– Все сокровища сгорели? – спросила Игрейна.

– Все сокровища, – ответил я, – исчезли.

– Бедный Мерлин. – Она, как всегда, сидела у меня на подоконнике, кутаясь в теплый бобровый плащ. И не удивительно: день выдался на редкость морозный. Утром шел снег, небо на западе затянули зловещие свинцовые тучи. "Я не смогу пробыть долго, – сказала королева утром, берясь за пергаменты, – боюсь, что снова пойдет снег".

– Пойдет. Ягоды уродились, значит, зима будет суровая.

– Старики каждый год так говорят, – заметила Игрейна.

– В старости все зимы суровые, – отвечал я.

– Сколько лет было Мерлину?

– Когда он нашел Котел? Под восемьдесят. Однако он прожил еще очень долго.

– Но так и не отстроил заново свою башню снов? – спросила Игрейна.

– Нет, не отстроил.

Королева вздохнула и плотнее закуталась в богатый плащ.

– Хотела бы я иметь башню снов.

– Так построй, – сказал я. – Ты – королева. Прикажи, потребуй. Все очень просто: четырехгранная башня без крыши, и посреди – платформа. После того как она построена, никто другой не должен туда заходить. Надо спать там и ждать, пока боги пошлют сновидение. Мерлин всегда жаловался, что зимою в башне ужасно холодно.

– И Котел был спрятан на платформе? – догадалась Игрейна.

– Да.

– Он ведь не сгорел, правда, брат Дерфель?

– История Котла не закончилась, – признал я, – но я не стану сейчас ее продолжать.

Игрейна со злости показала мне язык. Сегодня она была удивительно хороша. Может быть, щеки ее так раскраснелись и глаза так сверкали от мороза, однако я заподозрил, что она беременна. Я всегда видел, если Кайнвин не порожняя – она вот так же расцветала жизнью. Впрочем, Игрейна ничего не сказала, и я не стал спрашивать. Видит Бог, она упорно молилась о ребенке, и, может быть, наш христианский Бог и впрямь внемлет молитвам. Другой надежды у нас нет, ибо наши собственные боги умерли, бежали или забыли о нас.

– Барды... – начала Игрейна, и я понял, что сейчас она уличит меня в очередном упущении, – говорят, что бой под Лондоном был ужасен и что Артур сражался весь день.

– Десять минут, – твердо отвечал я.

– А еще они утверждают, что Ланселот спас Артура, подоспев с сотней копейщиков.

– Эти песни сочинили поэты, состоявшие у Ланселота на жалованье.

Королева печально покачала головой.

– Если это... – она похлопала по кожаной сумке, в которую сложила пергаменты, чтобы забрать их с собой, – единственный правдивый рассказ о Ланселоте, то что подумают люди? Что поэты лгут?

– Какая разница, что подумают люди? – раздраженно проговорил я. – Поэты всегда лгут. За это им и платят. Ты просишь меня рассказать правду, а когда я рассказываю, обижаешься.

– "Бойцы Ланселотовы, – процитировала она, – саксов разители, в битве бесстрашные, злата дарители..."

– Не надо, – перебил я, – пожалуйста! Я услышал эту песню через неделю после того, как ее сочинили!

– Но если песни лгали, то почему Артур их не опроверг?

– Он не задумывался о песнях. Да и зачем? Он был воин, не бард. Поют люди перед боем, и хорошо. К тому же Артур сам пел ужасно. Кайнвин говорила, что он воет, как корова, которая мается животом.

Игрейна нахмурилась.

– Все равно не понимаю, чем был плох мир, который заключил Ланселот.

– Объяснить несложно.

Я встал с табурета, подошел к очагу и палкой вытащил на каменный пол несколько горящих углей. Шесть я положил в ряд, потом отодвинул два.

– Четыре угля – силы Эллы. Два – Кердика. Мы никогда не разбили бы саксов, будь они заодно. Мы не могли бы одолеть все шесть угольков, а четыре – могли. Артур рассчитывал победить их, затем обратиться против двух. Так бы мы очистили Британию от саксов. Однако, заключив мир, Ланселот усилил Кердика. – Я добавил к трем уголькам еще один, потом сбил пламя с палки. – Мы ослабили Эллу, но и себя, ибо с нами уже не было трехсот копейщиков Ланселота, связанных мирным договором. Это еще больше усилило Кердика. – Я передвинул два уголька от Эллы к Кердику, теперь у первого их было два, у второго – пять. – Вот что мы сделали: ослабили Эллу и усилили Кердика. И этого добился Ланселот, когда заключил мир.

