому комиссару, в котором он действительно ходатайствует о переводе в тюрьму города Л., расположенного в американской зоне. В качестве предлога используется тот факт, что в Л. заключенные привлекаются к столярным работам, с которыми, как уверял Хохваген, он знаком с детства. В тюрьме же местечка М. заключенные работали в качестве каменотесов. Далее следовали заверения в ревностном желании трудом искупить вину перед отечеством и занять достойное место в обществе.
Что касается намека на связь Хохвагена с западом, то он внушал опасение лишь по логике подтверждения всех других обвинений, высказанных неизвестным автором в его адрес.
«Неизвестный автор, — рассуждал я. — Но ведь подобные анонимки очень часто свидетельство трусости и подлости их сочинителей? Да, очень часто, но не всегда. Будь это в Советском Союзе — это было бы трусливо и подло. Но здесь?.. Не будет же оккупация вечной? А ведь человек, отправляющий сообщение в советскую комендатуру, определенно рискует. Кроме того, автором мог быть и бывший сообщник Хохвагена, также несущий ответственность за совершенные преступления. Вобщем, завтра Хохваген будет у меня, и тогда многое выяснится».
Хохваген переступил порог моего кабинета в сопровождении двух австрийских жандармов.
Подняв голову, я увидел перед собой худощавого человека очень высокого роста, лет тридцати пяти, со стриженой головой, темно-карими глазами, большим носом и узким маленьким ртом. Его необычайно длинные руки заканчивались массивными, тяжеловесными ладонями с толстыми пальцами.
«Руки эсэсовца, — подумал я, — такие руки я видел в каком-то кинофильме у гестаповского палача, который хватал свои жертвы за горло и уже мертвых, задушенных сталкивал в канаву».
Вся его одежда состояла из помятых брюк и куртки из грубой мешковины белого цвета и из старых грубых ботинок.
Выслушав рапорт, я отпустил жандармов, предупредив их, что они будут вызваны, как только закончится беседа. Жандармы удалились.
Хохваген сидел, опустив голову, уставившись глазами на гвоздь в полу.
Пройдя взад и вперед по комнате, я сел, откинулся на спинку стула и спокойно начал беседу:
— Меня не интересует ваше теперешнее положение, равно, как и мотивы, повлекшие за собой заключение вас в тюрьму, — говорил я, — это компетенция австрийских органов власти. Но есть сведения о преступлениях, совершенных вами на территории моей страны, о преступлениях, которые сейчас принято называть военными, и мы хотели бы получить объяснения…
— Что вас интересует? — как мне показалось, безучастно спросил Хохваген.
Он даже не изменил позы, не приподнял головы.
— Нам стало известно кое-что из вашего прошлого. И полагаем, что с прошлым надо кончать.
— Я уже говорил вашему офицеру, что со школьных лет состоял в национал-социалистическом движении, служил в «СС», в абвере, выполнял ряд важных заданий. Вот и все. Подробности говорить не буду, все же семь лет австрийской тюрьмы лучше сибирской каторги.
В глазах Хохвагена зажглись злые огоньки.
— Судя по вашим словам, вы гордитесь своими преступлениями, кичитесь своим прошлым…
Хохваген криво улыбнулся, вдруг наклонился ко мне и, блестя глазами, сказал отрывисто:
— Мое прошлое! Да оно убило во мне человека, искалечило жизнь. Вот, посмотрите, — и он протянул свою длинную огромную лапу к окну, выходящему на улицу, — сколько там веселых людей, уже забывших о прошлом. Когда же я забуду о нем? Никогда! И лишь потому, что я его проклинаю.
Это уже походило на раскаяние. И я предложил:
— Что ж, не хотите говорить — тогда пишите. Пусть это будет вашей исповедью перед людьми и богом.
Он пододвинул к себе бумагу, вяло взял ручку и, подумав, вывел заголовок: «История моей жизни».
— Писать для вас в плане: вы биограф, а я выдающаяся личность? — теперь уже ухмыляясь, спросил он.
— Нет в другом: я представитель народа, который немецкие фашисты пытались закабалить, но были разгромлены сами. А вы — один из раскаявшихся преступников, желающих раскрыть свои преступления и выдать сообщников.
— Не забывайте, что главным моим сообщником был фюрер. Это он говорил мне: «Не щепетильничай. Что бы ты ни сделал, бог простит тебя. Я с ним договорился».
— Но ведь были и другие сообщники. Скажем, в Харькове или Полтаве. Считаю своим долгом напомнить, что по законам советского государства чистосердечное признание преступника является обстоятельством, смягчающим его вину.
— Я подумаю, — сказал Хохваген, — и, наверное, кое-что напишу. Мне кажется, что я смогу вам еще пригодиться… при новой расстановке сил… Во всяком случае, хочу надеяться на снисхождение…
С этими словами он взял ручку, на миг поднял голову, как бы взвешивая правильность принятого решения и, наконец, низко склонился над бумагой. Писал он быстро и размашисто, время от времени закуривая сигарету.
Внезапно прекратив запись, осведомился о времени и сказал, что опаздывает к обеду. Я тотчас вызвал жандармов.
— В основном закончил, — сказал он уставшим голосом. — Надеюсь, что смогу принести вам пользу и доказать, что мне еще можно верить. Возможно, я еще понадоблюсь вам. Я всегда к вашим услугам.
— Посмотрим, — ответил я, — прочту вашу исповедь и, если что-нибудь будет неясно, вызову вновь.
— Напрасно вы позвали жандармов. Я мог бы пойти в сопровождении ваших солдат, это было бы быстрей и удобней. Или вы все еще остерегаетесь, не верите в честность моих намерений?
— Дело не в этом. Мы просто не желаем подменять функции местной администрации.
— А как вы узнали обо мне, если, конечно, это не секрет, и каковы ваши намерения?
— Могу заверить, что правдивое признание лишь облегчит вашу участь.
Когда послышался шум на лестнице, он быстро подошел ко мне и спросил торопливо и шепотом, уже совсем как сообщник:
— А связи на западе? У меня там влиятельные знакомства, может, и о них написать вам?
