Глава 3
Британские солдаты в ярких красных мундирах, с мушкетами, на которых поблёскивали штыки, шагали сквозь дым. Они кричали. Они наступали. Били барабаны.
Французы спасались бегством. Они заполошно карабкались по склону холма. Англичане остановились и дали залп. Двое французов в чистенькой синей форме упали. Один выплюнул изо рта кровь, вскинул руки и картинно скатился к начищенным до блеска ботинкам британцев. Французский офицер в сползшем набекрень парике рухнул на колени и простёр сцепленные ладони к англичанам, моля о пощаде.
— И тогда, леди и джентльмены, настал звёздный час кавалерии!
Оркестр бравурно взвизгнул, и на сцену, размахивая деревянными саблями, выехали четыре всадника. Зрители заорали.
Десять разбитых французов построились в линию у подножия бутафорского холма, подняв ружья. Кавалеристы скакали к ним колено в колено. Сверкали шпоры и упряжь.
— Копыта их благородных коней оглушающе гремели по полям Виттории!
Рокот барабанов стал угрожающим.
— Мечи их были воздеты, отражая лучи солнца того славного дня!
Деревянные клинки взметнулись вверх.
— И гордыня Франции была смирена, леди и джентльмены, войска узурпатора повержены, и мир смятённо лицезрел ужасающую мощь британской кавалерии!
Оркестр выдал маловразумительную какофонию. Четыре конника обрушились на французов, и те живописно умирали, ломая руки и истекая кровью из приготовленных пузырей.
Сержанта Харпера представление заворожило. Он тряс головой от восхищения:
— Вот это да, сэр!
Вновь загремели барабаны, всё громче и громче, заглушая вопли возбуждённой публики и изображающих агонию актёров.
Задник сцены разошёлся в стороны. Впечатляюще, отметил Шарп. Там, где минуту назад расстилалась равнина Виттории с поддельным холмом, затянутая дымом из горшков вдоль сцены, теперь высился замок.
Дробь замедлилась, и в зале начали хлопать в такт ей. Зазвенели цимбалы. Зрители отозвались рёвом. Вещающий «от автора» актёр сбоку подмостков жестом попросил тишины.
— Леди! Джентльмены! Поприветствуйте Его Кровожадное, Злобное, Гнилое Величество, властителя Испании милостию братца, поприветствуйте короля Джо!
На сцене появился лицедей на чёрном жеребце. Весь облик артиста дышал крайней свирепостью. Он погрозил залу саблей. Зрители начали свистеть. Жеребец переступил копытами и помочился.
— Король Джо! — ведущий перекрикивал гомон, — Брат корсиканского людоеда Бонапарта! Милостью брата Джо стал королём гордых испанцев, палачом свободы!
Зрители ревели и бесновались. Изабеллу, привезённую из Саутворка, зрелище пленило не меньше мужа. До этого она в театре никогда не была, и следила за разворачивающимся действом, затаив дыхание.
«Король Жозеф», он же «король Джо», приказал воскресшим из мёртвых французам:
— Убейте англичашек! Сотрите в порошок!
Публика ответила ему свистом и улюлюканьем. Ворота замка распахнулись, и выкатившаяся оттуда пушка плюнула в зрителей снопом искр.
Изабелла с мужем, казалось, даже мигать перестали.
Жетон в ложу дал Шарпу хозяин «Розы»:
— Обязательно сходите, майор. Вы же дрались под Витторией. А вернётесь, устрицы и шампанское за счёт заведения.
Шарп идти не хотел. Уговорили Патрик с Изабеллой. Ради них он пошёл, но сейчас, когда представление, именуемое «Виктория под Витторией», близилось к концу, находил, что спектакль не так уж плох. Эффекты были продуманы и зрелищны, а девицы, изображавшие у края сцены то ли солдатских вдов, то ли угнетённых испанских крестьянок, как на подбор, красивы. Шарп смирился, придя к выводу, что мог провести этот вечер и хуже.
