Много лет после клятвы Круглого стола я не видел ни Ланселота, ни его прихлебателей. Близнецы Амхар и Лохольт, сыновья Артура, жили в Венте и возглавляли отряды копейщиков, но если и сражались, то лишь в кабаках. Динас и Лавайн тоже вместе с Ланселотом перебрались в Венту, где получили в свое распоряжение храм римского бога Меркурия; их церемонии соперничали по пышности с теми, что происходили в Ланселотовой дворцовой церкви, освященной Сэнсамом. Епископ часто бывал в Венте и сообщал, что белги довольны новым королем; это значило, что они хотя бы не бунтуют в открытую.

Ланселот и его свита нередко бывали в Думнонии, обычно в Морском дворце, но порою в Дурноварии, на каком-нибудь большом пиру. Я не шел на празднество, если знал, что они там будут, и ни Артур, ни Гвиневера не настаивали на моем присутствии. Не позвали меня и на торжественные похороны Ланселотовой матери Элейны.

Честно говоря, Ланселот оказался неплохим правителем. В отличие от Артура он не забивал себе голову правосудием, справедливостью в сборе податей и состоянием дорог; ничем таким он попросту не занимался, но поскольку этим не занимались и его предшественники, никто не заметил разницы. Ланселот, как и Гвиневера, думал только о собственном удобстве и, подобно ей, выстроил великолепный дворец со статуями и яркими фресками. Здесь по стенам он развесил зеркала, чтобы любоваться своими бесконечными отражениями. Деньги на всю эту роскошь брались из налогов, но народ, освобожденный от саксонских набегов, не роптал на тяжелые подати. Кердик, как ни странно, хранил верность обещанию, и ни один саксонский копейщик не вторгся в изобильные хлебом и скотом владения Ланселота.

В этом не было нужды: Ланселот сам пригласил саксов в свое королевство. Оно обезлюдело за долгие годы войны, некогда плодородные пашни заросли лесом, и Ланселот предложил соплеменникам Кердика заселить пустующие земли. Саксы присягали ему на верность, вырубали леса, строили новые деревни, платили подать и даже вступали в его дружину. Мы слышали, что теперь дворец Ланселота охраняют исключительно саксы. "Саксонская гвардия", называл он их и отбирал по росту и цвету волос. Я их видел – правда, не тогда, а позже; все они были высокие, белокурые, с топорами, начищенными до зеркального блеска. Поговаривали, будто Ланселот платит Кердику дань, но Артур на совете с гневом опровергал этот слух. Артур не одобрял появление на Британской земле саксонских переселенцев, но считал, что тут Ланселот в своем праве, и главное, что в стране царит мир. В его глазах мир искупал все.

Ланселот даже хвалился, что обратил своих саксонских воинов в христианство. По всему выходило, что его крещение было не показным; во всяком случае, так уверял Галахад, частенько навещавший меня в Линдинисе. Он описывал церковь, которую Сэнсам выстроил в Венте, рассказывал, что там каждый день поет хор и священники совершают христианские таинства. "Так красиво", – говорил Галахад. Я тогда еще не видел безумия христиан в Иске, поэтому не полюбопытствовал, происходит ли подобное в Венте и поощряет ли его брат думнонийских христиан смотреть на себя как на избавителя.

– Изменило ли христианство твоего брата? – спросила Кайнвин.

Галахад смотрел, как мелькают ее пальцы, вытягивая и ссучивая кудель.

– Нет, – признал он. – Ланселот считает, что можно помолиться с утра и весь день вести себя как вздумается. Увы, многие христиане такие же.

– И как же он себя ведет? – спросила Кайнвин.

– Дурно.

– Хочешь, я выйду из комнаты, чтобы ты мог, не стесняясь, все рассказать Дерфелю? – вкрадчиво спросила она. – А он мне все перескажет, когда мы уйдем спать.

Галахад рассмеялся.

– Ланселоту скучно, госпожа, и он ищет способы развеять скуку. Охотится.

– Мы с Дерфелем тоже охотимся. Тут нет ничего дурного.

– Он охотится на девушек, – грустно сказал Галахад. – Не то чтобы он их принуждал, но особого выбора у них тоже нет. Некоторым даже нравится роль королевских любовниц.

– Большинство королей так поступает, – сухо заметила Кайнвин. – И это все, чем он занимается?

– Он проводит часы с этими двумя гнусными друидами, – сказал Галахад, – и никто не понимает, что общего может быть у христианского короля с идолослужителями. Ланселот говорит – просто дружба. Еще он покровительствует поэтам, собирает зеркала и ездит к Гвиневере в Морской дворец.

– Зачем? – спросил я.

– Уверяет, что для бесед. – Галахад пожал плечами. – Вроде бы они разговаривают о вере. Точнее, спорят. Гвиневера с головой ушла в религию.

– В служение Изиде, – неодобрительно уточнила Кайнвин. Мы все слышали, что за годы, прошедшие с клятвы Круглого стола, Гвиневера превратила Морской дворец в одно огромное святилище Изиды, а своих прислужниц, отобранных за изящество и красоту, – в жриц великой богини.

Галахад перекрестился, чтобы отвратить от себя языческое зло.

– Гвиневера верит, что великая богиня обладает огромной силой и может вмешиваться в людские дела. Вряд ли Артуру это по душе.

– Ему это страшно надоело, – сказала Кайнвин, допрядая остатки кудели и сматывая нитку на веретено. – Бедняга только и жалуется, что Гвиневера не желает говорить ни о чем, кроме религии.

Разговор происходил задолго до того, как Тристан с Изольдой бежали в Думнонию. Тогда Артур еще был в нашем доме желанным гостем.

– Мой брат уверяет, что ему интересны ее взгляды, – сказал Галахад. – Наверное, так оно и есть. Он считает ее самой умной женщиной Британии и говорит, что не женится, пока не найдет такую же.

