Бернард Корнуэлл
Битва Шарпа
«Битва Шарпа» посвящается Шону Бину
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава 1
Шарп выругался. Потом в отчаянии перевернул карту вверх ногами.
— Мы могли бы вообще не иметь этой чертовой карты, — сказал он, — потому что толку от нее ни черта!
— Может пригодиться, чтобы развести костер, — предложил сержант Харпер. — На этих холмах трудно найти хорошую растопку.
— Больше она ни на что не годится, черт побери!
Нарисованная от руки карта изображала россыпь деревушек, несколько небрежных линий обозначали дороги, реки или ручьи, а нечеткая штриховка — холмы, тогда как все, что мог видеть Шарп, были горы. Никаких дорог или деревень — только серые, холодные, покрытые осыпью камней горы, пики, прячущиеся в тумане, и долины, разрезанными горными ручьями — пенящимися и полноводными после весенних дождей. Шарп привел свою роту на высокогорье на границе между Испанией и Португалией и здесь заблудился. Роту — сорок солдат, нагруженных подсумками, ранцами и оружием, — это, похоже, не беспокоило. Солдаты были только благодарны за отдых: одни сидели, другие лежали на траве возле тропинки. Некоторые курили трубки, другие спали, в то время как капитан Ричард Шарп схватил карту и в гневе смял ее в комок.
— Мы, черт побери, заблудились! — воскликнул он, но затем справедливости ради поправил себя: — Я, черт побери, заблудился.
— Мой дед заблудился однажды, — сказал Харпер сочувственно. — Он купил вола у одного парня в округе Клоганелли и решил срезать дорогу домой через горы Дерриво. Но тут все затянуло туманом, и дед не мог отличить где право, где лево. Потерялся как новорожденный ягненок, а вол оборвал веревку и рванул в туман, и свалился, ясное дело, с утеса в долину Барры. Дед говорил, что было слышно, как чертова скотина мычит всю дорогу, пока летит вниз, потом шлеп! — точь-в-точь как если бы волынку сбросить с колокольни, только громче, сказал он, потому что звук удара, должно быть, слышали в Баллибофи. Позже мы смеялись, вспоминая эту историю, но не в то время. Боже правый, нет, тогда это была настоящая трагедия! Мы не могли позволить себе потерять хорошего вола.
— Клянусь слезами Иисуса! — перебил его Шарп. — Я могу позволить себе потерять проклятого сержанта, которому нечего делать, кроме как трепаться о проклятом воле!
— Это было ценное животное! — возмутился Харпер. — Кроме того, мы заблудились. И нам нечего делать, кроме как стараться приятно провести время, сэр.
Лейтенант Прайс замыкал колонну, но теперь он присоединился к командиру.
— Мы заблудились, сэр?
— Нет, Гарри, я нарочно завел вас на край света. Знать бы еще на какой край… — Шарп хмуро разглядывал сырую, холодную долину. Он гордился своим чувством направления и умением ориентироваться в чужой стране, но теперь он совершенно, окончательно заблудился, а тяжелые тучи так надежно укрывали солнце, что он не мог даже сказать, в какой стороне север. — Нам нужен компас.
— Или карта, — предположил лейтенант Прайс.
— У нас есть проклятая карта. Вот. — Шарп швырнул скомканную карту лейтенанту. — Майор Хоган нарисовал ее для меня, а я не вижу на ней ни уха ни рыла!
— Я никогда не разбирался в картах, — признался Прайс. — Я как-то заблудился, когда вел рекрутов из Челмсфорда в наши казармы, а там прямая дорога. И притом у меня была карта. Я думаю, что у меня настоящий талант по части терять направление.
— Мой дед был точь-в-точь такой же, — гордо сказал Харпер. — Он мог заблудиться между двумя створками ворот. Я рассказывал тут капитану, как дед вел вола вверх по Слив Снат. Погода был мерзкая, грязь, вот он и решил срезать путь…
— Заткнись! — злобно приказал Шарп.
— Мы двинулись не туда после этой разрушенной деревни, — сказал Прайс, хмурясь над скомканной картой. — Я думаю, что мы должны были остаться на том берегу ручья, сэр. — Прайс показал Шарпу на карте. — Если, конечно, это деревня. Трудно сказать, что это на самом деле. Но я уверен, что мы не должны были пересекать ручей, сэр.
Шарп подозревал, что лейтенант прав, но не хотел признавать это. Они пересекли ручей два часа назад, так что бог его знает, где они были теперь. Шарп даже не знал, в Португалии они или Испании, хотя и пейзаж, и погода больше напоминали Шотландию. Предполагалось, что Шарп движется к Вилар Формозо, где его рота, рота легкой пехоты Южного Эссекского полка, будет придана коменданту городу для несения караульной службы — перспектива, которая не прельщала Шарпа. Служить в городском гарнизоне была немногим лучше, чем быть жандармом, а уж презреннее жандармов в армии никого не было, но Южный Эссекс понес большие потери, а потому полк был отозван из боевых порядков и назначен на административную службу. Большая часть полка сопровождала запряженные волами телеги со снаряжением, доставляемым баржами вверх по Тахо из Лиссабона, или охраняла французских военнопленных на пути к судам, которые доставят их в Великобританию, но рота легкой пехоты заблудилась, и все потому, что Шарп услышал отдаленную канонаду, напоминающую гром, и приказал двигаться в сторону канонады, но вскоре обнаружил, что уши его подвели. Грохот канонады, если это действительно была канонада, а не настоящий гром, затих, и Шарп заблудился.
— Вы уверены, что это — разрушенная деревня? — спросил он, указывая на заштрихованное пятно на карте, отмеченное Прайсом.
— Я не мог бы поклясться в этом, сэр, поскольку не умею читать карты. Это может быть любая из этих пометок, сэр, или, возможно, ни одна из них.
— Тогда, какого черта вы показываете это мне?
— В надежде на вдохновение, сэр, — сказал Прайс виновато. — Я пытаюсь помочь, сэр. Попытка поднять наш дух. — Он посмотрел на карту снова. — Возможно это не очень хорошая карта? — предположил он.
— Может сгодиться на растопку, — повторил Харпер.
— В одном хотя бы можно быть уверенным, — сказал Шарп, забирая карту у Прайса, — мы не пересекли водораздел, значит эти ручьи должны течь на запад. — Он сделал паузу. — Или они, возможно, текут на запад. Или весь этот чертов мир перевернулся вверх тормашками. Но поскольку у нас есть чертов шанс, что этого не произошло, мы будем двигаться вдоль этих чертовых ручьев. А это, — он швырнул карту Харперу — на растопку.
— Вот так поступал мой дед, — ворчал Харпер, сворачивая смятую карту и засовывая ее в карман потертой и рваной зеленой куртки. — Он следовал за водой…
— Заткнись, — сказал Шарп, но на сей раз не сердито. Он говорил тише, в то же самое время указывая рукой товарищам, чтобы пригнулись. — Чертова жаба, — сказал он негромко, — или не знаю кто. Никогда не видел такой формы.
— Твою мать! — пробормотал Прайс и лег на землю.
Причиной тому был всадник, показавшийся на расстоянии в двести ярдов. Всадник не видел британских пехотинцев и, похоже, не пытался обнаружить противника. Его лошадь свободно бродила по долине из стороны в сторону, покуда всадник не натянул поводья; затем он устало сполз с седла, намотал поводья на руку, расстегнул мешковатые брюки и стал мочиться у обочины. Дым от его трубки плыл в сыром воздухе.
Раздался щелчок — это Харпер взвел курок винтовки. Солдаты Шарпа, даже те, кто прежде спал, теперь лежали в траве, готовые к бою, и даже если бы всадник обернулся, он вряд ли заметил бы пехоту. В роте Шарпа служили ветераны-застрельщики, закаленные двумя годами войны в Португалии и Испании, обученные не хуже любых других солдат в Европе.
— Узнаете форму? — тихо спросил Прайса Шарп.
— Никогда не видел такой прежде, сэр.
— Пат? — Шарп обернулся к Харперу.
— Похож на клятого русского, — сказал Харпер.
Харпер никогда не видел русского солдата, но почему-то воображал, что русские носят серые мундиры, а этот таинственный всадник был во всем сером. На нем была короткая серая куртка драгуна, серые брюки и серый плюмаж из конского волоса на сером стальном шлеме. Или, возможно, подумал Шарп, это серый чехол из ткани — чтобы металл шлема не отражал свет.
— Испанец? — предположил Шарп.
— Доны всегда разряжены как петухи, сэр, — возразил Харпер. — Донам не понравилось бы умирать в сером тряпье.
— Может, он партизан, — сказал Шарп.
— У него оружие как у лягушатника, — сказал Прайс, — и штаны тоже.
Справлявший нужду всадник был действительно вооружен как французский драгун. Он носил прямой кавалерийский палаш, короткоствольный карабин в седельной кобуре, из-за пояса торчала рукоятка пистолета. На нем были те самые мешковатые штаны, saroual, которые предпочитают французские драгуны, но Шарп никогда не видел, чтобы французский драгун носил серые штаны и тем более серую куртку. Драгуны противника носили зеленые мундиры. Не охотничьи темно-зеленые, как куртки британских стрелков, но светлее и ярче.
