Часть третья

– Оно великолепно! Повернись еще раз, быстрее. Ах! Ты только посмотри, как меняются цвета при каждом твоем движении! – Молодая женщина кружилась по комнате, ее юбки летели следом. Глубокий красный цвет ее платья отливал дюжиной разных оттенков, а прозрачная ткань накидки ловила и рассеивала свет. – Как твой портной умудрился сделать такую волну, что она придает платью невиданную легкость?

– Она сделана из того же шелка, что и моя сорочка.

– Что? Ты носишь белье поверх платья! А что же под ним?

– Разумеется, еще одна сорочка. Все совершенно прилично. По крайней мере, пока я ее не сниму. – Молодая женщина рассмеялась, и смех ее напоминал звон тысячи золотых монет. – В Неаполе такая мода. Ну, или была, пока не пришли эти неотесанные французы. Ты слышала, что они похитили наших лучших портных и забрали с собой во Францию? – Она пожала плечами. – Но не моего и не того, что шьет для Джоффре. Они уехали с нами, когда мы бежали на Сицилию.

– Как тебе понравилась Сицилия?

– Ох… Грязная. То слишком жарко, то слишком холодно, и множество диких мужчин и женщин. Я не могла дождаться возвращения домой. А когда мы вернулись…

– Что? Что там было? – Лукреция, которая всю войну провела в Пезаро, то изнывая от скуки, то вне себя от тревоги, жаждала услышать страшные истории, героиней которых могла бы себя представить.

– Уф, это было ужасно! Ужасно! Всюду вонь и грязь. Ты не поверишь, чем они там занимались. Они забирали все – гобелены, горшки, белье, изголовья кроватей, резные крышки сундуков, все, что имеет хоть какую-то ценность, они грузили на своих тупых мулов. Даже растения. Ты только вообрази! Наш прелестный арабский сад был просто как рай на земле, а французы взяли и выдрали все цветы и деревья. И для чего? Чтобы они погибли в их седельных вьюках? Увидев это, король зарыдал! Правда. Конечно, он думал, что мы ничего не видим, но он просто не мог сдержаться. – Она театрально содрогнулась. – Что ж, теперь они отправились домой, и Неаполь будет отстроен заново. Так сказал король. Хотя я не понимаю, как он собирается делать это, если все еще борется с мятежниками.

– Мы должны возблагодарить Бога за спасение. А Рим будет тебе хорошим домом до тех пор, пока ты не сможешь вернуться.

– Ах, думаю, он еще долго будет неплохим домом.

– Правда? Даже несмотря на то, что у нас такая скучная мода?

– Мы это изменим. Мы ведь привезли с собой портных. Вот погоди, очень скоро у мужа от твоей красоты глаза полезут на лоб.

– Боюсь, его не волнует, во что я одеваюсь.

– Получается, дело в нем, а не в твоей одежде, потому что ты – прелестное создание. И, уверена, сама прекрасно это знаешь. А раз так, мы подыщем тебе кого-нибудь другого, кто глаз не сможет от тебя отвести.

Хоть они и были одного возраста, новая невестка Лукреции во многом казалась гораздо старше ее. Неаполь был городом жарким и влажным, и его двор был подвержен всякого рода излишествам. Любой, кто родился здесь, очень быстро приобретал необходимые познания. В жилах Санчи, горячо любимой, хоть и незаконнорожденной дочери, текла королевская кровь, и она с ранних лет не отказывала себе ни в каких удовольствиях. В результате смешения двух кровей она была наделена темной, пылкой красотой: оливковая кожа, нос прекрасной формы, полные губы и сияющие темные, почти черные глаза. Санча, сколько себя помнила, использовала свою внешность для того, чтобы самой выбирать, как строить жизнь, и ее муж – мальчишка Борджиа – был единственным исключением из этого правила.

Когда они приехали в сопровождении чуть ли не половины неаполитанского двора, римское общество испытало настоящий шок. Приветствовавшие их посланники, а также кардиналы и семья папы – ведь визит этот был не столько политическим, сколько семейным – оказались очарованы яркой внешностью Санчи задолго до официального представления. Глаза ее сверкали, легкая улыбка светилась дерзостью, а следом гарцевала кавалькада смеющихся придворных дам с накрашенными лицами. Эти рабыни моды, казалось, даже лошадей выбирали под свои платья: бледный шелк струился по черным бокам, темный вельвет – по гнедым в яблоках. Пинтуриккьо, уже вовсю трудившийся на другого хозяина (он был из тех, кто работу предпочитал развлечениям), съел бы собственное сердце, услышав об этом, ведь с такой сцены можно было написать момент прибытия царицы Савской – одна из его любимых тем в то время.