В дверь постучали, и в кабинет вошли жандармы. Щелкнули каблуки, щелкнул замок наручников на длинных огромных руках Хохвагена, и снова все стихло. Взглянув через окно на улицу, увидел Хохвагена и сопровождающих его жандармов. Шел он сутулясь, низко опустив голову, словно огромная тяжесть давила, ему на плечи. Трижды перечитав записи Хохвагена, я пригласил к себе Ибрагима.
— Ну, что ж, давай проанализируем исповедь раскаявшегося головореза, поразмыслим. Надеюсь, ты согласен с тем, что анализ и размышления не вредят делу. Вчера мне, например, казалось, что Хохваген слишком быстро признал свои преступления. Сегодня я вижу, что он, по существу, ничего не признал и, видимо, остался таким же врагом, каким и был. Если опустить пространные сентиментальные рассуждения и заверения в честности и преданности, которыми наводнены записи, то он излагает в них лишь общие биографические сведения, указывая, что в годы войны служил в лагерной полиции различных концлагерей на территории Германии, Австрии и Польши, а с 1943 года до последних дней войны в гитлеровском абвере, где выполнял различные разведывательные задания на всех фронтах. И нигде ни слова о своей конкретной деятельности на восточном фронте, как и о своих преступлениях вообще. Однако даже из этих записей видно, что если его из лагерной полиции перевели в гитлеровский абвер, то это сделано не из-за пассивного отношения к службе, а скорее за ревностные усилия в поддержку гитлеровского режима.
Ибрагим полностью согласился с такой аргументацией, и я, подумав, предложил:
— Давай вызовем, его еще раз и заставим ответить в письменной форме на те вопросы, которые я ему задам также письменно. Скажу откровенно, мне, как контрразведчику, важно выявить известных ему агентов гитлеровской разведки на территории СССР и узнать о проводившейся ими работе.
Поскольку против этого Ибрагим тоже не возражал, я тут же обратился к нему с просьбой:
— Беседа с Хохвагеном может вылиться временами в довольно острую форму, поэтому, во избежание происшествий, попрошу тебя: сразу же после его захода в мой кабинет, выставь у дверей кабинета, снаружи, вооруженного солдата.
— Это можно. Сейчас я отдам распоряжение, — сказал Ибрагим и удалился.
Чувствовалось, что он поглощен какими-то большими заботами, которых всегда хватало у военного коменданта.
Оставшись один, я принялся за составление вопросов, на которые завтра должен будет ответить Хохваген. Перевел эти вопросы на немецкий и записал поочередно каждый из них в верхней части отдельного, чистого листа бумаги.
«Когда, где и какие выполнял задания по линии абвера и их результат» — значилось на первом листе.
Второй лист я озаглавил: «Какую проводил работу, как сотрудник абвера, на территории СССР и кто известен из агентов гитлеровской разведки в России».
И наконец, на третьем листе поставил вопрос: «Контрразведывательная и карательная деятельность в концентрационных лагерях».
Второй вопрос был для меня наиболее важным, поэтому, положив лист со вторым вопросом сверху, я решил, что именно с него и начну завтрашнюю беседу.
«Завтра с тайнами Хохвагена будет покончено», — решил я.
Само собой разумеется, что в душе я лелеял еще надежду под предлогом раскрытия военных преступлений Хохвагена выявить и его связи с западными разведками в настоящее время.
Хохвагена привели в комендатуру утром следующего дня, и, как я отчетливо помню, он зашел в кабинет в приподнятом настроении, с веселой ухмылкой на лице.
— Я так и знал, что вы еще вызовете меня.
— Откуда у вас такая уверенность?
— По-видимому, я мало написал, знаете ли, волновался, побаивался.
— А сегодня?
— Сегодня намерен во всем сознаться. Давайте бумагу. Уверен, что вы будете довольны.
Я вынул из стола приготовленные для него листы бумаги.
Перелистав их и ознакомившись с содержанием вопросов, Хохваген, кажется, искренне обрадовался:
— О, теперь совсем хорошо. Почему вы так не сделали сразу?
Я видел, как он схватил ручку и стал писать быстро, и уверенно, почти не задумываясь. Пройдя по кабинету, заглянул в его записи, прочел над исписанным листом крупно выведенное заглавие:
«Немецкие агенты в Харькове».
«Что ж, — подумал я, — это уже похоже на исповедь».
Было странно, что этот человек, имевший на своей совести немало человеческих жизней, сидит у моего стола с авторучкой в руке — мирный, улыбающийся, услужливый. Еще более странным было то, что я не чувствовал к нему никакой враждебности, скорее — жалость. А ведь глаза этого австрийца видели те самые города и села, которые видел и я в том же 1943 году.
— Это еще не все, — сказал он, улыбаясь, когда я вновь подошел к его столу. — У меня есть еще очень ценные сведения.
С этими словами он медленно откинулся на спинку стула, развел руками, как бы расправляя уставшую спину и, ловко вскочив со стулом в руке, швырнул его в мою голову.
Теряя сознание, я успел разглядеть вертящийся в окне клочок голубого неба, кусок оранжевой шторы… Затем, будто сквозь сон, услышал топот на лестнице, шум распахивающегося окна на лестничной клетке, несколько выстрелов, долетевших до моего слуха едва слышными хлопками. Почти в ту же минуту перед глазами замелькали какие-то разноцветные круги — они непрерывно расширялись и удалялись. Появились легкость, невесомость, отчаянно закружилась голова, и я полетел в темную пропасть.
Очнулся от плавного покачивания носилок, шарканья ног. Меня внесли в огромную, залитую солнечным светом операционную. Пока снимали одежду, я смотрел на прыгавших по стене и потолку солнечных зайчиков, на сосредоточенные лица обступивших меня людей в белых халатах.
— Шприц, — отрывисто бросил человек с седоватой, аккуратно подстриженной бородкой, смешно торчавшей из-под марлевой повязки. И тотчас холодная колючая игла прикоснулась к моему телу.
Проснулся я на рассвете. Чувствовал себя уже лучше, но неприятный зуд в голове и ноющая боль в левом плече, властно напоминали о случившемся.
— Где он? — спросил я, сам не зная кого..
— Все идет хорошо. Спите, — услышал я тихий голос медсестры, сидевшей поблизости от моей койки. Но я настоял, чтобы она срочно вызвала ко мне коменданта. Примерно через час из коридора донеслось тревожное перешептывание.