— Может, у педиков кончилась зеленая краска? — предположил Харпер и замолчал, поскольку всадник застегнул мятые штаны и вскочил в седло. Он тщательно осмотрел долину, не увидел ничего, что бы могло его встревожить, и повернул коня в обратную сторону. — Разведчик, — негромко сказал Харпер. — Его послали посмотреть, нет ли кого-нибудь здесь.
— Он чертовски плохо выполнил задание, — отметил Шарп.
— Тем лучше для нас! — воскликнул Прайс. — К счастью, мы движемся в другую сторону.
— Нет, Гарри, — возразил Шарп. — Мы должны посмотреть, кто эти ублюдки и что они там делают. — Он указал на гору. — Сначала вы, Гарри. Возьмите своих людей и на полпути ждите нас.
Лейтенант Прайс повел красномундирников в вверх по склону. Половина роты Шарпа носила красные мундиры британской линейной пехоты, в то время как другая половина, как и сам Шарп, — зеленые куртки элитных стрелковых полков. Превратности войны привели стрелков Шарпа в батальон красных мундиров, а бюрократическая инерция удерживала их там, к тому же теперь было трудно сказать, где стрелки, а где красные мундиры, настолько потертой и выцветшей была форма на тех и на других. На расстояния они все казались одетыми в коричневое — из-за дешевой домотканой португальской ткани, которую солдаты были вынуждены использовать для ремонта.
— Вы думаете, что мы пересекли границу? — спросил Харпер у Шарпа.
— Похоже на то, — ответил Шарп сердито, все еще недовольный собой. — Хотя никто не знает, где эта чертова граница, — добавил он, оправдываясь.
Отчасти, он был прав. Французы отступали из Португалии. В течение зимы 1810 года противник оставался перед линиями Торрес Ведрас, на расстоянии полдневного марша от Лиссабона, предпочитая мерзнуть и голодать, но не отступать к базам снабжения в Испании. Маршал Массена знал, что отступление означает отдать всю Португалию британцам, в то время как атаковать линии Торрес Ведрас было бы чистым самоубийством, и таким образом он просто стоял, не наступая и не отступая, стоял и голодал всю эту бесконечную зиму, глядя на огромные земляные сооружения, протянувшиеся от ряда холмов через узкий полуостров к северу от Лиссабона. Долины между холмами были заблокированы массивными дамбами или баррикадами, переплетенными колючими кустарниками, в то время как на вершинах холмов и их склонах, изрытых траншеями и амбразурами, были установлены артиллерийские батареи. Эти линии, голодная зима и неустанные нападения партизан наконец пересилили желание французов захватить Лиссабон, и в марте они начали отступать. Теперь стоял апрель, и отступление замедлялось на холмах испанской границы, поскольку именно здесь маршал Массена решил оказать сопротивление. Он полагал, что сможет бороться и победить британцев на рассеченных реками холмах, к тому же за спиной Массена стояли крепости-близнецы Бадахос и Сьюдад Родриго. Эти две испанских цитадели превращали границу в непроходимый барьер — однако в данный момент Шарпа беспокоило не тяжелая битва на границе, что предстояла впереди, а скорее таинственный серый всадник.
Лейтенант Прайс достиг мертвого пространства на полпути к вершине холма, где его красные мундиры и затаились, в то время как Шарп жестом приказал стрелкам двигаться вперед. Склон был крут, но зеленые куртки поднимались быстро: как все опытные пехотинцы, они испытывали здоровый страх перед кавалерией противника и знали, что крутой склон — самый надежный барьер между ними и всадникам, так что чем выше стрелки заберутся, тем безопаснее и счастливее они будут чувствовать себя.
Шарп миновал отдыхающих пехотинцев и продолжил путь к гребню хребта, разделявшего две долины. Приблизившись к гребню, он махнул стрелками, которые улеглись в невысокой траве, а сам пополз вперед, к линии горизонта, чтобы посмотреть вниз, в меньшую долину, где исчез серый всадник.
И в двухстах футах ниже себя видел французов.
Все они носили странную серую форму, но Шарп теперь знал, что они были французами, потому что один из кавалеристов нес на копье флажок. Маленький, с раздвоенным краем флажок, нужный для того, чтобы в хаосе битвы отличать своего от чужого, и этот потертый и помятый флажок был красно-бело-синим триколором врага. Знаменосец сидел на лошади в центре маленького заброшенного поселения, в то время как его спешенные компаньоны обыскивали полудюжину хижин из камней и соломы, похожих более на временные летние пристанища пастухов, которые на лето пригоняют свои стада на горные пастбища.
В поселении было только с полдюжины всадников, но с ними была и горстка французских пехотинцев, также одетых в простые серые мундиры вместо обычных синих. Шарп насчитал восемнадцать пехотинцев.
Харпер, извиваясь, подполз к Шарпу.
— Иисус, Мария и Иосиф, — прошептал он, увидев пехоту. — Серые мундиры?
— Возможно, ты прав, — сказал Шарп, — может, у педерастов действительно кончилась краска.
— Жаль, что у них не кончились патроны для мушкетов, — сказал Харпер. — И что мы будем делать?
— Уберемся прочь, — сказал Шарп. — Нет никакого смысла сражаться за эту дыру.
— Аминь, сэр. — Харпер начал сползать обратно в долину. — Так мы уходим?
— Дай мне еще минуту.
Шарп нащупал подзорную трубу, спрятанную в мешочке в его французском ранце из воловьей шкуры. Выдвинув телескопическую трубку и прикрыв ладонью внешнюю линзу, чтобы даже тусклый свет не дал опасного отблеска, он направил трубу на убогие домишки. Шарп был совсем не богатым человеком, и все же его подзорная труба была прекрасным и дорогим произведением лондонского мастера Мэтью Берга, с медным окуляром и медными выдвижными трубками, в то время как на оправе большой трубы из дерева грецкого ореха была привинчена табличка: «С благодарностью от А.У. 23 сентября 1803». А.У. означало Артур Уэлсли, ныне виконт Веллингтон, генерал-лейтенант и командующий британскими и португальскими армиями, которые преследовали маршала Массена до границы Испании, но 23 сентября 1803 года, генерал-майор, достопочтенный Артур Уэлсли скакал на лошади, которой пикой пробили грудь, так что она сбросила своего всадника прямо к ногам наступающего противника. Шарп до сих пор помнил пронзительные крики торжествующих индийцев, когда красномундирный генерал пал к их ногам, хотя не мог точно вспомнить о тех считанных секундах, которые последовали потом. А между тем именно эти несколько секунд вырвали Шарпа из солдатских рядов и превратили его, рожденного в трущобах, в офицера британской армии.
Теперь он сфокусировал дар Веллингтона на французах и наблюдал, как спешившийся кавалерист тащит брезентовое ведро с водой из ручья. Сперва Шарп предположил, что француз хочет напоить привязанную к забору лошадь, но вместо этого драгун остановился между двумя хижинами и начал лить воду на землю.
— Они фуражиры, — пробормотал Шарп, — и используют старый трюк с водой.
— Голодные ублюдки, — согласился Харпер.
Французов гнал из Португалии больее голод, чем сила оружия. Когда Веллингтон отступал к Торрес Ведрас, он оставил позади себя выжженную землю — с пустыми амбарами, отравленными колодцами и сломанными мельницами. Французы пять месяцев утоляли голод, обыскивая каждую разоренную деревню и каждый заброшенный хутор в поисках спрятанной пищи, и один из способов найти закопанные в землю фляги с зерном заключался в том, чтобы лить воду на землю, поскольку там, где почву копали, вода впитывалась быстрее, выдавая тайные захоронения.
— Никто не прячет зерно в этих горах, — презрительно сказал Харпер. — Какой дурак потащит его на себе сюда?
И тут закричала женщина.
Секунду или две Шарп и Харпер полагали, что кричит какое-то животное. Крик был приглушен и искажен расстоянием, и не было никакого намека на то, что кто-то из жителей остался в крошечном селении, но к тому времени, когда ужасный звук эхом отразился от дальнего склона, происхождение звука было понятно обоим.
— Ублюдки, — прошептал Харпер.
Шарп сложил позорную трубу.
— Она в одной из этих хижин, — сказал он. — С нею там двое, может быть, трое. Что означает, что всего их не больше тридцати.
— А нас сорок, — сказал Харпер задумчиво. Не то что бы он боялся столкновения, однако преимущество не было столь подавляющим, чтобы гарантировать бескровную победу.
Женщина закричала снова.
— Приведи лейтенанта Прайса, — приказал Шарп Харперу. — Скажи всем, чтобы зарядили ружья и ждали позади гребня. — Он обернулся: — Дэн! Томпсон! Купер! Харрис! Ко мне! — Эти четверо были его лучшими стрелками. — Не высовывайтесь! — предупредил он стрелков, и когда они добрались до гребня, сказал: — Через минуту я поведу остальных стрелков вниз. Я хочу, чтобы вы четверо оставались здесь и убрали любого ублюдка, который покажется опасным.
— Ублюдки уже уходят, — сказал Дэниел Хагман. Хагман был самым старым в роте и самым лучшим стрелком. Бывший браконьер из Чешира, который предпочел поступить на военную службу, вместо того, чтобы отправиться на каторгу за связку фазанов, подстреленных в лесах лендлорда.
Шарп обернулся. Французы уходили — по крайней мере, большинство из них, поскольку некоторые из пехотинцев в последних рядах оборачивались и что-то кричали товарищам, оставшимся, надо полагать, в той хижине, откуда доносился женский крик. Ведомые группой кавалеристов, пехотинцы брели вдоль ручья вниз, в сторону соседней долины.