– Ты учишь нашу королеву считать? – Сэнсам с подозрительной миной проскользнул в комнату и вкрадчиво добавил: – А я думал, ты переводишь Евангелие.

– Пять хлебов и две рыбы, – быстро сказала Игрейна. – Брат Дерфель считает, что это рыб было пять, а хлебов два, но ведь права я, а не он?

– Госпожа совершенно права, – объявил Сэнсам. – А брат Дерфель – плохой христианин. Как может такой невежда писать Евангелие для саксов?

– Лишь с твоей заботливой помощью, – отвечала Игрейна, – и, разумеется, с поддержкой моего супруга. Или мне сказать королю, что ты противишься ему?

– В таком случае вы скажете ему величайшую ложь, – слукавил Сэнсам, которому ловкий маневр Игрейны не оставил пути к отступлению. – Ваши копейщики просят вас поторопиться. Небо темнеет, скоро пойдет снег.

Королева взяла сумку с пергаментами и улыбнулась мне.

– Буду ждать, пока снег перестанет, брат Дерфель.

– Буду молиться, чтобы он перестал скорее.

Она снова улыбнулась и прошла мимо святого, который склонился в полупоклоне, пропуская ее к двери, тут же выпрямился и пристально посмотрел на меня. Вихры над ушами, из-за которых его прозвали мышиным королем, давно поседели, однако годы не смягчили епископа. Он по-прежнему был в любую минуту готов разразиться бранью, а постоянная боль при мочеиспускании еще больше испортила его характер.

– Лжецам, брат Дерфель, – прошептал он, – уготовано отдельное местечко в аду.

– Буду молиться об этих несчастных. – Я отвернулся от Сэнсама и окунул перо в чернильницу, чтобы продолжить рассказ об Артуре, моем предводителе, миротворце и друге.

Настали чудесные годы. Игрейна, которая слишком много слушает поэтов, называет их временем Камелота. Мы – не называли. То были лучшие годы Артурова правления, когда он преобразовывал страну, как считал нужным, и когда Думнония более всего отвечала его идеалу народа, живущего в мире с соседями и с собой. Вот только в воспоминаниях эти годы предстают много лучше, чем на самом деле, потому что следующие были намного хуже. Послушать истории, которые рассказывают вечерами у очага, и может показаться, будто мы создали в Британии совершенно новую страну, назвали Камелотом и населили лучезарными героями. На самом деле мы просто правили Думнонией как могли, правили справедливо и никогда не называли ее Камелотом. Я само слово-то впервые услышал два года назад. Камелот существует только в фантазии поэтов; в нашей Думнонии даже в те золотые годы случался недород, свирепствовали моровые поветрия и вспыхивали войны.

Мы с Кайнвин перебрались в Думнонию, и в Линдинисе родился наш первый ребенок. Мы назвали дочку Морвенной в честь матери Кайнвин. Морвенна появилась на свет с темными волосами, потом посветлела и стала как мать. Златокудрая красавица Морвенна.

Мерлин не ошибся. Как только Ланселот обосновался в Венте, Гвиневера объявила, что ей наскучил новый дворец в Линдинисе. Там слишком сыро, объявила она, слишком холодно зимой, а с болот у Инис Видрина постоянно дует промозглый ветер. Она сразу собралась и переехала в Зимний дворец Утера, что в Дурноварии. Однако Дурновария почти так же далеко от Венты, как и Линдинис. Гвиневера убедила Артура, что надо готовить дворец к тем далеким дням, когда Мордред займет престол и по праву короля потребует назад свое достояние. Артур предоставил выбор ей. Сам он мечтал об основательном доме с частоколом, хлевами и житницами, однако Гвиневера предпочла римскую виллу к югу от Виндокладии – как и предсказывал Мерлин, на самой границе Думнонии с землями белгов, новыми владениями Ланселота. Вилла стояла на холме над заливом, и Гвиневера назвала ее Морским дворцом. Она нагнала толпы каменщиков, чтобы восстановить виллу, и наполнила ее статуями, ранее украшавшими дворец в Линдинисе, даже мозаичный пол оттуда перевезла. Сперва Артур тревожился, что Морской дворец расположен слишком близко к владениям Кердика, но Гвиневера уверяла, что мир, заключенный в Лондоне, будет прочным. В конце концов Артур, видя, как нравится ей вилла, сдался. Ему было все равно, где жить, поскольку он редко наведывался домой. Он постоянно был в седле, объезжал дальние уголки Мордредова королевства.