— Ибрагим, — позвал я.
И когда он появился у моей постели, сказал, глядя ему в глаза:
— Говори, я все слышал.
Ибрагим осмотрел палату, прикрыл дверь в коридор, зачем-то заглянул через окно в сад и тихо прошептал:
— Да, скрывать нечего. Сбежал Хохваген. Через двор, в тихий безлюдный переулок. Но самое постыдное заключается в том, что сбежал по моей вине. Старший лейтенант Обухов не выставил пост. Говорит, что забыл, забегался. Я уже доложил об этом и своему, и твоему, начальству и просил, чтобы нам дали возможность самим расхлебать всю эту кашу. Федчук передал, чтобы ты не вставал, пока не поправишься.
«Какой позор, — думал я, — какая пища врагам для клеветы и насмешек! Наверное, уже смеются они над нами, и больше всех сам Хохваген. Ну, ничего, хорошо смеется тот, кто смеется последним. Борьба только начинается».
— А какие меры приняты к розыску? — спросил я у Ибрагима.
— Я поднял на ноги всю полицию, установил заставы по дорогам из города. Сюда заехал узнать, где проживают его родные, чтобы установить наблюдение за домом.
— Знаешь что, — сказал я, — поехали!
— Куда? — насторожившись, спросил он.
— Домой, в комендатуру.
Ибрагим хотел было возразить, но так ничего и не сказал, а только неодобрительно покачал головой.
Долго убеждал я дежурного врача, что уже чувствую себя прекрасно, что был только оглушен. А когда убедил, постарался немедленно улизнуть из госпиталя.
— Быстрее за дело, — говорил я, садясь в автомашину. — Его надо поймать любой ценой.
В комендатуре в этот ранний рассветный час мы застала только дежурного и часового.
Перед дорогой я решил заглянуть домой и переодеться.
Но едва открыл дверь и переступил порог, как кто-то прыгнул мне на спину, обхватил горло.
С силой сбросил я нападающего, замахнулся для удара и… увидел перед собой Ольгу.
А в дверях стоял улыбающийся Ибрагим.
— Сюрприз, — шепнула Ольга, радостно бросаясь в объятья, но, заметив на моем лице гримасу боли, спросила упавшим голосом:
— Ты не доволен?
— Чем? — выигрывая время, спросил я.
— Моим сюрпризом, конечно.
— Да нет, дорогая. Я озабочен совсем другим. Нам надо ехать, — кивнул я в сторону Ибрагима.
На лице Ольги мелькнула тень.
— Что он говорит? — повернулась она к Ибрагиму.
Но тот только пожал плечами.
— Вобщем, ты, Оленька, отдыхай, а я скоро вернусь.
— Ты же только что из командировки, по крайней мере, мне так сказали…
— Все это верно, но командировка еще не окончена. Ты же сама знаешь, как не любят актеры, когда их убивают во втором акте четырехактной пьесы.
— Как все это понять? Почему ты говоришь загадками?
— Я говорю в том смысле, что еще не окончил начатую работу. Сейчас уеду, а когда вернусь, обо всем поговорим. Я очень рад твоему приезду, но прежде всего надо закончить дело. А где же дочка?
— Пока осталась с бабушкой. Не отпустила она ее. Обживитесь, говорит, немного на новом месте, устройтесь сами, а потом и заберете ее. Придется за ней слетать месяца через три… Когда ты теперь вернешься?
— К вечеру. К вечеру обязательно буду. Ну, пока.
В предрассветной тишине, мчась по широкой асфальтированной дороге, с тяжелым чувством обдумывал я все происшедшее.
Приезд Ольги меня радовал, хотя и совпал с неприятными событиями. Я уже ругал себя за холодность при встрече, за поспешный отъезд. Но эти мысли скоро уступили место другим, назойливым и тревожным.
«Каковы же мои основные ошибки? Где и как мне искать Хохвагена?
Ибрагима я винить не могу, — рассуждал я. Сам я обязан был проверить, выставлен ли часовой, и только после этого начать работу. Значит, допустил ослабление самодисциплины, проявил излишнюю доверчивость, на которую рассчитывал враг. Он сразу это заметил и хитро обвел меня вокруг пальца. Да, он был неплохим артистом, играл свою роль со знанием дела. Но что же случилось со мной? Ведь я остался таким же, каким был. Почему же сейчас рассуждаю здраво, вижу свои ошибки. А почему тогда, когда от них зависело все на свете!.. Увлекся… втянулся в „игру“ и увлекся ею».
— Шляпа, запутался в трех соснах!1 — выругался я вслух.
Шофер вздрогнул, притормозил машину и, обернувшись ко мне, спросил:
— Что? Сбился с дороги?
— Кто сбился?
— Вы же сейчас сказали, что я запутался…
— А… это я не о вас.
Недоуменно покачав головой, он снова прибавил газу.
— Не болей, не болей, — поняв ход моих мыслей, заговорил Ибрагим, — мы его еще прижмем к ногтю, клянусь аллахом, прижмем, найдем его. Не бывать тому, чтобы я смирился с таким позором. Да я лучше умру. Но умирать я не собираюсь.
«Сколько еще в нем юношеского задора, — подумал я. — Молодец Ибрагим, не унывает, не киснет».
В Военную комендатуру, ближайшую к месту жительства семьи Хохвагена, мы добрались часам к десяти утра. Извинившись перед комендантом за внезапный приезд и беспокойство, мы подробно изложили ему суть происшествия и цель своего приезда.
Комендант, высокий, заметно полнеющий сорокалетний майор, весьма безучастно отнесся к одолевающим нас заботам и ограничился заверением в том что он посмотрит, что можно сделать. Зная цену таких заверений и то, что они означают на практике, я попросил его безотлагательно и в моем присутствии отдать необходимые распоряжения.
— В каком же селе живет семья этого головореза? — спросил, наконец, мой собеседник. Услышав ответ, заметно оживился:
— Постой, постой, я же знаю там одного очень хорошего человека. Мы частенько вместе рыбачим. Он поможет нам. Проскочим, что ли, к нему?
