Глава 3
— Палатки! — Шарп выплюнул это слово. — Чертовы проклятые палатки!
— Для того, чтобы спать в них, сэр. — Сержант Патрик Харпер старался сохранить серьезное выражение лица. Наблюдавшие за ними солдаты Южного Эссекса усмехались.
— Проклятые палатки.
— Чистые палатки, сэр. Хорошие и белые, сэр. Мы можем разбить клумбочки вокруг них, на случай если парни затоскуют по дому.
Шарп пнул одну из огромных связок холста:
— Кому нужны дурацкие палатки?
— Солдатам, сэр — в случае, если они простудятся дождливой ночью. — Сильный ольстерский акцент Харпера становился еще заметнее, когда он веселился. — Я надеюсь, что потом они дадут нам кровати, сэр, с чистыми простынями и маленькими девочками, чтобы согревать нас ночью. И ночные горшки, сэр, с надписью «Боже, храни короля» по ободу.
Шарп еще раз пнул кучу палаток.
— Я прикажу, чтобы квартирмейстер сжег их.
— Он не может сделать этого, сэр.
— Конечно, он может!
— Он расписался за них, сэр. Любая утрата будет вычтена из его жалованья, сэр.
Шарп бродил вокруг большой кучи непристойных связок. Из всех смешных, ненужных, глупых вещей Конная гвардия прислала именно палатки! Солдаты всегда спали под открытым небом! Шарп просыпался утром с волосами, примерзшими к земле, просыпался в одежде, промокшей насквозь, но он никогда не хотел спать в палатке! Он был пехотинцем. Пехотинец должен совершать марш — и маршировать быстро, а палатки замедлят ход.
— И как мы собираемся тащить проклятые штуки?
— Мулы, сэр, мулы для палаток. Один на две роты. Доставят завтра, сэр, и за них тоже уже расписались.
— Иисус рыдает!
— Вероятно, потому что у него нет палатки, сэр.
Шарп улыбнулся, довольный собой, однако это внезапное прибытие палаток из штаба создало проблемы, в которых он не нуждался. Чтобы тащить палатки, понадобятся пять мулов. Каждый мул может везти двести фунтов, плюс еще тридцать фунтов фуража, который поддержит животное в течение шести дней. Если кампания будет развиваться так же, как прошлым летом, тогда придется предположить, что фуража не хватит, и дополнительные мулы должны будут нести дополнительный фураж. Но дополнительные мулы тоже должны будут питаться, что означает еще больше мулов, и если он предпримет марш в шесть недель, понадобится девяносто дополнительных фунтов фуража. Для этого нужны еще четырех—пять мулов, но те мулы будут нуждаться в дополнительных семистах фунтах фуража, что означало бы еще четырех мулов, которые будут также нуждаться в фураже; и так далее, пока смешной, но точный вывод не был сделан: потребуется четырнадцать дополнительных мулов просто для того, чтобы прокормить пять, несущих палатки! Он пнул другую палатку.
— Господи, Патрик! Это же смешно!
Прошло три дня, с тех пор как французы сдались им на холмах. Они совершили переход от моста на север, внезапно оставив подходы к Саламанке и углубившись в область холмов и еле заметных тропок. Там их ждали основная часть армии и бело-серая груда проклятых палаток. Шарп нахмурился:
— Мы оставим их на складе.
— И их украдут, сэр.
Шарп выругался. Харпер подразумевал, конечно, что каптенармус продаст палатки испанцам, заявит, что они были украдены, и их стоимость отнесут на счет батальона.
— Ты знаешь каптенармуса?
— Да. — В голосе Харпера прозвучало сомнение.
— Насколько?
— Немного.
Шарп выругался снова. Он мог, несомненно, взять пять фунтов из подотчетных средств батальона, чтобы подкупить кладовщика, но это чревато неприятностями.
— Он не из ваших, этот каптенармус?
— Он из графства Даун, — уверенно сказал Харпер. — Продаст собственную чертову мамашу за шиллинг.