Сам Мордред переехал в разоренный Линдинисский дворец. Мы с Кайнвин – его опекуны – поселились там же, и с нами шестьдесят копейщиков, десять конных гонцов, шестнадцать служанок и двадцать восемь рабов. У нас были кастелян, мажордом, бард, два егеря, медовар, сокольничий, привратник, свечник и шесть поваров, каждый со своими рабами; кроме этих домашних рабов были и другие, которые обрабатывали поля, подстригали деревья и чистили канавы, – целая армия. Вокруг дворца вырос городок, населенный горшечниками, башмачниками и кузнецами – ремесленниками, живущими трудами своих рук.

Как все это не походило на Кум Исаф! Мы спали под черепичной крышей в комнате с белеными стенами и колоннами у дверей; стол нам накрывали в пиршественной зале, способной вместить сто человек. Впрочем, мы частенько предпочитали есть в комнатке рядом с кухней – я терпеть не могу остывшую еду. Если шел дождь, мы могли прогуливаться по крытой аркаде внешнего двора, летом, когда воздух под черепичной крышей невыносимо накалялся, купались в водоеме посередине внутреннего дворика. Разумеется, все это было не наше: дворец и обширные угодья вокруг принадлежали королю, шестилетнему Мордреду.

Кайнвин привыкла к роскоши, пусть и не к такой, во всяком случае, постоянное присутствие рабов и служанок не смущало ее, как меня; она умело и без суеты руководила большим хозяйством. Кайнвин управлялась со слугами, давала распоряжение поварам и вела счета, но я знал, что она скучает по Кум Исафу. По вечерам моя любимая порой садилась с куделью и пряла, покуда мы разговаривали.

Очень часто речь у нас заходила о Мордреде. Мы надеялись, что слухи о его дурном характере сильно преувеличены. Увы, все оказалось чистой правдой. Если был на свете несносный ребенок, то это Мордред. Он начал пакостить в тот же день, когда его привезли от Кулуха и сняли с телеги. Я возненавидел его всей душой, да простит меня Бог, возненавидел ребенка!

Король был всегда мал для своего возраста, но, если не считать увечной ноги, крепко сбит и мускулист. Круглое личико портил уродливый нос картошкой, темно-русые волосы от природы курчавились и торчали в две стороны от пробора так, что другие ребятишки за глаза называли его Щеткой. У него были странно взрослые глаза, уже в шесть лет настороженные и подозрительные, и с годами их взгляд ничуть не смягчился. Хотя мальчик отличался острым умом, учиться он не желал. Наш бард, молодой и рьяный Пирлиг, должен был наставлять его в грамоте, счете, пении, игре на арфе, умении перечислить имена богов и собственную королевскую генеалогию, однако Мордред вскоре исчерпал терпение учителя. "Ничего не хочет делать! – жаловался мне Пирлиг. – Даю ему пергамент – рвет, даю перо – ломает. Бью его – кусается. Вот, посмотри!" Бард показал худое, искусанное блохами запястье с красными воспаленными следами королевских зубов.

Я поручил Эахерну, крепкому воину-ирландцу, следить за порядком на занятиях. Это помогло. Первая же трепка убедила Мордреда, что против силы не попрешь, и он нехотя подчинился дисциплине, хотя учиться все равно не стал. Можно заставить ребенка сидеть смирно, но нельзя принудить его к учебе. Мордред пытался запугать Эахерна, говорил, что станет королем и отплатит за побои. Эахерн снова хорошенько его вздул и сказал, что к тому времени переберется в Ирландию. "Захочешь мне отомстить, о король, – объявил Эахерн, сопровождая свои слова очередной затрещиной, – приезжай в Ирландию с войском, и я всыплю тебе по-взрослому".