— Они стали неосторожными, — сказал Томпсон.
Шарп кивнул. Оставить несколько человек в селении было рискованно, и не в обычае у французов было так рисковать в этой дикой стране. Испания и Португалия кишели guerrilleros, партизанами, которые вели guerrilla — «маленькую войну», и эта маленькая война была намного более беспощадной и жестокой, чем правильные сражения между французами и британцами. Шарп знал, насколько жестокой была эта партизанская война, так как в прошлом году ему пришлось отправиться в дикую северную провинцию, чтобы найти испанское золото, и его компаньонами были партизаны, жестокость которых могла напугать любого. Одна из них, Тереза Морено, стала возлюбленной Шарпа, только теперь она называла себя La Aguja — Игла, и каждый француз, которого она убивала длинным тонким лезвием стилета, утолял лишь крохотную долю той жажды мести, которую она испытывала по отношению к солдатам, которые изнасиловали ее.
Тереза была теперь далеко, сражалась где-то в окрестностях Бадахоса, в то время как здесь, в двух шагах от Шарпа, другая женщина страдала по вине французов, и снова Шарп задался вопросом: почему эти солдаты, одетые серую в форму, думают, что оставить несколько насильников в безлюдной деревушке безопасно? Почему они настолько уверены, что в горах не скрываются партизаны?
Харпер вернулся, тяжело дыша, после того, как привел красномундирников к вершине холма.
— Боже спаси Ирландию, — сказал он, опустившись на землю возле Шарпа, — но ублюдки уже уходят.
— Я думаю, что они оставили несколько человек. Ты готов?
— Конечно. — Харпер взвел курок винтовки.
— Ранцы снять, — приказал Шарп стрелкам, снимая собственный ранец, потом перевел взгляд на лейтенанта Прайса. — Ждите здесь, Гарри, пока не услышите свист. Два свистка означают открыть огонь отсюда, а три — спускаться к деревне. — Он посмотрел на Хагмана. — Не открывай огонь, Дэн, пока они не увидят нас. Если мы сможем добраться незаметно для ублюдков, нам будет легче. — Он повысил голос, чтобы все стрелки могли слышать. — Спускаемся быстро. Все готовы? Все зарядили винтовки? Тогда пошли! Вперед!
Стрелки перелезли через гребень и побежали вниз по склону холма вслед за Шарпом. Шарп смотрел влево, где маленькая французская колонка отступила вдоль ручья, но никто в колонне не оборачивался, и стук лошадиных копыт и подбитых гвоздями ботинок пехотинцев, должно быть, заглушал топот бегущих под гору стрелков. Только когда Шарп был в нескольких ярдах от ближнего дома, один француз оглянулся и поднял тревогу. Хагман тут же выстрелил, и звук винтовки Бейкера двойным эхом отозвался сначала от дальнего склона маленькой долины, затем — от склонов большей долины. Эхо повторялось раз за разом, все слабее и слабее, пока его не заглушили выстрелы других стрелков с вершины холма.
Шарп прыгнул с высоты нескольких футов. Он упал, вскочил и побежал мимо навозной кучи, наваленной возле хижины. Единственная лошадь была привязана к стальному колышку, воткнутому в землю у входа в хижину, в дверном проеме которой внезапно появился французский солдат. На нем была рубашка и серый китель, но ничего ниже пояса. Он направил мушкет на Шарпа, но когда увидел бегущих за Шарпом стрелков, бросил мушкет и поднял руки.
Подбегая к двери, Шарп выхватил палаш. Плечом он оттолкнул сдающегося в сторону и ворвался в лачугу с голыми каменными стенами и крышей из деревянных балок, засыпанных сверху камнями и землей. В доме было темно, но не настолько темно, чтобы Шарп не мог видеть голая девочку в углу на земляном полу. На ногах у нее была кровь. Второй француз, этот со спущенными до лодыжек кавалерийскими штанами, пытался встать и вытащить саблю из ножен, но Шарп пнул его по яйцам. Он пнул так сильно, что француз вскрикнул, а потом уже не мог вздохнуть, чтобы закричать снова, и рухнул на залитый кровью пол, где и лежал, всхлипывая и подтягивая коленки к груди. Еще два человека лежали на утоптанном земляном полу, но когда Шарп оглянулся на них, держа палаш наготове, он увидел, что оба они местные жители и оба мертвы. Им перерезали горло.
Разрозненная стрельба продолжалась в долине. Шарп возвратился к двери, где голоногий французский пехотинец сидел на корточках, заложив руки за голову.
— Пат! — позвал Шарп.
Харпер командовал стрелками.
— Мы удерживаем педиков, сэр, — ответил сержант, не дожидаясь вопроса. Стрелки прятались возле хижин, стреляли, перезаряжали и стреляли снова. Винтовки Бейкера выбрасывали клубы белого дыма, пахнущего гнилыми яйцами. Французы стреляли в ответ, мушкетные пули рикошетили от каменных стен, и Шарп, пригнувшись, нырнул в дверь лачуги. Он поднял оружие пленных французов и вышвырнул за дверь.
— Перкинс! — крикнул он.
Стрелок Перкинс подбежал к двери. Он был самым молодым среди людей Шарпа, или, по крайней мере, считался самым молодым, поскольку, хотя сам Перкинс не знал ни дня, ни года своего рождения, он еще не начинал бриться.
— Сэр?
— Если один из этих ублюдков шевельнется, стреляй в него.
Перкинс был молод, но выражение его лица испугало невредимого француза, который протянул рука, как бы умоляя молодого стрелка не стрелять.
— Я позабочусь об ублюдках, сэр, — сказал Перкинс и примкнул штык-нож с медной рукояткой к стволу винтовки.
Шарп заметил одежду девочки, сваленную под грубо сколоченным столом. Он поднял грязное тряпье и отдал ей. Она была бледна, испугана и плакала совсем по-детски.
— Ублюдки! — крикнул Шарп пленным и выбежал на залитую тусклым светом улицу. Мушкетная пуля просвистела возле головы, и он спрятался в укрытие возле Харпера.
— Ублюдки хороши, сэр, — сказал ирландец огорченно.
— Я думал, что вы с ними справились.
— Похоже, у них другое мнение насчет этого, — сказал Харпер, выглянул из укрытия, прицелился, выстрелил и нырнул назад. — Ублюдки хороши, — повторил он, перезаряжая винтовку.
И французы были действительно хороши. Шарп ожидал, что небольшой отряд французов бросится бежать от винтовочного огня, но вместо этого они развернулись в стрелковую цепь, и теперь легкая мишень, которую представляла колонна на марше, превратилась во множество отдельных движущихся мишеней. Тем временем примерно с полдюжины драгун, сопровождающих пехоту, спешились и начали наступать в пешем строю, покуда один из кавалеристов гнал лошадей галопом за пределы досягаемости винтовочного огня, и теперь карабины драгун и мушкеты пехоты угрожали подавить стрелков Шарпа. Винтовки Бейкера стреляли намного точнее, чем мушкеты и карабины французов, они могли убивать на дистанции в четыре раза больше, но заряжались отчаянно медленно. Пулю, обернутую в кожаный лоскут, который создавал уплотнение между пулей и нарезами, приходилось с силой прогонять сквозь выступы и канавки нарезов, тогда как пулю мушкета можно было быстро загнать в гладкий, не имеющий нарезов, ствол. Стрелки Шарпа уже не использовали кожаных лоскутов, что позволяло заряжать быстрее, но без кожаных лоскутов нарезы не захватывали пулю и не заставляли ее вращаться, и таким образом у винтовки отнималось ее главное преимущество: ее смертельная точность. Хагман и его три товарища все еще стреляли вниз с горного хребта, но их было слишком мало, чтобы повлиять на ход сражения, и все, что спасало стрелков Шарпа от больших потерь, это защита каменных стен хижин.
Шарп достал свисток из маленького кармашка на портупее. Он свистнул дважды, снял с плеча винтовку, завернул за угол дома и прицелился в клуб дыма внизу. Он выстрелил. Приклад сильно ударил в плечо, и в тот же момент пуля из французского мушкета расплющилась о стену возле его головы. Осколок камня царапнул по его щеке со шрамом на полдюйма ниже глаза; потекла кровь.
— Ублюдки чертовски хороши! — недовольно повторил Шарп слова Харпера, затем оглушительный залп мушкетов возвестил, что Гарри Прайс выстроил красномундирников на вершине холма и стреляет вниз во французов.
Первый залп Прайса решил исход битвы. Шарп услышал голос, отдающий приказы по-французски, и секунду спустя линия стрелков противника начала редеть и исчезать. У Гарри Прайса хватило времени еще на один залп, прежде чем одетые в серое враги оказались вне досягаемости.
— Грин! Хоррел! Мак-Дональд! Кресакр! Смит! Сержант Латимер! — приказал Шарп своим стрелкам. — Пятьдесят шагов вниз в долину, организовать линию пикетов, но если ублюдки начнут наступать снова, возвращайтесь сюда. Вперед! Остальные на месте.