Зал завыл, ибо из-за кулис на сцену хлынули красные мундиры. Спешившийся «король Жозеф» заметался, последовательно теряя шляпу, сапоги, плащ, жилет, рубашку и, под восторженный визг прекрасной половины публики, брюки. Он шустро влез на пушку, прикрывая срам розеткой цветов французского флага. Барабаны били, нагнетая напряжение. Британский солдат потянулся к розетке, вцепился в неё и отдёрнул прочь. Зрители ахнули, но одновременно с рывком красномундирника пал занавес.
Зал негодующе загудел. Музыканты разразились триумфальным маршем. Занавес после короткой паузы поднялся, явив всех актёров, участвовавших в представлении («король Жозеф» успел закутаться в плащ). Взявшись за руки, они пели «Горделивых бриттов». Над их головами реял английский стяг.
У Шарпа не выходила из ума несчастная зеленоглазая красавица. Она сказала ему убираться обратно в Испанию. Шарп и хотел бы, но он твёрдо знал, что Феннер врёт. Второй батальон существовал не только на бумаге, и стрелка вдруг осенило, как его найти. Актёры и их костюмы навели его на восхитительную в своей простоте идею. Дурак он был, мешаясь в дела, в которых ничего не смыслил. Зеленоглазая предупредила, что Феннер его убьёт. Шарпа угроза не беспокоила, однако странно было сознавать: в родном отечестве Шарпа поджидали враги не менее опасные, чем наполеоновские вояки.
Изабелла захлопала в ладоши. Из-за обеих кулис, сидя на подвешенных к потолку трапециях, вылетели две девушки, наряженные Богинями Победы. Их обнажённые ноги были прикрыты лишь юбками из тюля, и мужская часть зала воодушевлённо выла, когда движение трапеций откидывало ткань назад. Богини сыпали на поющих лицедеев лавровые венки.
Богини исчезли, когда «Горделивые бритты» закончились. Оркестр грянул «Правь, Британия, морями». Гимн, может, и не слишком подходил для данного случая, но зато текст его был известен зрителям. Лицедеи торжественно пели со сцены, из зала им помогала публика, принявшаяся хлопать после того, как затихли последние ноты. Актёр, выступающий «от автора», поднял руки, требуя внимания. Незрелые юнцы из партера подняли было хай, чтобы на сцену вернули полуголых Богинь, но их быстро успокоили.
Барабаны рокотали то громче, то тише.
— Леди и джентльмены! Сегодня вы видели представленную столь достоверно, сколь позволило наше скромное искусство, великую победу, одержанную благородными бриттами над грязными ордами корсиканского чудовища.
Дробь перекрыла улюлюканье. Ведущий призвал зрителей к молчанию:
— Храбры были наши воины, леди и джентльмены! Храбрее храбрых, доблестнее доблестных! Невзирая на пули и картечь, сабли и штыки, кровь и пламя, вырвали они у врага эту победу.
Позади Шарпа скрипнула дверь. Стрелок не оглянулся, думая, что это присматривающая за ложами служка.
— Но, леди и джентльмены, из всех смелых, из всех яростных, из всех непримиримых не было никого отважнее, не было никого смертоноснее и неукротимей, чем…
Лицедей не окончил фразу, вместо этого он протянул ладони к ложам, и туда же направили фонари, освещая (О, ужас!) ту нишу, где сидел Шарп с четой Харперов. Перед ними обнаружились невесть как проскользнувшие Богини Победы с лавровыми венками в руках. Под дребезг цимбалов зрители вставали со своих мест и аплодировали, повернувшись к ложе Шарпа.
— Леди и джентльмены! Сегодня среди нас герои, захватившие под Талаверой французского Орла, ворвавшиеся в орошённую кровью брешь Бадахоса, растоптавшие самомнение тирана под Витторией! Майор Ричард Шарп и его сержант Харпер…
Договорить ему не дал взрыв хлопков и криков публики.
— Встань, миленький. — шепнула на ухо стрелка одна из Богинь. Он поднялся, и она напялила ему на макушку венок.
