Глава 16

Мармон ушел на север, подальше от Тормес, и расположился лагерем в сорока милях от долины Дуэро. Башмаки, копыта и колеса отступающей армии столбами взметали пыль, оседавшую на тучных полях пшеницы, вившуюся, как дымок невообразимо огромного степного пожара. Ветер, пришедший с далекой Атлантики, унес его на восток, и равнины Леона опустели, если не считать кружащих в небе ястребов, греющихся на солнце ящериц да маков с васильками, цветными пятнами выделявшихся на выжженной земле.

В понедельник, 29 июня, в праздник Святых Петра и Павла, британская армия начала наступление по этим бескрайним равнинам, снова поднимая все ту же пыль. Армия шла на север, за Мармоном, и до Саламанки теперь доходили только слухи: однажды жители наперебой рассказывали, что произошла великая битва, когда все небо было освещено вспышками орудийных выстрелов – но это обычная летняя гроза залила темное небо серебром. На следующий день дошел другой слух: говорили, что армия разбита, а Веллингтон погиб, ему отсекли голову прямо на поле боя. Потом разбитыми оказались уже французы, причем так, что вся Дуэро была запружена телами и текла кровью вместо воды. Но все это были только слухи.

Прошел праздник Встречи Пресвятой Девы Марии с праведной Елизаветой, потом день Св. Мартина, потом какая-то молодая крестьянка в Барбадильо рассказала, что видела во сне ангела в золотых доспехах с алым обоюдоострым мечом. Ангел сказал, что последняя битва пройдет в Саламанке, что армии с севера ворвутся в город, проливая кровь на его улицы, оскверняя соборы и терзая жителей, пока земля не разверзнется и не поглотит злодеев вместе с их приспешниками. Местный священник, ленивый, но не глупый, посадил девицу под замок: в мире хватает неприятностей и без истеричных баб. Но слухи уже успели разойтись, и крестьяне с тоской глядели на оливковые деревья, гадая, доживут ли те до сбора урожая.

На север от Дуэро, за Галисией, Пиренеями и самой Францией, невысокий человек вел огромную армию в Россию: такой армии мир не видел с тех пор, как с востока пришли варвары. А за могучими волнами Атлантики американцы готовились вторгнуться в Британскую Канаду. Война охватила весь мир, от канадских Великих озер до Индийского океана, от русских степей до равнин Леона, и сны барбадильской девчонки не так-то просто было прогнать из умов даже самых здравомыслящих горожан.

Шарп остался в живых. На север, в расположение полка Южного Эссекса, ушло радостное письмо. Другое, направленное еще севернее, было адресовано Игле, La Aguja: в нем Хоган писал, что муж ее ранен, и просил поскорее приехать на юг. Впрочем, майор не особенно надеялся, что письмо дойдет до Терезы: путь был длинным, а партизаны не сидели на месте.

Шарпа перенесли в офицерские палаты. Теперь у него была собственная комната, хоть и небольшая. Харпер с Изабеллой отгородили половину шторой и жили здесь же. Доктора утверждали, что Шарпу осталось недолго: боль, говорили они, останется, даже усилится, а рана воспалится, превратившись в месиво крови и гноя. По большей части все так и было. Хоган приказал Харперу остаться, хоть тот и не нуждался в приказах, но даже обожавшему Шарпа сержанту порой тяжело давались боль, страдания и беспомощность капитана. Они с Изабеллой регулярно промывали рану, вычищая гной и меняя бинты: им оставалось только это да все те же слухи.

Из батальона добралось письмо, написанное майором Форрестом и подписанное длинными рядами имен. Легкая рота присовокупила свое, авторства лейтенанта Прайса: оно было причудливо декорировано крестами, заменявшими подпись неграмотным. Шарп, который иногда приходил в сознание, был польщен.

Он каким-то непостижимым образом продолжал цепляться за жизнь. Каждое утро Харпер ожидал увидеть своего капитана мертвым, но тот жил, и доктора лишь пожимали плечами, признавая, впрочем, что изредка людям удавалось оправиться и от таких ранений. Несмотря на перевязки два раза в день, рана воспалилась, и Харперу с Изабеллой приходилось обтирать дрожащего в лихорадке Шарпа, день и ночь выслушивая его горячечный бред.