— Иисус, сэр! Вы должны увидеть это! — Харпер распахнул дверь ближайшей хижины своим семиствольным ружьем. Это ружье, разработанное для стрельбы с марсов британских военно-морских кораблей, состояло из семи полудюймовых стволов, стреляющих одновременно от одного кремневого замка. Оно походило на небольшую пушку, и только самые здоровые, самые сильные солдаты могли стрелять из него, не рискуя повредить плечо. Харпер был одним из самых сильных мужчин, каких Шарп когда-либо знал, но также и одним из самых сентиментальных, и теперь здоровенный ирландец чуть не плакал.
— О, Христос наш, безмерно страдающий! — перекрестился Харпер. — Вот уж поистине ублюдки.
Шарп уже чувствовал запах крови, и когда он глянул через плечо сержанта, тошнота комом подступила к горлу.
— Бог ты мой! — сказал он тихо.
Убогая хижина вся была пропитана кровью, кровью были забрызганы стены и залит пол, на котором были свалены в кучу безжизненные тела детей. Шарп попытался подсчитать тела, но мог даже определить, где кончается один окровавленный труп и начинается другой. Дети были очевидно раздеты донага и затем каждому перерезали горло. Маленькая собачонка тоже была убита, и ее трупик с окровавленной перепутанной шерстью был брошен на трупы детей, кожа которых казалась противоестественно белой на фоне лаково-блестящих луж крови.
— О, Иисус милосердный, — сказал Шарп, когда выбрался из пропахшей кровью полутьмы на свежий воздух. Никогда прежде не видел он такого ужаса. Шлюха из богадельни родила его в лондонской сточной канаве, под грохот британских барабанов прошагал он от Фландрии до Мадраса, через индийские войны, от берегов Португалии до границы Испании, но никогда, даже в пыточных застенках Султана Типу в Серингапатаме, не видел он детей, сваленных мертвой грудой, словно скот на бойне.
— Здесь еще, сэр, — доложил капрал Джексон. Джексона только что стошнило в дверном проеме лачуги, в которой были брошены тела двух стариков. Их пытали, и следы пытки были совершенно очевидны.
Шарп подумал о Терезе, которая боролась с такими же подонками, как те, кто потрошил и пытал этих несчастных, потом, не в силах больше смотреть на эту картину, от которой у него мутилось в голове, сложил рупором ладони и крикнул, обернувшись к холму:
— Харрис! Сюда!
Стрелок Харрис был самым образованным человеком в роте. Он когда-то был учителем, и даже хорошим учителем, но от скуки жизни начал пить, и пьянство погубило его — или по крайней мере вынудило его вступить к армию, где он все еще любил демонстрировать свою эрудицию.
— Сэр? — сказал Харрис, спустившись с холма в селение.
— Ты говоришь по-французски?
— Да, сэр.
— В той хижине двое лягушатников. Узнай, какой они части и что эти ублюдки делали здесь. И, Харрис!
— Сэр? — Печальный, рыжеволосый Харрис оглянулся.
— Ты не должен церемониться с ублюдками.
Даже Харрис, который хорошо изучил Шарпа, казалось, был потрясен тоном, каким это было сказано.
— Нет, сэр.
Шарп пошел обратно через крошечную площадь. Его люди обыскали два дома на другой стороне ручья, но не нашли там тел. Резня, очевидно, ограничилась этими тремя хижинами на ближнем берегу, где стоял сержант Харпер с выражением холодного отчаяния на лице. Патрик Харпер вырос в Ольстере, в местечке Донегол, и в британскую армию его загнали голод и нищета. Он был поистине огромен — на четыре дюйма выше Шарпа, в котором самом было добрых шесть футов. В сражении Харпер был неподражаем, что не мешало ему оставаться добрым, спокойным, не лишенным чувства юмора, человеком, чье благодушие скрывало главное противоречие его жизни: в нем не было и следа любви к королю, ради которого он сражался, и немногим больше к стране флаг которой он защищал, — и все же немного было таких солдат в армии короля Георга и ни одного, кто был более предан своим друзьям. И именно за друзей Харпер сражался, и самым близким из его друзей, несмотря на их неравенство в звании, был Шарп.
— Это ведь просто маленькие дети, — сказал Харпер. — Кто же сделал с ними такое?
— Они. — Шарп кивнул в сторону долины, где ручей вливался в другой, более мощный поток. Французы в сером остановились там: слишком далеко, чтобы им угрожал огонь винтовок, но все же достаточно близко, чтобы наблюдать, что происходит в селении, где они грабили и убивали.
— Некоторые малышки были изнасилованы, — сказал Харпер.
— Я видел, — холодно сказал Шарп.
— Как они могли сделать это?
— На это нельзя ответить, Пат. Бог знает….
Шарп чувствовал себя больным, так же как Харпер, но сколько ни вникай в корни злодеяния, это не поможет ни отомстить за мертвых детей, ни оживить изнасилованную девочку, ни похоронить залитых кровью мертвецов. И не поможет найти дорогу назад, к британским линиям их малочисленной роте легкой пехоты, которая, как понимал теперь Шарп, оказалась в опасной близости к рубежам обороны французов.
— Спроси об этом у чертова священника, если найдешь хотя бы одного ближе, чем в лиссабонском борделе, — грубо сказал Шарп, затем обернулся, посмотрел на дома мертвецов. — Как, черт возьми, мы сможем похоронить их всех?
— Мы не сможем, сэр. Мы просто обрушим на них стены домов, — ответил Харпер. Он пристально глядел вниз в долину. — Я мог бы убить этих ублюдков. Что мы будем делать с двумя, которых мы захватили?
— Убьем их, — коротко сказал Шарп. — Но сначала узнаем ответы на пару вопросов, — добавил он, увидев, как Харрис выбирается из хижины. Харрис нес один из стальных серых шлемов драгун, который, как теперь увидел Шарп, не был обтянут тканью, но выкован из серого металла и украшен плюмажем из длинного пучка серого конского волоса.
Харрис на ходу перебирал плюмаж правой рукой.
— Я узнал, кто они, сэр, сказал он, приблизившись. — Они принадлежат Brigade Loup — бригаде Волка. Так ее называют в честь их командира, сэр. Этого типа зовут Луп, бригадный генерал Ги Луп. По-французски loup означает «волк», сэр. Они считают себя элитной частью. Этой зимой им было поручено сделать безопасной дорогу через горы, и они сделали это, терроризируя местных жителей. За каждого убитого солдата Луп в отместку приказывает убить пятьдесят гражданских. Этим они здесь и занимались, сэр. Пару его человек заманили в ловушку и убили, и это — расплата. — Харрис указал на хижины с мертвецами. — И Луп где-то поблизости, сэр, — предупредил он. — Если, конечно, эти парни не врут, в чем я сомневаюсь. Он оставил здесь одно отделение и отправился с эскадроном выслеживать беглецов в следующей долине.
Шарп глянул на лошадь кавалериста, которая была все еще привязана в центре местечка, и вспомнил о пехотинце, которого они захватили.
— Эта бригада Лупа, — спросил он, — она кавалерийская или пехотная?
— И то и другое, сэр, — ответил Харрис. — Это — специальная бригада, сэр, сформированная, чтобы бороться с партизанами, у Лупа два батальона пехоты и один полк драгун.
— И все они носят серое?
— Как волки, сэр, — подсказал Харрис.
— Мы знаем, что делать с волками, — сказал Шарп, затем обернулся, поскольку услышал предупреждение сержанта Латимера. Латимер командовал крошечной линией пикетов, расставленных между Шарпом и французами, но не новое нападение заставило Латимера подать сигнал, а лишь приближение четырех французских всадников. Один из них держал пику с трехцветным флажком, наполовину скрытым грязной белой рубашкой, наколотой на острие копья.
— Ублюдки хотят поговорить с нами, — сказал Шарп.
— Я с ними поговорю! — злобно сказал Харпер и взвел курок семизарядного ружья.
— Нет! — приказал Шарп. — И обойди всю роту, и скажи каждому: не открывать огня. Это — приказ.
— Да, сэр.
Харпер вернул кремень в безопасное положение, затем, мрачно глянул на приближающихся французов и пошел к зеленым курткам: предупредить их, чтобы держали себя в руках и убрали пальцы со спусковых крючков.
Шарп с винтовкой на плече и палашом в ножнах двинулся навстречу французам. Двое из всадников были офицерами, в то время как по обе стороны от них ехали знаменосцы, и знаменосцы с таким почтением смотрели на офицеров, словно те были какие-то высшие существа, а не такие же смертные, как все. Трехцветный флажок на пике имел достаточно привычный вид, но зато второй штандарт был из ряда вон. Это был императорский орел с позолоченными крыльями, распростертыми над шестом, к которому была прибита поперечина на уровне когтей орала. Обычно с поперечины свисал шелковый триколор, но этот орел был украшен шестью волчьими хвостами, прибитыми к поперечине. В штандарте было что-то варварское, напоминающее о далеком прошлом, когда орды конных варваров наводняли степи, насилуя и разрушая христианский мир.
И хотя при виде штандарта с волчьими хвостами кровь застыла у Шарпа в жилах, это было ничто по сравнению с человеком, лошадь которого вырвалась вперед. Серыми не были только его сапоги. Он был в сером мундире, на серой лошади, серый шлем украшен пышным серым плюмажем, и серый ментик оторочен серым волчьим мехом. Голенища сапог обшиты волчьей шерстью, вальтрап из серой кожи, длинные прямые ножны палаша и седельная кобура обтянуты кожей волка, и на уздечке спереди нашита полоска серого меха. Даже борода — и та серая. Короткая борода, очень аккуратно подстриженная, но лицо — дикое и беспощадно изуродованное, словно видение из кошмара. Один налитый кровью глаз и один — слепой, с молочно-белым бельмом, глянули с обветренного и ожесточенного в сражениях лица, когда человек остановил коня перед Шарпом.