Кайнвин рассмеялась.

– В таком случае хорошо, что я за него не вышла. Сколько ему сейчас?

– Тридцать три, кажется.

– Старик! – Кайнвин улыбнулась мне (я был всего на год моложе). – А что сталось с Адой?

– Она умерла родами. Остался сын.

– Какой ужас! – воскликнула Кайнвин. Она всегда расстраивалась, узнав о смерти в родах. – Так значит, у Ланселота сын?

– Незаконный, – с осуждением сообщил Галахад. – Зовут Передур. Ему уже четыре. Славный мальчуган. Мне нравится.

– А кто из детей тебе не нравится? – сухо заметил я.

– Щетка, – сказал Галахад и улыбнулся старому прозвищу.

– Только подумать, у Ланселота сын! – воскликнула Кайнвин с тем изумлением, с каким женщины обычно принимают подобные вести. По мне, в существовании еще одного незаконного королевского отпрыска не было ничего примечательного. Но, как я заметил, мужчины и женщины воспринимают такие вещи по-разному.

Галахад, подобно брату, так и не женился. Земли у него тоже не было, но он вполне довольствовался ролью Артурова посланника. Он пытался вдохнуть жизнь в угасающее Братство Британии, разъезжал по британским королевствам, доставлял послания, улаживал споры и на правах королевского сына разрешал конфликты между Думнонией и соседними государствами. Именно Галахада отправляли к Энгусу Макайрему с жалобами на пограничные набеги; он же после смерти Тристана повез весть о смерти Изольды ее отцу. После этого мы много месяцев не виделись.

Артура я тоже старался избегать – не отвечал на письма, не появлялся в совете. За месяц после смерти Тристана он дважды приезжал к нам; оба раза я держался с холодной вежливостью и при первой возможности уходил спать. Артур подолгу разговаривал с Кайнвин. Она пыталась нас примирить, но сожженная девочка не шла у меня из головы.

Впрочем, совсем не видеться с Артуром я не мог. Через месяц должно было состояться повторное провозглашение Мордреда, и приготовления уже начались. Местом церемонии выбрали Кар Кадарн, рядом с Линдинисом, и часть хлопот легла на нас с Кайнвин. Даже Мордред заинтересовался – видимо, понял, что после официального вступления во власть сможет уже и вовсе никого не слушаться.

– Ты должен решить, кто тебя провозгласит, – сказал я ему однажды.

– Артур, наверное, – лениво отозвался он.

– Обычно это делает друид, – отвечал я, – но если ты хочешь, чтобы церемония была христианская, надо выбрать между Эмрисом и Сэнсамом.

Мордред пожал плечами.

– Пусть будет Сэнсам.

– Тогда надо с ним договориться, – сказал я.

День стоял морозный. У меня были в Инис Видрине и другие дела, но прежде мы с Мордредом подъехали к христианской церкви. Священник сообщил, что епископ Сэнсам служит обедню и придется подождать.

– Он знает, что король здесь? – спросил я.

– Сейчас скажу ему, господин, – отвечал священник и торопливо засеменил по промерзшей земле.

Мордред отошел к могиле своей матери, возле которой, несмотря на мороз, коленопреклоненно молились несколько паломников. Могила была совсем простая – холмик и скромный каменный крест, казавшийся еще меньше рядом с урной для пожертвований, которую поставил Сэнсам.

– Епископ скоро освободится, – сказал я. – Подождем его в церкви?

Мордред молча покачал головой и нахмурился, глядя на могильный холмик.

– Ее следовало похоронить лучше, – сказал он.

– Да, наверное, – отвечал я, дивясь, что он вообще заговорил. – Ты можешь это сделать.

– Было бы правильней, – со злостью проговорил Мордред, – если бы другие воздали ей эту почесть.

– О король, – сказал я, – в заботах о жизни Норвенниного сына нам недосуг было печься о ее костях. Но ты прав, это наше упущение.

Он раздраженно пнул урну, потом заглянул внутрь, где лежали скромные паломнические приношения. Молящиеся отступили от могилы – не из страха перед Мордредом, которого вряд ли узнали, но из-за железного амулета у меня на шее, выдававшего во мне язычника.

– Почему ее закопали в землю? – внезапно спросил Мордред. – Почему не сожгли?

– Потому что она была христианка, – отвечал я, стараясь не показать, как меня ужаснуло его невежество. Христиане, объяснял я, верят, что их души вернутся в тела после второго пришествия Христа, мы же, язычники, обретаем в Ином мире новые тела-тени и не нуждаемся в старых, которые по возможности сжигаем, чтобы наши призраки не бродили по земле. Если не удается устроить погребальный костер, мы сжигаем волосы покойника или отрубаем ему ступню.

– Я построю гробницу, – сказал Мордред, выслушав мои теологические объяснения. Он спросил, как умерла его мать, и я рассказал все: как Гундлеус Силурийский обманом женился на Норвенне и убил ее, когда она стояла перед ним на коленях. Поведал я и том, как Нимуэ отомстила Гундлеусу.

– Одноглазая ведьма, – проговорил Мордред.

Он боялся Нимуэ, и неудивительно: день ото дня она становилась все более безумной, худой и грязной. Жила она одна, в том, что осталось от владений Мерлина, зажигала своим богам огонь, пела заклинания и почти никого не видела, хотя иногда, без предупреждения, заявлялась в Линдинис, чтобы посоветоваться с Мерлином. Дети всякий раз бросались от нее врассыпную, я старался хоть немного ее подкормить, после чего она уходила прочь, бормоча себе под нос и безумно сверкая единственным глазом, грязная и всклокоченная. Из своей одинокой лачуги на Торе Нимуэ видела, как растет и богатеет христианская церковь. Старые боги быстро приходили в забвение. Сэнсам, разумеется, с нетерпением ждал смерти Мерлина, чтобы выстроить на обгорелой вершине Тора христианское святилище. Ему было невдомек, что земли Мерлина завещаны мне.

