Глава 9

Все в Обадии Хэйксвилле было некрасивым и невообразимо отталкивающим. Он был толст, но каждый, кто ошибочно принял бы это брюхо за признак слабости, получил бы тяжкое опровержение - как руками, так и ногами. Он был неуклюж, когда не выполнял строевые, но даже на марше всегда казалось, что он в любой момент обернется огромным рычащим зверем, получеловеком-полуживотным. Кожа его была желтушной – привет с Лихорадочных островов. Когда-то он был светловолос, сейчас сильно поседел, волосы редкими прядями свисали вдоль черепа, спадая на вытянутую, чудовищно изуродованную шею.

Когда-то давно, еще до того, как его повесили, Хэйксвилл понял, что никогда не будет любим, и решил, что взамен будет внушать страх. У него было завидное преимущество: сам Обадия Хэйксвилл ничего не боялся. Пока другие жаловались на голод или холод, сырость или болезнь, сержант только усмехался и знал, что когда-нибудь все проблемы закончатся. Ему было наплевать на раны в бою: раны затягивались, синяки исчезали, а умереть он не мог. С того момента, как тело его качнулось в петле, он знал, что не может умереть, что защищен колдовством матери, он гордился уродливым шрамом, символом неуязвимости, и сознавал, что наводит ужас на окружающих. Офицеры не перечили Обадии Хэйксвиллу. Они боялись последствий его гнева, его отвратительного вида, так что им приходилось шутить вместе с ним, получая в ответ четкое соблюдение правил и поддержку их власти над рядовыми. В этих рамках он мог свободно осуществлять свою месть миру за то, что тот сделал его уродливым, опустившимся и одиноким, за то, что тот пытался его убить, и, главное, за то, что тот его боялся.

Хэйксвилл ненавидел Шарпа. Для него офицеры были людьми, родившимися, как Джон Моррис, в высших слоях общества и заслуживающими наград и привилегий. Но Шарп начал с низов, он вышел из тех же трущоб, что и Хэйксвилл, и сержант уже как-то попытался победить его – но проиграл. Повторной ошибки он не допустит. Сейчас, сидя в конюшне за домом, где разместились офицеры, ногтями обдирая ветчину с кости и запихивая ошметки мяса в слюнявый рот, он с удовольствием вспоминал их встречу. Хэйксвилл увидел смущение офицера и воспринял его как маленькую победу, которую вполне можно использовать, и тогда за ней последуют другие. Был еще этот сержант, ирландец, вполне заслуживающий трепки, и при мысли об этом он снова издал смешок, а потом сунул в рот еще кусок ветчины и почесал подмышку – доставали блохи. От страха мало толку, да и от гармонии тоже. Хэйксвиллу было комфортнее обделывать свои делишки, когда роты делились на два лагеря: за него и против. Тех, кто против, вынуждали платить - не важно, деньгами или услугами, так что сержантская жизнь становилась вполне сносной. У Хэйксвилла мелькнула мысль, что Патрик Харпер и Шарп создадут ему немало трудностей, но он только громко рассмеялся: не для того он присоединился к боевому батальону, а значит, к богатой военной добыче, чтобы эти двое стояли на его пути.

Покопавшись в вещмешке, он вытащил пригоршню монет: не так уж и много, всего несколько шиллингов, но в суматохе прибытия удалось украсть только это. Собственно, он и пришел в конюшню затем, чтобы пересчитать добычу и припрятать ее поглубже в ранец. Услуги лучше денег: скоро он выяснит, кто из солдат легкой роты женат и чьи жены симпатичнее. С них и начнем, с тех, кто скоро начнет пресмыкаться перед арсеналом унижений Хэйксвилла, пока не будут готовы предложить все, что угодно, чтобы освободиться от преследований. Обычной ценой за это была жена. Он знал, что, как правило, двое-трое сдаются, приводят своих рыдающих женщин в какую-нибудь богатую сеном конюшню, вроде этой, а потом нужно совсем немного времени, чтобы женщина смирилась. Иногда они приходили пьяными, но ему было все равно, а одна пыталась зарезать его байонетом, и ее пришлось убить, обвинив в ее смерти мужа, и сержант смеялся, вспоминая болтавшуюся на длинной веревке фигуру. На обустройство в новом батальоне уйдет какое-то время, пустить корни, обжить новую берлогу – но он сделает это. И, как зверь, устраивающийся на ночлег, он должен сперва избавиться от острых камней, разбросанных в мягком желтом песке, камней вроде Шарпа и Харпера.

