Если монастырем управляют хорошо, даже самые волнующие новости не сразу просачиваются под двери келий. Сан-Систо находился под руководством аббатисы Мадонны Джиролама Пичи, а значит, управлялся исключительно хорошо. В отличие от большинства монастырей, расположенных в городах, где сплетни легко проникают сквозь стены, этот стоял на Аппиевой дороге недалеко от южных ворот, и в те дни его окружали лишь поля. Он был построен неподалеку от тех мест, где читали проповеди и отдавали в жертву Богу свои измученные тела великие мужи. Их вера просочилась под каждый камень, отчего и молчание выносить было куда легче.

Монастырь находился так далеко от городской черты, что без веской причины ни одна монашка не могла ни о чем узнать. Лишь когда всадники скакали мимо него в Неаполь, самые чуткие уши могли услышать топот копыт и погадать, что за новые вести везут гонцы в своих седельных сумках.

Впрочем, в данном случае им не пришлось долго ждать. Педро Кальдерон, уже и раньше поднимавший столбы пыли, проносясь мимо этих запертых изнутри на засов дверей, выехал из Рима, едва похоронный кортеж Хуана достиг церкви. Папа был не в состоянии принимать какие бы то ни было решения, поэтому письмо написал Чезаре. Лукреция должна была узнать обо всем от него, а не от чужих людей.

Кальдерон вошел в приемную аббатисы. Хотя гонец немного вспотел в дороге, он все равно выглядел невероятно привлекательно. Не то чтобы аббатиса замечала подобные вещи. А если даже и так, держалась она как обычно: недаром она выпроводила прочь целую когорту папских гвардейцев.

– Ты вошел в обитель духовную, где мы почти не принимаем визитеров, и хотя я уверена, что послание, которое ты принес, имеет исключительную важность, я призываю тебя уважать это место.

Он же, напротив, явно нервничал. Монашки часто творят такое с мужчинами, а у него действительно хватало поводов для беспокойства.

– Да, послание очень важное. А кроме того, у меня есть письмо для вас от его высокопреосвященства кардинала Валенсии.

Она взяла письмо, сломала печать и прочла. С ее губ слетел короткий вздох, а ужас на лице быстро сменился сочувствием.

– Ах, как ужасно! Эта новость глубоко потрясет герцогиню. – Она посмотрела на Кальдерона. – Возможно, лучше мне…

– Нет-нет, – быстро сказал он. – Мне приказано лично передать ей письмо из рук в руки.

Он произнес те же самые слова пять лет назад, стоя на пыльном дворе посреди Сиены. С того дня много воды утекло. Тогда слова эти были правдой. Но сейчас Чезаре не давал столь подробных инструкций своему гонцу. В этой ситуации Педро впервые решился на ложь.

– Хорошо, я пошлю за ней. Вам лучше встретиться в саду. Сестры сейчас на вечерней молитве, и там вас никто не потревожит. Я сама отведу тебя туда. Когда будешь готов уходить, позвони в колокольчик у двери, и сестра-караульная проводит тебя. – Аббатиса положила письмо в ящик стола, затем с неожиданной резкостью спросила: – Скажи, как себя чувствует сейчас его святейшество папа римский?

– Он… он в глубокой печали.

– Да, разумеется… – Она быстро кивнула. Похоже, даже аббатисам не чужд соблазн посплетничать. – Пути Господни неисповедимы. Мир порой так жесток. Уверена, тебя выбрали для этого задания за твою доброту.

Он склонил голову.

– Я просто скромный слуга своей герцогини.

На мгновение она задержала на нем взгляд, а потом повела его к саду.

Солнце уже садилось, и сад окрасился в мягкий золотистый цвет. За ним исправно ухаживали: ряды аккуратно подстриженных кустов тянулись вдоль дорожек, разветвлявшихся от небольшого прудика, по которому между листьями лилий лениво скользило солнце. Подрезанные и подвязанные фруктовые деревья и клумбы с травами источали смесь аптечных и летних ароматов, наглядно иллюстрируя Божий труд, в котором полезное сочеталось с приятным. Он неловко стоял посреди этого великолепия и ждал. Ждал. Он, Педро Кальдерон, которого воспитал отец-испанец, а сердечным делам научила мать-итальянка, и который, пусть и потерял девственность в семнадцать лет в борделе, с тех пор ждал встречи с женщиной своей мечты. Своей Лаурой, своей Беатриче, своей Гвиневрой. Своей принцессой. Своей погибелью.