Изабелла где-то отыскала зеленые стрелковые брюки, снятые с мертвеца столь же высокого, сколь и Шарп, повесив их рядом с курткой капитана и его сапогами, которые Харпер нашел во дворе. Мундир ждал его, хотя теперь врачи говорили, что его убьет лихорадка. В ответ Харпер потребовал рассказать ему, как лечить лихорадку. Доктора пытались его обмануть, утверждая, что лекарства нет, но ирландец прослышал про чудесное новое средство из коры какого-то южноамериканского дерева. Этого вещества у врачей было совсем мало, но Харпер запугал их, и они, ворча, сдались. Харпер дал снадобье Шарпу, и тому стало лучше. К сожалению, хинин был очень дорог и редок, поэтому приходилось смешивать его с черным перцем. Потом он и вовсе кончился, и доктора стали давать Шарпу толченую кору кассии, но тут лихорадка усилилась. Не подействовало даже старинное морское средство, предложенное лордом Спирсом: смесь бренди с порохом.

Оставался только армейский рецепт, и Харпер решился на него. Поутру он вынес Шарпа во двор, раздел донага и уложил на траву. К этому времени сержант уже натаскал воды из колодца в верхнюю галерею, где стояли две бочки для сбора дождевой воды. Хорошо бы, конечно, высота была побольше, этажа хотя бы в три, но верхняя галерея – единственное, что у него было. Он поглядел на обнаженное тело внизу и перевернул первую бочку, содержимое которой ледяным потоком обрушилось на Шарпа. Тот закричал, скорчился от судорожной боли, но тут вторая бочка водопадом обрушила на него десятки литров холодной воды, распластав на земле. Харпер сбежал по ступеням, наскоро завернул Шарпа в сухое одеяло и унес изможденное тело обратно в постель. Доктора сказали, что Харпер почти гарантированно убил Шарпа этой процедурой, но ночью лихорадка пошла на убыль, и Харпер, вернувшись из собора, застал Шарпа в сознании.

– Как чувствуете себя, сэр?

– Ужасно, – впрочем, выглядел он не лучше: на бледном лице жили только ввалившиеся глаза.

Харпер улыбнулся:

– Скоро поправитесь.

Харпер с Изабеллой, сменяя друг друга, молились за его здравие: она ходила в часовню Ирландского колледжа, уютную и изящную, но Харпер считал, что в большом соборе Бог лучше услышит обращенные к нему слова, и дважды в день с детской уверенностью взбирался на холм. Его широкое волевое лицо кривилось от напряжения, как будто работа мысли могла заставить слова молитвы обогнуть статуи и пройти через богато украшенный купол собора прямо к небесам. Он поставил свечу Св. Иуде, покровителю безнадежных, взывал к нему – и доктора вдруг снова объявили, что появилась надежда, маленький шанс, а Харпер начал молиться с удвоенной энергией. Но он понимал, что этого мало: конечно, они давали Шарпу лекарства, когда могли, постоянно молились о нем, хоть и не говорили об этом – но должно быть еще что-то, что пробудит в Шарпе желание жить. Но что?

Оружие Шарпа пропало: винтовку украли в госпитале, палаш был сломан Леру. Харперу понадобилось 3 дня и солидная взятка, чтобы кладовщик в верхнем городе открыл свой небольшой склад и начал рыться на стеллажах.

– Клинки, – бормотал он про себя, – клинки, клинки... Можешь взять вот такой, – он протянул Харперу саблю.

– Это хлам, вся, черт возьми, червями источена. Мне нужен тяжелый клинок, а не это гнутое дерьмо.

Капрал-кладовщик вздохнул, покопался еще и вытянул шпагу:

– Вот прямая. Двадцать фунтов?

– Хочешь, чтоб я ее на тебе испробовал? Я уже заплатил тебе!

Капрал вздохнул:

– У меня на нее есть чек.

– Мелюзга ты несчастная, откуда у тебя чек на краденое? – Харпер сам прошел к стеллажам, покопался в оружии и нашел простой крепкий кавалеристский палаш. – Возьму этот. Где у тебя винтовки?

– Винтовки? Ты ничего не говорил ни о каких винтовках.

– Ну а теперь сказал, – здоровяк-сержант как бы случайно протолкнулся между кладовщиком и стеллажом. – Итак?

Капрал выглянул в открытую дверь:

– Тогда моя работа будет стоить больше.

– Твоя работа дерьма коровьего не стоит. Так где винтовки?

Капрал неохотно приоткрыл ящик:

– Здесь все, что у нас есть. Совсем немного.