Вся конюшня была в его распоряжении. Где-то переступила с ноги на ногу лошадь, между плитками черепицы мелькнуло пятнышко света, и все затихло. Сержант был рад, что у него есть время побыть в одиночестве и подумать. Для начала неплохо было бы украсть что-то из снаряжения. Выбрать жертву, подкинуть им украденное, заявить о пропаже, пусть их поймают с поличным – и будем надеяться, новый полковник любит порку. Невероятно, на что готов человек, чтобы избежать порки, и что с легкостью отдаст женщина ради спасения мужчины от бича! Это будет просто, подумал он и снова рассмеялся. Пара-тройка случаев хорошей порки, и рота будет есть у него с рук! По батальону пробегал слух, что у Шарпа отняли его роту: отличные новости, одним препятствием меньше, поскольку Прайс, очевидно, проблемы не представляет. Новый прапорщик, Мэттьюз – всего лишь мальчишка, так что единственной проблемой оставался Патрик Харпер. Честность – его слабое место, и Хэйксвилл опять ухмыльнулся: все так просто!

Дверь в конюшню отворилась, и Хэйксвилл застыл на месте. Он не хотел, чтобы его видели, но сам был не прочь посмотреть. Кто-то вошел, один, это ясно по звуку шагов, он идет по соседнему ряду стойл – а массивная деревянная дверь как раз хлопнула под собственной тяжестью! Хэйксвилл все еще не видел вошедшего, поэтому двинулся в угол стойла, бесконечно медленно, чтобы шелест соломы не выдал его, и тут, на его счастье, где-то всхрапнула лошадь, и за этим раскатистым звуком не было слышно, как Хэйксвилл на четвереньках добрался до трещины в доске и заглянул туда.

Он чуть не закукарекал от того, что увидел: девица, такая красивая, что только и мечтать, зная, что никогда ее не завоюешь. Местная – видно по одежде, темной коже и волосам, а местные – это всегда удачно. Он почувствовал желание, он хотел эту девицу, забыв про все: про Шарпа, Харпера, про свои планы – все мысли его вдруг заполнила животная страсть к этой самке, и он потянул из ножен байонет.

Тереза вскинула седло на свою лошадь, подложив под ремни попону, и пропустила подпругу в тяжелую пряжку. Она говорила с лошадью по-испански, что-то непрерывно шептала и бормотала, поэтому не слышала ничего вокруг. Не хотелось покидать Шарпа, возвращаться в город к anfrancesados, сторонникам французов, но там была Антония, она была больна, и только Тереза могла спасти ее от ужасов осады. А потом, с Божьей помощью, она вполне окрепнет для того, чтобы уехать.

А брак? Тереза вздохнула и подняла глаза к небу. Плохо, что Антония – незаконнорожденная, но она знала, что не будет следовать за армией, как потерявшийся щенок, а Ричард Шарп не останется жить в Касатехаде. Все равно пожениться? По крайней мере, у ребенка будет фамилия, хорошая фамилия, которую девочке будет не стыдно носить, а не обидная запись в метрике «отец неизвестен». Она снова вздохнула. Всему этому придется подождать, пока не кончится осада, а ребенку не станет лучше. Вдруг, как туча, ее накрыла мысль о том, что может случиться, если Шарпа убьют. Тереза пожала плечами: тогда она просто скажет, что они поженились до осады, что еще остается?