Она пришла, одетая в простую белую повседневную одежду, волосы убраны под свободную золотистую сеточку, лишь несколько локонов выбились и свободно вьются возле лица. Она шла быстро, голова высоко поднята, и он вспомнил, как увидел ее впервые во всем великолепии свадебного убранства, скользящую по коридору, словно она не касалась ногами земли.

– Ах! Это вы! – Лукреция чуть рассмеялась, улыбнулась ему, лицо ее засветилось. Кто бы ни позвал ее сюда, он не удосужился предупредить, что новости будут плохими. – Педро Кальдерон! – Теперь она почти бежала. И вот она уже рядом и порывисто хватает его за руку. – Ах, как я рада. Мне не сказали, что это вы.

Впервые они коснулись друг друга, и оба сразу подумали об этом.

– Госпожа… великая честь снова видеть вас. Вы в порядке?

– О, разумеется, этот валенсийский, – сказала она, легко переключаясь на язык своего детства. – Я в порядке. Учусь умиротворенности. – Она пожала плечами. – Хотя это не так уж легко. А вы? Привезли новости из дома?

– Да…

– Какие? – Лукреция посмотрела на него и сразу все поняла. – Что случилось?

– У меня… письмо.

Он протянул ей бумагу, но она по-прежнему внимательно вглядывалась в его лицо.

– Что случилось? Что-то с моим отцом? Ах, боже, что-то случилось с ним, с моим отцом!

– Госпожа, я… нет, с вашим отцом все в порядке.

– Значит, Чезаре…

– Нет. Письмо от него. Посмотрите на печать. Держите, пожалуйста. Вы должны прочесть его.

Она с облегчением улыбнулась.

– Ну, значит, это по поводу моего замужества. Хорошо.

Лукреция отняла руку и взяла письмо, хоть и твердо знала, что в нем нет ни слова о ее браке. Пальцы ее неуклюже боролись с печатью, и в спешке она чуть не уронила послание. Глаза пробежались по первым строчкам – наполненные любовью нежные приветствия, а затем…

Дочитав, она устремила взгляд на пруд. Она увидела, как плещутся серебристые и красные рыбки, а легкий ветер рябит воду. Ничего не изменилось. Разве это возможно? Хуан умер, а в мире никак не отразилась эта утрата. Или ее боль. От этой мысли у нее закружилась голова.

– Ах, госпожа!

Стоило Лукреции покачнуться, как он тут же оказался рядом, рука обвила ее талию, другой он поддержал ее за локоть и повел на край сада к каменной лавочке под стеной с высокими окнами келий. Она позволила проводить себя туда.

Педро сел рядом, чувствуя себя несколько скованно, однако по-прежнему поддерживал ее рукой. Глаза ее наполнились слезами, и каменные плиты на дорожке теперь виделись как в тумане. Но слезы не помогут побороть этот ужас. Она задушила их в себе и с минуту просто сидела, замерев.

Наконец она подняла глаза на Педро и нахмурилась, будто забыв, что он рядом.

– Ты знаешь, о чем тут написано? Ах да, разумеется, знаешь. Брат сказал, что это убийство. Убийство!

Он кивнул.

– Но как такое могло произойти? Кто сделал это? Что случилось?

«Если она лично примет тебя и попросит рассказать подробности, ничего не говори. Герцогиня глубоко эмоциональна, а таким женщинам, как она, не нужно знать больше, чем необходимо», – ясно звучал в его голове голос Чезаре.

– Я… хочу сказать, что это не мое дело…

Лукреция внимательно посмотрела на него.

– Ох… Он велел ничего не говорить мне, да? – Она тряхнула головой. – Он неправ, он думает, что как женщина я слишком слаба. Он не понимает, что гораздо, гораздо тяжелее не знать. Очень скоро я услышу все подробности от чужих людей, слухи обрастут грязной ложью. Будет лучше, если я узнаю обо всем от тебя, Педро Кальдерон. Пожалуйста.