— Эй, Патрик, что за чёрт… — начал Шарп и осёкся, потому что Харпер его не слышал, вовсю наслаждаясь происходящим.
Ирландец махал публике, и та заходилась в экстазе. Ничего удивительного: в крохотной ложе и без того здоровенный сержант казался сказочным великаном, способным раздавить всю французскую армию одним шлепком.
— Сделай тоже им ручкой, дорогуша. — прошептала Богиня, — Они заплатили хорошие деньги.
Как загипнотизированный, Шарп повиновался. Она потянула из ножен палаш:
— Покажи им его, сладенький.
— Оставь оружие в покое!
— Прости, красавчик, так мы зарабатываем на хлеб.
Она приторно улыбалась залу, указывая на Шарпа, будто дрессировщик, представляющий ротозеям умеющую стоять на задних ногах собачку. Краска и пудра покрывала лицо Богини таким же толстым слоем, как и пухлую физиономию принца-регента.
Шарп дёрнулся скинуть венок, но Богиня схватила его за руки. Зрители пялились на двух солдат.
— Леди и джентльмены! Благородные герои, коих вы видите перед собою, остановились на постой рядом с нашим театром, в таверне «Роза», где они охотно, я уверен, поведают о своих умопомрачительных подвигах тем, кто не поскупится смочить им горло кружкой-другой доброго английского эля!
Зрители бесновались, а Шарп мысленно честил себя, не стесняясь в выражениях, за то, что позволил себе пасть жертвой дешёвого трюка, имеющего целью завлечь посетителей в чёртов трактир. Стрелок высвободил руку, сорвал с головы венок и швырнул к сцене. Публике жест понравился, они решили, что он рассчитан на них, и гомон усилился.
— Сержант Харпер!
— Слушаю, сэр?
— Прочь отсюда, к чёртовой матери!
Благоразумный ирландец знал, когда не стоит перегибать палку. Он поклонился на прощанье зрителям, снял свой лавровый головной убор, бросил в зал и поспешил за командиром. Изабелла, напуганная ярким светом и Богинями, семенила следом.
— Самый проклятущий вздор в этом распроклятом городе! — шипел сквозь зубы Шарп, — Господь Всемогущий!
Он пинком отворил дверь театра и вывалился на Друри-Лейн.
— Они не имели в виду ничего дурного, сэр.
— Выставили меня посмешищем!
Прошлая ночь у регента, провальная, как нос сифилитика, а теперь ещё и это!
— Не было под Витторией никакого чёртова замка! — ни к селу, ни к городу вспомнил Шарп.
— Сэр! — окликнул Харпер, видя, что командир сворачивает в проулок, — Нам не туда!
— Чёрта с два я сейчас пойду в «Розу»!
Харпер ухмыльнулся. Шарп в гневе был страшен, но дюжий сержант изучил его, как облупленного.
— Сэр. — произнёс ирландец терпеливо, будто говорил с капризничающим дитятей.
— Что?
— Они не имели в виду ничего дурного, сэр. А нам — дармовая выпивка, а? — последнее, по его мнению, искупало любые неудобства.
Шарп смерил его полным негодования взглядом. Изабелла приникла к мужу, боязливо косясь на разбушевавшегося майора. Шарп прочистил глотку, покашлял и пожал плечами:
— Вот сам и иди.
— Сэр, они захотят поглазеть на вас.
— Позже приду. Через час.
Харпер довольно кивнул. Гроза миновала.
— Через час, так через час, сэр.
— Не очень-то рассчитывай. — буркнул Шарп, надел кивер и пошагал в переулок.
— Куда он? — спросила Изабелла.
— Бог знает. — ответствовал сержант, — Наверно, к той, у которой был прошлой ночью.
— С чего ты решил? — Изабелла пихнула мужа локтем, — Может, он будет просто гулять?
— Будет. — засмеялся Харпер, — Ой, как будет.