Хэйксвилл подождал, пока ее руки будут заняты, выскользнул из-за перегородки с байонетом в руке, схватил ее за волосы и потянул вниз, навалившись всем своим немаленьким весом. Она беспомощно упала, успела ударить его, но он прижал конец тонкого байонета к ее горлу и, привстав на колени, прохрипел: «Привет, мисси». Она ничего не ответила. Его лицо нависло над ней: «Португалочка, да?» Сержант рассмеялся: это был подарок богов к его первому дню в новой роте. Все еще держа байонет у горла, он приподнялся, чтобы получше ее рассмотреть. Взбрыкнула лошадь, но лошадей он не боялся, поэтому снова засмеялся и прижал коленом ее талию к полу. Красотка, даже красивее, чем он увидел через щель в стойле. Она будет его помнить всю жизнь. «Говоришь по-английски?» - девчонка не отвечала. Тогда он надавил на байонет – легчайшее движение, даже кожу не оцарапал: «По-английски могешь, мисси?»

Скорее всего, нет, хотя это и не важно: он не оставит ей ни шанса рассказать любую сказку на любом языке. Военная полиция вешает за изнасилования, так что девице придется умереть, как бы он ей ни понравился – чего он совершенно не исключал: была одна сучка на островах, слепая... но эта маленькая красотка пока не подавала виду, что ей нравятся ее действия.

Правда, она и не боялась, что несколько смущало. Он ожидал, что она будет вопить, как они все делают, но она спокойно смотрела на него, широко раскрыв огромные темные глаза с длинными ресницами. Может, вопить она будет позже, но он был к этому готов: он тогда схватит ее за горло и засунет байонет ей в рот, пропихнет глубже, пока она не начнет давиться, так что ей будут видны только семнадцать дюймов металла, торчащие у нее изо рта, а держать их будет его рука. В таком положении никто не кричит, никто даже не шелохнется, а по завершении дела ее можно убить одним резким ударом, тело запихнуть под солому – даже если найдут, на него никто не подумает. Он усмехнулся:

- Обадия Хэйксвилл, мисси, к твоим услугам.

Она внезапно и пронзительно улыбнулась ему:

- Оба-дые?

Он остановился, готовый сдвинуть байонет и переполняемый подозрениями, но кивнул:

- Сержант Обадия Хэйксвилл, мисси, и побыстрее, если не возражаешь.

Ее глаза, и без того огромные, раскрылись еще шире:

- Сеж-ант? Si? – она снова улыбнулась. - Сеж-ант Оба-дые Хэг-свил? Si? – она как будто катала слова на языке.

Хэйксвилл растерялся. В конюшне, конечно, было темно, но не настолько, чтобы она не видела его лица. Похоже, он ей понравился! Ничего невероятного, подумал он, но даже если он ей нравится, причин тянуть нет – напротив, надо бы побыстрее:

- Точно, дорогуша, сержант. Mucha Importante, - ему не хватало места, чертова лошадь переступала копытами слишком близко, но девчонка опять улыбнулась и похлопала по соломе по другую сторону от себя:

- Importante?

Он улыбнулся ей, радуясь, что произвел впечатление, и слегка отвел байонет:

- Тогда двигайся.

Она кивнула, снова улыбнулась, закинула руки за голову и облизнула губы. Хэйксвилл во все глаза смотрел, как она задирает длинные стройные ноги в обтягивающих брюках – поэтому он не видел маленького кинжала, который она выхватила из ножен, висевших у нее на спине. Он завозился с пуговицами, и тут нож до крови оцарапал ему лицо, потом настала очередь колена, оттолкнувшего его к крупу лошади. Он заревел, взмахнул байонетом, но нож был быстрее, порезав ему запястье. Он заорал, уронив байонет, а она отбросила его ногой и быстрее зайца проскочила под брюхом лошади.

- Шлюха! – он попытался дотянуться до нее, но сучка ударила его его же байонетом. Он отшатнулся и вздрогнул под градом чистейшей английской ругани, потом вытер кровь с лица и плюнул в нее.

Она засмеялась в ответ, согнувшись под прикрытием лошади, и наставила на него байонет:

- Давай, Обадия, приди и возьми.