Стоя перед могилой своей матери, Мордред спросил, почему ее имя так сходно с именем моей дочери. Я объяснил, что Норвенна была родственницей Кайнвин.

– Морвенна и Норвенна – старые повисские имена.

– Она меня любила? – спросил Мордред.

Я даже не сразу ответил – так удивило меня это слово в его устах. Мне подумалось, что, может быть, Артур прав и Мордред еще дорастет до ответственности. Во всяком случае, за все годы знакомства я еще не слышал от него таких взрослых речей.

– Очень любила, – честно отвечал я. – Самой счастливой я ее видел, когда она была с тобой. Вон там. – Я указал на черное выгоревшее пятно, оставшееся от дома Мерлина и башни снов. Здесь убили Норвенну, а Мордреда разлучили с матерью. Он был еще младенец – даже младше, чем я, когда меня вырвали из рук моей матери, Эрке. Жива ли она? Я так и не попытался ее разыскать, и меня постоянно грызло чувство вины. Я тронул железный амулет.

– Когда я умру, – сказал Мордред, – пусть меня положат в ту же гробницу. Я сам ее выстрою. Каменный склеп, – продолжал он, – в котором наши тела будут лежать на пьедесталах.

– Можешь поговорить с епископом, он охотно тебе поможет.

Во всяком случае, подумал я про себя, если ему не придется самому тратиться на строительство склепа.

Я обернулся и увидел, что епископ спешит к нам. Он поклонился Мордреду и поздоровался со мной.

– Полагаю, ты пришел сюда за истиной, лорд Дерфель?

– У меня дело в храме, – сказал я, указывая на Тор, – а королю надо с тобой поговорить.

Я оставил их вдвоем и, ведя лошадь в поводу, двинулся к холму. По дороге мне пришлось миновать группу христиан, которые день и ночь молились у его подножия об изгнании язычников. Стараясь не обращать внимания на их проклятия, я поднялся на Тор и обнаружил, что калитка, висевшая на одной петле, теперь упала окончательно. Я привязал коня к остаткам частокола и взял тюк с теплой одеждой, который приготовила Кайнвин, чтобы живущие с Нимуэ бедняки не умерли от холода. Нимуэ, не глядя, бросила тюк на землю и, схватив меня за рукав, потащила в лачугу, выстроенную точно на месте Мерлиновой башни. Внутри стояло такое зловоние, что я чуть не задохнулся, однако Нимуэ словно ничего не замечала. Снаружи сеял мелкий ледяной дождь, но я предпочел бы мерзнуть на холоде, чем задыхаться в смрадной лачуге.

– Смотри.

Она с гордостью показала мне котел – не волшебный, а самый обычный, стальной, и к тому же явно не новый. Котел свешивался с потолочной балки и был наполнен какой-то темной жидкостью. Ветки омелы, крылья летучей мыши, змеиная кожа, сломанный олений рог и пучки травы висели так низко, что мне, входя в лачугу, пришлось сильно нагнуться. Дым ел глаза. В углу на соломе лежал голый человек – при моем появлении он недовольно заворчал.

– Тихо, – рявкнула на него Нимуэ и, взяв палку, принялась шерудить в котле, который тихо исходил паром над дымным очагом. Пошарив палкой, Нимуэ выудила что-то из темной жидкости. Это оказался человеческий череп.

– Помнишь Бализа? – спросила она.

– Ну конечно, – отвечал я. Друид Бализ был глубоким стариком в моей юности и, разумеется, давным-давно умер.

– Его тело сожгли, – сказала Нимуэ, – а голову – нет. Голова друида обладает огромной властью. Один человек хранил ее в бочонке с воском, а теперь принес мне. Я ее купила.

Это означало, что голову купил я. Нимуэ вечно приобретала какие-то культовые предметы: сорочку с мертворожденного ребенка, драконий зуб, христианский магический хлеб, чертовы пальцы, а теперь вот голову мертвеца. Она приходила во дворец и клянчила деньги на эти глупости, и я понял, что легче от нее откупиться, даже если золото пойдет на всякую ерунду. Раз она отдала целый золотой слиток за трупик двухголового ягненка, который потом прибила к частоколу со стороны христианской церкви и оставила гнить. Мне не хотелось спрашивать, сколько она заплатила за бочонок с воском, в котором сохранялась голова.

– Воск я вытопила, а голову выварила, – сказала Нимуэ.

По крайней мере это объясняло стоящую в лачуге невыносимую вонь.

– Ничто не обладает такой предсказательной силой, как голова друида, вываренная в моче с десятью травами Кром Дубха, – продолжала Нимуэ, поблескивая в полумраке единственным глазом. Она отпустила череп, и он снова погрузился в темную жидкость. – А теперь жди.

Голова у меня кружилась от дыма и вони, но я покорно ждал, пока темная поверхность успокоится и станет гладкой как зеркало, подернутое легкой дымкой пара. Нимуэ наклонилась над котлом и задержала дыхание. Я знал, что она ждет видений. Человек на соломе зашелся в надсадном кашле, потом потянулся за ветхим одеялом, чтобы прикрыть наготу. "Есть хочу", – простонал он. Нимуэ как будто ничего не слышала.

Я ждал.

– Я на тебя в обиде, Дерфель, – внезапно сказала Нимуэ. От ее дыхания жидкость в котле пошла мелкой рябью.

– За что?

– Вижу, как на морском берегу сожгли королеву, а ты не привез мне ее пепел, – укоризненно проговорила Нимуэ. – Мог бы догадаться.

Она замолчала. Я ничего не ответил. Жидкость снова успокоилась и уже не всколыхнулась, когда Нимуэ заговорила снова – странным, низким голосом.

