Глава 27

Немецкие тяжелые драгуны ревновали: вчера британская тяжелая кавалерия покрыла себя славой, по самую рукоять обагрив клинки кровью французской пехоты, не успевшей сформировать каре. Немцам не нравилось, что весь почет достанется Британии.

Королевский германский легион был самой дисциплинированной частью кавалерии Веллингтона: не в их привычках было после атаки в безумном упоении преследовать поверженного противника, теряя коней и всадников под огнем вражеского резерва. Обычно их интересовала только эффективность действий – но не сейчас: они вдруг разъярились так, что были готовы сделать невозможное. Четыре с половиной сотни всадников, за вычетом уже погибших, атаковали пятнадцать сотен грамотно выстроившейся пехоты. Труба бросила их в галоп.

Шарп знал, что у них нет ни единого шанса, но ярость и азарт затмили разум. Каре может расколоть артиллерия, каре может разбить пехота, но кавалерия – никогда. Математической логикой доказано: всаднику нужно для атаки пространство около четырех футов в ширину. Впереди – четыре шеренги, четыре фута – это восемь человек. Пехотинцу нужно всего два фута, даже меньше, а всадник скачет как будто по узкому коридору, в конце которого его ждут восемь пуль и восемь штыков. Даже если мушкеты не заряжены, остаются штыки. Атака захлебнется: ни один конь не пойдет на стену из людей и стали, кавалеристы свернут в нескольких футах от цели. Шарп достаточно постоял в каре, чтобы понимать, насколько это безопасно. Атака обречена.

Воздух был пропитан ужасом и безумием: немцы бросились в атаку, охваченные яростью, их длинные тяжелые палаши уже занесены для первого удара, копыта коней взметают куски дерна. Ближайшее французское каре снова дало залп. До цели оставалось восемьдесят ярдов.

Спереди донеслись крики боли. Шарп скосил глаза, не поворачивая головы: у одной из лошадей подогнулись ноги, она скользила на брюхе, задрав голову и обнажив желтые зубы. Всадник катался по траве, кровь текла у него по шее, палаш воткнулся в землю и подрагивал. Снова запела труба, послышались нестройные боевые кличи, грохот копыт заполнил долину.

Упавшая лошадь била копытами и дико ржала, кровь пенилась на холке. Вторая шеренга сомкнула ряды и перемахнула через еще живое препятствие. Как оказалось, вторая французская шеренга только этого и ждала: над каре поднялись облака дыма, в сторону атакующих полетели пули, одна из которых сразила драгуна в верхней точке прыжка. Он упал с седла с залитым кровью лицом, лошадь поскакала дальше без седока. Упал знаменщик: под ним подстрелили коня, теперь он бежал, продолжая держать древко в руке. Другой немец свесился с седла, перехватил знамя, и теперь оно снова гордо реяло в воздухе, ведя отряд за собой в самую невозможную из всех атак.

Земля дрожала под тяжелой конницей, копыта били кувалдами. Шеренги чуть растянулись, и теперь казалось, что вся долина заполнена гигантами на огромных лошадях. Солнце играло на их клинках, на медных пластинах двууголок, ритмичный грохот горячил кровь. Кони летели на врага, их глаза были налиты кровью, зубы оскалены. Вылетевший из-под копыт камушек царапнул лицо Шарпа. Он дал безумию заполнить себя целиком, чтобы побороть внезапно появившийся страх.

Один из кавалеристов вылетел из седла, его тащило за стремя, он вопил от боли. Потом Шарп пронесся мимо погибшей лошади: ее всадник скорчился рядом, пытаясь избежать опасности – он, Шарп, так никогда бы не смог! Он никогда раньше не был в центре кавалеристской атаки: о таком буйстве чувств можно было только мечтать. В такие моменты человек чувствует себя богом: воздух тяжел от шума, скорость лишь добавляет силы клинку, грудь переполняет вдохновение – но лишь до той минуты, когда пуля превратит бога в кусок мертвечины.

На пятидесяти ярдах подняла свои мушкеты следующая шеренга каре. Солдаты вгляделись в надвигающийся на них вихрь ярости – и выстрелили. Один из всадников упал, копыта его коня высоко взметнулись в воздух и опустились, кровь брызнула немыслимо далеко, но следующая шеренга уже миновала препятствие. Гривы коней развевались. А у французов на изготовку выходила еще одна шеренга.