Повернувшись к выпавшей из театра публике, он отвесил им поклон и повёл всех желающих в таверну, чтобы хлестать купленную ими выпивку и потчевать длинными, изобилующими подробностями байками, на которые так горазды ирландские солдаты.
Анна, вдовствующая графиня Камойнс, рассеянно прислушалась к звукам музыки, льющейся из просторного мраморного холла, где герцог давал приём для нескольких близких друзей. Нескольким близким друзьям, числом от четырёх до пяти сотен человек, гостеприимство хозяина пришлось по вкусу. В саду был устроен искусственный водопад, струи которого наполняли несколько крохотных прудиков, освещённых бумажными фонарями, чтобы облегчить выуживание рассыпанных на дне драгоценностей, что гости и делали с помощью игрушечных неводов на ручках из слоновой кости. Принц-регент, посвятивший необычной рыбалке около полутора часов, утверждал, что приём удался на славу.
Кивая знакомым, леди Камойнс вышла на ступени сада. Мало кто из гостей нуждался в тех рубинах и топазах, что сверкали под хвостами золотых рыбок, так же сильно, как она. Весь высший свет знал о её долгах, не уставая перемывать ей кости, потому что, несмотря на долги, она ухитрялась содержать слуг и экипаж, обязательных для людей её круга. По слухам, графиня Камойнс навострилась обменивать на звонкую монету изящное прекрасное тело, и поделать с этими грязными шепотками Анна ничего не могла, ибо (увы!) они не врали.
Ей очень шло простенькое платье из сиреневого шёлка. Обмахиваясь кружевным веером, она отпила из бокала шампанского. Принц-регент оторвался на миг от увлекательного и выгодного увеселения, чтобы приложиться к бутылкам на столах, накрытых у края лужайки. На нём сегодня был жуткий серебристый кафтан с золотой отделкой , и леди Камойнс злорадно подумала, что нет, наверно, в Англии семейства, сильнее ненавидимого и презираемого, чем королевское, с полоумным главой рода и сворой жирных, тупых, вздорных принцев.
— Анна, душа моя…
Она повернулась. За её спиной стоял лорд Феннер. Взглянув без интереса на резвящегося регента, министр насыпал на тыльную часть ладони нюхательного табака:
— Позволь мне высказать тебе мою признательность.
— За что, Саймон?
Феннер встал на одну ступеньку с ней, втянул подвижным, как у крысы, носом табак. Брови его вскинулись домиком, и он громко чихнул. Щёлкнула крышка табакерки.
— За твой тет-а-тет с героическим майором Шарпом. Смею надеяться, тебе ваша встреча доставила столько же радости, сколько мне.
Он язвительно улыбнулся. Она не сочла нужным отвечать.
— Ты же не затащила его в постель?
Ревность в его голосе позабавила графиню. Когда-то военный министр был одержим идеей жениться на ней, она отказала, и он выкупил векселя её покойного мужа. Но она отказывалась стать женой Феннера даже после того, как он вынудил её к близости. Сейчас мысли о браке с ней вызывали у Феннера презрительную гримасу, а близость превратилась в средство унижения Анны.
— Так как, Анна? Ты затащила в постель нашего недомытого защитника Отечества?
— Не пори чепухи.
— Видишь ли, душа моя, я волнуюсь. Болтают, что наши солдатики привозят из Испании какой-то зловредный вид сифилиса. Ответь мне, Анна, он — сифилитик?
— Как-то не представилось случая выяснить.
Хохочущие счастливчики доставали из мокрых сетей драгоценные камни.
— Учти, душечка, если мне понадобятся услуги врача, счёт я пошлю для оплаты тебе, — смех у Феннера был дребезжащим и неприятно резал слух, — Впрочем, за предупреждение спасибо.
После полудня леди Камойнс прислала министру записку, где сообщала, что майор Шарп намерен во что бы то ни стало отыскать второй батальон. Анна чуяла, насколько важны эти сведения для Феннера, и машинально прикинула, как могла бы обратить их себе на пользу.