Он вскочил и бросился к проходу между стойлами. Есть больше одного способа ободрать кошку, особенно будучи между ней и дверью. Он потрогал лицо: царапина оказалась небольшой, и запястье, вроде бы, служило исправно. Он усмехнулся, чувствуя, как дернулась голова: «Я возьму тебя, мисси, а потом порежу на мелкие кусочки, чертова португальская шлюха!» Она все еще пряталась между лошадью и деревянной перегородкой, он подался вперед, она встала навстречу ему с его байонетом в руке – и она улыбалась.

Он дернулся было за байонетом, но она готова была ударить им снизу, а руки ее ни капельки не дрожали, и выглядела эта сучка по-настоящему опасной, так что пришлось отступить. Стараясь держаться между ней и дверью, он поискал взглядом вилы: это же конюшня, в конце концов! Он хотел эту женщину. Она была прекрасна, и он хотел ее – и он ее получит. Лицо его дернулось, когда слова проникли в разгоряченный мозг: он поимеет ее, поимеет ее, поимеет ее – и тут он увидел вилы, дернулся туда, повернулся, схватил их обеими руками.

Девчонка почти настигла его. Она была крута, по крайней мере, для португальской шлюхи, и ему пришлось пригнуться, чтобы не быть насаженным на байонет. Черт! Она проскочила мимо в сторону двери, но, не открыв ее, развернулась и начала дразнить его, произнеся что-то на испанском, языке с большим числом ругательств, и рассмеявшись собственным словам.

Хэйксвилл решил, что это, все же, португальский, язык, который он знал так же плохо, как испанский, но в одном он был уверен: комплиментов ждать не приходилось. Выставив вилы, он двинулся к ней. Парировать его атаку она, конечно, не смогла бы, и он улыбнулся:

- Облегчи свою участь, мисси, брось иголку. Давай, брось!

Терезе хотелось убить его самой, не дожидаясь Шарпа, и она переключилась на английский, чтобы вызвать более яростный, бездумный натиск. Она тщательно продумала фразу, убедилась, что та улеглась у нее в голове и выкрикнула сквозь смех:

- Твоя мать была вонючей барсучихой, которую продали жабе!

Ярость взорвалась, как пороховая бочка, и Хэйксвилл взревел:

- Мамочка!

Он ринулся на Терезу, размахивая вилами, а она выставила вперед байонет и насадила бы его на огромную стальную иглу с уверенностью епископа, увидавшего смертный грех, если бы дверь конюшни не отворилась. Дерево приняло удар вил, сержант-урод потерял равновесие и рухнул на пол, а байонет пронзил воздух.

В падении Хэйксвилл вывернулся и был на мгновение ослеплен солнцем, хлынувшим через открытую дверь, затем его накрыла гигантская тень. В бок ему ударил башмак, такого удара он никогда раньше не чувствовал: его подбросило в воздух, перевернуло – но рука его нащупала вилы, и он зарычал на противника. Чертов ирландский сержант! Поднявшись, он бросился на ирландца, но Харпер просто перехватил вилы за два зуба и дернул их в сторону и вверх. Хэйксвилл потянул было на себя, он старался изо всех сил, но Харпер был тверже скалы, и вилы больше не двигались, только зубья вдруг приобрели гибкость ивовых веток и свились в клубок.

- Какого черта! Что здесь происходит? – в дверях, распахнув их, возник Шарп.

Тереза улыбнулась ему поверх байонета:

- Сержант Обадия хотел меня поиметь, а потом порезать на мелкие кусочки.

Харпер выдернул вилы их рук Хэйксвилла и швырнул их на землю:

- Разрешите обвинить в убийстве, сэр?

- Отказано. Лучше закрой дверь, - и Шарп двинулся вперед.

Хэйксвилл смотрел, как Харпер вставляет колышек в проушины замка. Так это чертова сучка Шарпа? Похоже на то: она улыбается ему, касается его руки – и Хэйксвилл осознал, что надо было проткнуть шлюхе горло, пока был такой шанс. Боже, но как же она красива! Желание снова захлестнуло его: он поимеет ее, Бог свидетель, он ее поимеет! Потом взгляд его упал на лицо Шарпа, перекошенное яростью, и Хэйксвилл опустил руки. Значит, сейчас его будут бить? Его уже избивали раньше – но избиение означало, что обвинений в изнасиловании не будет, да и, в любом случае, она была бы единственным свидетелем, к тому же, оставшимся в целости и сохранности. Лицо его бешено дергалось, он не мог с этим ничего поделать. Вдруг он вспомнил, как девчонка злила его, вызывая яростный натиск, и решил применить ту же тактику на беснующемся Шарпе:

- Шлюхи только для офицеров, да, капитан? Я могу заплатить за ее услуги.