— Конечно, — сказал я. — Но ехать надо на вашей автомашине.
— Это почему же?
— Ну хотя бы потому, что здесь она уже примелькалась, не вызовет лишнего любопытства, никого не насторожит.
— А удочки захватим?
— Нам, конечно, сейчас не до этого, но если это в интересах дела, то можно взять и удочки и даже попытаться посидеть с ними у ручья.
— Вот это да! — весело сказал комендант.
Я сразу понял, что попал к закоренелому рыболову. Что ж, может быть, это и к лучшему.
Он приготовил удочки, валявшиеся тут же, в кабинете, вытащил из бокового ящика стола высокие, до пояса, резиновые сапоги, и мы вышли во двор к его машине.
Проехав немного, мы увидели маленькое село, показавшееся из-за поворота, утопавшее в густых зарослях.
Проезжая по мосту, я заметил у плотины сгорбленного тщедушного старичка. Судя по тому, что комендант сразу повеселел и приказал шоферу сворачивать вправо, я догадался, что это знакомый ему старик.
Подъехав к крутому зеленому откосу, мы остановились, вышли из машины и стали медленно спускаться к воде.
Старик с радостью встретил нашего спутника. Они тепло поздоровались, и комендант, видимо, зная его слабость, угостил его щепоткой русской махорки. Старик ловко свернул козью ножку, и между ними завязалась беседа.
Уже на обратном пути наш новый знакомый, многозначительно подмигнув, заметил, что все в порядке. На этом мы и расстались.
Вернувшись в комендатуру города М., я сразу же взялся за не прочитанные мною последние записки Хохвагена.
Читая его «признания», я все глубже ощущал позор своего поражения.
Десять листов исписанной им бумаги представляли собой не исповедь, а самое беззастенчивое надувательство. Теперь полностью обнажилась его игра, стала понятной вся его тактика. Например, под заголовком «Немецкие агенты в Харькове» значилась следующая откровенная бессмыслица:
1. Один человек моего роста, блондин, глаза серые, работал парикмахером, жил в районе вокзала.
2. Хромой на правую ногу, слегка картавил, где работал и жил, не помню.
3. Официантка ресторана, блондинка с голубыми глазами, кажется, Валя или Лена, давала ценную информацию, которая в большинстве случаев не подтверждалась…
Такими сведениями было заполнено несколько страниц.
Теперь мне стало понятно, почему Хохваген так торопился: он понимал, что, если я прочту эту белиберду, совершить побег он уже не сможет.
Я перевернул страницы и в конце последнего листа прочел наспех написанную фразу:
«Заранее извиняюсь за удар, который Вам нанесу сегодня. Но удар будет вознагражден. Ждите, надейтесь, Готтфрид».
— Сволочь! — выругался я, не сумев сдержать чувства досады за свою оплошность.
Просмотрев все бумаги, сразу же засел за составление объяснительной записки на имя Федчука. Горько же было мне в ту минуту…
Закончив доклад, задумался над тем, что, занявшись делом Хохвагена, уже несколько дней не контролировал патрульную службу в городе, не побывал ни в одной из воинских частей гарнизона. Позвонил Ибрагиму, попросил его пройти; вместе со мной и посмотреть, как работают наши люди.
Домой я возвращался довольно поздно, настроение мое немного поправилось: все наши патрули несли службу бдительно и умело.
В окне моей квартиры горел яркий, приветливый огонек. Переступив-порог, увидел Ольгу. Она стояла посреди комнаты с бокалом вина в руке. Видно, услышав шум машины, приготовилась к встрече.
Я поднял над головой форель, привезенную от соседнего коменданта. Ольга запела:
— Шаланды полные кефали…
— Ты будешь здесь самая веселая и самая красивая, — сказал я.
— Ты шутишь?
— Нет, правда!
— Я бы поверила тебе, если бы… если бы не было на свете зеркал.
— Для меня, — сказал я.
— Ну, тогда это чудесно…
«Вот так быть бы нам всегда вместе, — подумал я, — да только это никак невозможно».
— О чем ты думаешь? — спросила она вдруг.
— Угадай.
— Тебе тяжело?
— Очень.
— Тогда — отдыхать. Больному спать надо.
И я понял, что она все знает. Да, немного сумел я дать Ольге. Заботу. Тревоги. А радости — маловато. Наконец я сказал:
— Ты знаешь, у меня очень большие неприятности по службе.
— Я сразу это почувствовала, — сказала она, — и видела, как ты мучаешься, хотя ты и притворялся довольно искусно, но ведь я научилась тебя хорошо понимать.
И я рассказал ей обо всем, что случилось за последние дни.
— Тебе надо хорошо обдумать завтрашнее объяснение, — сказала она.
— Да, — подтвердил я.
— Тогда отдыхай, а встанешь — хорошо все подумай. Но вину свою отрицать бессмысленно.
— А я и не собираюсь…
Утро выдалось погожее, солнечное. Чистое, без единого облачка, небо сияло над городом. Солнечный свет, процеживаясь сквозь листву развесистых тополей, густыми желтыми пятнами ложился на траву, на кусты, на стены.
— Может, поедем вместе? Двоим легче ведь отдуваться, — спросил Ибрагим, ожидавший меня у автомашины.
— Не надо, дорогой, не надо. Я и сам справлюсь.
— Ну, как говорят, ни пуха, ни пера…
К моему полному изумлению, полковник Федчук встретил меня спокойно и, как мне показалось, даже заботливо. Осведомившись о здоровье и несколько раз перечитав мое объяснение, он с укором сказал:
— Допущенный просчет вам действительно простить трудно. И вы правильно поступаете, когда стремитесь извлечь урок, анализируете ошибки и промахи. Но то, что распустили слюни, это не к месту.
Федчук поднял голову. Глаза его подобрели. Казалось, он в полной мере оценил мое состояние и реакцию на ошибку.
— Слюни распускают, — жестко сказал он, — когда теряется вера в достижение цели, пропадает энергия. Ведь все, в конце концов, зависит от восприятия. Вы испытали первую неудачу и уже думаете, что эта неудача непоправима.
— Мне нелегко просить об отставке, не рассчитавшись с преступником, не взяв реванша, но я исхожу из интересов работы…
— Это правильно. За допущенный вами просчет мы вас, конечно, накажем. Полюбуйтесь, какую бурю вы подняли в австрийском политическом мире.
