Глава 5

Корнелиус Киллик выплеснул кофейную гущу в костер, горящий под соснами. Ветер был прохладный, но дождя, по крайней мере, не было, хотя Киллик полагал, что это ненадолго.

Некоторые его люди спали, некоторые разбирали мушкеты, остальные играли в криббедж или в кости. Они нервничали, но успокаивали себя, видя безмятежное спокойствие капитана.

Однако это спокойствие было напускным. Он нервничал также, как и его люди, и уже сожалел об импульсивном решении защищать форт со стороны берега. Не то чтобы американец боялся драки, но на море он знал каждую рябь, мог в полной мере использовать достоинства «Фуэллы» и посеять смятение в рядах противника, на суше же было совсем по-другому. Битва на суше, как сказал его ирландский лейтенант, — это "разномастная лошадь", а Корнелиус Киллик не был уверен, что ему нравится пестрота.

Его не прельщало иметь это грязное, захламленное пространство в качестве поля битвы. Корабль мог перемещать пушки быстрее, чем колеса, и на море было негде спрятаться. Там, при свежем ветре, сражение было открытым, а здесь под каждым кустом мог прятаться враг. Киллик сознавал, что никогда не учился быть солдатом, никогда не принимал участия в битве на суше, но он сам предложил это коменданту Лассану и теперь готовился дать бой приближающимся британским морским пехотинцам.

Но хотя у Корнелиуса Киллика были сомнения, были также и ободряющие моменты. В его распоряжении находилось шесть двенадцатифунтовых пушек, снятых с «Фуэллы» и установленных на лафеты. Это придавало Киллику уверенности. Пушки, такие красивые и эффективные, давали шанс на победу. Враг придет с мушкетами, а столкнется с оружием, которое Наполеон называл своими "прекрасными дочками". Это были двенадцатифунтовки Грибоваля, мощные, жестокие убийцы.

Чтобы обслуживать эти орудия у Киллика было шестьдесят человек, все они умели обращаться с ними. Американец прекрасно знал, какая судьба будет уготована британцами для команды американского капера, поэтому Киллик мог не приказать своим людям участвовать в битве, он и не приказал, а просто попросил их о помощи. Они ему так верили, так любили его, что всего две дюжины отказались пойти с ним. Так что Киллику предстояло воевать с добровольцами. И Киллик спрашивал себя, смогут ли насильно завербованные солдаты, ведомые надменными щеголями-офицерами, победить таких солдат, как его люди.

Ветер колыхал верхушки деревьев, унося дым от костров в сторону деревни. На стенах форта не было ни души, и флаги тоже не развевались.

— Может ублюдки сегодня и не придут, — лейтенант Догерти налил себе немного мутного кофе.

— Может и нет, — Киллик наклонился к костру и зажег сигару. Он ощутил внезапный страх, должно быть вызванный возможностью потерять свой корабль. Было бы невыносимо потерять «Фуэллу». — Если они придут, Лайам, мы сдерем с них шкуру. На стороне Киллика было и третье преимущество — внезапность.

Через час пришло первое сообщение из Аркашона. Киллик послал четверых людей на разведку на тягловых лошадях. Сообщалось, что морские пехотинцы высадились на берег и уже идут колонной по песчаному берегу.

— Они вас видели? — спросил Киллик канонира, доставившего эти сведения.

— Нет.

Киллик встал и похлопал в ладоши.

— Выдвигаемся, парни! Выдвигаемся! — Команда «Фуэллы» ожидала с орудиями в позиции между прибрежной тропинкой и дорогой. Теперь Киллик знал, куда направлялись британцы и пушки направили на запад, в сторону, откуда они должны были появиться.

Когда орудия были нацелены, пришло другое сообщение. Высадились полтораста морских пехотинцев. Без лошадей и артиллерии, направляются на север. Остальные люди остались на берегу. Все четверо разведчиков вернулись к месту засады.

Анри Лассан выбрал место, и сделал это хорошо. Пушки были направлены на опушку леса, росшего на вершине небольшого холма, вдававшегося в прибрежные песчаные дюны. На песке стояли два домика, но оба сгорели в прошлом году, и их обуглившиеся были разбросаны по всей округе, по которой предстояло идти морским пехотинцам.

Намеченное для орудий место также давало и защиту людям Киллика. Двенадцатифунтовки были скрыты в тени деревьев, и картечь внезапно вылетит из темноты. И даже если морские пехотинцы рискнут контратаковать через простреливаемый участок, им придется взбираться на осыпающийся песчаный холм шести футов высотой и достаточно крутой.