Мордред был не просто шкодливым мальчишкой – с этим мы справились бы. Нет, он старался причинить боль, даже убить. Раз, когда ему было десять лет, мы нашли пять гадюк в темном подвале, где держали бочонки с медом. Никто, кроме Мордреда не мог их туда запустить. Он явно рассчитывал, что змея укусит слугу или раба. В холодном погребе змеи стали снулые, и мы легко их убили, а вот через месяц служанка и впрямь умерла, поев грибов, которые оказались поганками. Мы не знали, кто подменил грибы; все думали, что Мордред. Кайнвин как-то заметила, что в этом щуплом детском теле таится расчетливый взрослый ум. Она, как и я, не любила Мордреда, но старалась быть с ним ласковой и считала, что мы напрасно его бьем.

– Он только озлобляется.

– Да, наверное, – признал я.

– Так зачем вы его бьете?

Я пожал плечами.

– Потому что он не понимает хорошего обращения.

Когда Мордреда только привезли в Линдинис, я дал себе слово, что не стану его бить. Благие намерения испарились в первые же дни, а к концу года при одном взгляде на мерзкую недовольную рожу, нос картошкой и щетинистые волосы мне хотелось уложить мальчишку поперек колен и отхлестать до крови.

Даже Кайнвин в конце концов подняла на него руку. Я через весь дом услышал ее крик. Мордред нашел иголку и тыкал ею Морвенне в голову. Он как раз собирался проверить, что будет, если воткнуть иголку в глаз, когда на детский плач прибежала Кайнвин. Она так двинула Мордреда, что тот волчком отлетел через полкомнаты. С тех пор мы никогда не оставляли детей без присмотра служанок, а Мордред добавил Кайнвин к списку своих врагов.

– В нем злой дух, – объяснил Мерлин. – Помнишь ночь, когда он родился?

– Еще бы! – воскликнул я, ибо, в отличие от него, был тогда рядом.

– Помогать при родах пригласили христиан, ведь так? А Моргану позвали, когда уже случилась беда. Какие меры предосторожности приняли христиане?

Я пожал плечами.

– Они молились. Помню распятие.

Разумеется, я не присутствовал при самом рождении – мужчин к роженицам не допускают, – но смотрел за всем со стен Кар Кадарна.

– Не удивительно, что все плохо кончилось, – объявил Мерлин. – Молитвы!.. Разве молитвы помогут от злого духа? Надо было помочиться на порог, положить железо в постель, бросить полынь в очаг. – Он печально покачал головой. – Злой дух вошел в мальчика до того, как Моргана сумела этому помешать, и потому у Мордреда такая нога. Наверное, дух спрятался в ступню, когда почувствовал приближение Морганы.

– И как его изгнать? – спросил я.

– Мечом, который пронзит сердце негодного мальчишки. – Мерлин с улыбкой откинулся в кресле.

– Прошу, господин, скажи, как? – взмолился я.

Мерлин пожал плечами.

– Старый Бализ советовал уложить одержимого в постель с двумя девственницами. Разумеется, все трое должны быть голые. – Он хохотнул. – Бедный старина Бализ. Хороший был друид, но почти все его чары требовали раздевать девушек. Идея в том, что дух захочет перейти в девственницу, но не будет знать, в какую. Он выйдет из безумца и замешкается, выбирая между двумя девицами, – тут-то и надо вытащить всех троих из постели и бросить туда горящую головню. Дух и сгорит. Я никогда не верил в этот способ, хотя, признаюсь, как-то раз попробовал его применить. Пытался исцелить старого дурачка по имени Маллдин и в итоге получил одного полоумного и двух перепуганных рабынь с легкими ожогами. – Он вздохнул. – Маллдина отправили на Остров Смерти. Самое для него место. Может, и Мордреда туда же?

На Остров Смерти мы отправляли опасных безумцев. Нимуэ как-то оказалась там, и я с трудом ее вытащил.

– Артур такого не допустит, – сказал я.

– Да, наверное. Попробую сплести тебе заклятие, хотя обещать ничего не могу.