С этими словами он протянул мне целый ворох газет, страницы которых пестрели громкими сенсационными заголовками: «Странный побег заключенного». «Побег или комбинация?» «Австрийский заключенный бежит с помощью русских». «Стрельба по австрийцу из советской комендатуры». «Новые бесчинства красных дьяволов в своей зоне», — и множество других, повергших меня в полное смятение.
У меня было чувство, будто меня раздевают догола на морозе. Но я обрел хладнокровие и сказал:
— Пока не поздно, я должен доложить, что в конце своих показаний Хохваген сделал приписку. Он написал, что удар, который нанесет мне, окупится какими-то его делами. Вот, посмотрите… — и я протянул ему исписанные листы.
Федчук очень внимательно несколько раз перечитал записку, о чем-то задумался. Оторвавшись от нее, заговорил:
— Что же, я буду только рад, если этот удар научит вас лучше ориентироваться в обстановке. Да плюс мы еще вас ударим. Так будет лучше…
— За одного битого…
— Да, вы угадали. Теперь о самой записке. Не нравится она мне. Враг что-то замышляет, на что-то надеется. Записка не случайна. У нас есть кое-какие сведения о предполагаемых акциях, и я вас прошу обо всем, что будет снова возвращать вас к делу Хохвагена, докладывать лично мне и без задержки. Ясно?
— Вполне. Хочу вам доложить, что мы уже приобрели наблюдателя по месту жительства семьи Хохвагена. Не может быть, чтобы он там не появился.
— Это вы сделали правильно… Я жду от вас рапорт о задержании преступника. Вот, кажется, все.
— Разрешите идти?
— Да, вот еще… Мне было поручено расследование этого дела, но мне кажется, что вы довольно объективно все изложили в своем объяснении, поэтому мы его и положим в основу выводов. А теперь до свидания.
— До свиданья, — сказал я и, повернувшись по-военному, быстро вышел.
Я несся, как на крыльях. На душе стало легче. Хотелось с удвоенной силой работать и отдать работе себя до конца.
Прошло несколько недель, а приказа о наказании все не было. За это время мы с Ибрагимом отчасти искупили свою вину, задержав еще одного вражеского шпиона, пытавшегося подкупить австрийца, работающего в штабе полотером.
Я начал было уже забывать злополучную историю с Хохвагеном, но однажды вечером мне доложили, что меня спрашивает какая-то женщина.
Через несколько минут на пороге кабинета появилась худенькая, тщедушная блондинка в запыленной провинциальной одежде.
— Я от Готтфрида, — сказала она, — жена его.
— От кого? — переспросил я, не веря своим ушам.
— От Хохвагена. Вам от него письмо.
С этими словами она запустила руку в корзинку, вытащила детскую кофту, вытряхнула карман, и из него на стол выпала свернутая в трубочку тоненькая бумажка.
— Вот, — сказал она и, смахнув свои вещи в корзину, повернулась к выходу.
— Минутку, предъявите, пожалуйста, документы.
Она вновь запустила руку в корзину и вытащила оттуда паспорт.
Сомнений не было — передо мной стояла жена Хохвагена.
— Может быть, скажете еще что-нибудь?
— Нет, нет, я ничего не знаю.
И она сразу же исчезла, оставив меня в растерянности и тревоге.
Развернув бумажку, я понял, что в моих руках находилось то обещанное, что было названо в приписке Хохвагена «наградой за удар».
«Важное сообщение»
«Проникнув в круги ваших противников, получил сведения, что на ближайшие дни готовится взрыв в советском верховном комиссариате в „Империале“. В обеденный перерыв с помощью одного из лифтеров туда проникает агент, который заложит мину. Завтра, после десяти утра, зайдите в телефонную будку у кафе „Карлсплатц“. На сто сорок седьмой странице телефонного справочника увидите пятизначное число. Первые две цифры — число месяца; третья — месяц; четвертая и пятая — время. По этому вызову приходите в „Шиллерпарк“ на Ринге со стороны госпиталя. Спуститесь по лестнице и сверните вправо. За кустами в стене парка найдите вставной пустотелый кирпич. Там будут последующие сообщения. Через каждую неделю цифра будет повторяться на третьем листе от предыдущего. Через первый тайник будут указываться другие. Доложите начальству.
Готтфрид».
Пробежав сообщение, я опять поймал себя на том, что загораюсь предательской увлеченностью, и только усилиями воли вернул себе хладнокровие.
Не теряя времени на раздумья, я вызвал машину и направился к полковнику Федчуку в Вену, в «Империал».
Прочтя переданную ему бумагу, Федчук задумался, затем вышел из комнаты, оставив меня одного. Возвратившись, заговорил с порога:
— Ну, что ж, надеюсь, вам не придется оцеплять «Империал» силами своей комендатуры. Я не завидую тому, кто поверил бы в искренность такого проходимца, каким является Хохваген, поддался бы на его провокацию. В интересах дела надо создать видимость нашей веры в сообщение, показать, что мы ему доверяем.
— Значит, вы считаете, что взрыва не будет?
— Я считаю, что если лиса приходит с подарком к курице, то едва ли у нее добрые намерения. Нас явно втягивают в игру, и для того, чтобы разгадать истинные замыслы недругов, придется клюнуть на их приманку. И знаете, клевать придется именно вам.
Федчук нахмурился и добавил:
— В замысел врага, помимо всего остального, по-видимому, входит стремление выявить наш контрразведывательный аппарат. Об этом говорит требование: «доложите начальству». Поэтому втягиваться «в игру» еще кому-нибудь, кроме «офицера по денацификации», крайне рискованно. Если же мы проведем ее через вас одного, то от этого можно только выиграть. По крайней мере, вы здесь уже ничего не потеряете.
Хмурое лицо Федчука постепенно прояснилось, и в сумеречном полусвете настольной лампы оно опять казалось мягким и добрым.