— У тебя ничего нет на ублюдка?
— Нет. — Харпер покачал головой. — Парнишка крут, как оранжист на допросе.
— Я дам тебе кое-что.
Он может продать одного из мулов, которые прибудут завтра, заявить, что тот подох от сапа или Бог знает от чего, и посмотрим, отважится ли кто-нибудь задавать ему вопросы. Он раздраженно покачал, затем улыбнулся здоровенному сержанту:
— Как твоя женщина?
— Замечательно, сэр! — Харпер сиял. — Цветет как роза. Я думаю, что она хотела бы приготовить для вас одно из тех ужасных национальных блюд.
— Я зайду как-нибудь на этой неделе.
Изабелла была маленькой, смуглой испанской девчонкой, которую Харпер спас от ужаса Бадахоса. Начиная с той ужасной ночи она преданно следовала за батальоном, наряду с другими женами, любовницами и шлюхами, которые хвостом тянулись за любой армией на марше. Шарп подозревал, что Харпер женится до конца года.
Огромный ирландец сдвинул свою шапку и почесал голову:
— Ваш даго нашел вас, сэр?
— Даго?
— Офицер — настоящий торговец лентами. Он торчал тут все утро. Выглядел так, будто потерял кошелек. Мрачный, как проклятый судья.
— Я был здесь.
Харпер пожал плечами:
— Наверно, это не так важно.
Но Шарп нахмурился. Он не знал почему, но его инстинкт, который выручал его на поле боя, внезапно предупредил его о неприятностях. Предупреждения было достаточно, чтобы разрушить маленький кусочек счастья, которое дало ему поругание палаток. Как будто в день надежды и мира он внезапно учуял вонь французской кавалерии.
— Когда он был он здесь?
— На восходе солнца. — Харпер внезапно встревожился. — Обычный молодой офицерик.
Шарп не мог представить причину, которая могла заставить испанского офицера пожелать увидеть его, а когда он не знал причины чего бы то ни было, он был склонен предполагать опасность. Он дал палаткам прощальный пинок.
— Сообщи мне, если увидишь его снова.
— Да, сэр. — Харпер смотрел, как Шарп идет к штабу батальона. Он задавался вопросом, почему упоминание об испанце в роскошном мундире вызвало у Шарпа такую непонятную тревогу. Возможно, думал он, это все то же проявление чувства вины и горя.
Харпер мог понять горе, но он чувствовал, что настроение Шарпа объяснялось не только горем. Огромному ирландцу казалось, что его друг начал ненавидеть себя, возможно, обвиняя себя в смерти жены и отказе от своего ребенка. Независимо от того, что это было, думал Харпер, будем надеяться, что скоро армия двинется против французов. Там, на мосту, когда у пехотинцев не было ни единого патрона, Харпер видел прежнюю энергию и энтузиазм. Независимо от того, чем была вызвана печаль Шарпа, она не лишила его способности воевать.
— Ему нужно хорошее сражение, — сказал он Изабелле той ночью.
Она презрительно фыркнула:
— Ему нужна другая жена.
Харпер засмеялся:
— Все вы, женщины, так думаете. Брак, брак, брак!
Он пил с другими сержантами батальона и возвратился поздно, чтобы найти ужин, который она приготовила для него, испорченным. Она перевернула сожженные яйца на сковороде, как будто надеясь, что, перекладывая их, она улучшит их внешний вид.
— А что такого неправильного в браке?
Харпер, который чувствовал, что его собственный брак опасно маячит на горизонте, решил, что осторожность — большая часть доблести.
— Так, ничего… У тебя есть хотя бы хлеб?
— Ты знаешь, что есть. Принеси его.
Есть, однако, пределы для осторожности. Не мужское это дело — приносить хлеб или вовремя возвращаться к ужину, и Харпер сидел молча, покуда Изабелла ворчала по поводу квартиры, и покуда она жаловалась ему на домовладелицу и на жену сержанта Пирса, которая украла ведро воды, и говорила ему, что он должен сходить к священнику прежде, чем начнется кампания, чтобы должным образом исповедаться. Харпер слушал ее в пол-уха.