Двадцать человек отступили к передкам орудий, а остальные подготовили большие пушки. Стволы на лафетах следовало перевести из походного положения в боевое, затем цапфы закрепили железными болтами, забили в стволы порох и картечь. Картечь взяли из арсенала «Фуэллы» и обмотанные холстом свертки с пулями будут вытолкнуты четырьмя фунтами и четырьмя унциями французского пороха, который был насыпан в мешочки, сшитые под калибр орудий. Через запальное отверстие мешки с порохом проткнули специальной спицей, и в оловянные трубки засыпали мелкий порох, который должен был поджечь заряд в стволе.

Киллик наклонился к казеннику пушки. Он выбрал оптимальный угол обзора и провернул медную ручку подъемного механизма. Он проверил так каждое орудие и взглянул в то место на песке, куда он собирается направить смерть. Мощь орудий придала Киллику уверенности.

— Комендант передает вам благодарность, Корнелиус, — лейтенант Лайам Догерти предупредил Лассана о подходе британцев.

Киллик рассмеялся как бы в ожидании победы.

— Им еще идти шесть часов, Лайам, — он зажег сигару, — но когда они придут, мы убьем всех этих чертей.

— Разумеется, убьем. — Для Лайама Догерти предстоящая битва была частью мести британцам за жестокое подавление во время восстания "объединенных ирландцев".

Отца Догерти повесили как повстанца, вздернули рядом с темным от торфа ручьем как собаку, а мать мальчика, вырастившего его в Америке, не позволила забыть это. А Лайам Догерти и не хотел забывать. Он представил, как красномундирники заходят на поляну, и смаковал, как он выпустит смерть из шести стволов.

Несколько крестьян, любопытствующих, что такое происходит на юге, подошли к лесу и наблюдали за приготовлениями американца. Корнелиус Киллик подозвал их. Ночью его обуревали страхи, он представлял катастрофу, но сейчас, перед лицом приближающегося врага, в удачно выбранной засаде, он почувствовал уверенность в успехе и был рад, что у этого успеха будут свидетели.

— Интересно, что бы сказали в Марблхеде, если бы видели нас, — сказал он Догерти.

Лайам Догерти думал, что лишь немногие бы удивились этому рискованному приключению Киллика. У него всегда была репутация отчаянного.

— Может быть, они назовут улицу в вашу честь.

— Улицу? Почему не весь город?

Оставалось сделать лишь одно, и это было сделано со всей торжественностью. Корнелиус Киллик развернул большое знамя, снятое с «Фуэллы». Звезды и полосы нашиты женщинами Марблхеда и освящены пресвитерианским священником, который помолился за то, чтобы флаг увидел побольше крови врагов Республики. В тот день Киллик пообещал себе, что так и произойдет. Флаг, висящий под деревьями, будет поднят при первом же выстреле пушек и будет гордо реять, пока будут падать враги.

Корнелиус Киллик и команда «Фуэллы» были готовы.

Когда морские пехотинцы ушли, пляж стал казаться необычайно пустынным. Под пронизывающим ветром люди Шарпа, спотыкаясь, перетаскивали к дюнам свои рюкзаки, шинели и винтовки.

— Еще одна лодка, сэр, — сказал Фредриксон.

Шарп пробормотал что-то неразборчивое. Солнце опять зашло за тучи, и Шарп смог оглядеть в окрестности в подзорную трубу. На одном дальнем холме вроде виднелась тропинка, но не было никаких следов деревни или часовни, с помощью которым можно было бы сориентироваться по карте, разложенной на песке Фредриксоном.

— Капитан сказал, что мы вот тут, в трех милях к югу от мыса Аркашон.

Шарп отлично помнил карту и даже не взглянул на нее. Нет ни одной дороги на восток. Быстрее всего будет пойти к Аркашону, а там уже выйти к дороге на Бордо.

— Пойдем по берегу, следом за этими водоплавающими?

— Нет, разумеется, — Шарпу было плевать, если он больше не увидит Бэмпфилда. Он повернулся. — Мы пойдем по дороге вглубь страны. Граф де Макерр стоял на границе прилива и печально наблюдал, как его лошадей просто сбросили в воду с длинными веревками. Лошадям пришлось плыть за шлюпкой на привязи, и граф опасался за них.

Фредриксон все еще изучал карту.