– Два короля придут в Кадарн, – сказала она, – но воцарится не король. Покойница вступит в брак, утраченное явится на свет, меч ляжет на шею ребенка.

Тут она закричала так страшно, что голый человек забился в дальний угол лачуги и накрыл голову руками.

– Скажи это Мерлину, – произнесла Нимуэ обычным своим голосом. – Он поймет.

– Хорошо, – пообещал я.

– И еще скажи, – с лихорадочной настойчивостью потребовала она, грязными исхудалыми пальцами стискивая мой локоть, – что я видела Котел. Скоро, скоро его попытаются использовать. Скажи Мерлину!

– Хорошо, – повторил я и, не в силах больше выносить смрад, вырвался от Нимуэ и шагнул под ледяную морось.

Она выбежала следом и накрылась от дождя полой моего плаща. Мы дошли до калитки. Нимуэ была странно весела.

– Все думают, что мы проигрываем, Дерфель, что эти мерзкие христиане захватывают землю, – сказала она. – Но все не так. Котел скоро будет найден, Мерлин вернется, и мощь его вырвется на волю.

Я остановился у частокола и посмотрел на христиан, которые, как всегда, молились у подножия холма. Сэнсам и Моргана в надежде отвратить язычников от обгорелой вершины Тора устроили так, чтобы молитвы эти не прекращались ни днем, ни ночью. Нимуэ с презрением смотрела на христиан. Некоторые из них, узнав ее, осенили себя крестным знамением.

– Думаешь, христианство побеждает? – спросила она.

– Боюсь, что так, – сказал я, слушая гневный рев, несущийся от подножия Тора. Мне вспомнилось исступленное самобичевание в Иске. Я не знал, как долго мы сможем сдерживать это безумие, поэтому с горечью повторил: – Боюсь, что так.

– Христианство не побеждает, – презрительно объявила Нимуэ. – Смотри.

Она вынырнула из-под моего плаща и задрала грязное платье, явив христианам свою жалкую наготу, потом непристойно выпятила живот, взвыла и снова опустила подол. Некоторые христиане перекрестились, но многие, я заметил, по привычке осенили себя языческим знаком от порчи и сплюнули на землю.

– Видишь? – с улыбкой проговорила Нимуэ. – Они по-прежнему верят в старых богов. И вскоре, Дерфель, их вера подкрепится. Скажи это Мерлину.

Я выполнил ее просьбу: пересказал Мерлину, что два короля придут на Кадарн, но воцарится не король, что покойница вступит в брак, утраченное выйдет на свет и меч ляжет на шею ребенка.

– Повтори-ка еще раз, – сказал старик, щурясь и гладя пеструю кошку, лежащую у него на коленях.

Я торжественно повторил, затем передал слова Нимуэ, что Котел вскоре найдется и ужас его надвигается неминуемо. Мерлин рассмеялся и покачал головой, потом рассмеялся снова. Кошка насторожила уши, и он успокаивающе погладил ее по спине.

– Говоришь, Нимуэ раздобыла голову друида?

– Голову Бализа, господин.

Он почесал кошку под подбородком.

– Голову Бализа сожгли, Дерфель, много лет назад. Сожгли, а потом растерли в порошок. Я знаю, потому что сам это сделал.

Он закрыл глаза и заснул.

На следующий год, в канун полнолуния, когда деревья у подножия Кар Кадарна оделись пышной листвой и повсюду цвели ломонос, переступень, кипрей и вьюнки, ясным солнечным утром мы провозгласили Мордреда королем.

Старая крепость пустовала большую часть года, но холм по-прежнему оставался символом королевской власти, местом проведения торжественных ритуалов в самом сердце Думнонии. Древние валы стояли нерушимо, однако внутри царило запустение; старые лачуги догнивали вкруг пиршественных палат, ставших приютом летучих мышей и птиц. Палаты располагались в нижней части вершины; выше, на западе, замшелые валуны кольцом опоясывали серый плоский камень – древний знак королевской власти. Здесь великий Бел провозгласил своего сына, полубога Бели Маура, первым из наших королей, и с тех пор, даже во времена римского владычества, здесь проходила церемония возведения на престол. Мордред родился на этом холме и здесь во младенчестве был провозглашен, хотя ритуал стал лишь знаком его королевского достоинства и не возложил на ребенка никаких обязанностей. Теперь он вступал в пору зрелости и с этого дня должен был стать королем не только по названию. Артур во исполнение клятвы передавал ему всю полноту Уте-ровой власти.

Толпа начала собираться рано. Пиршественный зал вымели, украсили знаменами и зелеными ветками. Бочонки с медом и элем поставили на траве; дым поднимался над огромными кострами, на которых жарили для пира оленей, свиней и целых быков. Покрытые татуировкой уроженцы Иски вместе с завернутыми в тоги гражданами Кориниума и Дурноварии слушали одетых в белое бардов, которые воспевали достоинства Мордреда и предсказывали ему славное правление. Бардам никогда нельзя верить.

Я был защитником Мордреда и потому единственный из всех лордов явился на холм в полном боевом облачении – не в тех латаных-перелатаных доспехах, в каких сражался под Лондоном, а в новых, дорогих, отвечающих моему нынешнему высокому положению. Моя римская кольчуга была теперь отделана золотыми кольцами по низу, по вороту и по краю рукавов. Сапоги блестели бронзовыми полосками, руки защищали длинные, до локтей, перчатки с нашитыми стальными бляшками, голову венчал посеребренный шлем с нащечниками и закрывавшей шею кольчужной сеткой. С золотого навершия свисал тщательно расчесанный волчий хвост. Наряд мой довершали зеленый плащ, Хьюэлбейн на боку и щит, украшенный ради сегодняшнего дня не белой звездой, а красным драконом Мордреда.

Из Иски приехал Кулух. Мы обнялись.