Так за первой ложью последовало первое неповиновение. Да и мог ли он поступить иначе? Он рассказал все очень быстро, упомянув не только о жестокости убийства, но и о том, что произошло потом, красочно расписав все величие похоронной процессии и упомянув, как хорошо выглядел Хуан на погребальных дрогах – с телом его сотворили настоящее чудо.

– Он казался таким умиротворенным. Лицо выглядело в точности как при жизни. Так сказали все, кто его видел.

– Да. – Она слушала в глубокой задумчивости, не отрывая глаз от его лица, и время от времени кивала. – Теперь я вижу все как воочию. Думаю, я бывала на берегу реки недалеко от того места.

Она вздрогнула, затем снова опустила взгляд на письмо, будто теперь надеялась найти в нем больше слов утешения.

– Ответишь ли ты еще на один мой вопрос, Педро Кальдерон? – спросила она, чуть помедлив.

– Да, госпожа. Если смогу.

– Ты когда-нибудь убивал человека?

– Я?

– Ты телохранитель моего брата, так? Думаю, тебе приходилось участвовать в драках…

Он мысленно вернулся вместе со швейцарской гвардией на Пьяцца-Навона. Гнев, паника, крики боли, кровь на булыжной мостовой. Он хотел бы не говорить о том случае, тут нечем было гордиться, но человек чести не может нарушить обещание, данное женщине, которую любит.

– Да, драки бывали. Люди умирали. В одной драке и я убил человека, а может, и двух.

– А когда он умирал… он знал, что умрет?

– Я не понимаю…

– Было ли у него время помолиться?

– Помолиться? – Педро покачал головой. Молиться? Слышна ли была мольба в его криках о пощаде? Считается это за молитву? – Не знаю. Он говорил на другом языке.

– Ах! Что ж, я молюсь о том, чтобы у Хуана перед смертью была возможность попросить прощения за свои грехи. Надеюсь, он найдет там успокоение, которого не мог найти здесь, на земле. – Ее глаза снова наполнились слезами. – Мой бедный отец… Он слишком опечален, поэтому вместо него письмо писал Чезаре. Ведь так?

– Думаю, так и есть, госпожа.

– Ох, если бы я только могла сейчас быть рядом и поддержать его. – Она покачала головой. – Что ж, я не буду плакать. Хуан нуждается в молитвах, а не в слезах, – твердо сказала она, сделала глубокий вдох и выпрямилась, вздернула подбородок. Щеки ее все еще хранили милые детские ямочки. Несколько секунд они сидели молча. Педро слышал, как в ушах у него, отмеряя время, отдаются удары сердца. «Как хотел бы я остаться здесь навсегда», – думал он.

– Недалеко от этого монастыря погиб мученической смертью святой Сикст, – проговорила Лукреция. – Ты знал об этом? Его обезглавили по приказу римского императора. Даже когда над ним уже занесли меч, лицо его было наполнено радостью. Ведь он знал, что в смерти найдет вечную жизнь. Аббатиса часто рассказывает о нем, и тогда монашки плачут. И все знают, что этот монастырь, построенный в его честь, особенно подходит для молитв за тех, кто нам дорог. – Теперь речь ее лилась быстрее, словно она пыталась убедить в чем-то саму себя. – Так что я в нужном месте для того, чтобы помолиться о Хуане, правда? – спросила она, но не стала ждать ответа. – Я хочу сказать, что он… порой бывал безрассуден, и я знаю, что не все любили его, но жизнь в нем кипела, а на его плечи взвалили непосильный груз. Он был одним из детей Божьих, и все равно у него было чистое сердце. Я знаю это. Если я помолюсь здесь, Бог услышит мои молитвы.

– Уверен, так и будет, госпожа.

– Да. Я тоже так думаю, – со всей серьезностью сказала она.

Пока они сидели, свет постепенно покидал окрашенное в ярко-розовые и абрикосовые оттенки небо. Казалось, начертанные кистью Пинтуриккьо херувимы выглядывают из легких закатных облаков.

