Глава 22

Сержант Обадия Хэйксвилл был доволен. Утренний смотр был окончен, он сидел один, глядел внутрь кивера и разговаривал с ним.

- Сегодня, это будет сегодня. Я буду хорошим, я тебя не разочарую, - он усмехнулся, обнажив редкие гнилые зубы, и оглядел роту. Они наблюдали за ним, да, но так, чтобы он не поймал взгляда. Тогда Хэйксвилл снова обратился к грязной изнанке кивера: - Боятся меня, да, боятся. А уж как ночью будут бояться! Многие умрут сегодня ночью! – он снова усмехнулся и быстро стрельнул глазами, пытаясь поймать наблюдателя, но всем удалось избежать бешеного сверкания его глаз. – Вы умрете сегодня ночью! Как чертовы свиньи под топором! – но сам он не умрет. Он знал это, хотя Шарп и попытался убедить его в обратном. Хэйксвилл снова обратился к киверу: - Чертов Шарп! Даже он меня боится. Он сбежал! Ему меня не убить! Никто не может меня убить! – последние слова он почти кричал.

И это было правдой. Смерть дотронулась до него – и отступила. Хэйксвилл потянулся к ужасному алому шраму: да, он, тогда худющий мальчишка, провисел целый час на виселице, и никто не дернул его за ноги, чтобы переломилась шея. Он почти все забыл: толпу, других узников, подшучивавших над ним – но он навсегда остался благодарен тому ублюдку, который повесил его, дожидаясь медленной смерти и не дергая вниз, чтобы толпа успела насладиться зрелищем. Каждое спазматическое движение бессмысленной борьбы с давящей петлей они встречали радостными криками, пока не появились помощники палача, улыбающиеся, как актеры, довольные публикой, и не ухватились за дергающиеся колени. Они глядели на толпу, ожидая разрешения дернуть жертву вниз, и поддразнивали приговоренных, им наплевать было на двенадцатилетнего Обадию Хэйксвилла. Он уже тогда был хитер и висел неподвижно, хотя боль порой доводила его до бессознательного состояния – и толпа решила, что он уже мертв. Он и сам не знал, почему так яростно цеплялся за жизнь: смерть была бы быстрее и не так мучительна. Но тут пошел дождь: небеса разверзлись и в минуту очистили улицы, никому не было дела до щуплого тельца. Тогда дядя, вороватый и боязливый, разрезал веревку и утащил тело в переулок. Он начал хлестать Обадию по щекам:

- Эй, ублюдок! Слышишь меня? - Должно быть, Обадия что-то сказал или простонал, потому что дядино лицо нависло над ним. – Ага, ты жив. Жив, понял, ублюдок малолетний? Не знаю, какого черта я с тобой связался, но уж больно мать твоя просила. Слышишь меня?

- Да, – лицо мальчишки задергалось, он никак не мог совладать с собой.

- Тебе надо сматываться, понял? Сматывайся. Домой нельзя, тебя снова поймают, слышишь?

Он все услышал и понял, смотался оттуда и больше никогда не видел семью. Не то, чтобы он по ним сильно скучал – их ему, как и множеству потерявших надежду людей, заменила армия. Теперь он не мог умереть – он понял это еще там, в переулке, и проверил в бою. Он обманул смерть.

Хэйксвилл достал байонет и на секунду задумался: не отдать ли кому из рядовых, чтобы наточили. Конечно, было бы здорово унизить этим проклятого ирландского ублюдка, но, с другой стороны, когда предстояла драка, он всегда занимался оружием сам. Атака будет сегодня, об этом знают все, хотя, как обычно, никаких объявлений заранее не делалось. Мишеней хватит на всех. Он снова заглянул в кивер: «Извини, я на минутку. Скоро вернусь».

Сержант отложил кивер и подобрал камень, заблестевший в руке. Байонет заскрипел, но Хэйксвилл не смотрел на него: он наблюдал за ротой, подмечая их страх и упиваясь им. Хэйксвилл был доволен: он сломал мерзавцев. Теперь они добывали ему еду, стирали одежду и меняли солому в тюфяке.

Пару пришлось избить до беспамятства, зато теперь они, как щенки, всегда старались ему угодить. Главные битвы позади: Шарп вне игры, Харпер сломлен, разжалован в рядовые и носит красный мундир. Капитан боится Хэйксвилла, как, впрочем, и Прайс с сержантами. Жизнь, думал Обадия, могла бы быть куда хуже. Он потрогал лезвие пальцем, понял, что можно заточить получше, и камень снова начал свою работу.

Рядовой Клейтон, сидевший сбоку от Хэйксвилла, рассмеялся и что-то сказал своему приятелю. Хэйксвилл слышал смех, но решил не замечать его: он займется этим юнцом Клейтоном после осады, когда придет время решать проблемы. У Клейтона симпатичная жена, самая красивая в батальоне, Хэйксвилл уже положил на Салли глаз – но она подождет, пока он разберется с Терезой.