— Я чую большие неприятности впереди.
— Ты прав. — Изабелла вывалила яйца на жестяную тарелку. — Большой неприятность, если ты не приносишь хлеба.
Когда она говорила на английском языке, она делала это с северным ирландским акцентом.
— Принеси сама, женщина.
Она сказала что-то, но испанский язык Харпера не был достаточно хорош, чтобы понять, и он пошел в угол комнаты и нашел там завернутый кусок хлеба.
— Какой неприятность, Патрик?
— Ему скучно.
— Майору?
— Да. — Харпер соизволил разрезать хлеб штыком от винтовки. — Ему скучно, любовь моя, а когда ему скучно, он нарывается на неприятности.
Изабелла налила вина.
— Радуги?
Харпер рассмеялся. Он любил повторять, что майор Шарп всегда ищет горшок с золотом, который зарыт в конце каждой радуги. Он находит горшки достаточно часто, но, согласно Харперу, он всегда отказывается от них, потому что горшки неправильной формы.
— Да. Педераст снова ищет радугу.
— Он должен жениться.
Харпер выдержал дипломатическую паузу, но его инстинкт, как и у Шарпа, внезапно предупредил об опасности. Он вспомнил, как внезапно изменилось настроение Шарпа днем, когда он упомянул «торговца лентами», и Харпер испугался, потому что он знал, что Ричард Шарп способен идти за радугой прямо в ад. Он посмотрел на свою женщину, которая ждала слова похвалы, и улыбнулся ей:
— Ты права. Ему нужна женщина.
— Брак, — сказала она едко, но он видел, что она довольна. Она ткнула в него ложкой. — Ты заботиться о нем, Патрик.
— Он достаточно большой, чтобы позаботиться о себе.
— Я знаю больших мужчин, которые не могут принести хлеб.
— Тебе повезло, женщина, можешь мне поверить.
Он улыбался ей, но внутри себя он задавался вопросом, что же это было, что встревожило Шарпа. Так же, как он различал перспективу брака для себя, так же он чувствовал неприятности, надвигающиеся на его друга.
***
— А, Шарп! Никаких проблем? Отлично! — Подполковник Лерой натягивал тонкие лайковые перчатки. Он был майором еще несколько недель назад, но теперь американский лоялист удовлетворил свои амбиции командовать батальоном. Перчатка на его правой руке скрывала ужасные шрамы от ожогов, которые он заработал за год до того в Бадахосе. Ничто не могло скрыть ужасный, сморщенный, неровный шрам, который уродовал правую сторону его лица. Он разглядывал утреннее небо. — И никакого дождя сегодня.
— Будем надеяться, что нет.
— Мулы для палаток прибудут сегодня?
— Так мне сказали, сэр.
— Бог знает, зачем нам нужны палатки. — Лерой наклонился, чтобы прикурить длинную, тонкую сигару от свечи, которая, по его приказу, горела в штабе батальона только для этой цели. — Палатки только ослабят людей. С таким же успехом мы могли бы отправиться на войну в компании доярок. Вы можете потерять проклятые штуки?
— Я попробую, сэр.
Лерой надел двууголку, надвинув ее на лоб, чтобы скрыть свое изуродованное лицо.
— Что еще сегодня?
— Махони берет вторую и третью в поход. Огневая подготовка для новичков. Построение в два.
— Построение? — Лерой, голос которого все еще сохранил интонации его родной Новой Англии, нахмурился на своего единственного майора. Джозеф Форрест, другой майор батальона, был отправлен в гарнизон Лиссабона, чтобы помочь организовать склады для припасов, которые поступали в порт. — Построение? — спросил. Лерой — Что за проклятое построение?
— Ваш приказ, сэр. Построение на молебен.
— Боже, я и забыл. — Лерой выдохнул дым в сторону Шарпа и усмехнулся. — Вы возьмете это на себя, Ричард, вам это будет полезно.