— В будку, а затем в парк, — продолжал он, — ходите один, в цивильной одежде, но обязательно берите с собой оружие. Ездить по Вене не бойтесь. Следуйте повсюду, куда бы он вас не вызывал. Это должно будет произвести впечатление, что ему верят и ценят его доклады. Все получаемые сообщения несите мне. В этой медали, — сказал он, указывая на письмо Хохвагена, — нас интересует оборотная сторона, поэтому сделаем вид, что она вообще пришлась нам по вкусу…
После этого разговора я потерял покой и сон, не говоря уже о какой-либо системе в работе.
Телефонная будка на Карлсплатце стала мне ненавистной, а парк Шиллера с мифическим пустотелым кирпичом в стене — парком зловещих предостережений. И все же я нашел этот кирпич… Потом я узнал еще много других телефонных будок, других парков, дворцов, садов, памятников, подъездов и даже находящихся в них радиаторов парового отопления. Я сделал и такое открытие, что очень опасно гладить рукой эти радиаторы — они всегда были покрыты густым слоем пыли.
Опасаясь ареста, Хохваген избегал встреч со мной, но вызывал к тайникам, которые менял еженедельно.
Кроме того, в планы этого бывшего абверовца не входило, чтобы с ним был связан всего-навсего один курьер. Поэтому он с дьявольской расчетливостью прибегал к вызовам почти в одно и то же время в два, а то и в три пункта, расположенных в противоположных предместьях города: в районе Деблинга и в районе Мейдлинга, в районе Хитцинга и в районе Зиверинга.
В планах же Федчука никак не предусматривалось вводить новых людей в эту историю, тем более раскрывать свой немногочисленный аппарат. Поэтому оставался только один выход: обучить меня искусству при любых условиях одновременно появляться и «здесь», и «там». И надо сказать, я изо всех сил старался справиться с этой трудной для меня ролью.
Теперь все двадцать три района Вены на плане города были для меня не загадочными ребусами, а реально существующими. Я начинал чувствовать и понимать живое дыхание каждой улицы, площади, парка и даже отдельных зданий. Фешенебельные же улицы центра — Ринг, Грабен, Картнерштрассе и другие — я знал теперь так, будто вырос и провел на них свою юность.
Федчук все время меня похваливал, напоминая, что делаю я очень важное дело. За все время «игры» с Хохвагеном я передал Федчуку более двадцати пакетов. Некоторые из них он раскрывал при мне и частично знакомил с их содержанием. В одном из сообщений Хохваген предлагал план похищения какого-то сейфа с документами английской разведки с четвертого этажа многоэтажного дома, описывал результаты своих наблюдений за лицами, причастными к его охране.
В другом пакете он переслал пачку фотографий, утверждая, что на них изображены американские разведчики и их агенты. Однажды он сообщил даже об устроенной ему встрече с руководителем американской разведки Алленом Даллесом, который якобы рассматривал вопрос о его передвижении по службе.
Но вот я заметил, что Федчук перестал знакомиться с содержанием сообщений Хохвагена и откладывал их не читая. Но и тогда, несмотря на заметную апатию к этим бумагам, он подчеркивал, что доставляемые мною пакеты имеют большую ценность и что я должен продолжать создавать у Хохвагена полную уверенность в том, что мы очень ценим его работу.
«Теперь обнажилась и связь Хохвагена с западными разведками, — подумал я, — которую я собирался выявить в процессе его допросов. Беда только в том, что стал он неуловимым». Но вот подошло время, когда активность Хохвагена стала заметно падать.
Тут-то и прозвенел в моей квартире телефонный звонок: соседний комендант, любитель рыбной ловли, хотя и говорил задорным, полушутливым тоном, но у меня с первых же его слов подкосились ноги:
— Пришла такая форель, — кричал он, — что, если сейчас же не приедешь, опоздаешь к ухе.
— Что ж, — сказал я, сдерживая волнение, — время сейчас самое подходящее. Только ведь рыба сама не поплывет в рот, надо к ней кое-что припасти.
— Об этом я уже позаботился. К ухе будет наша «Столичная». Все бросай, жду.
Быстро разыскав Ибрагима, я попросил его приготовиться к поездке, а сам начал связываться с Федчуком.
Как много я отдал бы сейчас за то, чтобы услышать в трубке его спокойный негромкий голос. Но я ждал, ждал, а трубка молчала. Позвонил на квартиру — тоже молчание. Я звонил снова — то на работу, то на квартиру, но телефон не подавал никаких признаков жизни.
Так и не дозвонившись, я решил действовать на свой страх и риск.
Ибрагим сообщил о готовности группы. Я быстро собрался, и вот автомашина задрожала, качнулась и с шумом вылетела за ворота.
Дорога петляла между двумя рядами высоких деревьев. Между сплетенными вверху густыми, почти черными ветвями мелькали пятна синего неба.
Наконец мы добрались до конечной цели маршрута и въехали во двор соседней комендатуры. Комендант стоял на маленьком крылечке дежурного помещения.
— Торопитесь, — шепнул он мне, — Хохваген на месте, но, судя по некоторым признакам, готовится в путь.
Сердце мое вновь дрогнуло. Я снова попытался связаться с Федчуком, но безуспешно: его телефон по-прежнему молчал.
Посоветовавшись, мы сели в машину с твердым решением ехать в маленькое село у речки, прямо к дому Хохвагена.
Остановив машину в кустарнике, скрытно подкрались, к входу в дом и, выставив у дверей часового, вместе с Ибрагимом быстро, без стука вошли в квартиру. Жена гладила белье. Хохваген складывал его в чемодан, насвистывая веселую мелодию.
— Руки вверх! — спокойно сказал я. — Дом окружен, и сопротивление бессмысленно. Следуйте за комендантом.
Лишь один миг на лице Хохвагена можно было заметить выражение испуга, но это не отразилось ни в его словах, ни в жестах.
Он схватился обеими руками за голову и драматическим, явно наигранным голосом произнес:
— Что вы наделали… Через полчаса жена была бы у вас, а теперь сорвали операцию, за которую Федчук ожидает повышение в чине…
— Хватит выдумывать, — сказал я, — там разберемся.
И не очень вежливо подтолкнул его к выходу.