— Меня зовут Луп, — сказал он. — Бригадный генерал Ги Луп армии Его Императорского величества. — Его голос был на удивление спокоен, обращение — учтиво, а в его английском сквозил легкий шотландский акцент.
— Шарп, — сказал стрелок. — Капитан Шарп. Британская армия.
Три других француза остановились ярдах в десяти позади. Они наблюдали, как их бригадир высвободил ногу из стремени и легко спрыгнул на землю. Он не был столь высок, как Шарп, но хорошо сложен, мускулист и проворен. Шарп предположил, что французскому бригадиру приблизительно сорок: на шесть лет старше, чем он сам. Луп достал пару сигар из отороченной мехом ташки и предложил одну Шарпу.
— Я не принимаю подарков от убийц, — сказал Шарп.
Лупа рассмешило негодование Шарпа.
— Тем хуже для вас, капитан. Так ведь у вас говорят? Тем хуже для вас… Я был военнопленным, видите ли, в Шотландии. В Эдинбурге. Очень холодный город, но женщины красивые, очень красивые. Некоторые из них учили меня английскому языку, и я учил их, как лгать их серым кальвинистским мужьям. Мы, освобожденные под честное слово офицеры, жили возле Свечного ряда. Вы знаете эти места? Нет? Вы должны посетить Эдинбург, капитан. Несмотря на кальвинистов и кулинарию это — прекрасный город, очень просвещенный и гостеприимный. Когда Амьенский мир был подписан, я чуть не остался там. — Луп сделал паузу, чтобы ударить кремнем по стали, раздул тлеющий льняной трут и от его пламени прикурил сигару. — Я чуть было не остался, но вы сами знаете, как это бывает. Она замужем за другим человеком, а я слишком люблю Францию, так что я здесь, она там, и, несомненно, я снюсь ей намного чаще, чем она мне. — Он вздохнул. — Но эта погода напомнила мне о ней. Мы так часто лежали в постели и смотрели на дождь, на туман за окнами Свечного ряда. Холодно сегодня, а?
— Вы одеты по погоде, генерал, — сказал Шарп. — Весь в мехах, прямо как шлюха на Рождество.
Луп улыбнулся. Это была не слишком приятная улыбка. У него не хватало двух зубов, а те, что остались, были покрыты желтым налетом. Речь его могла показаться приятной, даже очаровательной, но это было мягкое очарование кота, скрадывающего добычу. Он раскуривал сигару, отчего кончик ее наливался жаром, а тем временем его единственный налитый кровью глаз в упор смотрел на Шарп из-под серого козырька шлема.
Луп видел перед собой высокого человека с ухоженной винтовкой на плече и тяжелым, с уродливым клинком, палашом на бедре. Форма рваная, в пятнах и заплатах. На поношенной зеленой куртке, обшитой черным шнуром, осталось лишь несколько серебряных пуговиц, из-под куртки видны французские кавалерийские рейтузы, обшитые кожей. Остатки красного офицерского пояса стягивали талию Шарпа, тугой черный воротник расстегнут. Форма человека, который пренебрег атрибутами военной службы мирного времени в обмен на удобства бойца. К тому же жесткий человек, решил Луп, о чем свидетельствует не только шрам на щеке, но и манеры стрелка, неуклюжие и прямолинейные манеры человека, которые предпочитает драться а не разговаривать. Луп пожал плечами, оставил шутки и приступил к делу.
— Я приехал, чтобы забрать двух моих людей, — сказал он.
— Забудьте их, генерал, — ответил Шарп. Он твердо решил не говорить этому французу ни «сэр», ни «господин».
Луп поднял брови.
— Они мертвы?
— Будут.
Луп отмахнулся от назойливой мухи. Бронированные ремни его шлема свисали свободно вдоль лица, напоминая cadenettes — косички из длинных волос, которые французские гусары отращивали на висках. Он снова затянулся сигарой и улыбнулся.
— Я мог бы напомнить вам, капитан, правила войны.
Шарп употребил по адресу Лупа словечко, которое француз вряд ли мог услышать в просвещенном обществе Эдинбурга.
— Я не нуждаюсь в уроках убийцы, — продолжил Шарп, — и уж точно не о правилах войны. То, что ваши люди сделали в этой деревне, это не война. Это бойня.
— Конечно, это была война, — произнес Луп размеренно, — и я не нуждаюсь в лекциях от вас, капитан.
— Вы можете не нуждаться в лекции, генерал, но вы, черт побери, должны получить урок.
Луп рассмеялся. Он отвернулся и пошел к ручью, наклонился, набрал в сложенные ладони воды и поднес ко рту. Потом он вернулся к Шарпу.
— Позвольте мне объяснить вам, в чем заключается моя работа, капитан, и попробуйте поставить себя на мое место. Таким образом, возможно, вы прекратите свои утомительные английские моральные сентенции. Моя работа, капитан, — патрулировать дороги через эти горы и обеспечить безопасный проход фургонов для доставки боеприпасов и пищи, с которой мы планируем разбить вас, британцев, и отбросить назад к морю. Мои враги — не солдаты, одетые в форму, со знаменем и кодексом чести, но толпы гражданских, которых возмущает мое присутствие. Ладно! Позволим им негодовать и возмущаться, это их право, но если они нападут на меня, капитан, я буду защищаться, и я сделаю это так жестоко, так безжалостно, так всесторонне, что они тысячу раз подумают, прежде чем нападут на моих людей снова. Вы знаете, какое главное оружие guerrilla? Это — ужас, капитан, чистый ужас, значит, я должен быть ужаснее, чем мой враг, а мой враг в этой провинции поистине ужасен. Вы услышали обElCastrador?
— Кастратор? — предположил Шарп.
— Именно. Его называют так из-за того, что он делает с французскими солдатами, причем он делает это, пока они живы, а затем оставляет их истекать кровью и умирать. ElCastrador, к моему глубочайшему сожалению, все еще жив, но уверяю вас, что ни один из моих людей не кастрирован за три месяца, и вы знаете почему? Потому что люди ElCastrador боятся меня больше, чем они боятся его. Я победил его, капитан, я сделал горы безопасными. Во всей Испании, капитан, это единственные горы, где французы могут передвигаться безопасно, а почему? Потому что я использовал оружие guerrillero против них. Я кастрирую их так же, как они кастрировали бы меня, только я использую более тупой нож. — Бригадир Луп мрачно улыбнулся. — Теперь скажите мне, капитан, если бы вы были на моем месте, и если бы ваших людей кастрировали, ослепляли, потрошили и обдирали заживо, а потом оставляли умирать, разве вы не делали то же, что делаю я?
— С детьми? — Шарп ткнул большим пальцем в сторону деревни.
Единственный зрячий глаз Лупа расширился от удивления, как если бы он нашел возражение Шарпа странным для солдате.
— Вы пощадили бы крысу, потому что она молода? Паразиты — это паразиты, капитан, безотносительно их возраста.
— Мне послышалось, вы сказали, что горы безопасны, — сказал Шарп. — Зачем же убивать?
— Затем, что на прошлой неделе двоих моих солдат заманили в ловушку и убили в деревне неподалеку отсюда. Семьи убийц ушли сюда в поисках убежища, думали, что я не найду их. А я нашел, и теперь, я уверяю вас, капитан, ни один мой человек не попадет в засаду возле Фуэнтес-де-Оньоро.
— Попадут, если я найду их там.
Луп печально покачал головой.
— Вы слишком щедры на угрозы, капитан. Но если мы встретимся в бою, вы будете осторожнее. Но что теперь? Отдайте мне моих людей, и мы уйдем отсюда.
Шарп помолчал, размышляя, потом пожал плечами и обернулся.
— Сержант Харпер!
— Сэр?
— Выведите лягушатников!
Харпер замешкался, как если бы он хотел знать, что собирается предпринять Шарп, прежде чем повиноваться приказу, но все же направился неохотно к хижинам. Мгновение спустя он появился с двумя французскими военнопленными, на обоих ничего не было ниже пояса, и один из них все еще сгибался от боли.
— Он ранен? — спросил Луп.
— Я пнул его по яйцам, — сказал Шарп. — Он насиловал девочку.
Луп, казалось, был удивлен ответом.
— Вы так щепетильны к насилию, капитан Шарп?
— Забавное качество для мужчины, не так ли? Да, я такой.
— У нас встречаются офицеры вроде вас, — сказал Луп, — но несколько месяцев в Испании излечивают подобную деликатность. Женщины здесь борются как мужчины, и если женщина предполагает, что юбки защитят ее, она не права. Изнасилование — составная часть ужаса, но его можно использовать и в других целях. Позвольте солдату насиловать, и он забудет, что хочет есть или что ему целый год не платили жалованье. Насилие — оружие как любое другое, капитан.
— Я вспомню это, генерал, когда войду во Францию, — сказал Шарп и обернулся к хижинам. — Остановитесь там, сержант! — Военнопленные были сопровождены до выезда из деревни. — И еще, сержант!
— Сэр?