– Это фарс, Дерфель, – проворчал он.

– Великий и счастливый день, лорд Кулух, – отвечал я без тени улыбки.

Кулух не рассмеялся, только мрачно оглядел собравшуюся толпу.

– Христиане, – презрительно бросил он.

– Да, их и впрямь вроде много.

– Мерлин здесь?

– Говорит, что устал, – сказал я.

– Это значит, что ему хватило ума не прийти. Так кто будет проводить церемонию?

– Епископ Сэнсам.

Кулух сплюнул. За последние несколько месяцев борода его совсем поседела, былая подвижность исчезла, хотя он был по-прежнему силен.

– С Артуром говорил?

– Мы разговариваем по мере необходимости, – отвечал я.

– Он нуждается в твоей дружбе, – сказал Кулух.

– Странно он поступает с друзьями, – сдержанно заметил я.

– Ему нужны друзья.

– Что ж, ему повезло – у него есть ты, – отвечал я.

Тут наш разговор прервал звук рога. Воины щитами и древками копий раздвинули толпу и встали, образовав коридор, по которому теперь медленно двигались лорды, священники и магистраты. Я занял место в процессии рядом с Кайнвин и дочерьми.

Те, кто прибыл на церемонию, явились не столько ради Мордреда, сколько из уважения к Артуру; здесь были все его союзники. Из Повиса приехал Кунеглас с десятком лордов и своим наследником Пирддилом – красивым круглолицым мальчиком, унаследовавшим отцовскую живость. Сильно постаревший Агрикола сопровождал короля Мэурига (оба явились в тогах). Отец Мэурига, Тевдрик, был еще жив, но принял постриг и удалился в монастырь, где кропотливо собирал христианские тексты, предоставив управлять страной своему сыну-педанту. Биртиг, у которого осталось всего два зуба, сменил отца на престоле Гвинедда; всю церемонию он нетерпеливо переминался с ноги на ногу, дожидаясь, когда закончится официальная часть и можно будет приступить к бочонкам с медом. Энгус Макайрем, отец Изольды и король Деметии, прибыл в сопровождении Черных щитов; свиту Ланселота Силурийского составляли великаны-саксы, зловещие близнецы Динас и Лавайн, а также Амхар с Лохольтом.

Артур с Энгусом сердечно обнялись – видимо, ирландец не держал обиды за страшную смерть дочери. Артур был в коричневом плаще – видимо, не хотел белым одеянием затмевать героя дня. Гвиневера великолепно выглядела в платье цвета опавших листьев, отделанном серебром. Вышивка на платье изображала оленя с полумесяцем вместо рогов. Саграмор (во всем черном) привез с собою беременную Маллу и двух сыновей. От Кернова никто не явился.

Знамена королей, вождей и лордов украшали крепостную стену, на которой выстроились копейщики – у каждого на щите сверкал яркими красками свеженамалеванный дракон. Снова заунывно протрубил рог, и Мордред в сопровождении двадцати воинов подошел к каменному кругу, где его пятнадцать лет назад в первый раз провозгласили королем. Тогда шла война: маленького Мордреда, закутанного в мех, несли на перевернутом щите. Церемонией руководила Моргана, и на камнях убили пленного сакса; нынешнему обряду предстояло быть чисто христианским. Христиане, мрачно подумал я, победили, что бы ни говорила Нимуэ. На холме не было других друидов, кроме Динаса и Лавайна, и оба не играли никакой роли в торжестве, Мерлин спал в линдинисском саду, Нимуэ осталась на вершине Тора, и никто не собирался закалывать пленных, чтобы узнать, каким будет правление нового короля. На первом провозглашении Мордреда мы убили пленного сакса – пронзили его копьем в живот, чтобы смерть была долгой и мучительной. Моргана наблюдала за каждым движением умирающего, за каждой струйкой крови, силясь прочесть в них будущее. Предзнаменования были дурные, хотя и обещали Мордреду долгое правление. Я попытался вспомнить, как звали бедного сакса, но в памяти осталось только его перепуганное лицо. Внезапно имя всплыло, спустя все эти годы. Вленка! Бедный трясущийся Вленка. Моргана потребовала его смерти, но сегодня она присутствовала лишь в качестве Сэнсамовой жены и участвовала в ритуале.

Мордреда приветствовали негромкие возгласы. Христиане аплодировали, мы, язычники, только свели ладони. Король явился на церемонию во всем черном: черная рубаха, черные штаны, черный плащ, черные сапоги, один из которых был сделан точно по его увечной ноге. На шее у Мордреда болталось золотое распятие, на круглом некрасивом лице, которое жидкая бороденка отнюдь не красила, застыла неприятная ухмылка; впрочем, возможно, так всего лишь проявлялась его нервозность. Мордред вступил в круг и занял место возле королевского камня.

Сэнсам, в великолепном белом с золотом облачении, торопливо подошел к королю, воздел руки и без предисловий начал молиться. Его зычный голос прокатился над толпой, теснившейся позади лордов, до самых крепостных стен.

– Господи Боже! – прокричал епископ. – Излей благодать Твою на сына Твоего Мордреда, на сего благословенного короля, светоча Британии, на монарха, что поведет Твое королевство Думнонию к новой блаженной жизни.