Садясь в машину, я заметил, как от сарая к соседнему дому метнулась тень старика — нашего невидимого помощника — и с чувством глубокой благодарности посмотрел ему вслед. Я никогда больше не встречал этого доброго старика, но с того момента понял, что честные люди есть везде. Хохваген сидел спокойно, с гордым, надменным видом. Взглянув на него, я вспомнил:
«Вы сорвали операцию, за которую Федчук ожидает повышение в чине…».
Откуда он знает фамилию?
В комендатуре соседа, куда я заехал обдумать происходящее, он нагло затарабанил:
— Сегодня в полночь в гостинице села К. венский шеф Си-Ай-Си встречается со своим руководящим и агентом по вашей зоне. Мне было приказано подготовить это свидание. Я сообщил о нем вам в Вене и собирался сообщить отсюда, через жену. Но вы погубили все! Разве вы не понимаете, как это важно? Если я через полчаса не буду в гостинице, все непоправимо рухнет и ответственность перед советской стороной ляжет на вас… Что вы наделали?..
— Минутку, — сказал я, — пройдите за мной, — и вывел его в другое помещение, где оставил под охраной нашего автоматчика.
Не успел я, однако, вернуться, как на пороге появилась жена Хохвагена. Подавая мне исписанный карандашом лист бумаги, она спокойно сказала:
— Это Готтфрид написал еще утром, но я не успела доставить…
На листке бумаги рукой Хохвагена было написано:
«Сегодня в полночь в гостинице села К. мой шеф встретится со своим агентом, и этот агент для вас опасен. Высылайте наблюдателей. На месте встречи связь со мной исключается».
«Бесспорно одно, — решил я, — письмо написано до задержания. Но с какой целью? Неужели я снова промахнулся? Нет, не может быть. Ведь Федчук не верил ни одному его слову. И если все же велась „игра“, то только с целью выявления планов. Здесь что-то другое. Каждый, кто идет на преступление, втайне надеется, что не будет разоблачен и, тем не менее, все же готовится к худшему. Скорее всего это письмо и написано с той целью, чтобы спрятаться за него, если нагрянет беда…»
— Идите домой, — сказал я жене Хохвагена, — все выяснится, не будем спешить.
Не сказав ни слова, она удалилась.
Опросив Хохвагена об известных ему деталях якобы предстоящей встречи шефа Си-Ай-Си с его агентом, я подобрал хороших ребят и поздно вечером вывел их в засаду к гостинице. С девяти вечера до четырех утра просидели мы в кустах палисадника, окружающего небольшую постройку. И хотя все были измотаны нервным перенапряжением, все продрогли и ужасно хотели спать, возвращались все же в приподнятом, бодром настроении — получили лучшее доказательство правильности своих действий. Подлый враг снова проявил, казалось бы, спасительное для него коварство, но на этот раз просчитался. На рассвете, тепло попрощавшись с соседним комендантом, мы двинулись в свою комендатуру. Хохваген больше не решался вести беседу. Он понял, что проиграл, и за всю дорогу не проронил ни слова. Заехав по пути в город Б., мы передали его нашим следственным органам. Усевшись, наконец, в своем кабинете за составление рапорта о задержании преступника, я почувствовал такую слабость и сонливость, что, едва дописав его, крепко уснул, уронив голову на стол. Сквозь сон слышал, как хлопали двери, как кто-то входил и выходил. Открыв глаза, увидел перед собой Ибрагима.
— Спать надо дома, — сказал он шутя. — А своего рапорта не ищи, его забрал Федчук.
— Как, как? — спросил я.
— Был здесь и забрал. Кстати, я попросился у него к вам на работу. Как думаешь, гожусь я для этой службы?
— Ибрагим, друг мой, — воскликнул я, подойдя к нему и обнимая его. — Годишься! Конечно, годишься! Я тебе помогу.
Ибрагим улыбнулся, пожал мне руку.
А я с горечью подумал о том, что очень редко бываю дома, да и то или больной, или не выспавшийся.
Спустя месяц Федчук вызвал меня и Ибрагима в город Б., в кабинет следователя. Следователь сидел за столом, склонившись над бумагами. Федчук ходил взад и вперед по комнате. Нам он указал места рядом со следователем, который по знаку Федчука снова возобновил допрос.
— Мы еще вернемся, гауптштурмфюрер Ротенау, к вопросу о вашей шпионской деятельности в пользу гитлеровской, западно-германской и американской разведок, — сказал следователь. — А сейчас расскажите об акции с письмом: как она возникла и какие преследовала цели?
«Гаупштурмфюрер Ротенау, — подумал я, — эсэсовский капитан. Так вот, оказывается, с кем мы имели дело…».
Хохваген приподнял голову и, скорчив гримасу, нервно заговорил:
— Я еще раз прошу следователя учесть, что состою на службе только у германской разведки, у «Серой руки». С американцами я вступал в периодические контакты с разрешения моего шефа доктора Хеттля из Аусзее.
— И это имеет прямое отношение к письму?
— Чего не вернешь, того не вернешь, — глухо сказал он, затем откашлялся и отрывисто бросил:
— Пишите…
Со времени нашей последней встречи Хохваген побледнел и осунулся. Он то и дело тер лоб рукой. Видно было, что предстоящий допрос волнует его. Но то, что он рассказал, было ошеломляющим и для нас с Ибрагимом: оно связывало теперь все события, происшедшие в городе М., в единый узел.
Оказавшись в тюрьме, Хохваген начал мучительно искать выход из создавшегося положения. Ночами он не спал, обдумывая планы подкупа и побега. Теплилась и надежда на помощь шефа. Постепенно Хохваген пришел к мысли, что он совсем забыт и теперь ему никогда не выбраться из этого холодного колодца тюремной камеры.
Курьер от Хеттля постарался развеять последние сомнения на этот счет.
— Шеф отказывается от ваших услуг, и вы не должны больше искать с ним встречи, — холодно сказал он, брезгливо осматривая тесную камеру.
— А если я завтра окажусь на свободе? — с трудом сохраняя надменный вид, спросил Хохваген. — Я уже ставлю на матч-реванш с венской криминальной полицией. В случае неудачи придется покончить с собой. Но это на самый крайний случай. В успехе дела можно не сомневаться.
— Бросьте! — перебил его декламацию курьер. — В жизни не бывает того, о чем пишут в дурацких книжках. Вы конченый человек!