– Спасибо, – произнесла она наконец. Оба они понимали, что их руки, хоть и не соприкасались более, лежали слишком близко друг к другу. Смутившись, она подвинула ладонь к себе. – Я… я рада, что именно тебя послали рассказать мне об этом.

Педро кивнул.

– Я… теперь я пойду… если желаете.

– Если ты не против, не посидишь ли ты еще немного со мной? Монашки очень добры, но… после заката в моей келье так уныло, а здесь невероятно красиво. – И она подставила лицо заходящему солнцу, отчего кожа ее засветилась.

– Госпожа, я останусь здесь до самого утра, если это вам поможет.

– Ха! Не уверена, что аббатиса одобрит такое. Вы говорите как рыцарь в романтической сказке, Педро Кальдерон.

– Я не хотел. – Он потупил взор.

– Нет, нет. В этом нет ничего плохого. Думаю, мир был бы куда менее приятным местом без храбрости Бэва и любви, как у Ланселота и Гвиневры. В детстве я любила такие истории. Я…

Она запнулась, вдруг поняв, что именно говорит. Весь ужас произошедшего с Хуаном вылетел у нее из головы.

Как и у него. Теперь он думал о том, как было бы чудесно сидеть рядом с ней в свете уходящего дня и рассказывать друг другу романтические истории. Если бы это случилось, он просто умер бы от счастья.

Увы, проживавшие в Италии испанцы не были настолько очарованы Данте и не читали его, как прилежные римляне. Так что этот молодой мечтатель не попадал в пятый круг ада, где ветер мучений сметает грешников за собой и где обретаются Франческа и ее зять Паоло, чья обоюдная любовь к рыцарской поэзии подтолкнула их к греху и такому жестокому наказанию в загробной жизни, что даже сам Данте не смог сдержать слез.

А что же Лукреция? Лукреция очень хорошо знала эту историю. Но, мечтая о рае после смерти, она также мечтала познать хоть частичку его и на земле. Ей было семнадцать, ее брата жестоко убили, другой брат любил ее слишком сильно, а отправленный в отставку муж не любил вовсе. Она сидела, окунувшись в водоворот грусти, страха и тоски. Но что бы ни бушевало в ее душе, жизнь стоит того, чтобы ее прожить. Впрочем, у нее не было возможности проверить свою решимость. Дверь открылась, и в проеме появился силуэт сестры-караульной. Монастырь готовился ко сну, и время для посещений, даже для самых могущественных гостей, подошло к концу. Оба они сразу вскочили на ноги.

– Я благодарю тебя, Педро Кальдерон, – быстро сказала Лукреция. – Я бы хотела написать ответ, но уже поздно, и я не могу собраться с мыслями…

– Я приду снова, госпожа. Меня назначили гонцом между Ватиканом и монастырем.

– Ах! Что ж… значит, ты вернешься?

– Непременно.

Он опустился на колено и взял ее руку в ладони.

– Скажи брату и отцу, что сердцем я с ними, и что с Божьей помощью я найду слова, чтобы поддержать их.

Из окна второго этажа аббатиса наблюдала за тем, как они прощаются.

Монастырю всегда нелегко открывать двери перед знатной женщиной, оказавшейся в беде: через какое-то время вслед за ней приезжают слуги и горничные, а с ними проникают мирские привычки и законы, внося ненужную суету в устоявшийся тихий быт. В свое время аббатиса Пичи повидала множество драм, разыгранных в этих стенах, и научилась отлично угадывать знамения. Подыскивая новых монашек, она должна была различать в юных девушках духовное с чувственным – не самая простая задача, поскольку их тела пребывали в не меньшем смятении, чем сердца. Когда молодая Лукреция покинула монастырь, чтобы занять свое место в мире, аббатиса молилась, чтобы Господь уберег ее от слишком сильных соблазнов. Но воля его зачастую непонятна даже самым преданным слугам. Той ночью аббатиса вновь вспомнила Лукрецию в своих молитвах. И решила поговорить с сестрой-караульной о внеплановых проверках сада во время вечерней молитвы.