Харпер осмотрел одну: новая, блестящая,замок смазан – но не пойдет.

– Что, все такие?

– Да, – капрал заметно нервничал.

– Тогда оставь себе, – Харпер сунул винтовку обратно в ящик. Он не выбрал бы такую даже для себя, не говоря уже о Шарпе: это были новые винтовки калибра охотничьего карабина, гораздо меньшие, чем старые – ненадежные штуки. Значит, винтовка подождет. Он ухмыльнулся:

– Теперь ножны.

Капрал замотал головой:

– Ножны – это сложно.

Харпер приставил ему к горлу лезвие палаша:

– У тебя мои два доллара, и они говорят, что ножны – это легко. Давай сюда.

Тому пришлось подчиниться. Палаш не особенно походил на старое оружие Шарпа: за ним явно не следили, он был тупым и зазубренным в нескольких местах. Но это был тяжелый кавалеристский палаш, и Харпер начал работать над ним. Сперва он переделал гарду: она была тонкой у головки, потом расширялась, прикрывая кисть своего обладателя, и завершалась широкой дугой, предохранявшей от рубящего кавалеристского удара. Эта гарда очень удобна, если человек большую часть своей жизни проводит в седле, но стальная дуга будет врезаться в нижние ребра, если он носит палаш у бедра, как будет носить его Шарп. Лезвие длинновато для пехотинца, ремни ножен придется укоротить, чтобы рукоять находилась точно под грудной клеткой. Харпер добыл напильники, ножовку и приступил к работе. Он полностью срезал дугу, пробил в дюйме от лезвия небольшие дырочки для парадных кистей, переделал кромку, которая была грубой, кривой и некрасивой, изменив заточку, чтобы лезвие было гладким и радовало глаз. Потом он отполировал сталь, пока она не стала выглядеть так, как будто только что вышла с бирмингемского завода «Вули и Дикин».

Рукоять палаша жестко крепилась к хвостовику, но деревянная накладка оказалась слишком неудобной. Харпер снял ее, подпилил, отшлифовал, затем покрыл маслом и воском, пока та не стала темно-коричневой и блестящей.

На следующий день он занялся лезвием. Задняя кромка была прямой, а передняя скруглялась к острию – совсем не так, как любил Шарп: стрелок предпочитал затачивать обе кромки, делая их симметричными. Харпер перерыл все мастерские колледжа, пока не нашел старый точильный круг, на котором садовник точил косу: пришлось основательно смазать его и поправить оси. Клинок взвизгнул, коснувшись камня, полетели искры. Харпер скруглил последние два дюйма задней кромки, стараясь достичь идеального баланса, потом отполировал лезвие, направляя его острием к свету, чтобы заметить мельчайшие царапины. Cталь заблестела на солнце.

Когда день уже начал клониться к вечеру, Харпер заточил клинок. Он должен дать капитану такое острое оружие, которого у него никогда не было, – а значит, он должен работать и работать. Перфекционист в нем сдался только тогда, когда вся передняя кромка и семь дюймов задней были острее бритвы. Точильный круг наконец остановился.

Тогда ирландец взял ветошь и оливковое масло. Он снова отполировал клинок, смазал его: теперь даже пройдоха-кладовщик уже не смог бы его узнать. Конечно, это не клигентальская сталь – но и не обычная фабричная железка. Харпер переделал палаш со всей нежностью, какую испытывал к другу, он вложил в работу всю кельтскую магию, какую только мог вспомнить, как будто с ней это чудесное оружие могло стать частью самого Шарпа. Клинок ослепительно вспыхнул, поймав последний закатный луч: он был готов.

Харпер торжественно понес палаш наверх, предвкушая выражение лица Шарпа, но на лестнице столкнулся с бегущей навстречу Изабеллой. Сначала Харпер встревожился, но тут же расслабился, увидев выражение ее лица. Она бросилась ему на шею и заговорила так быстро, что ему пришлось остановить ее. Новости, ошеломляющие новости: приезжала женщина, да какая! Волосы ярче золота, карета с четверкой лошадей! Она навещала госпиталь, раздавала подарки раненым, а потом – глаза Изабеллы блеснули – она зашла в комнату Шарпа и очень разозлилась.

Харпер нахмурился:

– Разозлилась?

– Капитан же герой, разве нет?