Мерлин теперь жил с нами. Даже не жил, а доживал последние дни – во всяком случае, так нам казалось. Пламя, уничтожившее Тор, опустошило его душу – осталась лишь дряхлая оболочка, лишенная воли к жизни. Летом он часами сидел на припеке, зимою, сгорбившись, грелся у очага. Переднюю часть головы он по-прежнему выбривал, как принято у друидов, но бороду больше не заплетал, и она висела седыми космами. Всегда готов был поговорить, только не о Динасе с Лавайном и не о том ужасном случае, когда Кердик отсек ему косицу от бороды. Я подозревал, что это происшествие не в меньшей степени, чем пожар на Торе, подкосило Мерлина. Впрочем, старик хранил некоторую искру надежды, ибо считал, что Котел не сгорел, а украден. Вскоре после нашего переезда в Линдинис он мне это доказал: сложил в саду игрушечную башню из поленьев, поставил внутрь золотой кубок и велел принести с кухни огня.

В тот вечер даже Мордред вел себя хорошо. Пламя всегда завораживало короля: широко раскрытыми глазами он смотрел, как полыхает башня из деревяшек. Поленья рушились, огонь взметался все выше и выше. Уже стемнело, когда Мерлин граблями разворошил уголья и вытащил кубок – сплющенный, оплавленный, но по-прежнему золотой.

– Наутро после пожара, – сказал он, – я обыскал все. Приказал вручную разобрать обгорелые бревна, просеял золу, разгреб пепел... Я не нашел золота. Ни капли. Котел похитили, а башню подожгли. Думаю, тогда же украли и остальные сокровища – они все хранились там, за исключением колесницы и еще одного.

– Какого?

Я подумал, что он не ответит, однако старик только пожал плечами, будто ничто теперь не имеет значения.

– Остался еще меч Риддерха. Ты знаешь его под именем Каледволх.

Он говорил об Артуровом мече, Экскалибуре.

– Ты отдал ему одно из сокровищ? – изумился я.

– А почему бы нет? Артур поклялся вернуть мне меч по первому требованию. Он не знает, что это меч Риддерха, и ты ему не говори. Обещаешь? Если он проведает, то сделает какую-нибудь глупость – например, расплавит меч в доказательство, что не боится гнева богов. Артур бывает неимоверно туп, но он лучший из всех наших правителей, и я решил тайно добавить ему магической силы. Он бы рассмеялся, если в узнал, но однажды меч обратится в пламя, и тогда уж всем будет не до смеха.

Как ни расспрашивал я про меч, Мерлин отказывался говорить.

– Теперь неважно. Все кончено. Сокровища пропали. Нимуэ, наверное, будет их искать, а я слишком стар, слишком стар.

Мне больно было слышать эти слова. После стольких усилий, потраченных на поиск сокровищ, Мерлин, казалось, выкинул их из головы. Даже Котел, ради которого мы претерпели столько лишений, его больше не занимал.

– Если сокровища по-прежнему целы, господин, – не отставал я, – их можно найти.

Старик снисходительно улыбнулся.

– Они найдутся. Конечно, они найдутся.

– Тогда почему мы их не ищем?

Мерлин вздохнул, словно мои расспросы его допекли.

– Потому что они спрятаны, Дерфель, и тайник окружен заклятием невидимости. Это я знаю. Чувствую. Значит, придется ждать, пока кто-нибудь не попытается воспользоваться Котлом. Когда это случится, мы поймем, ибо лишь мне ведомо, как правильно использовать Котел, – любой другой, попытавшись прибегнуть к его мощи, выпустит в Британию неизреченный ужас. – Он пожал плечами. – Дождемся этого времени. Тогда мы отправимся в самое средоточие ужаса и там отыщем Котел.

– Так кто, по-твоему, его похитил? – упорствовал я.

Мерлин развел руками, изображая полнейшее неведение.

– Люди Ланселота? Наверное, для Кердика. Или для силурийских близнецов. Я их немного недооценил, правда? Впрочем, теперь неважно. Время покажет, кто его похитил, время покажет. Дождемся ужаса и все отыщем.