— Что будешь делать с майором Шарпом, Саймон?
— Делать? Упаси, Боже. — Феннер поклонился взбегающему по лестнице приятелю, — Завтра майор Шарп получит предписание возвращаться в Испанию.
— И всё?
Секунду он испытующе смотрел в её зелёные очи:
— С чего ты так печёшься о нём, Анна? Я начинаю сомневаться, действительно ли ваша встреча носила невинный характер?
От водопада донеслась буря весёлых выкриков: юный вертопрах выудил крупный рубин и под оглушительные вопли приятелей вставил его меж прелестных грудок одной из актрисулек, столь любимых окружением принца.
— К утру, Анна, персона майора Шарпа будет интересовать лишь могильщиков и заждавшихся его с лета червей.
— С лета?
Взором Феннер бесстыдно нырял в её декольте:
— Летом нам пришёл рапорт о том, что майор Шарп повешен, но позже выяснилось, что казнь была инсценирована. Жаль. Как глубоко ты задышала, ты взволнована? Что, он так хорош в постели?
— Мы беседовали, только и всего.
— Пресмыкался, наверное, перед тобой? — он помедлил и сказал с недобрым прищуром, — Не вздумай предупредить его, Анна. Не искушай меня отнять за долги твоё глочестерское имение.
Он бросил к её ногам тяжёлый мешочек и добавил с надменным смешком:
— Тебе придётся смирить гордыню и поклониться мне… Хотя бы ради того, чтоб поднять с земли свою плату за беседу с простолюдином. Если у меня будут гореть оба фонаря, когда ты поедешь домой, загляни.
Небрежно кивнув ей, он спустился к резвящимся придворным.
Анна, вдовствующая графиня Камойнс, сделала шажок вперёд, накрыла мешочек подолом и, быстро присев, подобрала подачку Феннера. Мешочек был влажным. Должно быть, в нём находились камешки, выловленные прижимистым лордом из водоёмов в герцогском саду. Интересно, устало подумала она, хватило бы камешков, щедро рассыпанных по дну прудиков, на оплату векселей её мота-супруга? Векселей, ради которых она ложилась в постель к Феннеру, лишь бы сын, отосланный в дальнюю школу, мог унаследовать не долги отца, а родовое поместье. Деля с министром ложе, она ненавидела его, презирала себя, но выхода из ловушки, в которую загнала её расточительность покойного мужа, не было. Новое замужество могло решить все проблемы, но кто отважится взять в жёны вдову с огромным долгом в качестве приданного?
Она вернулась в дом, не в состоянии наблюдать, как другие черпают из воды богатство, и не имея возможности последовать их примеру из-за неизбежных в её положении насмешек за спиной, а то и в лицо. Мысли графини переключились на Шарпа. Приглашая его в свою карету, она не собиралась заканчивать спальней. Ей хотелось обольстить стрелка, поддразнить, почувствовать свою власть хоть над кем-то, хоть над этим родившимся в канаве солдафоном, но женская природа взяла своё, и Анна испытывала за это к себе отвращение, соперничать с коим могла лишь злость на Шарпа. За то, что он не мог остаться с ней навсегда; за то, что хотела его; за то, что он был нежен и чуток с ней; за то, что с ним она впервые за много лет снова почувствовала себя женщиной. Ненавистный Феннер опасался Шарпа, а всякий, кого боялся Феннер, мог стать её другом.
По словам министра, сегодня ночью Шарп умрёт. А если нет? Она остановилась. Далёкий и прекрасный мираж отмщения длинноносому встал перед ней, кружа голову. Если Шарп выживет, если докажет, что способен отыграть у Феннера хоть один ход, то (возможно) кроме жизни своей он получит союзницу. Графиня оглянулась на сад. Глаза её заискрились. Она тоже получит союзника, героя-воина, с которым не страшно выступить против могущественного министра. Если только эту ночь веселья и сумасбродной роскоши её герой-воин переживёт.
Ричард Шарп направлялся в поганое местечко, и делал это по доброй воле, в здравом уме и твёрдой памяти.