Джоффре не шел с ней ни в какое сравнение. Он скакал рядом с женой, ниже ее на целую голову, и даже одет был довольно броско – ярко-красный парчовый жакет и контрастирующий с ним камзол, – однако шнуровку штанов так сильно затянули, дабы подчеркнуть форму ног, что он едва сидел на лошади. Настоящий подарок для сатириков: мальчик-муж, не способный даже усидеть на коне. Зато его жена отлично справляется с верховой ездой и без него.

За неделю ехидные шутки распространились по всей Италии. Не то чтобы люди забыли о политике (двусмысленность – это хорошо проверенное временем оружие дипломатии), но иногда надо переключаться и на другие, более простые удовольствия. Рим прошел через вражеское вторжение и угрозу полного разрушения. Те, кто пережил этот кризис, почувствовали облечение, а вместе с ним и некую пустоту, которая всегда ощущается после длительного напряжения. Послам, которые подтрунивали теперь над вновь прибывшими, и самим хотелось развлечься. Они надеялись, что мир окажется не менее интересным, чем война.

– Когда твой отец впервые позвал нас, мне вовсе не хотелось ехать. Что за религиозный город! Видит Бог, у нас и в Неаполе хватает священников. Но Джоффре так загорелся этой идеей, да и Альфонсо сказал, что надо ехать, ведь Рим стал теперь центром моды и развлечений.

– Альфонсо?

– Мой брат. Ах, ему бы здесь понравилось. А тебе понравился бы он. Он всем женщинам нравится. Скачет верхом, как ветер, знает все танцы, и у него самые красивые ноги в Неаполе. Говорят, мы отлично смотримся, когда танцуем павану.

– Должно быть, ты скучаешь по нему.

– Разумеется. Хотя, думаю, твой брат не менее красив.

– Джоффре?

– Нет! – Санча беспечно рассмеялась. – Чезаре. Уверена, ты скучала по нему, пока была в отъезде.

Ах, как она права! Увидеть его впервые после разлуки было все равно что увидеть первый луч солнца после долгой зимы. Когда они с Джованни подъехали к дворцу, он стоял у окна своих покоев в Ватикане, и увидев его, она уже не могла стереть с лица радостную улыбку. Чезаре послал ей воздушный поцелуй, и она сделала вид, что поймала его рукой. Она так давно была лишена и театра, и общества благородных кавалеров, что невероятно обрадовалась возможности вновь насладиться и тем, и другим. «Как же я люблю свою семью», – думала она. Все же, хоть Лукреция и горела желанием вернуться домой, несколько дней спустя она почувствовала… что? Разумеется, счастье, но еще и какое-то отчуждение. Она купалась в комплиментах по поводу своей красоты и изящества, однако ее часто преследовало ощущение того, что рядом с ней сидит другая Лукреция: молодая женщина, которая, скучая по своей семье, вполне смогла обойтись и без нее. Да, порой она плакала ночами, но поутру вставала и жила дальше. Она была хозяйкой герцогского двора и знакомилась с разными людьми, и все ею восхищались. Впервые в жизни Лукреция стала кем-то большим, а не просто обожаемой дочерью и сестрой. И….

– А правда, что он сбежал из-под самого носа у французской армии, переодевшись в конюха?

– Кто?

– Чезаре. Так о нем говорят.

– Да, да, так и было.

– Ах, как захватывающе! Если бы я была мужчиной, я бы сделала то же самое. Еще говорят, он содержит куртизанку. Фьяметту. Ведь так ее зовут? Ты ее видела?

– Нет.

– Уверена, она очень красива. Хотя Джоффре сказал, что я красивее.

– Откуда ему знать?

– Он рассказывал, что однажды Чезаре познакомил их. – Санча наморщила свой носик. – Впрочем, порой он говорит что угодно, лишь бы произвести на меня впечатление. Ну разве не мило?

– А что еще он говорит? – спросила Лукреция. Любопытство в ней боролось со смутным ощущением неуместности такого разговора. Она привыкла быть любимицей двора, и ей казалось, что приезд этой озорной, откровенно бессовестной женщины невыгодно оттенял ее.

– Ах, знаешь, Джоффре такой мальчишка. Мы все его обожаем. Правда. Но иногда он может показать характер. – Санча ухмыльнулась. – Полагаю, как и Джованни. Должна сказать, вчера на приеме он выглядел… хмурым и отстраненным. Будто съел какую-то гадость.