Казалось, старик ничуть не тяготится ожиданием: он рассказывал старые истории, выслушивал новые. Иногда, шаркая, выходил во двор и творил заклинания, обычно ради Морвенны. Он по-прежнему предсказывал будущее: насыпал на каменные плиты во дворе слой золы и пускал по нему ужа, а потом толковал, что сулит след. Однако я подметил, что предсказывает он в основном хорошее и без всякого удовольствия. Кое-какое могущество старик все-таки сохранил: когда Морвенна сильно заболела, он изготовил талисман из шерсти и скорлупы букового ореха, а потом дал девочке попить отвара из давленых мокриц, от которого жар сразу прошел. А вот когда болел Мордред, Мерлин колдовал, чтобы недуг усилился, но король все равно каждый раз поправлялся. "Его защищает демон, – объяснял Мерлин, – а я слишком слаб, чтобы сражаться с молодыми демонами". Он откидывался на подушки и сажал на колени какого-нибудь из наших котов. Кошек старик любил, а в Линдинисе их было хоть отбавляй. Мерлину во дворце нравилось. Он искренне привязался к Кайнвин и нашим дочерям. Приглядывали за стариком Гвилиддин, Ралла и Каддог, его старые слуги с Тора. Дети Гвилиддина и Раллы росли вместе с нашими и все вместе враждовали с Мордредом. К тому времени как Мордреду исполнилось двенадцать, Кайнвин успела выносить пятерых. Все три девочки выжили, а оба мальчика умерли, едва появившись на свет. Кайнвин винила демона, живущего в Мордреде.

– Он не хочет, чтобы во дворце были другие мальчики, – горько вздыхала она.

– Мордред скоро уедет, – утешал я, ибо считал дни до его пятнадцатилетия, когда королю предстояло занять престол.

Артур тоже считал дни, хоть и с некоторым страхом: он боялся, что Мордред загубит его начинания. В те дни Артур часто наезжал в Линдинис. Во дворе слышался цокот конских копыт, дверь распахивалась, и зычный голос оглашал огромные полупустые комнаты: "Морвенна! Серена! Диан!" Три златовласые девочки бежали или ковыляли на маленьких ножках к Артуру, который подхватывал их на руки и всегда баловал подарками: медом в сотах, брошками или красивой витой раковиной. Потом, обвешанный моими дочерями, отыскивал нас с Кайнвин и делился последними новостями: удалось восстановить мост, учредить суд, найти честного магистрата, казнить грабителя. Иногда он рассказывал о всяких чудесах: у берега видели морского змея, в одной деревне родился теленок с пятью ногами, вроде бы где-то появился фокусник, который умеет глотать огонь.

– Как король? – спрашивал он, покончив с рассказом.

– Растет, – говорила Кайнвин, и Артур довольствовался этим ответом.

Он сообщал новости о Гвиневере, всегда только хорошие, хотя мы с Кайнвин подозревали, что между ними не все ладно. Артур так и не нашел в ней родственную душу и, даже на людях, постоянно чувствовал свое одиночество. Гвиневера, некогда интересовавшаяся делами правления не меньше него, теперь со всей страстью отдалась служению Изиде. Артур, никогда не понимавший истовой религиозности, делал вид, что интересуется богиней, на самом же деле, полагаю, считал, что Гвиневера попусту тратит время в поисках несуществующей силы, как мы, когда искали Котел.

Гвиневера родила ему только одного сына. Кайнвин утверждала, что либо они спят порознь, либо Гвиневера пользуется женской магией, чтобы избежать зачатия. В каждой деревне есть старуха, которая знает, какие травы помогают не забеременеть, как и те, что вызывают выкидыш или лечат болезни. Артур наверняка хотел бы иметь много детей – он их обожал и особенно радовался, когда приезжал к нам вместе с Гвидром. Артур и его сын веселились с дикой ватагой оборванных, лохматых ребятишек, которые беспечно шныряли по Линдинису, избегая только злобного, вечно недовольного Мордреда. Гвидр возился с нашими тремя дочерьми, тремя Раллиными и двумя десятками детей слуг и рабов. Они разыгрывали сражения либо вешали выпрошенные у взрослых плащи на большую грушу в саду и устраивали там дворец со своими интригами и ритуалами – все как у взрослых. У Мордреда была своя компания, постарше – сплошь мальчишки, сыновья рабов, – и другие забавы. До нас доходили слухи об их бесчинствах – где-то украли серп, где-то подпалили стог или соломенную кровлю, порвали сеть или повалили новую изгородь. Позже стали жаловаться, что они бесчестят крестьянских девушек. Артур слушал, ужасался, шел поговорить с королем, но ничего добиться не мог.