— А чем вы собираетесь помешать Бэмпфилду вторгнуться во Францию?

— Тем, что разоблачу перед ним этого пижона, — Шарп кивнул на француза. Мне следовало ночью выкинуть его за борт.

— У меня может случиться какая-нибудь неполадка с винтовкой, когда он будет рядом, — с надеждой предложил Фредриксон.

Это были веселые мысли холодным утром, но Шарп потряс головой, отгоняя их, и повернулся посмотреть, как его стрелки перетаскивают припасы сквозь прибой.

— Можно было бы выкинуть чертовы лестницы, — горько сказал Шарп. — Он было представил, как Бэмпфилд преодолеет ров и стены форта Тест-де-Бюш без лестниц, но бросил это бесполезное занятие. Делом Шарпа было устроить засаду на военный конвой по дороге на юг, и выяснить настроения тех, кого они смогут захватить в плен. — Мы разделим припасы среди людей. То, что не сможем нести, бросим.

— Да, сэр. — Фредриксон свернул карту и запихнул ее в карман. — Можно отдать приказ?

Но Шарп не ответил. Он смотрел на группу стрелков, укрывшихся от ледяного ветра за песчаной дюной.

— Эй, вы? — крикнул он, — ко мне!

Лица стрелков, светящиеся невинностью, как всегда, когда имели дело с офицерами в гневе, повернулись к Шарпу, но один из них встал, стряхнул песок с зеленой куртки и пошел в сторону офицеров.

— Вы знали? — Шарп в ярости повернулся к Фредриксону.

— Нет, — солгал Фредриксон.

Шарп повернулся к стрелку, которого подозвал к себе.

— Ты тупой придурок.

— Сэр.

— Господи Иисусе! Я сделал тебя чертовым полковым сержант-майором, а ты на это наплевал.

Щека Патрика Харпера еще сильнее раздулась из-за зубной боли, а он, будто это объясняло все, показал на опухоль пальцем.

— Все из-за него, сэр.

От его ответа Шарп даже перестал сердиться. Он посмотрел на гиганта-ирландца, который как-то однобоко ему улыбнулся в ответ.

— Из-за зуба? — зловеще спросил он.

— Я пошел к хирургу, чтобы он вырвал зуб, а он дал мне ром, чтобы сначала унять боль, вот что он сделал, сэр, и я подумал, что могу выпить чуточку больше, сэр, а потом обнаружил, что я на корабле, сэр, а этот ублюдок к зубу даже и не притронулся, сэр, и единственное, что я могу предположить, это что, увидев мое состояние, какая-то добрая душа, сэр, я предполагаю, один из людей Фредриксона, отнесла меня на «Амели». — Харпер взял паузу в своей красноречивой лжи. — Это было совсем не то, что я желал, сэр, честно-честно!

— Ты лживый ублюдок, — сказал Шарп.

— Возможно, сэр, но это все правда, да поможет мне Бог. Патрик Харпер, довольный тем, что смог объясниться, ухмыльнулся. Эта ухмылка сказала больше, чем нужно: что они оба всегда сражались бок о бок, и Харпер твердо знал, что так и должно быть впредь. Ухмылка также означала, что майору Ричарду Шарпу так или иначе придется отводить от головы Харпера праведный гнев Армии за дезертирство.

— Так значит, твой больной зуб так и не вырвали? — спросил Шарп.

— Так точно, сэр.

— Ну так я, черт побери, сделаю это здесь и сейчас, — сказал Шарп.

Харпер сделал шаг назад. Он был на четыре дюйма выше шестифутового Шарпа, с мышцами соответствующими его габаритам, а на его плечах лежали винтовка и устрашающее семиствольное ружье, но на его широком, опухшем лице появилось выражении ужаса.

— Нет, сэр, вы не станете выдирать зуб.

— Обязательно выдеру, — Шарп повернулся к Фредриксону. — Отыщите мне щипцы, капитан.

Рука Фредриксона инстинктивно скользнула в кармашек на поясе и остановилась на полпути.

— Я спрошу у кого-нибудь, сэр.

Харпер побледнел.

— Мистер Шарп! Сэр! Пожалуйста!

— Молчать! — посмотрел Шарп на огромного ирландца. На самом деле он был рад тому, что Харпер здесь, но армия есть армия и его радость не была оправданием Харперу. — Ты чертов дурак, полковой сержант-майор. А как же твой сын?