Признаюсь, молитву я отчасти сочинил, потому что не особо слушал в тот день разглагольствования Сэнсама. Его речи всегда были цветисты, но невероятно похожи одна на другую: слишком длинные, переполненные хвалами христианству и насмешками над язычеством. Вместо того чтобы внимать епископу, я разглядывал толпу: многие ли молитвенно воздели руки и закрыли глаза. Оказалось, многие. Артур, всегда готовый выказать уважение любой религии, просто стоял, склонив голову. Он держал за руку сына. По другую сторону от Гвидра Гвиневера загадочно улыбалась, подняв к небу красивое лицо. Амхар и Лохольт, сыновья Артура от Эйлеанн, молились вместе с христианами, Динас и Лохольт, скрестив руки на груди, смотрели на Кайнвин, которая, как в день бегства с помолвки, не надела ни золота, ни серебра. Волосы ее были по-прежнему светлы и шелковисты; мне подумалось, что красивее никого на земле нет, не было и не будет. Ее брат, король Кунеглас, стоял рядом и, когда Сэнсам вознесся к очередным умопомрачительным высотам красноречия, перехватил мой взгляд и невесело улыбнулся. Мордред, молитвенно вскинув руки, с кривой ухмылкой смотрел на нас.

Закончив молитву, Сэнсам взял короля за руку и подвел к Артуру. Тот, как регент, должен был представить народу нового правителя. Артур улыбкой подбодрил Мордреда и повел его вокруг каменного кольца. Когда они проходили мимо, все, кроме королей, падали на колени. Я, как защитник Мордреда, шагал сзади с обнаженным мечом. Мы шли не посолонь, а против хода солнца, единственный случай, когда идут так. Это означало, что новый король – потомок Бели Маура и может попирать естественный порядок всего живого, хотя епископ Сэнсам и поспешил объявить, что хождение противосолонь знаменует смерть языческих суеверий. Кулух, как я заметил, успел спрятаться, чтобы не вставать на колени.

Совершив два полных круга, Артур подвел Мордреда к центру кольца и помог ему взобраться на камень. Диан, моя младшая дочь, с васильками в волосах, детскими шажочками подошла к камню и возложила к ногам Мордреда хлеб – символ того, что он должен кормить свой народ. Женщины в толпе восторженно загудели, ибо Диан, подобно сестрам, унаследовала материнскую красоту. Она опустила хлеб на камень, огляделась, пытаясь сообразить, что делать дальше, потом взглянула Мордреду в лицо и ударилась в слезы. Женщины испустили дружный вздох, когда плачущая девочка подбежала к Кайнвин и та подхватила ее на руки. Затем сын Артура Гвидр принес к ногам короля кожаную плеть – знак, что тот должен вершить правосудие, а я вложил в правую руку Мордреда новый, выкованный в Гвенте королевский меч – его кожаная рукоять была обтянута черной кожей и обмотана золотой проволокой. "О король, – сказал я, глядя ему в глаза, – сие есть знак, что ты должен защищать свой народ". Мордред больше не ухмылялся. Он смотрел с холодным достоинством, и мне подумалось, что Артур прав: быть может, торжественность ритуала и впрямь даст Мордреду силы стать хорошим королем.

Один за другим мы поднесли королю дары: я – шлем с золотым ободом и красным эмалевым драконом, Артур – кольчугу, копье и шкатулку слоновой кости, наполненную золотыми монетами. Кунеглас привез золотые самородки из повисских рудников, Ланселот – тяжелое золотое распятие и оправленное золотом зеркальце из электрума. Энгус Макайрем положил к ногам Мордреда две густые медвежьи шкуры, Саграмор добавил к груде сокровищ золотую бычью голову саксонской работы. Сэнсам презентовал королю кусочек креста, на котором, по громким уверениям епископа, был распят Христос. Темная щепка лежала в запечатанном золотом римском стеклянном флаконе. Только Кулух ничего не вручил Мордреду. Более того, когда с дарами было покончено и лорды начали один за другим вставать на колени, чтобы принести королю присягу на верность, Кулух куда-то запропастился. Я вторым – сразу после Артура – преклонил колени рядом с грудой сверкающего золота, приложился губами к новому королевскому мечу и поклялся верой и правдой служить моему повелителю. То был торжественный миг, ибо клятва королю важнее всех остальных клятв.

Было и еще одно новшество, которое придумал Артур, дабы поддержать мир, который с таким трудом выстраивал и берег все это время. Новая церемония должна была укрепить Братство Британии, ибо Артур убедил королей – по крайней мере, присутствующих – обменяться с Мордредом поцелуями и поклясться, что они никогда не будут воевать друг против друга. Мордред, Мэуриг, Кунеглас, Биртиг, Энгус и Ланселот обнялись, соединили клинки и принесли клятву хранить мир. Артур сиял от счастья. Энгус Макайрем, старый негодяй, украдкой подмигнул мне. Уж я-то знал: как только соберут урожай, его люди начнут грабить повисские житницы, невзирая ни на какие клятвы.

После присяги осталось выполнить последнюю часть ритуала. Сперва я помог Мордреду спуститься, затем отвел его к северному краю кольца, а королевский меч возложил на центральный камень. Он лежал там, сверкая, меч на камне, истинный символ короля, а я, в качестве королевского защитника, двинулся по кругу, плюя в толпу и вызывая на бой всякого, кто оспорит право Мордреда ап Мордреда ап Утера править этой землей. Дочерям я подмигнул; проходя мимо Сэнсама, постарался, чтобы плевок попал на его сияющее облачение, и так же внимательно проследил, чтобы ни капли слюны не брызнуло на вышитое платье Гвиневеры.

– Объявляю Мордреда ап Мордреда ап Утера королем! – кричал я снова и снова, сжимая в руках обнаженный Хьюэлбейн, – и если кто не согласен с этим, пусть сразится со мной сейчас!

Я почти завершил круг, когда рядом заскрежетал вынимаемый из ножен меч.

– Я против! – раздался голос.

Толпа испуганно ахнула. Кайнвин побледнела, а наши дочери, и без того напуганные моим непривычным видом, зарылись лицом в ее платье.

Я медленно обернулся и увидел Кулуха: он стоял передо мной с обнаженным клинком в руке.

– Нет! – крикнул я ему. – Не надо!

Кулух решительно подошел к камню и схватил украшенный золотом меч.