— Спасибо, сэр.
— Ладно, я уезжаю. — Лерой выглядел довольным. Он был приглашен в штаб бригады на весь день и предвкушал в равной мере насладиться вином и сплетнями. Он взял хлыст. — Удостоверьтесь, что пастор дает педерастам бодрую проповедь. Нет ничего лучше подходящей проповеди, чтобы людям захотелось убивать лягушатников. Я слышал, какой-то «торговец лентами» искал вас?
— Да.
— Что он хотел?
— Он так и не нашел меня.
— Ладно: скажите ему «нет» независимо от того, чего он хочет, и займите у него денег.
— Денег?
Лерой обернулся в дверном проеме.
— Адъютант сказал мне, что вы должны офицерской столовой шестнадцать гиней. Верно? — Шарп кивнул, и Лерой направил на него хлыст. — Заплатите, Ричард. Нехорошо, если вы погибнете и останетесь должны проклятой столовой.
Он вышел в улицу к ждущей его лошади, а Шарп вернулся к столу, где его ждали бумаги.
— Над чем, черт возьми, ты смеешься?
Паддок, писарь батальона, покачал головой.
— Ничего, сэр.
Шарп сидел над грудой бумаг. Он знал, что Паддок усмехался, потому что Лерой велел Шарпу уплатить долги, а Шарп не мог их уплатить. Он был должен прачке пять шиллингов, маркитанту — два фунта, и Лерой весьма справедливо требовал, чтобы Шарп купил коня. Будучи капитаном, Шарп не хотел покупать лошадь, предпочитая ходить пешком, как его солдаты, но майору дополнительная высота будет полезна на поле боя, как и дополнительная скорость. Но хорошую лошадь не найдешь меньше чем за сто тридцати фунтов, и он не знал, где взять средства. Он вздохнул:
— Разве ты не можешь подделать мою чертову подпись?
— Да, сэр, но только в ведомости на жалованье. Чаю, майор?
— Что-нибудь от завтрака осталось?
— Я пойду посмотрю, сэр.
Шарп работал с бумагами. Сообщения о вооружениях, еженедельные отчеты и новые постоянные распоряжения из бригады и из армии. Было обычное предупреждение от Главного капеллана о необходимости следить за подрывной деятельностью методистов, которое Шарп выбросил, и приказ по строевой части от Веллингтона, который напомнил офицерам, что они обязаны снимать головной убор, когда священник несет через улицу Святые Дары к умирающему. Не расстраивайте испанцев — вот в чем был смысл этого приказа, и Шарп расписался в получении и снова задался вопросом, кем был «торговец лентами».
Он поставил свою подпись три дюжины раз, отложил пока остальную часть документов и вышел на весенний солнечный свет, чтобы проверить пикеты и понаблюдать, как новички, присланные из Англии, пытаются дать три залпа в минуту. Он выслушал обычную жалобу дежурного офицера о присланной им говядине и обошел вокруг здания, чтобы избежать португальского маркитанта, который искал должников. Маркитант продавал табак, чай, иголки и нитки, пуговицы и другие мелочи, потребные солдату. Маркитант Южного Эссекса, у которого была маленькая банда уродливых шлюх, был самым богатым человеком в батальоне.
Шарп избегал этого человека. Он задавался вопросом, купит ли маркитант мула для перевозки палаток, хотя и знал, что тот даст только половину цены. Шарпу повезет, если он получит от маркитанта пятнадцать фунтов, минус два фунта, которые он ему должен, и минус пять фунтов, чтобы подкупить каптенармуса. Паддоку, писарю, надо заплатить за молчание. Шарп предположил, что он получит семь или восемь фунтов — достаточно, чтобы сделать столовую счастливой. Он выругался. Ему было жаль, что армия не воюет — тогда все были бы слишком заняты, чтобы волноваться о таких мелочах, как неоплаченные счета.