Каре окутал дым. Пуля просвистела мимо Шарпа, но он ее не слышал: только грохот копыт. Офицер, скакавший впереди, был убит: его тело несколько раз конвульсивно дернулось, рот распахнулся, но крика не было слышно за окружающим шумом. Потом длинный палаш выпал из руки и беспомощно повис на темляке. Конь тоже получил пулю, но только вскинул голову, взревел от внезапной боли и продолжил скакать вперед. Мертвец на умирающей лошади возглавил эту невозможную атаку.

Труба дала последний сигнал, бросая их на врага. Один из трубачей лежал на земле со сломанными ногами, но продолжал раз за разом играть, заставляя людей кричать от внезапного счастья. Крики боли, грохот копыт, звон оружия – все потонуло в звуке трубы. Древка флажков опустились, как пики: момент настал. Атаку накрыл перекрестный огонь других каре, один флажок теперь указывал в землю: всадник, державший его, медленно начал клониться вниз, потом вдруг рухнул, покатился и завопил, обливаясь кровью. Возглавлявший атаку мертвец тоже упал на шею своего умирающего коня, и тот воспринял это как последний приказ: он рванулся вперед. Кровь хлынула из раны, огромное сердце толчками выплескивало ее из вен, ноги коня похолодели, и он упал на колени, из последних сил пытаясь ползти по скользкой от крови траве. Наконец он сбросил своего жуткого седока и испустил последний вздох, по инерции вломившись гигантским мертвым тараном в переднюю шеренгу каре. В рядах открылась брешь, и немцы увидели ее.

Она стала для них лучом света в темноте. Драгуны натянули поводья и радостно закричали. Французы отчаянно пытались перестроиться – но слишком поздно: первый конь уже был среди пехоты, палаш опускался. Мушкетная пуля ударила коня в брюхо, он упал, еще больше расширив брешь, и еще два коня ворвались в образовавшийся проход. Засвистели клинки, копыта заскользили по мертвым телам – и вот они внутри каре. Теперь французов ждала смерть.

Кто-то бежал, кто-то побросал оружие, но остальные приняли бой. Немцы обрушили на них всю мощь своих палашей, их кони сражались так, как были приучены: они били копытами, одним ударом проламывая черепа и наводя прошибающий до кишок ужас на пехотинцев. Послышались крики, предсмертные хрипы. Немецкие эскадроны, двигавшиеся сзади, свернули правее, к следующему каре: бежавшие из-под ударов палашей ринулись туда, вклиниваясь в стройные ряды, а по пятам за ними скакали всадники. Здесь же был Харпер, клинок плясал у него в руке. Конь Спирса побывал не в одной атаке: он постоянно двигался, уходя от байонетов и поставляя под саблю все новые цели. Ирландец что-то кричал по-гэльски, безумие схватки охватило его. Долина была полна всадников, клинков и беспомощной пехоты.

Второе каре дрогнуло, строй распался, и немцы, взревев, начали наносить несчастным убийственные удары. Трубач со сломанными ногами все еще гнал их вперед, но теперь в его сигнале звучали нотки триумфа.

Необстрелянный конь Шарпа не хотел идти в хаос схватки. Стрелок ругался, натягивал поводья, но без толку. Вдруг его атаковал французский пехотный офицер, он был верхом, сабля вытянута вперед, как пика. Шарп сделал выпад, промахнулся и снова выругался: конь не стал разворачиваться, чтобы всаднику удобнее было догнать и поразить цель

Но где же Леру? Где, черт возьми, Леру?

Он видел Харпера: ирландец преследовал беглецов из второго каре. Один из них попытался проткнуть сержанта байонетом, но Харпер пнул его ногой, ухватил за байонет и раскроил лицо саблей. Человек упал, кивер его смешно повис на сабле Харпера и оставался там еще пару ударов, пока не соскочил, когда здоровяк-сержант убил французского офицера.

Шарп видел и Хогана: майор, так и не обнажив клинка, скакал среди пехоты, призывая сдаваться. Кое-кто уже побросал мушкеты и стоял с поднятыми руками.

Но Леру исчез.

Третье каре отступало вверх по склону: где-то там, знал Шарп, ждут еще два французских батальона. Снова раздался звук трубы, два эскадрона перестроились – и Шарп увидел Леру: тот был в середине третьего каре, пеший, но вскоре вскочил в седло. Шарп сжал бока коня и поскакал туда. Французы, стоявшие в каре, нервничали, их страшил царящий повсюду запах крови и смерти. Когда подъехал Шарп, эскадроны бросились в атаку.

С первыми двумя каре было покончено: большинство пехотинцев сдалось, многие погибли. Но немцы, уже сделав дело, не собирались останавливаться на достигнутом: все больше всадников двигалось к последнему уцелевшему каре.