Он шёл в трущобу. Таких было много в Европе, но до лондонских им было далеко. Дома теснились друг к другу, построенные кое-как, и порой без видимой причины рушились, погребая под тоннами дерева, кирпичей и черепицы жильцов да случайных прохожих. Здесь навсегда поселились болезни, голод, нищета и тоска. Здесь и был родной дом Шарпа.
Он жил в этих переулках ребёнком, научился вскрывать замки и отворять ставни. Здесь он познал первую женщину и впервые убил мужчину ещё до того, как ему исполнилось тринадцать.
Шарп не спешил. Здесь всегда царил мрак, лишь кое-где разорванный светом факелов у дверей торгующих джином лавок. Из тупиков офицера жалили настороженные взгляды злых глаз, пылающих на измождённых порочных образинах. Одеждой их обладателям служили лохмотья. Кричали дети. Где-то плакала женщина. На неё орал мужчина. Об уединении тут не приходилось и мечтать. Вся жизнь пробегала на виду у хищных соседей.
— Сэр? — тонкая ручонка махала ему от дверей.
Он отрицательно покачал головой, прошёл было мимо, но потом вернулся. Тощенькую девчушку охранял омерзительно пахнущий калека без ног, поигрывающий ножом:
— Можете пойти с ней в подворотню. Недорого.
Шарп наклонился к нему:
— Где найти Мэгги Джойс?
— А ты кто такой, чтоб её спрашивать?
— Где найти Мэгги Джойс? — повторил Шарп с угрозой.
Подействовало. Калека накрыл лезвие ножа ладонью, как бы показывая, что не ищет неприятностей:
— Площадь Реннета знаете?
— Да.
— Она там.
Это соответствовало сведениям, полученным у попрошайки на Друри-Лейн, и в благодарность Шарп дал девчушке безногого монетку. Бедняжка вряд ли доживёт до восемнадцатилетия.
Площадь воняла хуже, чем ему помнилось. Все помои, все отходы, моча с дерьмом выплёскивались из домов наружу, скапливаясь в канавах (куда сбрасывались и трупы тоже). Удивительно, но даже спустя годы Шарп легко находил дорогу в этом лабиринте гнилых улочек, где могла раствориться без следа целая армия.
Никто из врагов не выцарапал бы отсюда Шарпа, но и друзьям извне добраться до него здесь было бы невозможно. Здесь хозяйничали бедные и убогие. Тут было их жалкое царство, и они гордились его дурной славой, потому что в ней заключалась защита от внешних угроз. В тесных грязных проулках убивали, грабили, насиловали и калечили, но найти преступников не удавалось никогда: единственным законом, действовавшим в трущобах, был закон молчания.
Местные обитатели следили за Шарпом. Они оценили и сапоги, и палаш, и кушак, и форму. За любую из вещей скупщик легко дал бы шиллинг, а шиллинг в Сен-Жиле был сокровищем, стоящим убийства. Внимания удостаивалась и кожаная сумка, висящая на боку стрелка. От самой Виттории сумку эту попеременно, днём и ночью, сторожили Шарп и Харпер (исключая перестрелку под Толозой, когда сумка на время перешла к Изабелле). Как ни манили к себе вещички Шарпа, но головорезы замечали также рост стрелка, шрам, хищные повадки и предпочитали не связываться, позволяя себе только сплёвывать рискованно близко от блестящих носков ботфорт.
Шарп двигался к факелу на ржавой скобе, мятущийся свет которого озарял ступеньки невысокого крыльца, оккупированного пьяным бабьём. Кривая на один глаз ведьма в правой руке держала полупустую бутылку, в левой — ребёнка. Её соседка, с окровавленной головой, кормила двух младенцев обвисшими грудями. Шарп прошёл мимо них и толкнул тяжёлую дубовую дверь.
Сальные свечи, оплывающие на крюках под потолком, освещали толпу народа разного пола и возраста. Джин в трущобах пили все. Только он давал блаженное забытьё. Шарпа встретили враждебным молчанием.