Бой на мосту был ложной тревогой. Он предполагал, что это задумывалось как маневр — с целью убедить французов, что британцы возвращаются той же дорогой и продолжают движение на Саламанку и Мадрид. Вместо этого батальон совершил форсированный марш на север, к главным силам британской армии. Французы охраняли переднюю дверь в Испанию, а Веллингтон планировал использовать черный ход. Но пусть это скорее начнется, молил Шарп. Ему все надоело. Вместо того, чтобы драться, он беспокоится о деньгах и должен командовать построением для молебна.
Генерал приказал, чтобы все батальоны, в которых нет собственного священника, получили хотя бы одну проповедь от священника, заимствованного из другой части. Сегодня был черед Южного Эссекса, и Шарп, сидя на запасной лошади капитана Д’Алембора, смотрел на десять рот Южного Эссекса, которые выстроились перед божьим человеком. Несомненно, они задавались вопросом, почему после стольких лет, свободных от подобных дел, они должны слушать, как их пугает лысый толстяк, говорящий, что они должны заслужить благословение. Шарп не слушал проповедь. Он думал о том, как убедить маркитанта купить мула, при том, что у него уже есть полдюжины, чтобы тащить его скарб.
И тут появился «торговец лентами».
Преподобный Себастьян Уистлер перечислял благословения Бога: свежий хлеб, любовь матери, только что заваренный чай и тому подобное, когда Шарп заметил, что весь батальона смотрит не на проповедника, а в другую сторону. Он тоже посмотрел туда и увидел, что к полю, тактично выбранному для молебна подальше от испанских католических глаз, едут два испанских офицера и испанский священник.
«Торговец лентами» ехал впереди двух своих компаньонов. Это был молодой человек, одетый так роскошно, так ярко, что вполне заслужил прозвище, какое британские военные дают утонченному денди. Молодой человек носил ослепительно белый мундир, обшитый золотым кружевом, украшенный синей шелковой лентой, на которой сияла серебряная звезда. Отвороты его камзола были алыми — и точно такого же цвета была кожаная сбруя его лошади. К седлу были подвешены ножны, инкрустированные драгоценными камнями.
Батальон, игнорируя запреты преподобного Себастьяна Уистлера, который настаивал, что они должны быть довольны своим скромным положением и не жаждать богатства, которое только введет их во искушение, наблюдал, как человек, одетый в великолепный мундир, проехал за спиной проповедника и остановился в нескольких шагах от Шарпа.
Другие два испанца остановили коней в пятидесяти ярдах. Священник, сидевший на крупном, прекрасном гнедом, был одет в черное, шляпа надвинута на глаза. Другой человек, думал Шарп, был генерал, не меньше. Это был тучный высокий испанец в отделанном золотым кружевом наряде, который, казалось, пристально смотрел на офицера в форме стрелков.
У молодого человека в великолепном белом мундире было тонкое, гордое лицо; его глаза смотрели на англичанина с презрением. Он ждал, пока проповедь не закончится, пока полковой главный сержант не скомандует параду «смирно» и «на караул», и лишь тогда заговорил на английском языке:
— Вы — Шарп?
Шарп ответил по-испански:
— А кто вы?
— Вы — Шарп?
Шарп понял по преднамеренной грубости «торговца лентами», что его инстинкт был прав. Он чуял неприятности, но теперь, когда они были здесь, рядом, он не боялся их. Человек говорил с презрением и ненавистью в голосе, но человека, в отличие от бесформенного страха, можно убить. Шарп отвернулся от испанца:
— Полковой главный сержант!
— Сэр?
— Здесь генерал! Генеральский салют!
— Сэр! — Полковой главный сержант Мак-Лэйд, обернулся к построению, заполнил воздухом легкие, и выкрикнул так, что эхо отдалось в полях: — Ба-таль-ооооон! Генеральский салют!
Шарп наблюдал, как мушкеты слетели с плеч, были взяты на изготовку, прижаты к груди, и правая нога каждого солдата сделала шаг назад, а шпаги офицеров взмыли вверх; он обернулся и улыбнулся испанцу.