Гвиневера редко бывала в Линдинисе, хотя я, разъезжая по Артуровым делам, нередко оказывался в Зимнем дворце и там частенько ее встречал. Гвиневера держалась со мной учтиво, как, впрочем, мы все в то время, когда Артур создавал свое братство. Этой мыслью он впервые поделился со мной в Кум Исафе, а теперь, в мирные годы после битвы под Лондоном, начал претворять замысел в жизнь.

Даже и сейчас при упоминании Круглого стола некоторые старики еще вспоминают ту давнюю попытку положить конец раздорам и смеются. "Круглый стол", разумеется, было не официальное наименование, а что-то вроде прозвища. Сам Артур хотел наречь лигу "Братством Британии", что звучало гораздо громче, однако название не прижилось. Помнят (если помнят) Круглый стол и наверняка забывают, что его целью было всеобщее примирение. Бедный Артур. Он на самом деле верил в братство, и если бы объятия и поцелуи могли принести мир, тысячи убитых были бы сейчас живы. Артур и впрямь хотел изменить мир при помощи любви.

Братство Британии собирались провозгласить в Дурноварии, в Зимнем дворце, на следующий год после того, как Леодеган, отец Гвиневеры, изгнанный король Хенис Вирена, скончался от морового поветрия. Однако тем летом в Дурноварию снова пришла чума, и Артур перенес общий сбор в недавно отделанный Морской дворец. Куда удобнее было бы собраться в Линдинисе, в тамошнем вместительном дворце, но Гвиневере, видимо, захотелось похвастаться своим новым жилищем. Без сомнения, ей приятно было видеть, как неотесанные волосатые воины бродят по тенистым римским аркадам и богато отделанным комнатам. Она словно говорила: "Эту красоту вы призваны защищать", хотя и предпочла разместить в заново отделанной вилле как можно меньше народа. Мы встали лагерем снаружи и, сказать по правде, чувствовали себя там намного лучше.

Кайнвин приехала со мной. Она была еще очень слаба после третьих, тяжелых родов и смерти новорожденного мальчика, однако Артур настоял на ее приезде. Он мечтал собрать всех британских правителей, и хотя от Гвинедда, Элмета и других северных королевств никто не явился, многие влиятельные люди не испугались долгого пути. Прибыли Кунеглас Повисский, Мэуриг Гвентский, принц Тристан из Кернова и, разумеется, Ланселот. Каждый король привез с собой приближенных, друидов, епископов и военачальников, так что на холме у дворца раскинулся обширный стан. Девятилетний Мордред приехал с нами, и Гвиневере скрепя сердце пришлось разместить его во дворце вместе с другими королями. Мерлин остался дома: сказал, что слишком стар для такой чепухи. Галахад был назначен герольдмейстером братства; подобно Артуру, он свято верил в эту затею.

Я, конечно, не говорил Артуру, что с самого начала сомневался в успехе его начинания. Он считал, что мы поклянемся друг другу в мире, вражда уляжется, и ни один из членов Братства больше не поднимет на другого копье. Увы, сами боги, казалось, насмехались над его усилиями: в день торжества небо с рассвета хмурилось, хотя дождь так и не пошел, и Артур в своем ребяческом оптимизме объявил это добрым предзнаменованием.

Церемония проходила в большом саду между двумя недавно выстроенными аркадами, на зеленом, обращенном к заливу склоне. Аркады завесили знаменами, и два хора исполняли торжественный напев для создания соответствующего духа. В северном конце сада, ближе к большой сводчатой двери во дворец, поставили стол. Он был круглый, но никто не предавал этому символического значения – просто его легче всего было вынести на улицу. Стол был не очень большой, примерно в размах рук, но, как сейчас помню, очень красивый – римский, разумеется, из полупрозрачного камня, с искусно вырезанным изображением крылатого коня. Одно крыло рассекала трещина; тем не менее мы все восхищались столом и дивились крылатому коню. Саграмор сказал, что сам ни разу таких не видел, но крылатые кони действительно водятся в далеких краях за песчаным морем – уж не знаю, можно ли ему верить. Саграмор женился на своей рослой саксонке Малле, и у них подрастали двое сыновей.