При мысли о женщине Шарпа Хэйксвилл нахмурился: он безумно хотел ее, но не понимал почему. Она стала его навязчивой идеей, являлась ему во сне. Он поимеет эту сучку, а потом убьет, и не потому, что она пыталась бороться с ним – другие тоже так делали. Он припомнил одну в Дублине: она всадила ему в живот нож для чистки рыбы, а потом сбежала – но он не обиделся. Тереза другая. Может, дело в том, что она не боялась, а Хэйксвилл любил видеть страх. Он вспоминал их всех: кого убил, кого не было нужды убивать – вплоть до очкастой дочери викария, которая разделась сама, когда он поднес ужа к ее шее. Доркас, так ее звали, и именно ее отец обвинил мальчишку в краже ягненка, что почти убило его. Хэйксвилл улыбнулся своим мыслям: он сжег десятинный амбар викария в первую же ночь после казни. Потом его мысли вернулись к Терезе, и чем острее становился байонет, тем больше он хотел ее. И дело не в мести и не в том, что она – женщина Шарпа, хотя это тоже важно, просто он хотел именно ее. Она была очень красива, само совершенство. Он поимеет ее, а потом убьет, и чертову ублюдку Шарпу она не достанется. Предвкушение удовольствия заставило его лицо непроизвольно дернуться.

Хэйксвилл сменил руку: зажав байонет в правой, а камень, поплевав на него, между колен, он начал затачивать острие. Должно быть острым, как игла, когда он закончит, чтобы так мягко входить взрослому мужчине в горло, как будто никакой кожи в помине нет. Или женщине! Он усмехнулся, встревожив роту, и задумался о Терезе. Шарп, конечно, узнает, чьих рук это дело, но ничего не сможет поделать: убить Хэйксвилла нельзя! Он снова оглядел роту: все они хотят его убить, как хотели люди из дюжины других рот, где он служил, и все они пытались это сделать. Он помнил мушкетные пули, пущенные сзади, но просвистевшие мимо, однажды даже видел, как человек целился в него. Забывшись приятными воспоминаниями о мести, Хэйксвилл даже пристукнул по байонету. Теперь надо подумать о предстоящей ночи.

Он тщательно обмозговал свой план. Полк Южного Эссекса, как и вся Четвертая дивизия, пойдет в атаку на бастион Тринидад, но Хэйксвилл останется во рву. Пусть остальные рвутся сражаться – он посидит в тылу, а когда из бреши раздадутся победные крики, будет свеж и легок. Потом, когда начнется неразбериха, он перелезет через стену и пойдет по темным улицам, ведущим к собору. Нужно всего пару минут форы, может, их и не будет, но он знал, что все получится, и байонет плясал в его руках. У него всегда получалось. Смерть тронула его и отошла прочь, и с тех пор удача ему не изменяла. Хэйксвилл поднял голову:

- Клейтон!

Рота застыла и уставилась на Клейтона. Юнец улыбнулся, как будто волноваться было не о чем:

- Сержант?

- Достань мне масла.

- Да, сержант.

Хэйксвилл усмехнулся, когда парень побрел прочь. Оставим его на потом – после Бадахоса, после резни будет время разобраться со всеми отложенными вопросами. В паре миль отсюда, на дороге в Севилью, есть межевой камень, а под ним – сверток в промасленной холстине. Хэйксвилл прогулялся туда прошлой ночью, отвалил камень и пересчитал украденное. Все было на месте и, по большей части, на месте и осталось, потому что в ближайшие дни не было смысла что-либо продавать. Бадахос полон добычи, цены упадут до минимума, придется подождать. Он забрал только подзорную трубу Шарпа, которую собирался оставить возле тела Терезы. Снова заглянув в кивер, он произнес:

- Его и обвинят, правда? Или его дружка, ирландского ублюдка!

- Сержант?

Глаза медленно поднялись из недр кивера:

- Рядовой Клейтон?

- Масло, сержант.

- Так не стой, мать твою, столбом! – Хэйксвилл протянул ему байонет. – Смажь его! И будь осторожен, не повреди острие! – он подождал, пока Клейтон отойдет, потом снова заглянул в кивер: - Дрянной мальчишка! Может, его сегодня убьют, нам так будет легче.