— Кто вы?
Испанский генерал, заметил Шарп, ответил на приветствие. Мак-Лэйд отдал приказ «на плечо» и вернулся к Шарпу:
— Распустить, сэр?
— Распустите построение, главный сержант.
Испанец в белом мундире послал коня вперед и встал прямо перед Шарпом.
— Вы — Шарп?
Шарп смотрел на него. Его английский был хорош, но Шарп предпочел ответить на испанском:
— Я — человек, который перережет тебе глотку, если ты не научишься быть вежливым.
Он говорил мягко и видел, что его слова породили тень страха на лице испанца. Офицер пытался замаскировать свою нервозность бравадой.
Испанец выпрямился в седле.
— Меня зовут Мигель Мендора, майор Мендора.
— Меня зовут Шарп.
Мендора кивнул. Секунду или две он ничего не говорил, потом со скоростью жалящего скорпиона, размахнулся правой рукой, чтобы дать Шарпу пощечину.
Удар не достиг цели. Шарп дрался во всех сточных канавах — от Лондона до Калькутты, и он предвидел удар. Он видел это по глазам Мендоры. Он отклонился назад, позволив руке в белой перчатке пройти мимо. Он видел гнев испанца, в то время как внутри себя он чувствовал ледяное спокойствие, которое приходило к нему в сражениях. Он улыбнулся:
— Я знал поросят, в которых было больше мужественности, чем в вас, Мендора.
Мендора игнорировал оскорбление. Он сделал то, что ему приказали сделать, и остался жив. Теперь он посмотрел направо и увидел, что распущенные солдаты приближаются к нему. Они видели, как он попытался ударить их офицера, и были удивлены и в то же время настроены воинственно. Мендора снова посмотрел на Шарпа.
— Это было от моего хозяина.
— Кто он?
Мендора игнорировал вопрос:
— Вы напишете ему письмо с извинениями, которое он будет использовать так, как он сочтет целесообразным. После этого, поскольку вы не джентльмен, вы откажетесь от своей комиссии.
Шарпу стало смешно:
— Ваш генерал — кто он?
Майор Мендора склонил голову:
— Маркиз де Казарес эль Гранде и Мелида Садаба.
И внезапно воспоминание о той безупречной красоте, которая была дарована неверной женщине, нахлынуло на него с такой силой, что его боевой задор отошел на задний план. Элен! Именно с Элен он предал Терезу, и он знал, что месть за это предательство настигла его. Он хотел громко рассмеяться. Элен! Элен — золото ее волос, белая кожа на черных простынях, женщина, которая использовала его как слугу смерти, но которая, возможно, любила его чуть-чуть.
Он посмотрел мимо Мендоры на генерала. Он думал, исходя из описания Элен, что ее муж — невысокий, толстый человек. Он и был толстым — но это была крепкая, мускулистая толщина. И он казался высоким. Волнение все еще не оставляло Шарпа. Маркиза была самым красивым существом, которое он когда-либо видел, женщина, которую он любил в течение сезона, а затем потерял. Он думал, что она ушла навсегда, но теперь ее муж вернулся из испанских колоний с рогами на голове. Шарп улыбнулся Мендоре:
— Каким образом я оскорбил вашего хозяина?
— Вы знаете как, señor.
Шарп засмеялся.
— Вы называете меня señor? Вы вспомнили о манерах?
— Ваш ответ, майор?
Таким образом, маркиз знал, что ему наставили рога? Но почему, ради Бога, он выбрал Шарпа? Наберется с полбатальона мужчин, с которыми он должен был бы драться, чтобы восстановить свою честь, которая так легко была поругана Элен. Шарп улыбнулся:
— Вы не получите ни письма от меня, майор, ни моей отставки.
Мендора ожидал такого ответа.
— Вы назовете мне вашего секунданта, señor?