Маркиза накричала на докторов, вроде как, герой не должен жить в таком месте. Завтра же она присылает карету, которая увезет Шарпа в ее загородный дом, дом у реки. А главное – тут Изабелла даже начала подпрыгивать от возбуждения, схватив здоровяка-ирландца за куртку – аристократка поговорила с ней, Изабеллой! Они с Харпером едут вместе с капитаном: у них там даже будут слуги и повара. Изабелла закружилась по галерее, продолжая щебетать, что маркиза была к ней так добра, так благодарна – кстати, а капитану стало лучше.

Харпер улыбнулся при виде такой заразительной радости:

– А теперь скажи-ка все это чуть помедленнее.

Она рассказала все еще раз, но теперь потребовала отчета, где был он сам: ведь он пропустил приезд маркизы, самой милосердной и любезной женщины, какую Изабелла только видела в жизни, королеву – ну, почти королеву. И как он мог ее пропустить? А завтра они поедут в дом у реки, и у них будут слуги! И, кстати, капитану лучше

– Что ты имеешь в виду? Насколько лучше?

– Я сменила повязку, si? Она же приехала, и я решила, что она может навестить капитана: она всех навещала. Так значит, я сменила повязку – и никакой грязи! Патрик, никакой грязи!

– И гноя нет?

– Ничего: ни грязи, ни крови.

– Где он сейчас?

Она широко распахнула глаза, добавляя еще чуть-чуть драматизма в свой рассказ:

– Сидит в постели, si? Сидит! Он очень рад, что маркиза его видела! – она толкнула Харпера в бок. – А ты не видел! Четверка лошадей! И дружок ваш был с нею.

– Мой друг?

– Не твой, а ваш! Английский лорд, Спирс, – она вздохнула. – Синий с серебром мундир, весь сверкает, и без руки уже! Повязку снял!

– Ты хочешь сказать, рука его уже не на перевязи?

– Так я и говорю, – она улыбнулась. – Тебе бы пошел синий с серебром.

– Ага, отлично гармонирует с моими синяками да шишками, – ухмыльнулся он в ответ. – Постой-ка здесь, женщина, я хочу поговорить с капитаном.

Он распахнул дверь в комнату Шарпа и увидел, что тот сидит в постели, как и рассказывала Изабелла. На лице его застыло удивленное выражение, как будто он каждую секунду ожидал возвращения боли. При виде Харпера он улыбнулся:

– Стало лучше. Ничего не понимаю...

– Доктора говорили, так бывает.

– Доктора говорили, что я умру, – вдруг он заметил клинок в руках у Харпера. – Это еще что?

– Просто старый палаш, сэр, – Харпер старался, чтобы это прозвучало как можно более безразлично, но не смог сдержать ухмылки. Он пожал плечами: – Мне показалось, вы можете захотеть чего-то подобного.

– Покажи-ка, – Шарп протянул руку, и Харпер поразился, какой тонкой и вялой была эта рука. Он развернул палаш лезвием к себе и передал его Шарпу, который тут же вцепился в рукоять. Харпер стянул ножны. Клинок был тяжелым, он сразу же опустился почти до пола, и Шарпу потребовались все его силы, чтобы снова поднять длинное лезвие, засиявшее в свете свечи. Глаза его остановились на клинке, а на лице застыло именно то выражение, которого Харпер и добивался. Палаш медленно качнулся, слабая рука не в состоянии была занести его для удара, способного раскроить противника пополам, но она помнила, как это делается. Шарп взглянул на Харпера:

– Ты сделал его?

– Ну, знаете ли, сэр, не так-то тут много работы было. Так, время убивал...

Шарп повел клинок по кругу, сталь чуть блеснула:

– Он прекрасен!

– Всего лишь старая модель 96-го года. Стандартный, ничего особенного, сэр. Я только зарубки сточил. Это правда, что мы завтра переезжаем, сэр? Слыхал, в высшие сферы?

Шарп кивнул, не особенно прислушиваясь. Он смотрел на клинок, пробегая его взглядом сверху донизу, от нового острия до места, где сталь лезвия тонула в переделанной рукояти. Оружие было слишком тяжелым для него, острие медленно клонилось вниз, пока не уперлось в соломенные циновки. Он снова взглянул на Харпера:

– Спасибо.

– Не за что, сэр. Просто подумал, вдруг вам пригодится.

– Я убью ублюдка этим палашом, – лицо Шарпа скривилось от усилия, но лезвие снова пошло вверх. – Я его на куски порублю!

Патрик Харпер усмехнулся про себя: Ричард Шарп будет жить.