— Он немного мал, чтобы воевать, сэр, — ухмыльнулся Харпер, и Шарпу пришлось отвернуться, чтобы Харпер не заметил его улыбку.

— Нет щипцов, сэр! — разочарованно прокричал Фредриксон, хотя Шарп и был уверен, что Милашка Вильям не будет стараться найти инструмент. — Вы хотите, чтобы мы шли полным ходом, сэр?

— Вглубь страны. Сержант Харпер!

— Сэр?

— Присоединяйся к роте капитана Фредриксона и принимай те обязанности, которые он решит на тебя возложить.

— Сэр!

Словно тягловые животные, стрелки взвалили на себя поклажу: съестное, оружие, шинели и остальную амуницию. Они направились на восток, к деревьям, затем на север и вышли на дорогу, ведущую вдоль болота прочь от этого бесплодного берега.

Это была скорее не дорога, а колея от телеги, проходящая по опушке леса рядом с болотом, с которого, медленно взмахивая крыльями, взлетали при подходе стрелков в зимнее небо длинноногие журавли. Зеленые куртки шли быстро, так, как их учили ходить на марше, а в четверти мили впереди шли пикеты, сообщая Шарпу, что путь свободен.

Было необычно находится в глубине Франции. Это была земля Бонапарта, вражеская земля, а между Шарпом и Бордо, как впрочем, и между Шарпом и Парижем, не было своих войск. Всего один вражеский кавалерийский эскадрон мог покрошить их в капусту, но пока группу стрелков никто не побеспокоил и даже не заметил.

— Если мы пойдем этим путем, то догоним морских пехотинцев, — сказал Фредриксон.

— Это приходило мне в голову, — тихо сказал Шарп.

Одноглазый капитан уставился на Шарпа.

— Вы же не думаете захватить форт до прихода…

— Нет, — прервал его Шарп. Если Бэмпфилд хочет захватить форт только своими силами, то пусть захватывает. Но если карта не врет, то мы должны подойти близко к Аркашону, так что мы взглянем на форт, прежде чем повернем на восток.

Патрик Харпер в наказание тащил ранцы и шинели пикетов, которые должны были идти налегке, но дополнительный вес, казалось, совершенно не повлиял на его темп. Зуб его беспокоил больше, пульсирующая и дергающая боль, но до остального ему не было никакого дела. Он шел за Шарпом, потому что не мог и подумать, чтобы остаться, когда сам Шарп шел вперед. Харпер видел, что случилось, когда он остался в стороне и майор чуть не угробил себя возле замка в Бургосе. Кроме того, Джейн Шарп, дав ему гвоздичное масло, посоветовала ему спрятаться на корабле, Изабелла требовала, чтобы он остался с Шарпом, а капитан Фредриксон смотрел на присутствие Харпера на корабле только своим закрытым глазом. Харпер чувствовал, что поступил правильно, идя с Шарпом и колонной стрелков в бой.

Зеленые куртки и темные штаны сливались с тенистыми соснами. Шестидесятый полк был сформирован именно для такой территории, для американской природы, и Шарп, время от времени окидывающий взглядом своих людей, видел, как хорошо выбраны для них мундиры. В сотне шагов неподвижного человека было уже невозможно заметить. На мгновение Шарп почувствовал гордость за то, что он стрелок. Стрелки, верил он, были просто лучшими солдатами во всем мире.

Они сражались как демоны, и были еще более смертоносны, потому что их тренировали, в отличие от других пехотинцев, воевать независимо. Эти люди в случае опасности не искали офицера или сержанта для получения указаний, а просто знали что делать, благодаря тренировкам. Это были в основном бродяги, уродливые, беззубые, рябые люди, подлецы и матершинники, но на поле боя они были короли, и победы была для них привычным делом. Они могли сражаться, а могли идти маршем. Боже, как они могли идти! В 1809 году, пытаясь успеть к бою в Талавере, подразделение прошло сорок две мили по холмистой местности за сорок шесть часов и прибыло в хорошей форме, с чистым, заряженным оружием, готовым к бою. Его люди маршировали также хорошо. Они шли бессознательно, не думая, что темп, который им так легко давался, не смог бы взять никто ни в одной армии мира. Они были стрелками, лучшими из лучших, и шли на север воевать.

А тем временем к западу, на менее удобной тропе вдоль песчаных дюн, морские пехотинцы спотыкались и падали.