Лукреция улыбнулась. Несмотря на всю свою кипучую энергию, было кое-что, о чем прелестная молодая Санча не знала и к чему не выказывала никакого интереса.

Жизнь при дворе семьи Борджиа давалась их мужьям нелегко. Джоффре так долго был ребенком, которого то обожали, то полностью игнорировали, что его капризы и вспышки гнева почти не изменились, когда он повзрослел. Жена ему тоже ничем не помогала, попеременно то играя с ним, то бросая, словно куклу, а его отца порой так раздражала неуверенность прыщавого юнца, что он охотнее дразнил сына вместо того, чтобы заступаться за него.

Джованни Сфорца, герцог Пезаро, был не в лучшем положении.

Он и его герцогиня первыми вернулись в Рим и обнаружили, что сплетники только и ждут возможности на них наброситься. Теперь, после войны брак Сфорцы и Борджиа стал предметом политических спекуляций. На первый взгляд разногласия между семьями улажены. Людовико Сфорца, как испорченный ребенок, всегда получал все, что хотел, чтобы тут же отказаться от желаемого. Он оставил французов, стоило лишь ветру подуть в другую сторону, и присоединился к папской лиге. Его брат, кардинал Асканио, формально был великодушно прощен («Мы стираем любые пятна позора. Пусть прошлое останется в прошлом, а мы начнем все с чистого листа») и вернулся в свой дворец к прежней работе. Его преданность папе теперь была исполнена той же страсти, что и недавнее предательство. Если Александр и затаил на него обиду, он не показывал этого: любому папе нужен вице-канцлер, чтобы набивать папскую казну, а в списке обидчиков имелись семьи и похуже. По одному врагу за раз.

– Ах, ты только посмотри на себя. Ты покинула Рим совсем девчонкой, а вернулась настоящей женщиной! – Папа был очень рад встрече с Лукрецией. – Разлука едва не разбила нам сердце, но теперь ты еще прекрасней, чем раньше.

Лукреция утонула в бесконечных складках его шелков и парчи, вдохнув запахи мускуса и пота и сразу вспомнив детство. Но помнила она о том, что позади нее в ожидании стоял Джованни.

– Добро пожаловать и тебе, дорогой зять, – отпустив дочь, буркнул Александр. – Мы скучали по вам обоим.

В другом конце комнаты холодно улыбался Чезаре. Какое бы будущее ни было уготовлено этому браку, супруг узнает о нем последним. Пищеварительная система Джованни Сфорцы, однако, работала на него не хуже армии шпионов, и приветствие обоих мужчин отозвалось в нем такой болью, словно в кишки вонзили нож. А может, нож вонзался в его совесть, учитывая, что по тогдашним представлениям она находилась где-то в области желудка. В любом случае, он так нервничал, что первые недели не мог есть и пить ничего, что не попробовала вначале его жена.

– О, мой господин, думаю, вам понравится это блюдо. Отличный соус. Он, как и принято в Риме, густой, сладкий и отлично подходит к вину.

Во время их первого ужина в папских апартаментах его беспокойство было столь очевидно, что Лукреция пошла ему навстречу и кормила его из своей собственной тарелки, а потом, будто в шутку, они обменялись кубками. Под пристальными взглядами других гостей он улыбался ей с болезненной благодарностью.

Она была добра к нему, потому что им наконец удалось достичь перемирия. Оба так переволновались во время захвата Рима – пусть и по разным поводам, – что в иные дни едва перекидывались парой слов. Когда пришли известия о победе папы и перемене во взглядах семьи Сфорца, стало ясно, что им тоже надо заключить мир. На смену прежней ласке пришла вежливость. В этом не было ничего сложного. Будучи хозяйкой двора, Лукреция видела примеры и более несчастных браков, когда супруги откровенно выражали взаимную неприязнь или скуку, а мужья открыто изменяли женам. Джованни был не таким. Даже когда дела шли хуже некуда, он никогда намеренно не обижал и не оскорблял ее. И никогда никоим образом не принуждал ее к близости. По окончании войны, когда его нервы пришли в порядок, он, однако, так и не вернулся в ее постель. Да она и не просила. Она не скучала по нему. Это был приемлемый компромисс, негласная договоренность. Лукреция всегда была отходчивой и в свои шестнадцать лет еще не утратила любви к жизни, предпочитая пребывать в хорошем настроении.