Он стал проталкиваться вперёд, держа одну ладонь на кошельке, а второй крепко сжимая сумку, ради которой и пришёл сюда. Разок пришлось рыкнуть на детину, не желавшего пропускать стрелка. Видя, что солдат их не боится, обитатели дна неохотно уступили дорогу, и Шарп оказался у стола, где высились ряды бутылок, и стоял бочонок эля. Спиртное стерегли два крепыша с непроницаемыми лицами. Один поигрывал дубиной, у другого был пистолет с широким раструбом дула. За спиной Шарп слышал тихие проклятия в свой адрес и пожелания убираться к чёрту.
Всё пространство за столом заполняла статная ширококостная женщина. Рыжие волосы с проседью были собраны на затылке в гульку. Рядом с ней, прислонённая к стене, покоилась окованная железом колотушка.
— Чего тебе, солдат?
«Солдат». Офицеры сюда нечасто заглядывали.
— Мэгги?
Она с подозрением всмотрелась в него. Он назвал её по имени, но кто в трущобах не знал Мэгги Джойс? Мэгги Джойс, утоляющую джином вечную жажду местных насельников; Мэгги Джойс — повивальную бабку и сводню; Мэгги Джойс, восемь раз выходившую замуж и столько же раз овдовевшую. Годы добавили ей пышности, но под жиром скрывались мышцы, силе которых позавидовал бы иной мужчина. Лицо исчертили морщинки, а ведь она, думал Шарп, всего на три лета старше него. Один из охранников по её знаку шагнул к Шарпу.
— Ты кто такой? — спросила она сурово.
Шарп улыбнулся:
— А где Том?
— Ты кто? — в голосе её прорезалась сталь.
Шарп сдёрнул кивер. Улыбка стала шире:
— Мэгги, Мэгги…
Она нахмурилась, обратила внимание на офицерский кушак, сумку, палаш, затем взор её поднялся выше, к обветренному лицу над чёрным воротником и… ахнула, обмякнув:
— Господи, ты? — она так и не избавилась от ирландского выговора, единственного наследства, доставшегося ей от родителей, не считая быстрого ума и недюжинной силы, — Ты? Дик…
— Он самый. — Шарп не ведал, смеяться ему или плакать.
Мэгги выбежала из-за стола, прижала к себе, и на глазах удивлённого до крайности трущобного люда офицер обнял её в ответ.
— Господи Боже, полюбуйтесь-ка на него! Ты — офицер?
— Офицер.
— Христос на кресте! Тогда меня они должны сделать папой римским! Надо выпить!
— Надо. — он водрузил кивер на стол, — А где Том?
— Умер Том. Лет десять тому. Боже мой! Боже мой! Какой ты стал! Постель понадобится?
— Я остановился в «Розе».
Она вытерла слёзы:
— Были времена, Дик Шарп, когда всё, чего ты желал от жизни — моя постель. Иди-ка сюда. Дай тем грешникам хорошенько полюбоваться тобой.
Они сели рядком на лавку. Сумку стрелок положил на пол, вытянув длинные ноги под конторку. Мэгги Джойс не сводила с него восхищённых глаз:
— Господи! Какой же ты!
Держась за руки, как дети, они смеялись. Когда он сбежал из приюта, она стала ему матерью, старшей сестрой, первой женщиной. Тогда она была тоненькой и гибкой, как хлыст.
Слёзы катились по её щекам:
— А я-то думала, ты давно сгинул!
— Нет уж. — тряхнул он волосами.
И снова они хохотали тому, что сбылось меж ними и тому, чему не суждено было сбыться. Пока она принимала монетки у пьяниц, наливая в оловянные кружки джин, два человека, следовавшие за Шарпом от Друри-Лейн, затаились в толчее. Один, несмотря на зной, кутался в пальто. Другой был местный. Оба имели при себе оружие, с которым превосходно управлялись, и много, много терпения. Они ждали.