– Я утверждаю, что Мордред ап Мордред ап Утер не может быть королем! – торжественно возгласил он и бросил королевский меч на траву.

– Убей его! – завопил Мордред со своего места рядом с Артуром. – Исполни свой долг, лорд Дерфель!

– Он не годен в короли! – закричал Кулух собравшимся. Ветер колыхал знамена на стенах, развевал золотистые волосы Кайнвин.

– Я приказываю убить его! – визжал Мордред.

Я вошел в круг и встал напротив Кулуха. Долг обязывал меня принять бой, и я знал, чем все кончится: если я паду от руки Кулуха, выберут нового защитника, и эта глупость будет продолжаться, пока мой друг не истечет кровью на вершине Кар Кадарна; или, что более вероятно, поединок перерастет в настоящий бой между сторонниками Мордреда и теми, кто откликнется на зов Кулуха.

Я снял шлем, повесил его на ножны и, продолжая сжимать Хьюэлбейн, заключил Кулуха в объятия.

– Не надо, – шепнул я ему на ухо. – Я не могу тебя убить, друг, так что тебе придется убить меня.

– Он гад ползучий, а не король, – тихо проговорил Кулух.

– Не надо. Я не могу тебя убить, и ты это знаешь.

Кулух крепко меня обнял.

– Помирись с Артуром, дружище, – прошептал он и, отступив на шаг, убрал меч в ножны. Затем поднял Мордредов меч с травы и, мрачно покосившись на короля, положил обратно на камень.

– Я отказываюсь от поединка! – крикнул Кулух, так что услышали все, собравшиеся на вершине, потом шагнул к Кунегласу и встал перед ним на колени. – Примешь ли ты мою клятву, о король?

Вопрос ставил Кунегласа в неловкое положение: согласившись, он принимал под свое покровительство Мордредова врага – недружественный шаг со стороны Повиса по отношению к новому правителю Думнонии. Однако Кунеглас без колебаний протянул Кулуху меч для поцелуя.

– Охотно, лорд Кулух, – сказал он. – Охотно.

Кулух поцеловал Кунегласов меч, встал и пошел к западным воротам. Его копейщики последовали за ним. Теперь можно было считать, что Мордред вступил на трон. После недолго молчания Сэнсам издал ликующий возглас, и все христиане вслед за ним разразились криками в честь нового короля. Лорды сгрудились вокруг Мордреда и принялись его поздравлять. Артур остался один в сторонке. Он посмотрел на меня и улыбнулся, но я отвел взгляд, после чего убрал Хьюэлбейн в ножны, сел на корточки рядом с перепуганными дочерьми и объяснил им, что бояться нечего. Морвенне я дал подержать свой шлем и показал, как двигаются на-щечные пластины.

– Не сломай! – предупредил я.

– Бедный волчок, – проговорила Серена, гладя волчий хвост.

– Он убил много ягнят.

– И за это ты убил волчка?

– Ну конечно.

– Лорд Дерфель! – внезапно позвал Мордред.

Я выпрямился и увидел, что король, отделившись от восторженной толпы, направляется ко мне.

Я шагнул ему навстречу и склонил голову.

– О король.

Христиане собрались спиной у Мордреда. Они чувствовали себя хозяевами, и это было ясно написано на их лицах.

– Ты клялся, что будешь мне повиноваться, лорд Дерфель, – сказал Мордред.

– Да, о король.

– Однако Кулух по-прежнему жив, – озадаченно проговорил он. – Ведь жив же?

– Да, о король, – отвечал я.

Мордред ухмыльнулся.

– Нарушение клятвы должно быть наказано. Не так ли ты меня учил, лорд Дерфель?

– Так, о король.

– И ты клялся своей жизнью?

– Да, о король.

Он почесал бороденку.

– Однако твои дочери красавицы, и мне бы не хотелось тебя лишиться. Я прощаю тебе, что Кулух жив.

– Спасибо, о король, – сказал я, перебарывая желание влепить ему затрещину.

– Однако нарушение клятвы все-таки должно быть наказано, – возбужденно продолжал Мордред.

– Да, о король, – согласился я.

Мордред мгновение помедлил, а потом ударил меня по лицу кожаной плетью правосудия. Он захохотал и остался так доволен моим изумленным выражением, что ударил во второй раз.

– Справедливость восстановлена, лорд Дерфель, – сказал Мордред и отвернулся. Толпа смеялась и аплодировала.

Мы не остались на пир, не стали смотреть борцовские поединки, потешные бои, жонглеров, ученого медведя и состязания бардов. Вместо этого мы, всей семьей, пешком отправились в Линдинис. Мы шли вдоль ручья, где склонялись над водой ивы и цвел дербенник. Мы возвращались домой.

Кунеглас приехал в Линдинис часом позже. Он собирался провести у нас неделю, потом вернуться в Повис.

– Едем со мной, – предложил он.

– Я присягнул на верность Мордреду, о король!

– Ой, Дерфель, Дерфель! – Кунеглас обнял меня за плечи и повел во двор. – Мой дорогой Дерфель, ты ничуть не лучше Артура! Думаешь, Мордреду есть дело до того, сохранишь ли ты верность клятве?

– Надеюсь, он не хочет получить в моем лице врага.

– Кто знает, чего он хочет? – проговорил Кунеглас. – Наверное, женщин, быстроногих коней, обильной дичи и крепкого меда. Возвращайся домой! Там будет Кулух.

– Мне его будет не хватать.

Я надеялся, что Кулух дождется нас в Линдинисе, но он, не теряя времени, ускакал на север, спасаясь от копейщиков, которых Мордред вышлет ему вдогонку.

Кунеглас понял, что убеждать меня бесполезно.

– Что здесь делает этот негодяй Энгус? – с обидой проговорил он. – Еще и клянется соблюдать мир!

– Энгус знает, что стоит ему потерять расположение Артура, как твои копейщики вторгнутся в его земли.