Прогремел залп, но целью его была не кавалерия, а беглецы из первых двух каре, пытавшиеся найти спасение среди своих. Устрашенные пехотинцы попадали ничком, каре отступило еще на несколько дюймов, и тут его настигли первые немцы. Залп сбил их с седел. Один всадник промчался вдоль строя, лицо его было залито кровью, а длинный палаш беспомощно звякал о байонеты, пока выстрел не бросил его на землю.

Другие немцы тоже пытались атаковать, клинки взлетали и падали, но у каре не было причины разрывать строй: перед их глазами еще стояла судьба товарищей. Кое-кто бросил мушкеты и поднял руки. Шарп увидел, что офицер в центре каре рвет в клочья знамя: у батальона не было «орла», а клочки знамени можно спрятать под мундиром. Каре все-таки дрогнуло, и Шарп понял: они сдаются. Он натянул поводья и стал пробираться сквозь ряды к своему врагу, Леру.

Леру не опустил рук. Конечно, он не ожидал такого поворота – да и кто бы ожидал? Он гнал коня всю ночь, уклоняясь далеко на юг, чтобы обойти британские конные патрули. В Альба-де-Тормес он наконец-то смог снять неудобную рясу, скрывавшую мундир. В центре каре он был в безопасности: никогда ни одно каре не было разбито кавалерией, даже когда его атаковал сам император – и такой конец!

Леру видел, что немецкие кавалеристы окружили сдающихся, хотя их было и немного: большинство двинулось к двум батальонам арьергарда. Француз все еще мог прорваться: всего миля на север, потом свернуть на восток. Он подъехал к северной стороне каре и потребовал пропустить его – но тут увидел, что прямо к нему скачет Шарп. Чертов стрелок! Он думал, что Шарп мертв, всем сердцем желал ему смерти, тешил себя воспоминаниями об ужасных стонах в верхней галерее колледжа – но эта идиотка, его сестра, зачем-то влюбилась в него, лечила и защищала. Значит, ублюдок вернулся – что ж, настало время убить его. Он вытащил из нагрудного кармана пистолет, тот самый смертоносный пистолет с нарезным стволом, и прицелился над головами пехотинцев. С такого расстояния он не промахнется! Палец нажал на спусковой крючок.

Шарп повис на поводьях, откинулся в седле, конь маркизы встал на дыбы, и пуля попала ему в горло. Шарп сбросил стремена, отчаянно оттолкнулся от луки седла и покатился по земле. Тело коня упало среди пехотных шеренг, люди попрыгали в стороны. Шарп зарычал, подхватил палаш и стал проталкиваться сквозь сомкнутый строй.

Они могли бы убить его, любой из них, но они хотели только сдаться. Они даже расступились перед ним. На унылых лицах не отразилось ничего, кроме страха, даже тогда, когда он выхватил у одного их них мушкет. Французы боялись высокого стрелка, никто из них не осмеливался поднять на него руку.

Леру на противоположном краю каре кричал, бил солдат плашмя по головам своим клигентальским клинком. Шарп прислонил палаш к ноге, проверил незнакомый затвор мушкета и взвел курок. Его собственная винтовка так и болталась незаряженной на спине, но и этого незнакомого, слишком тяжелого мушкета должно хватить. Он спустил курок.

Порох обжег ему лицо, приклад ударил в плечо, дым застил глаза. Он бросил мушкет, подхватил палаш: попал! Леру схватился за левую ногу, показалась кровь. Должно быть, пуля прошла через мягкие ткани бедра, через седло и поразила лошадь: та попятилась от внезапной боли, и Леру был вынужден пригнуться к ее шее. Он пытался удержаться, но лошадь снова попятилась, и Леру упал.

Каре сдалось. Кто-то из немцев уже проложил себе путь к центру, подобрал золотой лоскут с кистями, бывший когда-то французским знаменем, и теперь размахивал им, призывая товарищей. Французские солдаты уселись на землю, сложив перед собой мушкеты и отдав себя на волю победителей.

Леру тяжело дышал после падения, боль в левой ноге заставляла его морщиться. Он уронил свой палаш, но не мог понять куда, потому что огромный меховой кольбак сполз ему на глаза. Встав на колени, Леру сдвинул кольбак на затылок и тут же наткнулся на клигентальский клинок: грязный сапог прижимал его к земле. Леру, медленно подняв голову, увидел черные рейтузы, потертую зеленую куртку и свою смерть в глазах стрелка.

А Шарп увидел в тусклых глазах страх. Он шагнул назад, освобождая клинок противника, и ухмыльнулся:

– Вставай, ублюдок.