— Принесите их штаны. Пусть будут одеты по форме.
Луп, довольный тем, как свершается его миссия, улыбнулся Шарпу.
— Вы поступаете разумно, это хорошо. Я не хотел бы бить вас так, как я бью испанцев.
Шарп смотрел на варварскую форму Лупа. Это костюм, думал он, чтобы напугать ребенка, костюм оборотня из ночного кошмара, но меч оборотня не длиннее, чем у Шарпа, а его карабин намного менее точен, чем винтовка Шарпа.
— Я не думаю, что вы могли бы побить нас, генерал, — сказал Шарп, — мы — регулярная армия, видите ли, а не кучка невооруженных женщин и детей.
Луп нахмурился.
— Вы скоро узнаете, капитан Шарп, что бригадир Луп может побить любого человека, в любом месте и в любое время. Я не проигрываю, капитан, никогда и никому.
— Но если вы никогда не проигрываете, генерал, как вы попали в плен? — с издевкой спросил Шарп. — Крепко спали, не так ли?
— Я был пассажиром на пути в Египет, капитан, когда наше судно было захвачено королевским флотом. Это едва ли считается моим поражением. — Луп наблюдал, как двое его людей натягивают штаны. — Где лошадь кавалериста Година?
— Кавалеристу Годину не понадобится лошадь там, куда он идет, — сказал Шарп.
— Он пойдет пешком? Согласен, пусть идет так. Очень хорошо, я дарю вам лошадь, — сказал Луп высокопарно.
— Он идет к черту, генерал, — сказал Шарп. — Я одеваю их, потому что они — все еще солдаты, и даже ваши паршивые солдаты имеют право умирать в штанах. — Он обернулся. — Сержант! Поставьте их к стенке! И постройте расстрельную команду, четыре человека на каждого военнопленного. Заряжайте!
— Капитан! — Луп напрягся, его рука легла на рукоятку палаша.
— Вы не испугаете меня, Луп. Ни вы, ни ваш маскарадный костюм, — сказал Шарп. — Вытащите саблю, и мы окропим вашей кровью ваш белый флаг. У меня есть стрелки на том горном хребте, которые могут прострелить ваш последний глаз с двухсот ярдов, и один из этих стрелков смотрит на вас прямо сейчас.
Луп поднял взгляд на вершину холма. Он мог видеть красные мундиры Прайса и одного стрелка в зеленой куртке, но он не мог точно сказать, сколько человек у Шарпа. Он снова посмотрел на Шарпа.
— Вы — капитан, всего лишь капитан. Это означает, что у вас по началом — что? Одна рота? Может быть, две. Британцы не дадут больше чем две роты простому капитану, но у меня на расстоянии полумили стоит вся моя бригада. Если вы убьете моих людей, вас будут гнать как бешеных псов, и вы умрете как псы. Я буду считать себя вправе не соблюдать правил войны, капитан, так же как вы не соблюдаете их относительно моих людей, и вы умрете, уверяю вас, как умирают мои испанские враги. Под ножом для обдирания шкур, капитан.
Шарп игнорировал угрозу, он смотрел в другую сторону.
— Расстрельная команда готова, сержант?
— Они готовы, сэр. И ждут не дождутся, сэр!
Шарп посмотрел на француза.
— Ваша бригада далеко, генерал. Если бы она была рядом, вы не говорили бы со мной, а нападали бы. Теперь, если вы простите меня, я должен свершить правосудие.
— Нет! — закричал Луп так громко, что Шарп обернулся. — У меня договор с моими людьми. Вы понимаете это, капитан? Вы — командир, и я — командир, и я обещал своим солдатам никогда не бросать их. Не заставляйте меня нарушить свое обещание.
— Я черта лысого не дам за ваше обещание! — сказал Шарп.
Луп ожидал услышать такого рода ответ и только пожал плечами.
— Тогда, может быть, вы дадите черты лысого за другое, капитан Шарп. Я знаю, кто вы, и если вы не возвратите моих людей, то я назначу цену за вашу голову. Я дам каждому человеку в Португалии и Испании повод выследить вас. Убейте этих двоих, и вы подпишете собственный смертный приговор.
Шарп улыбнулся:
— Вы не умеете проигрывать, генерал.
— А вы умеете?
Шарп отвернулся и пошел.
— Я никогда не проигрывал, — бросил он через плечо, — так что не знаю.
— Ваш смертный приговор, Шарп! — крикнул Луп.
Шарп показал ему два пальца. Он слышал, что английские лучники при Азенкуре, которым французы обещали отрубить пальцы, натягивающие тетиву, сначала выиграли сражение, а затем изобрели этот презрительный жест, чтобы показать зазнавшимся ублюдкам, кто самые лучшие солдаты. И теперь Шарп воспользовался этим жестом снова.
А потом пошел убивать людей оборотня.
***
Майор Майкл Хоган нашел Веллингтона на мосту через реку Тюронь, где французы силами трех батальонов попыталась удержать наступающих британцев. Решающее сражение было быстрым и жестоким, и теперь, глядя на трупы французов и британцев, можно было нарисовать картину состоявшей перестрелки. Лежащие в ряд тела обозначали линию, где два войска столкнулись лицом к лицу; пропитанная кровью почва указывала, что здесь два британских орудия били кинжальным огнем, а затем валявшиеся в беспорядке трупы отмечали путь отступления французов через мост, который их саперы не успели взорвать.
— Флетчер считает, что мост — римской постройки, Хоган, — приветствовал Веллингтон ирландского майора.
— Я иногда задаюсь вопросом, милорд, есть ли хоть один мост в Португалии или Испании, к которому не приложили руки римляне. — День был холодный и сырой, и Хоган кутался в плащ. Он дружески кивнул трем адъютантам его Светлости, затем вручил генералу запечатанное письмо. Печать с оттиском испанского королевского герба, была взломана. — Я взял на себя смелость ознакомиться с письмом, милорд, — объяснил Хоган.
— Неприятности?
— Иначе я не стал бы вас обеспокоить, милорд, — ответил Хоган уныло.
Читая письмо, Веллингтон хмурился. Генерал был красивым мужчиной сорока двух лет, но столь же крепкий физически, как любой в его армии. И при этом, думал Хоган, мудрее, чем большинство. В британской армии существовал странная система: найти наименее компетентного человека и поручить ему верховное командование, но так или иначе эта система дала сбой, и сэру Артуру Уэлсли, ныне виконту Веллингтону, дали под команду армию Его Величества в Португалии — и таким образом армия получила лучшего из всех возможных командующих. По крайней мере, Хоган так полагал, но Майкл Хоган допускал, что в этом случае его мнение может быть необъективным. В конце концов, это Веллингтону Хоган обязан карьерой: тот сделал проницательного ирландца главой своего отдела разведки, и в результате между ними установились отношения настолько близкие, насколько это шло на пользу делу.
Генерал перечитал письмо, на сей раз сверяясь с переводом Хогана, который тот предусмотрительно подготовил. Хоган тем временем осматривал поле брани, где рабочие команды убирали то, что осталось после перестрелки. К востоку от моста, где дорога, извиваясь, спускалась вдоль склона горы, рабочие команды искали в кустах тела и брошенное снаряжение. Мертвых французов раздевали донага и складывали штабелями возле длинной неглубокой траншеи, которую группа землекопов пыталась расширить. Другие рабочие укладывали французские мушкеты, фляжки, подсумки, сапоги и одеяла в телеги. Некоторые трофеи были весьма необычны, поскольку отступающие французы по пути ограбили тысячи португальских деревень, и солдаты Веллингтона теперь обнаруживали церковные одеяния, подсвечники и серебряные блюда.
— Удивительно, что только солдаты не тащат при отступлении, — заметил генерал Хогану. — Мы нашли у одного мертвеца табуретку для дойки коров. Самую обыкновенную табуретку для дойки! О чем он думал? Собирался тащить ее во Францию? — Он протянул письмо Хогану. — Проклятье, — сказал он мягко, потом повторил с большим чувством: — Черт бы их побрал! — Он кивком отослал адъютантов, чтобы остаться наедине с Хоганом. — Чем больше я узнаю о Его Католическом Величестве короле Фердинанде VII, Хоган, тем больше я утверждаюсь во мнении, что его следовало утопить при рождении.
Хоган улыбнулся:
— Самый надежный метод, милорд, это удушение.
— В самом деле?
— В самом деле, милорд, и нет ничего разумнее. Матери достаточно объяснить, что она повернулась во сне и придавила прекрасную любимую кроху тяжестью своего тела — и как нас учит святая церковь, таким образом появляется еще один непорочный ангел.
— В моей семье, — хмыкнул генерал, — нежеланных детей отдают в армию.
— Это дает почти такой же эффект, милорд, кроме производства ангелов.
Веллингтон хохотнул, затем помахал письмом.
— И как оно попало к нам?
— Обычным путем, милорд. Слуги Фердинанда вывезли контрабандой из Валенса, отослали на юг к Пиренеям, где его отдали партизанам, а те уже доставили нам.
— И копию в Лондон, а? Есть хоть какой-то шанс перехватить лондонскую копию?
— Увы, сэр, ушла две недели назад. Вероятно уже там.
— Черт, проклятье и чертов ад! Проклятье! — Веллингтон уныло смотрел на мост, где, обхватив петлей, грузили в телегу ствол демонтированного французского орудия. — Так что делать, а, Хоган? Что делать?