Харпер зарычал, Тереза двинулась вперед, но Шарп опередил обоих. Глядя только на Хэйксвилла, он сделал к нему два огромных шага и, казалось, не слышал, что сказал сержант. Кашлянув, он вдруг произнес:

- Сержант Хэйксвилл! Ты и я, хоть и не по моей вине, попали в одну роту. Ты понял? – Хэйксвилл кивнул: так значит, этот мелкий выскочка решил поиграть в офицера! Шарп спокойно продолжил: - У нас в роте три правила, сержант, слышишь?

- Да, сэр! – но Хэйксвилл думал только об этой сучке: он поимеет ее, когда придет время.

- И правила эти такие, сержант, - Шарп говорил с легкой укоризной, как капитан унтер-офицеру, хотя и не знал, капитан ли он еще. – Во-первых, ты сражаешься, чтобы победить. Я знаю, что ты можешь, сержант, я тебя видел в деле.

- Да, сэр! – выкрикнул в ответ Хэйксвилл.

- Второе: никто не напивается без моего разрешения. Понял? - Шарп подумал, что его разрешение через пару часов будет не ценнее стреляной пули, а тогда пусть Раймер заботится о лейтенанте Прайсе.

- Дасэр!

- Хорошо. И третье, сержант, - Шарп был теперь всего в двух шагах от Хэйксвилла, не обращая внимания на приглушенные проклятия Терезы. – Третье, сержант: красть не разрешается, кроме как у врага – и только если голодаешь. Понял?

- Сэр! – в душе Хэйксвилл умирал от смеха. Шарп стал мягким, как чертово масло!

- Я рад, что ты понял, сержант. Смирно!

Хэйксвилл весь обратился во внимание – а Шарп изо всех сил пнул его между ног. Хэйксвилл согнулся, а правая рука офицера ударила ему в лицо, чуть высоковато, но с достаточной силой, чтобы отбросить назад.

- Смирно! Я скажу тебе, когда можно двигаться, ублюдок!

Привычка повиноваться, как и думал Шарп, заставила сержанта выпрямиться: выживание Хэйксвилла в армии зависело от абсолютного подчинения приказам – можно делать все, что угодно, но неповиновение приказам влекло за собой риск потерять лычки, привилегии и возможность издеваться над другими. Хэйксвиллу было очень больно, но он стоял по стойке смирно. Похоже, думал он, Шарп стал не так уж и мягок, как казалось, но никто еще не брал верх над Обадией Хэйксвиллом – и уж, во всяком случае, не прожил после этого долго. Шарп снова стоял перед ним:

- Я счастлив, что ты понял, сержант, потому что это сделает нашу жизнь легче. Согласен?

- Сэр! – крик был полон боли.

- Хорошо. Что ты делал с моей женщиной?

- Сэр?

- Ты слышал, сержант.

- Пытался познакомиться, сэр.

Шарп снова двинул его, изо всех сил, точно в толстый живот, Хэйксвилл снова согнулся, а Шарп снова ударил его в лицо. На этот раз из нос сержанта брызнула кровь.

- Смирно! – Хэйксвилл трясся от ярости, годы подчинения дисциплине боролись в нем с желанием ударить в ответ, он заставил себя выпрямиться, но тут его настиг непроизвольный спазм, и Шарп снова зарычал: - Смирно! Я не давал разрешения двигаться! - Шарп приблизился, как бы приглашая Хэйксвилла ударить: - Что дальше, Хэйксвилл? Думаю, в роте начнутся пропажи: запасные башмаки, котлы, трубки, щетки, ремни – а добрый сержант Хэйксвилл сразу обо всем доложит, правильно? – Хэйксвилл не двигался. – А потом пойдет неисправное оружие: царапины на замке, отсутствующие кремни, жидкая грязь в стволах – я твои фокусы знаю. Скольких людей надо высечь, пока остальные не согласятся платить? Троих, четверых?