– Какая красивая пара. Могу ли я поднять тост, чтобы поприветствовать их в Риме? – раздался гнусавый голос кардинала Асканио. Он поднял свой кубок в сторону папы. – Отрадно видеть, что наши семьи снова близки! – По другую сторону стола послы потянулись к бокалам, прикидывая, как изменят тексты своих донесений.

Когда чуть позже они с Чезаре сидели рядом в ожидании музыкантов, чтобы начать танцевать, он подшучивал над сестрой, а она разрывалась между чувством долга и жалостью к мужу.

– У нас все в порядке, учитывая сложившиеся обстоятельства.

– Учитывая сложившиеся обстоятельства, он дурак.

– Обстоятельства сложились так, что я за ним замужем.

– Что-то я не вижу искры между вами.

– Ах, Чезаре! Не надо все усложнять еще больше.

– Я твой брат. Я хочу, чтобы ты была счастлива.

– Я счастлива. Я снова с тобой и папой. Вы оба в безопасности, война окончена. Даже не могу описать тебе, насколько это греет мою душу. Я так сильно волновалась!

– Не стоило.

На другом конце комнаты Александр откинулся в кресле, его лицо раскраснелось от вина и пищи. Он помахал им рукой, и дочь ответила улыбкой.

– Можешь говорить что угодно, но папа изменился. Он выглядит постаревшим. Каким-то изможденным.

– Скорее, толстым. Пока здесь были французы, наша мать его перекармливала. Она настояла на том, чтобы взять с собой в замок свою еду и вино.

– По крайней мере, она находилась в безопасности. – Лукреция помолчала. – Даже не могу себе это представить. А правда, что мы могли все потерять?

– Кто тебе сказал? Твой муж? – резко спросил Чезаре.

– Перестань нападать на него! Не он один.

– Мы ни за что бы не проиграли эту войну. Я ясно дал тебе это понять в своих письмах.

– Иногда люди говорят то, что от них ожидают услышать.

– Что? К примеру, все говорят тебе, что ты похорошела, пока отсутствовала. – Он, не мигая, смотрел ей прямо в глаза.

Лукреция в замешательстве покачала головой.

– Ты просто дразнишь меня. Не понимаю, что ты имеешь в виду.

– Что, возможно, они говорят то, что ты хочешь от них услышать. Вот только это неправда. Это не то, что вижу я.

– Почему? Что же ты видишь?

– Я вижу прекрасную молодую женщину, верно, но ей кое-чего недостает.

– Чего же? Чего мне недостает? – спросила она, как ребенок, требующий от взрослых ответа на свой вопрос, когда они и сами его не знают.

– Ты нелюбима.

Она продолжала удивленно смотреть на него.

– Нелюбима?

– Да, нелюбима. У тебя есть муж, но ты все еще нелюбима. – Чезаре выдержал паузу, а потом продолжил: – Сказать по правде, предатели не очень-то способны на любовь. Ты, моя дорогая сестра, заслуживаешь большего.

Она почувствовала, как ее лицо обдало жаром, и уронила голову, чтобы брат этого не заметил.

– Пожалуйста, не надо. Лучше мне от таких слов не станет.

На другом конце комнаты Джованни вел достаточно резкую беседу со своим дядей. Вдруг он прервал разговор и посмотрел на них.

– Каких слов, Лукреция? – Чезаре, всегда замечавший все вокруг, теперь смягчил тон. – Это просто римские шуточки, сестренка, – сказал он, слегка переигрывая, а когда она подняла на него глаза, одарил ее своей самой очаровательной улыбкой. – Ты так долго отсутствовала, что совсем позабыла о них. – Он взял ее руку и поднес к губам. – Мы никогда не позволим тебе снова уехать. Ты слишком большая драгоценность. – Чезаре привлек ее к себе и нежно поцеловал в обе щеки. Когда его губы оказались возле ее уха, он прошептал: – Не бойся. Что бы ни случилось, я всегда буду любить тебя.

Теперь многие гости смотрели в их направлении. Возможно, именно такого пристального внимания он и добивался.

Собрались музыканты, приглашая к танцу, заиграла виола. Чезаре поднялся с намерением потанцевать с сестрой, но не успел он и слова сказать, как перед ней вырос Джованни.

– Они играют в честь нашего возвращения домой, моя дорогая жена, – подчеркнуто громко сказал он. – Прими же мое приглашение на танец.

Она неуверенно поднялась и вложила свои пальцы в его ладонь. В его влажную от пота ладонь.