Проблема была достаточно проста. Письмо, копия которого отправлена принцу-регенту в Лондон, прибыло от сосланного короля Испании Фердинанда, который был теперь военнопленным Наполеона во французском замке в Валенсе. В письме уведомлялось, что Его Католическое Величество в духе сотрудничества с его кузеном в Англии и в своем огромном стремлении изгнать французского захватчика со священной земли его королевства направляет Real Companпa Irlandesa дворцовой гвардии Его Католического Величества, дабы та присоединилась к силам Его Британского Величества под командой виконта Веллингтон. Этот жест, при всей его несомненной щедрости, пришелся не по вкусу виконту Веллингтону. Он не нуждался в беспризорной роте королевской дворцовой стражи. Батальон обученной пехоты с полным боевым снаряжением, возможно, был бы немного полезен, но от роты церемониальных войск было столько же пользы, сколько от хора распевающих псалмы евнухов.
— И они уже прибыли, — мягко уточнил Хоган.
— Они уже — что?! — Вопрос Веллингтона можно было услышать на расстоянии в сто ярдов, где бродячий пес, сочтя, что его прогоняют, кинулся прочь от засиженных мухами кишок, вывалившихся из распоротого живота французского артиллерийского офицера. — Где они? — простонал Веллингтон.
— Где-то на Тахо, милорд, на барже плывут к нам.
— Как, черт возьми, они добирались сюда?
— Согласно моему корреспонденту, милорд, на судне. На нашем судне. — Хоган насыпал понюшку на тыльную сторону левой ладони и втянул табак каждой ноздрей. Несколько секунд он ждал, из глаз его текли слезы, потом оглушительно чихнул. Его лошадь дернулась, прядая ушами. — Командир Real Companпa Irlandesa утверждает, что он совершил марш к восточному побережью Испании, милорд, где нашел судно, идущее к Менорке, а там наш королевский флот подобрал их.
Веллингтон фыркнул насмешливо:
— И французы так просто им позволили? Король Жозеф просто наблюдал, как половина королевской гвардии марширует неизвестно куда?
Жозеф — брат Бонапарта, посаженный на трон Испании, хотя требовалось триста тысяч французских штыков, чтобы удерживать его там.
— Одна пятая королевской охраны, милорд, — вежливо поправил генерала Хоган. — И так оно и было, как утверждает лорд Кили. Кили, разумеется, их comandante.
— Кили?
— Ирландский пэр, милорд.
— Черт побери, Хоган, я знаю ирландских пэров. Кили. Граф Кили. В изгнании, правильно? И его мать, помнится, давала деньги Тону в девяностых. Томас Вольф Тон был ирландским патриотом, который попытался собрать деньги и людей в Европе и Америке, чтобы поднять восстание против британцев в его родной Ирландии. Восстание переросло в открытую войну в 1798 году, когда Тон вторгся в Донегол с небольшой французской армией, которая была безжалостно истреблена, и сам Тон предпочел покончить с собой в Дублинской тюрьме, нежели быть повешенным на британской веревке. — Я не надеюсь, что Кили намного лучше его матери, — сказал Веллингтон мрачно, — а она — ведьма, которую следовало придушить при рождении. Его светлости можно доверять, Хоган?
— Насколько я слышал, милорд, он — пьяница и бабник, — ответил Хоган. — Ему дали командоватьReal Companпa Irlandesa, потому что он — единственный ирландский аристократ в Мадриде и потому что его мать имела влияние на короля. Она мертва теперь, упокой Господи ее душу.
Он смотрел, как солдат пытается намотать кишки французского офицера на штык. Кишки соскальзывали с лезвия, и в конце концов сержант обругал солдата и приказал ему или вытащить требуху голыми руками, или оставить ее воронам.
— Что делала эта ирландская гвардия с тех пор, как Фердинанд уехал из Мадрида? — спросил Веллингтон.
— Были предоставлены сами себе, милорд. Охраняли Эскориал, чистили сапоги, держались подальше неприятностей, размножались, блудили, пьянствовали и козыряли французам.
— Но не сражались с французами.
— Разумеется, нет. — Хоган помолчал. — Это слишком просто, милорд. Real Companпa Irlandesa разрешают уехать из Мадрида, разрешают погрузиться на судно и разрешают прибыть к нам, и одновременно контрабандой вывозят письмо из Франции, утверждая, что рота — подарок вам от Его заключенного в тюрьму Величества. Я чувствую, как от всего этого попахивает лягушатниками, милорд.
— Следовательно, мы предложим этим проклятым гвардейцам убираться?
— Сомневаюсь, что мы можем. В Лондоне принцу-регенту несомненно польстит этот жест, и министерство иностранных дел, можете быть уверенны, сочтет отказ принять Real Companпa Irlandesa за оскорбление наших испанских союзников, что означает, милорд, что мы обречены иметь дело с этими ублюдками.
— Они годятся хоть на что-нибудь?
— Я уверен, что они украсят наш быт, — высказался Хоган с долей сомнения.
— И это украшение стоит денег, — сказал Веллингтон. — Я предполагаю, что король Испании не догадался вместе с гвардией прислать их кассу?
— Нет, милорд.
— Что означает, что плачу им я? — грозно вопросил Веллингтон, и единственным ответом Хогана была ангельская улыбка. Генерал выругался: — Чтоб у них глаза лопнули! Я должен платить ублюдкам? В то время как они предают меня? Они ведь для этого здесь, Хоган?
— Не знаю, милорд. Но подозреваю, что так.
Взрыв смеха донесся со стороны рабочей команды, которая только что обнаружила некоторые пикантные рисунки в фалдах мундира мертвого француза. Веллингтон вздрогнул и погнал коня прочь от хохочущих работяг. Несколько ворон дрались за груду отбросов, которая когда-то была французским стрелком. Генерал уставился на неприятную картину и поморщился.
— Так, что вы знаете об этой ирландской гвардии, Хоган?
— Они по большей части испанцы в наши дни, милорд, хотя даже рожденные в Испании гвардейцы должны происходить от ирландских изгнанников. Большинство гвардейцев набраны из трех ирландских полков, состоявших на испанской службе, но какая-то часть, подозреваю, дезертиры из нашей собственной армии. Полагаю, что в большинстве они испанские патриоты и хотели бы сражаться с французами, но, несомненно, какая-то часть из них afrancesados — хотя в этом отношении я подозревал бы скорее офицеров, чем рядовых.
Аfrancesado называли испанцев, которые поддерживали французов, и почти все предатели происходили из привилегированных классов. Хоган прихлопнул слепня, который присосался к шее его лошади.
— Ничего страшного, Джеремия, просто голодная муха, — объяснил он испуганной лошади, затем вернулся к разговору с Веллингтоном: — Я не знаю, почему их послали сюда, милорд, но я уверен в двух вещах. Во-первых, с точки зрения дипломатии, невозможно избавиться от них, и, во-вторых, мы должны предположить, что это французы хотят видеть их здесь. Король Фердинанд, я не сомневаюсь, был вынужден написать письма. Я слышал, что он не очень умен, милорд.
— В отличие от вас, Хоган. Поэтому я вас и терплю. Так что мы сделаем? Отправим их чистить солдатские сортиры?
Хоган покачал головой.
— Если вы отправите королевскую дворцовую гвардию на хозяйственные работы, милорд, это будет рассматриваться как оскорбление наших испанских союзников, так же как Его Католического Величества.
— Будь проклято Его Католическое Величество! — зарычал Веллингтон, затем сердито отвернулся в сторону траншеи, где в ряд белели голые тела французов. — А хунта? — спросил он. — Как насчет хунты?
Хунта в Кадисе была регентским советом, который управлял незанятой территорией Испании в отсутствии короля. В патриотизме хунты можно было не сомневаться, но то же самое нельзя было сказать относительно ее эффективности. Хунта была печально известна бесконечными внутренними раздорами на почве оскорбленной гордости, и немногое так задевало эту гордость, как осторожное предложение назначить Артура Уэлсли, виконта Веллингтона, Generalisimo всех армий, воюющих в Испании. Веллингтон уже был главным маршалом армии Португалии и командующим британских сил в Португалии, и ни один разумный человек не стал бы отрицать, что он — лучший генерал на союзнической стороне, не в последнюю очередь потому, что он единственный выигрывает все сражения подряд, и никто не отрицал, что было бы разумно всем армиям, выступающим против французов в Испании и Португалии, быть под объединенной командой, но, однако, несмотря на общепризнанный смысл предложения, хунта отказывалась предоставить Веллингтону такие полномочия. Армии Испании, возражали они, должен вести в бой испанец, и не имеет значения, что пока что ни один испанец не доказал, что способен выиграть кампанию против французов; лучше побежденный испанец чем победивший иностранец.
— Хунта, милорд, — ответил Хоган, тщательно подбирая слова, — будут думать, что это — маленькие уши большой лжи. Они будут думать, что это — британский заговор с целью развалить испанскую армию, и они будут как ястребы, милорд, следить за тем, как вы обращаетесь с Real Companпa Irlandesa.
— И главным ястребом, — кисло ухмыльнулся Веллингтон, — будет дон Луис.
— Точно, милорд!