Харпер наблюдал за его злобным дергающимся лицом и гадал, что может быть внутри кивера. Гадала вся рота, но никто не отваживался спросить. Харпер считал, что внутри ничего нет, а все происходящее – обычное актерство, просто имитация безумия, чтобы смутить роту. Ирландец точил свой байонет, мушкетный байонет, столь непривычный после винтовочного штык-ножа, и строил собственные планы на ночь. Приказы все еще не поступили, но вся армия, руководствуясь странным общим инстинктом, знала, когда будет приступ и пойдет ли в брешь полк Южного Эссекса, на что было похоже. Харпер решил держаться поближе к Хэйксвиллу: если появится шанс убить сержанта, он сделает это, если нет, хотя бы убедится, что Хэйксвилл не проскользнул в город. Харпер решил не записываться в «Надежду», если туда не запишется Хэйксвилл, что было маловероятно. Работа Харпера – защищать Терезу, как и работа Шарпа, всей роты, даже капитана Роберта Ноулза, который вчера навестил свою старую роту и внимательно выслушал соображения Харпера насчет Хэйксвилла. Ноулз улыбался и уверял Харпера в полной своей поддержке, но ирландец страшился, что упустит момент в суматохе атаки.

Он откинулся на спину и прислушался к грохоту пушек. Артиллеристы, как будто разделяя то же инстинктивное осознание неминуемости атаки, стреляли, казалось, с удвоенным рвением, потому что любой кусок камня, отколотый от стены в районе бреши мог спасти жизнь кому-нибудь из пехотинцев. Дым всех двенадцати батарей висел над тихим озером, как предрассветный туман, через него с трудом можно было различить город – разве что когда очередной пушечный выстрел на секунду прорывал густую пелену. Пушки были похожи на брыкающихся монстров, шипевших и выдыхавших едкий дым между выстрелами, когда почерневшие канониры протирали и чистили их закопченные тела, а потом снова выводили хрипящих зверюг на цель. Самих брешей артиллеристы не видели, но на деревянных платформах, смягчавших отдачу, были сделаны зарубки, и офицеры с сержантами внимательно следили, чтобы орудие встало на позицию, а подъемный винт был закреплен на нужной высоте. Вспышка – и орудие снова гудит, отскакивая назад и выплевывая тяжелое железное ядро, которое прорывало туман мощным хвостом дыма, сопровождавщимся треском и грохотом попадания.

Может, именно скорость стрельбы укрепляла уверенность людей, что атака будет именно сегодня, в ночь с воскресенья на понедельник – а может, вид осадных лестниц, как по волшебству возникших в инженерном парке. Двум атакующим группам, одной со стороны замка, другой – с реки, у бастиона Сан-Винсенте, понадобятся лестницы для попытки внезапной эскалады. Конечно, это не сработает, стены слишком высоки – битва будет выиграна в брешах.

- Рота! – раздался голос Хэйксвилла. – Всем встать! Хоп, хоп, хоп!

Люди вскочили на ноги, оправляя мундиры: к ним шел майор Коллетт вместе с капитаном Раймером. Майор махнул рукой:

- Можете садиться.

Наверное, будет объявление, подумал Харпер. Он во все глаза смотрел, как Коллетт достает из кармана лист бумаги и разворачивает его. Послышался возбужденный ропот, призывы к тишине со стороны Хэйксвилла. Коллетт подождал, пока все затихли, и принял самый воинственный вид. Штурм, сказал он, скоро начнется – но они и без того это знали, ждали только приказа. Майор запнулся и поглядел на лист бумаги:

- Приказ пришел, и я сейчас прочту вам его. Вы будете слушать меня молча. «Я хочу обратить внимание армии на события, произошедшие при взятии Сьюдад-Родриго», - читал Коллетт суровым голосом. Ему не удалось произнести «Сьюдад» с буквой С, получилось «Кьюдад». – «Население города, граждане союзника Британии, Испании, пожаловались на многочисленные оскорбления и насилие. Повторения такого поведения не должно случиться в Бадахосе. Любые покушения на собственность мирных жителей будут быстро и заслуженно караться смертью, задержанные преступники будут повешены на месте преступления», – он сложил приказ. – Поняли? Держите свои загребущие руки при себе, а штаны застегнутыми. Это все.

Майор оглядел возбужденные лица, поднялся на ноги и пошел к следующему костру. Легкая рота переглянулась, пожала плечами и разразилась хохотом. Кто будет их вешать? Военной полиции на передовой не дождешься, улицы будут темны, а солдат заслуживает добычи за то, что прорвется сквозь брешь. Разве может быть кто-то, кто будет биться, умирать – и не захочет потом выпить? Не то чтобы они хотели причинить гражданским какой-то вред – но испанцы, большинство которых в Бадахосе было на стороне французов, должны сами выбрать, как встречать победителей: открыть двери и достать выпивку или проявить негостеприимство. Люди поулыбались и вернулись к своим семнадцатидюймовым байонетам.

А через несколько секунд до них дошел еще один повод для обсуждения: лагерь облетела новость, воспринятая с облегчением и разочарованием: штурм отложен, они проживут еще как минимум 24 часа.

- Куда идем? – заорал вдруг кто-то.

Ответом был общий смех. Забыв про зловещее присутствие Хэйксвилла, вся рота хором прокричала:

- В Бадахос!

Это случится завтра.