— У меня нет секунданта. — Шарп знал, что Веллингтон запретил поединки. Если сам он рискнул, что было его собственной глупостью, то он не будет рисковать карьерой другого человека. Он смотрел на маркиза: судя по всему, такой крупный человек будет медленно двигаться. — Я выбираю шпаги.
Мендора улыбнулся:
— Мой владелец — прекрасный фехтовальщик, майор. У вас будет больше шансов на пистолетах.
Солдаты таращили глаза на двух верховых офицеров. Они чувствовали, даже при том, что не могли слышать слов, что нечто драматическое имеет место.
Шарп улыбнулся:
— Если я буду нуждаться в совете, как мне драться, майор, я спрошу его у мужчины.
Гордое лицо Мендоры отражало ненависть, которую он испытывал к англичанину, но он выдержал характер.
— Есть кладбище на южной дороге — вы знаете, где это?
— Я смогу найти его.
— Мой хозяин будет там в семь вечера. Он не будет долго ждать. Я надеюсь, у вас хватит храбрости, чтобы умереть, майор. — Он развернул свою лошадь, оглянулся на Шарпа. — Вы согласны?
— Я согласен. — Шарп позволил ему отвернуться. — Майор! С вами ведь священник?
Испанец кивнул:
— Вы очень наблюдательны для англичанина.
Шарп преднамеренно перешел снова на английский язык:
— Удостоверьтесь, что он знает, какую молитву читать по покойнику, испанец.
Кто-то крикнул из толпы наблюдавших солдат:
— Убей педераста, Шарпи!
Раздались новые крики, все громче и громче, и самые остроумные начали кричать: «В круг! В круг» — обычный призыв, когда в батальоне затевалась драка. Шарп видел, как ярость исказила лицо Мендоры, когда испанец вонзил шпоры в бока лошади и поскакал на скопившихся солдат, которые отходили с его пути и глумились ему вслед. Маркиз де Казарес эль Гранде и Мелида Садаба и сопутствующий ему священник скакали за ним.
Шарп игнорировал крики солдат вокруг него. Он наблюдал, как три испанца уезжают, и знал, что под страхом потерять все, чего он добился в армии, он не должен идти на кладбище и биться на дуэли. Его разжалуют в рядовые; а если он победит, ему еще повезет, если его не обвинят в убийстве.
С другой стороны, была память о маркизе: ее кожа на простынях, ее волосы на подушке, ее смех в затененной спальне. Была мысль, что испанский майор пытался ударить его. Была его скука, и его неспособность отказаться от вызова. И прежде всего, было ощущение незавершенного дела, вины, которая потребовала свою цену, вины, которая приказывала, чтобы он заплатил эту цену. Он закричал на людей, требуя тишины и смотрел на рваную толпу солдат, ища человека, который ему был нужен.
— Харп!
Патрик Харпер протолкался сквозь толпу и уставился на Шарпа:
— Сэр?
Шарп вынул палаш из ножен. Это был палаш, который сержант Харпер переделал для него, в то время как Шарп лежат в больнице Саламанки. Это был дешевый клинок, один из многих сделанных в Бирмингеме для британской тяжелой кавалерии, — почти ярд тяжелой стали, неуклюжий и плохо уравновешенный, требующий руки сильного человека.
Шарп бросил палаш ирландцу.
— Наточи его для меня, Харп. Наточи по-настоящему.
Мужчины приветствовали Шарпа, но Харпер с палашом в руке был несчастен. Он смотрел на Шарпа и видел безумие на смуглом лице со шрамом.
Шарп помнил лицо утонченной красоты, лицо женщины, которую испанцы теперь называют Золотой Шлюхой. Шарп знал, что он никогда не сможет обладать ею, но он может драться за нее. Он может бросить для нее все — что еще воин может сделать ради красоты? Он улыбнулся. Он будет драться за женщину, прославленную своим предательством, и поэтому каким-то странным образом, которого он полностью не понимал, этот вызов, этот поединок, этот риск станет некоторым искуплением вины, которая замучила его. Он будет драться.