Генерал дон Луис Вальверде был официальным наблюдателем хунты в британской и португальской армиях и человеком, рекомендация которого была необходима, если испанцы решаться когда-нибудь назначить Веллингтона Generalisimo. Вряд ли рекомендация будет получена, поскольку в генерале Вальверде были сконцентрированы вся воспаленная гордость хунты и ее полное отсутствие здравого смысла.
— Черт побери! — сказал Веллингтон, думая о Вальверде. — Ладно, Хоган? Вам платят за ваши советы мне, так отрабатывайте свое проклятое жалованье.
Хоган помолчал, собираясь с мыслями.
— Боюсь, нам придется принять лорда Кили и его людей, — сказал он, после нескольких секунд молчания, — хотя мы не можем им доверять. И в связи с этим, полагаю, милорд, мы должны приложить все усилия, чтобы сделать их существование здесь неприятным. Настолько неприятным, чтобы они или вернулись в Мадрид, или отправились к югу до самого Кадиса.
— Мы выживаем их? — спросил Веллингтон. — Но как?
— В первую очередь, милорд, мы отведем им расположение как можно ближе к французам, чтобы те гвардейцы, которые пожелают нас оставить, могли сделать это легко. В то же самое время, милорд, мы будем утверждать, что поместили их в столь опасное место из уважения к их репутации настоящих бойцов, но при этом надо дать им понять, милорд, что мы уверены, что Real Companпa Irlandesa блестяще подготовлена для охраны ворот дворца, и несколько хуже — к прозаической борьбе с французами. Мы должны поэтому настоять, чтобы они прошли определенный период боевой подготовки под наблюдением надежного человека, который превратит их жизнь в невыносимую муку.
Веллингтон мрачно улыбнулся.
— Опустим этих игрушечных солдатиков, а? Заставим их грызть солдатский сухарь, пока не подавятся?
— Точно, милорд. Я не сомневаюсь, что они ждут уважительного отношения и даже определенных привилегий, так что нам придется разочаровать их. Мы должны будем дать им офицера связи, кого-то повыше званием, чтобы пригладить перья лорду Кили и смягчить подозрения генерала Вальверде, но почему бы не дать им также инструктора по строевой подготовке? Тирана, но достаточно проницательного, чтобы вывести их на чистую воду.
Веллингтон улыбнулся, затем направил коня туда, где ждали его адъютанты. Он знал точно, кого имеет в виду Хоган.
— Сомневаюсь, что нашему лорду Кили очень понравится мистер Шарп, — сказал генерал.
— Не могу представить, как они уживутся друг с другом, милорд.
— Где сейчас Шарп?
— Он должен быть на пути к Вилар Формозо, милорд. Ему не повезло: направили в распоряжение начальника гарнизона города.
— Значит, он будет доволен, если вместо этого ему придется давить на Кили, не так ли? А кого мы назначим офицером связи?
— Любой хорошо воспитанный дурак подойдет на этот пост, милорд.
— Очень хорошо, Хоган, я найду дурака, а вы организуете все остальное.
Генерал коснулся каблуками боков коня. Адъютанты, видя, что генерал готов тронуться в путь, натянули поводья, но Веллингтон задержался еще на мгновение.
— Зачем солдату табурет для дойки, Хоганом?
— Чтобы держать задницу сухой дождливой ночью на часах, милорд.
— Умная мысль, Хоган. Не знаю, почему я сам не додумался. Хорошо придумано.
Веллингтон повернул коня и поскакал на запад, прочь от свалки на месте недавнего сражения.
Хоган подождал, пока генерал отъедет подальше, и довольно ухмыльнулся. Он был уверен, что французы желали доставить ему неприятности, но теперь с божьей помощью он сам подстроит им козни. Он встретит Real Companпa Irlandesa ласковыми словами и щедрыми обещаниями, затем даст ублюдкам Ричарда Шарпа.
***
Девочка цеплялась за стрелка Перкинса. Внутри у нее все болело, она была вся в крови и хромала, но она настояла на том, чтобы выйти из лачуги и смотреть как два француза умрут. Она насмехалась над ними, плевала в их сторону и ругалась, а потом засмеялась, потому один из двух военнопленных упал на колени и протянул связанные руки к Шарпу.
— Он говорит, что не насиловал девочку, сэр, — перевел Харрис.
— Тогда почему мы застали ублюдка без штанов? — спросил Шарп, затем посмотрел на расстрельную команду из восьми человек. Обычно бывает трудно найти добровольцев в расстрельную команду, но не на этот раз. — Целься!
— Non, Monsieur, je vous prie! Monsieur! — крикнул стоящий на коленях француз. Слезы бежали у него по лицу.
Восемь стрелков навели винтовки на двух французов. Второй военнопленный плюнул презрительно и держал голову высоко. Это был красивый мужчина, хотя лицо у него было в синяках после допроса Харриса. Первый пленный, поняв, что его просьбы останутся без ответа, повесил голову и рыдал неудержимо.
— Maman! — жалобно вскрикивал он. — Maman!
Бригадный генерал, сидя в отороченном мехом седле, наблюдал за казнью с пятидесяти ярдов.
Шарп знал, что он не имеет никакого юридического права расстреливать военнопленных. Он знал, что может даже разрушить свою карьеру этим актом, но он думал о маленьких, черных от засохшей крови телах изнасилованных и убитых детей.
— Огонь! — выкрикнул он.
Восемь винтовок выстрелили. Густой дым образовал зловонное облако, скрывшее кровь, щедро плеснувшую на каменную стену лачуги, когда два тела были отброшены назад, затем согнулись и упали наземь. Один из солдат еще дергался в течение нескольких секунд, затем застыл.
— Вы — мертвец, Шарп! — крикнул Луп.
Шарп показал бригадиру два пальца, но не потрудился обернуться.
— Проклятые лягушатники могут похоронить этих двоих, — сказал он, — но нам придется обрушить стены хижин на мертвых испанцев. Они ведь испанцы, не так ли? — спросил он Харриса.
Харрис кивнул.
— Мы в Испании, сэр. Возможно, миля или две от границы. Так говорит девочка.
Шарп посмотрел на девочку. Она была не старше Перкинса, лет шестнадцати, наверное, ее длинные черные волосы были мокрыми и грязными, но отмой ее, и получится вполне симпатичная штучка, подумал Шарп — и тотчас устыдился своей мысли. Девочка страдает. Она видела, как убивают ее семью, затем ее имели Бог знает сколько мужчин. Теперь, в своих лохмотьях, обтягивающих худое тело, она смотрела пристально на двух мертвых солдат. Она плюнула на них, затем уткнулась лицом в плечо Перкинса.
— Ей придется идти с нами, Перкинс, — сказал Шарп. — Если она останется здесь, ублюдки прикончат ее.
— Да, сэр.
— Так заботься о ней, парень. Знаешь, как ее зовут?
— Миранда, сэр.
— Значит, заботься о Миранде, — сказал Шарп, потом пошел туда, где Харпер собрал людей, чтобы обрушить здания на горы трупов. Запах крови был невыносим, массы мух жужжали внутри ставших склепами хижин.
— Ублюдки будут охотиться на нас, — кивнул Шарп в сторону затаившихся вдали французов.
— Будут, сэр, — согласился сержант.
— Значит, мы будем держаться ближе к вершинам холмов, — сказал Шарп. Кавалерия не сможет добраться до вершин крутых холмов, по крайней мере не в боевом порядке и, конечно, не прежде, чем пули лучших стрелков Шарпа прикончат их офицеров.
Харпер поглядел на двух мертвых французов.
— Вы имели право сделать это, сэр?
— Ты имеешь ввиду, разрешает ли казнить военнопленных Закон Его Величества? Нет, конечно же, нет. Так что не говори никому.
— Ни слова, сэр. Ничего такого я не видел, сэр, и будьте уверены, я прослежу, чтобы все парни сказали то же самое.
— И однажды, — сказал Шарп, глядя на державшегося в отдалении бригадного генерала Лупа, — я поставлю его к стенке и расстреляю.
— Аминь, — сказал Харпер, — аминь. — Он обернулся и посмотрел на французскую лошадь, все еще привязанную посреди селения. — Что мы сделаем со скотиной?
— Мы не можем взять ее с нами, — сказал Шарп. Холмы были слишком круты, и он планировал идти по скалистым вершинам, где конные драгуны не смогут и преследовать. — Но будь я проклят, если я отдам пригодную к кавалерийской службе лошадь противнику. — Он взвел курок винтовки. — Меня тошнит от того, что приходится делать это.
— Хотите, чтобы я сделал это, сэр?
— Нет, — сказал Шарп, хотя он подразумевал «да», потому что действительно не хотел стрелять в лошадь. Но он все же сделал это. Звук выстрела несколько раз отразился от холмов, все тише и глуше, в то время как лошадь издыхала в кровавых муках.
Стрелки укрыли мертвых испанцев камнями и соломой, но оставили французам хоронить своих мертвецов. После этого они поднялись к туманным вершинами, чтобы завершить свой путь на запад. В сумерках они спускались в долину Тюрони, не видя никаких признаков преследования. Ни вони от натертых седлами до крови лошадиных спин, ни отблесков света на серой стали, — совершенно никаких признаков, ни намека на преследование за весь день, и лишь однажды, когда день угас и желтые огоньки свечей затеплились в окнах домов вдоль реки, внезапно печальный волчий вой раздался в сгущающейся на холмах тьме.
Волк выл долго и одиноко, и лишь эхо вторило ему.
И Шарп вздрогнул.