В конюшне висело молчание. Снаружи доносился бешеный лай собак, но Шарп не обращал на него внимания.

Тереза вышла вперед:

- Если ты не можешь его убить, дай, я это сделаю!

- Не стоит, - Шарп глянул на перекошенное яростью лицо. – Он говорит, что его нельзя убить – так что, когда я его убью, я хочу сделать это на людях. Я хочу, чтобы его жертвы знали, что он умер, что кто-то смог ему отомстить, а если мы сделаем это сейчас, придется ото всех скрыть. Мне нужно другое. Мне нужна тысяча наблюдающих глаз. – Он повернулся спиной к сержанту и кивнул Харперу: - Открой дверь. – Затем он повернулся к Хэйксвиллу: - Выметайся отсюда и свали куда-нибудь. Просто выйди, сержант, и иди куда подальше. Всего одиннадцать миль – и ты сможешь сменить мундир на синий. Сделай хоть что-нибудь для страны, Хэйксвилл – дезертируй.

Голубые глаза уставились на Шарпа:

- Разрешите идти, сэр? – ему все еще было больно.

- Иди.

Харпер придержал дверь. Он был разочарован: ему хотелось сокрушить Хэйксвилла, уничтожить его – и когда сержант проходил мимо, он плюнул в него. Хэйксвилл начал тихонько напевать: «Отец твой был ирландец, а мать была свиньей...»

Харпер ударил его. Хэйксвилл блокировал удар и повернулся к дюжему ирландцу. Они были примерно одной комплекции, но Хэйксвиллу все еще было больно. Он ударил ногой, промазал и почувствовал град ударов, обрушившихся на его плечи и голову. Боже! А этот ирландец силен, как бык!

- Прекратить! – крикнул Шарп. Но они слишком далеко зашли: Харпер бил и бил снова, пару раз ударил головой, тут рука схватила его за плечо и оттащила от беспомощной жертвы: - Я сказал, прекратить!

В голове у Хэйксвилла звенело, в глазах плыли круги. Он метнул кулак в сторону зеленой куртки, а Шарп, отступив на шаг, поднял ногу и изо всех сил пнул Хэйксвилла в живот. Сержант вылетел из темноты конюшни на свет и упал, распластавшись в желтой луже лошадиной мочи. Шарп взглянул на Харпера: тот был невредим, но не отрываясь смотрел куда-то во двор, поверх головы поверженного Хэйксвилла, и лицо ирландца казалось окаменевшим. Тогда Шарп тоже повернулся к свету.

Двор, казалось, был заполнен огромной сворой гончих: некоторые, в диком возбуждении вертя хвостами, уже начали исследовать упавшее тело в пахучей луже. Среди собак возвышался конь, черный жеребец, огромный и отлично ухоженный, а на коне сидел лейтенант-полковник, чье лицо под двууголкой выражало дикое отвращение. Лейтенант-полковник оглядел сержанта, у которого кровь текла из запястья, носа и щеки, а затем перевел горящие глаза на Шарпа. В руках у всадника был хлыст, сапоги украшены кистями, а лицо над короной эполетов показалось Шарпу более подходящим для провинциального суда. Но это было лицо, умудренное опытом, и Шарп решил, что этот человек одинаково легко мог бы справиться и с отвалом плуга, и с подавлением бунта.

- Насколько я понимаю, вы – мистер Шарп?

- Да, сэр.

- Жду вас с докладом в полпервого, Шарп, – он еще раз обвел взглядом всю группу: от Шарпа к сержанту-ирландцу, затем к девушке с байонетом. Хлыст лейтенант-полковника щелкнул, конь послушно попятился, а собаки бросили Хэйксвилла и гурьбой двинулись за ним. Всадник не представился – впрочем, в этом не было нужды. Так, через лужу мочи, в гуще схватки из-за женщины, Шарп впервые увидел нового полковника.