– Так и есть, – мрачно заметил Кунеглас. – Может быть, поручу это Кулуху. Сохранит ли Артур хоть какую-нибудь власть?

– Это зависит от Мордреда.

– Хочется верить, что Мордред не полный болван. Не могу представить себе Думнонию без Артура.

Он обернулся. Судя по крикам у ворот, к нам пожаловали еще гости. Я почти ожидал увидеть щиты с драконами и Мордредовых воинов, высланных на поиски Кулуха, но это оказались Артур и Энгус Макайрем в сопровождении двух десятков копейщиков. Артур замялся в воротах.

– Мне можно войти? – крикнул он.

– Разумеется, господин, – отвечал я, хоть и без теплоты.

Мои дочери в окно заметили Артура и с визгом бросились его встречать. Кунеглас присоединился к ним, демонстративно избегая Энгуса Макайрема, который подошел ко мне. Я поклонился, но он толкнул меня в грудь, заставив выпрямиться, и заключил в объятия. От его мехового воротника пахло потом и застарелым жиром.

– Артур говорит, ты десять лет не бывал в серьезном сражении, – с улыбкой проговорил Энгус.

– Что-то около того, господин.

– Так и разучиться недолго. В первом же настоящем бою какой-нибудь сопляк выпустит тебе кишки на корм псам. А сам-то как?

– Не молодею, господин. Но по-прежнему здоров. А ты?

– Живу помаленьку. – Он глянул на Кунегласа. – Сдается, король Повиса не хочет со мной поздороваться?

– Ему кажется, о король, что твои копейщики слишком рьяно хозяйничают на границе.

Энгус рассмеялся.

– Воинов надо держать при деле, сам знаешь, иначе мороки не оберешься. Да и многовато их у меня развелось. Бегут сюда, потому как в Ирландии от христиан совсем прохода не стало! – Он сплюнул. – Какой-то назойливый бритт по имени Патрик превратил их в баб. Вы не смогли завоевать нас мечами и копьями, поэтому отправили нам это дерьмо собачье. Теперь настоящие мужчины бегут из Ирландии в Британию, спасаясь от христиан. Этот Патрик проповедовал, держа в руке лист клевера! Можешь себе представить! Завоевать Ирландию с помощью клеверного листа! Немудрено, что стоящие воины бегут ко мне, но куда мне их девать?

– Отправить в Ирландию – пусть убьют Патрика, – предложил я.

– Да он уже умер, только последователи его живы-живехоньки. – Энгус потащил меня в угол двора, остановился и посмотрел мне в лицо. – Слышал, ты пытался спасти мою дочь.

– Да, господин.

Кайнвин вышла из дворца, чтобы обнять Артура. Говоря, они продолжали держать друг друга за плечи, и Кайнвин укоризненно поглядывала в мою сторону. Я снова повернулся к Энгусу.

– Я обнажил за нее меч, о король.

– Молодец, Дерфель, молодец, но не так это и важно. У меня дочерей много. Даже не помню, которая из них была Изольда. Маленькая худышка?

– Прекрасная дева, о король.

Он рассмеялся.

– Когда стар, все молодое и грудастое кажется прекрасным. Среди моих дочерей есть настоящая красавица, Агранте зовут, она еще не одно сердце разобьет. Небось ваш новый король подыскивает себе жену?

– Да, наверное.

– Агранте бы ему подошла, – сказал Энгус. Он предлагал в жены Мордреду красавицу дочь не из уважения к достоинствам нового короля, а в надежде, что Думнония защитит Деметию от повисских копий. – Может, привезу ее сюда. – Он бросил тему возможной женитьбы Мордреда и сильно ткнул меня в грудь могучей, иссеченной шрамами лапищей. – Слушай, друг, не стоило ссориться с Артуром ради Изольды. Помирились бы уж.

– Затем он тебя сюда и привел? – с подозрением спросил я.

– Ну разумеется, болван ты этакий! – весело отвечал Энгус. – И еще потому, что я не смог вынести такую толпу христиан. Помирись с ним, Дерфель. Британия не так велика, чтобы достойным людям плевать друг в друга. Я слышал, Мерлин живет здесь?

– Ты можешь найти его вон там. – Я указал на арку, ведущую в сад, где цвели любимые розы Кайнвин. – Вернее, то, что от него осталось.

– Пойду его потрясу. Может, расскажет, чего такого особенного в клеверном листе. И попрошу талисман, чтобы делать новых дочерей. – Он со смехом пошел прочь. – Старею, Дерфель, старею!

Артур велел моим трем дочерям оставаться с Кайнвин и дядей Кунегласом, а сам пошел ко мне. Я замялся, потом указал на ворота, вышел наружу и остановился, глядя сквозь ветки на увешанные знаменами крепостные валы.

Артур догнал меня.

– Мы познакомились с Тристаном на первом провозглашении Мордреда, – тихо проговорил он. – Помнишь?

Я не обернулся.

– Да, господин.

– Я больше тебе не господин, Дерфель, – сказал он. – Наша клятва Утеру исполнена, все позади. Я тебе не господин, но хочу быть твоим другом. – Он помолчал. – А о том, что случилось, сожалею.

Я не обернулся – не из гордости, нет, но потому что глаза мои застилали слезы.

– Я тоже, – только и удалось выговорить мне.

– Простишь ли ты меня? – смиренно спросил Артур. – Будем ли мы друзьями?

Я смотрел на Кар Кадарн и думал обо всех своих проступках. Вспомнил тела на вересковой пустоши. Я был молод, но юность – не оправдание. Не мне прощать Артура за то, что он сотворил. Он должен сам с собой примириться.

– Мы будем друзьями до самой смерти, – сказал я и обернулся.

Мы обнялись. Наша клятва Утеру была исполнена. Мордред стал королем.