Это была не их вина. Четыре месяца на диете из червивого хлеба, гнилого мяса, тухлой воды и рома, замурованные на корабле, в штормовую погоду Бискайского залива плохо повлияли на них. Они отвыкли от длинных переходов, и песок, попавший им в сапоги, жестоко натирал ноги. Их тяжелые мушкеты, сделанные по морскому образцу, становились тяжелее с каждой пройденной милей. Нагрудные ремни, белые и сильно затянутые, сжимали грудь, затрудняя дыхание. День был прохладный, но пот заливал им глаза, а спины и ноги горели огнем. Некоторые тащили связки веревок и металлические кошки, чтобы с помощью них взобраться на стены форта вместо лестниц, которые Бэмпфилд посчитал ненужными для

морских пехотинцев.

— Мы дадим сигнал к привалу. — Бэмпфилд сделал это не ради людей, а ради себя. Им было тяжело, но он просто страдал. Его ботинки ручной работы натерли ему пятки, а на пальцах ног вздулись мозоли. Кожаная лента на шляпе казалась стальной, а белые штаны врезались в ягодицы, будто он сидел на козлах для пилки дров.

Капитан уже сожалел о своей браваде. Он страстно желал повести своих людей в бой, а это нельзя было сделать с палубы «Возмездия», а только лишь со Пока они будут заняты фрегатом и будут всматриваться в сторону моря, морские пехотинцы возьмут штурмом опустевшие стены форта с другой стороны. Это будет штурм, который завладеет воображением британской публики когда «Газетт» напечатает рассказ об этом, а не обычную надоевшую историю о корабле, обстрелявшем форт.

Капитан морских пехотинцев, Палмер козырнул Бэмпфилду.

— Мы отстаем, сэр.

— Черт побери, Палмер! Если мне потребуется ваш ценный совет, я обязательно спрошу его у вас!

— Сэр! — Палмера не тронул гнев Бэмпфилда. Нейл Палмер был на десять лет старше Бэмпфилда и уже давно его не беспокоил гнев очередного амбициозного капитана, который завидовал славе поколения Нельсона. — Мне выставить пикеты, сэр?

— Да! — Бэмпфилд оперся на ствол дерева. Он хотел стянуть свои дорогие туфли и окунуть натертые ноги в море, но не хотел, чтобы такое проявление слабости видели его люди.

— Воды, сэр? — Лейтенант Форд протянул флягу.

— После вас, лейтенант. — Такое поведение казалось ему правильным, а он хотел, чтобы было видно, что он поступает как герой.

Он успокаивал себя тем, что его дискомфорт с лихвой покроют известность и слава, которые ему принесет этот день. Морские пехотинцы могли и опоздать к крепости, но крепость все равно падет, и волдыри позабудутся в ярком блеске славы. Он посмотрел на часы, увидел, что привал длится уже десять минут, но решил, что еще пара минут не повредят. Он вытянул уставшие ноги, надвинул шляпу на глаза и освежил в памяти победный рапорт, который написал ночью.

А в сотне ярдов впереди, стоя на небольшом возвышении, капитан Палмер разглядывал окрестности через огромную старинную подзорную трубу. Далеко к югу, за дюнами и хвойными деревьями, все было скрыто стеной дождя, словно шторами. На короткое время дождь ослабел, и Палмер вроде бы рассмотрел на горизонте зловещие темные очертания форта, но когда дождь снова припустил в полную силу, он уже не был уверен в том, что видел именно форт.

Он повернул подзорную трубу вглубь страны. В двух милях от них, на небольшом участке, где деревья не росли, он увидел крошечные фигурки стрелков в зеленых куртках, идущих вперед. Пармер им позавидовал. Он хотел быть с ними, а не быть привязанным к Бэмпфилду, но прозвучала команда и он, сложив подзорную трубу, вернулся к своим людям.

— Мы атакуем на закате, — сказал Бэмпфилд Форду и Палмеру.

— Да, сэр — оба офицера знали, что у «Сциллы» был приказ войти в залив Аркашон за два часа до заката, но уже не было надежды успеть вовремя. Они просто должны были идти вперед на истертых до мозолей, больных уставших ногах и утешаться тем, что ночь принесет им победу, снабжение с кораблей и благословенный отдых под защитой захваченного форта.

В форте Тест-де-Бюш комендант Анри Лассан перебирал свои четки, но ничто не помогало ему забыть строку из эссе Монтеня, которую он прочитал этой ночью. Там говорилось, что вся жизнь человека — это ничто иное, как попытка возвести свой дом смерти, и Лассан боялся, что Тест-де-Бюш может стать его домом смерти в этот день. Он говорил себе, что этот страх вполне привычен для человека, который должен столкнуться со своей первой в жизни битвой.