И он торопливо вышел, не попрощавшись, грохнув тяжелой железной дверью. Однако через три дня Хохваген был вызван в кабинет, где его ожидал сам Хеттль в компании с шефом Си-Ай-Си Брауном.
Измерив взглядом и широкое плоское лицо Хеттля с крохотными глазами, и длинное лошадиное лицо мистера Брауна, Хохваген понял, что есть еще надежда избежать каторги. Хеттль молчал, пожевывая потухшую сигару, перекладывая ее из одного уголка рта в другой.
— Жаль, что я не поэт, — наконец, заговорил он, обращаясь к американцу, — и не могу найти подходящих слов, чтобы описать героическое поведение бывшего солдата фюрера на ювелирном фронте.
Хохваген был неподвижен. Хеттль гневно взглянул на него и продолжал:
— Очевидцы удивляются, как он не потерял штанов во время доблестного бегства с поля сражения. Правда, он, наверное, их, это самое…
— Я бы очень просил господина полковника выбирать выражения, — робко сказал Хохваген.
— Вы поставили нас под удар, — закричал Хеттль, — и еще думаете, что я с вами буду кокетничать. Плевал я на выражения! — еще громче закричал он и шумно выплюнул изо рта давно потухший кусок сигары. Но, увидев, что его спутник приподнялся со стула, сразу же понизил голос до шепота:
— Благодари мистера Брауна…
Американец повел плечами.
— Насколько мне известно, — обратился он к Хеттлю, наш бывший друг собирается взять матч-реванш. Я полагаю, — и он опять посмотрел на Хеттля, — нам надо что-то придумать, чтобы его соперниками в этом матче были… русские.
«Боже мой, — подумал Хохваген, — что значит удачно сказанные слова даже, казалось, в безвыходном положении».
Он выпрямился, принял бравую позу.
— Я должен не бездействовать, а бороться, не замаливать грехи, а искупать их. Я не останусь в долгу…
Пропустив слова Хохвагена мимо ушей, Браун вновь заговорил с Хеттлем:
— Разведчик не должен быть похож на разведчика. Так, кажется, гласит священная заповедь работников нашей службы. Мы подкинем его… и то, что он оказался грабителем, делает его не похожим на морфиниста, — неожиданно Браун громко захохотал. — Представляете, подкидыш-каторжник в соизмерениях: рост—184, вес — 90.
Хеттль заулыбался, Хохваген даже хихикнул.
— Так вот, слушайте, — продолжал Браун, обращаясь к Хохвагену, — надеюсь, что фортуна больше не будет подставлять вам ножку…
И он изложил ему суть своего плана, основные положения которого сводились к следующему: с помощью американской секретной службы, располагающей влиятельными связями в жандармерии и полиции, Хохвагена переводят в тюрьму в советскую оккупационную зону. Там он принимает меры к тому, чтобы умелым поведением и осведомленностью привлечь к себе внимание советской контрразведки и навязать ей свое сотрудничество.
Затем — бежать из тюрьмы при содействии русских с тем, чтобы в Вене проникнуть в сферы, интересующие советских контрразведчиков и добывать «ценную» для них информацию. А на самом деле — продолжать сотрудничество со своей разведкой, дезинформировать советскую контрразведку, выявлять ее агентуру и официальных сотрудников.
Американского контрразведчика интересовало, сможет ли Хохваген умело поставленной дезинформацией оторвать от своих занятий основные силы советских контрразведчиков и направлять их усилия по ложным следам.
Хохваген давно знал о разработанной в недрах западногерманской разведки агентурной операции «Добыча» и смутно догадывался, что теперь план этой операции хотят увязать с планом Брауна, предоставив Хохвагену роль отвлекающей силы.
Такое стечение обстоятельств вселяло в него надежду на быстрое освобождение, и он заверил обоих шефов, что сумеет справиться со своей ролью.
После суда Хохвагена вновь посетил шеф Си-Ай-Си и предложил ему собственноручно отпечатать на привезенной пишущей машинке текст письма в Советскую комендатуру города М., вблизи от которого он должен будет отбывать наказание. Было условлено, что письмо попадет адресату по истечении одного-двух месяцев после заключения его в тюрьму.
Одновременно, с той целью, чтобы создать для русских обстановку поспешности, Хохваген после одного-двух месяцев пребывания в тюрьме, должен будет заявить о своем желании перевестись в другую тюрьму в американской зоне. К сожалению Хохвагена, его письмо не попало в контрразведку, как это было предусмотрено планом, и им занялись обыкновенные офицеры по денацификации.
Когда он понял, что их интересует главным образом обвинительная сторона дела и что он попал таким образом в новую, еще более опасную для него ловушку, то, не раздумывая, решил бежать. Явившись к Хеттлю и желая возвысить себя в его лице, заверил своего шефа в том, что завербован советской контрразведкой и что его дела идут так, как всем им хотелось. Затем они засели за подготовку различных вариантов дезинформации для советских органов контрразведки.
Дальнейшие события развивались в обстановке крайней нервозности и подозрительности. Видя, что замысел не оправдался и все его расчеты рухнули, Хохваген, тем не менее, под напором своих шефов, должен был однажды сказать, что пора действовать.
При этом он рассчитывал лишь на случайную удачу. Тут-то и нагрянули в город М. и Химмельрайх Эльза, и Вайтман Францль, и Вайс Генрих, и еще кое-кто.
Но, как потом выяснилось, американцы проявили наглую хитрость даже к своим друзьям. Объявив разведкам своих союзников о начале операции «Добыча», они не торопились с вводом своей агентуры, а когда увидели, что многие агенты друзей потерпели провал, заподозрив что-то неладное, вообще приостановили дальнейший ход операции.
Хохвагену показалось, что шеф Си-Ай-Си и Хеттль подозревают его в двойной игре.
На встрече с доктором Хеттлем Хохвагену было предложено немедленно перебираться в Западный Берлин по той причине, что его работа в Вене считалась безысходно проваленной.
По всему поведению Хохвагена чувствовалось, что он сломлен и если развязал язык, то из тщетной надежды на то, что судьба может еще раз отнестись к нему благосклонно.
Назад: Глава II. Что происходит в тишине
Дальше: Глава IV. Простое дело