Он встал на колени в маленькой часовенке, в первые годы после революции переделанной сначала в "Храм разума", а затем в кладовую.

Маленький красный огонь неугасимой лампады, которую Лассан поместил в нишу, когда восстановил часовню, снова привлек его мысли к молитве. Если ему суждено сегодня умереть в этом жалком, сыром форте на краю Франции, то этот огонь возвещал спасение для его души. Под лампадой на алтаре стояло простое деревянное распятие. А на алтаре висел белый фронтал. Это был пасхальный фронтал, который повесили на алтарь за неимением других, но зато тема пасхального воскрешения успокоила Лассана в свете его мыслей о смерти, и он поднялся с колен. Лассан вышел во внутренний двор. Дождь сделал брусчатку похожей на куски угля, а каменные стены потемнели от воды. Форт казался странно пустым. Лассан приказал семьям солдат гарнизона отправляться в деревню, чтобы женщины и дети не пострадали от вражеского огня. Французский триколор, не поднимавшийся в эти дни, был прикреплен к фалу, чтобы его можно было поднять сразу же, как только первая пушка отскочит назад от выстрела.

— Сэр! — позвал его лейтенант Жерар с западной стены.

Лассан поднялся по каменному пандусу, сделанному, чтобы поднимать раскаленные ядра от печки к орудиям. У него, правда, не было людей, чтобы раскалять ядра, но даже и холодных ядер будет достаточно для любого судна, осмелившегося войти в узкий, мелководный залив.

— Сюда, сэр. — Лейтенант указал на юг, где на закатном горизонте появился британский фрегат. Новые марсели корабля были белоснежными и мерцали, когда ветер гнал судно к заливу.

— Это тот фрегат, который гнался за «Фуэллой», верно? — спросил Лассан.

— Да, сэр, — сказал Жерар. — "Сцилла".

Позади фрегата виднелся другой корабль. Это был линейный корабль, насколько мог судить Лассан. Один из тех огромных кораблей, что затянули петлю на завоеваниях Императора. Лассан больше бы желал всадить ядро в его огромное брюхо, чем в стройный и красивый корпус фрегата, но комендант знал, что не он будет целью в сегодняшней битве за Бога и Императора.

— Подождем, пока он пройдет мимо внешних буев.

— Да, сэр.

"Сцилла" подошла ближе, позолота на носовой фигуре сверкала, и Лассан знал, что фрегат — всего лишь отвлекающий маневр, пока морские пехотинцы подходят сзади, но в лесу в засаде сидели американцы, и Лассан вынужден был довериться неожиданному союзнику. Он понимал, что никто не пройдет мимо Киллика без стрельбы, и даже если американцы отступят, шум схватки даст Лассану шанс успеть направить людей на стены у ворот крепости. Пока же там находились только трое больных людей.

Если атака «Сциллы» проходит по расписанию, то морские пехотинцы уже должны быть близко. Лассан посмотрел на юг, но не увидел за деревней ничего необычного и повернулся снова в сторону моря, успев увидеть, как кливер фрегата повернулся к заливу. И тут же над кораблем взвился большой боевой флаг.

Люди Лассана сидели на корточках возле пушек. Запалы в их руках дымились, и Лассан знал, как пересохло у них во рту, и как подвело животы от предчувствия битвы. На баке фрегата он видел людей, обступивших носовые орудия. Офицеры на квартердеке, как знал Лассан, были одеты в свои лучшие мундиры, а глубоко в нутре фрегата ожидал хирург со своими скальпелями.

Крепость ждала. Возле флагштока стоял наготове капрал, чтобы сразу после выстрела пушек поднять французский флаг. Над заливом парили чайки.

Лассан представил красные мундиры морских пехотинцев в прицелах американских пушек, но быстро отвлекся, ибо профиль фрегата изменился, и белые обводы судна уже вспенивали воды залива.

Казалось, фрегат вздрогнул, когда встретился с силой отлива в заливе Аркашон, затем паруса фрегата бросили судно вперед, длинный бушприт «Сциллы» пересек смолистый шест, обозначающий отмель, и голос лейтенанта Жерара, твердый и величавый, скомандовал: «Огонь!»

Французские канониры поднесли фитили к пушкам, и битва в Аркашоне началась.