Всем, кроме королей и принцев, оружие пришлось оставить в лагере. Меч Мордреда лежал на столе, а поперек него покоились клинки Ланселота, Мэурига, Кунегласа, Галахада и Тристана. Один за другим мы выходили вперед – короли, принцы, вожди и военачальники – возлагали руку на мечи и клялись в мире и вечной дружбе. Кайнвин одела девятилетнего Мордреда во все новое, подстригла и расчесала его жесткие волосы, чтоб не торчали щеткой, но он все равно выглядел несуразно, когда ковылял к столу, чтобы произнести клятву. Впрочем, должен признать, что, кладя руку на мечи, я вполне проникся торжественностью минуты; как и большинство собравшихся, я намеревался держать данное слово. Разумеется, клятву приносили только мужчины; женщины наблюдали за церемонией с террасы над сводчатой дверью. Присяга растянулась надолго. Первоначально Артур собирался принимать в братство только тех, кто воевал против саксов, но потом расширил круг избранных и включил в него всех, кого смог заманить. Сам он присягнул последним, после чего произнес речь о священности нашего обета и о том, что, если кто-нибудь преступит клятву, общим долгом будет покарать нарушителя. Потом велел всем обняться, а следом, конечно, начался пир.

Впрочем, на этом основная часть церемонии не закончилась. Артур внимательно следил, кто с кем не обнялся, после чего начал вызывать уклонившихся в большой зал для примирения. Сам он подал пример, обнявшись с Сэнсамом и Мелвасом, бывшим королем белгов, которого сослал в Иску. Мелвас неуклюже расцеловался с Артуром, а через месяц умер, отравившись испорченными устрицами. Рок, как любил говаривать Мерлин, неотвратим.

Все эти примирения задерживали пир, который должен был начаться в большом зале, куда Артур приглашал бывших недругов. Тем временем мед выносили в сад, где усталые воины гадали, кого затребуют следующим. Я знал, что меня вызовут точно, потому что во время всей церемонии упорно сторонился Ланселота. И впрямь, Артуров слуга Хигвидд разыскал меня и позвал в большой зал. Мои опасения оправдались: Ланселот и его присные были уже там. Артур пригласил и Кайнвин, а чтобы ей было спокойнее – Кунегласа. Мы трое стояли в одном конце зала, Ланселот и его люди – в другом. Артур, Галахад и Гвиневера восседали на помосте, где уже стоял пиршественный стол. Артур широко улыбнулся.

– Я собрал в этой комнате самых близких моих друзей, – объявил он. – Короля Кунегласа, лучшего из союзников в войне или в мире, короля Ланселота, которому я поклялся быть братом, лорда Дерфеля Кадарна, отважного из отважных, и милую принцессу Кайнвин.

Я стоял, как пугало на гороховом поле. Кайнвин учтиво улыбалась, Кунеглас смотрел в расписной потолок, Ланселот кривился, Амхар и Лохольт заносчиво вскинули головы, лица Динаса и Лавайна не выражали ничего, кроме презрения. Гвиневера глядела на нас бесстрастно, хотя, подозреваю, не меньше Динаса и Лавайна тяготилась церемонией, которую затеял ее муж. Артур всей душою желал мира, и кроме него один Галахад не испытывал неловкости.

Когда никто из нас не сказал ни слова, Артур сошел с помоста.

– Я требую, – объявил он, – чтобы вы уладили вражду сейчас и забыли о ней навсегда.

Он снова подождал. Я переминался с ноги на ногу, Кунеглас тянул себя за усы.

– Пожалуйста, – сказал Артур.

Кайнвин еле заметно пожала плечами.

– Я сожалею, что причинила обиду королю Ланселоту, – проговорила она.

Артур, довольный таким началом, улыбнулся королю белгов.

– Простишь ли ты ее, о король?

Ланселот – сегодня он был одет во все белое – поглядел на Кайнвин и поклонился.

– Это прощение? – прорычал я.

Ланселот побагровел, но не посмел обмануть ожидания Артура.

– Я не держу обиды на принцессу Кайнвин, – выдавил он.

– Итак! – Артур поднял руки, приглашая обоих выступить вперед. – Обнимитесь! Да будет между нами мир!

Ланселот и Кайнвин шагнули вперед, поцеловали друг друга в щеку и тут же отступили назад. Примирение было таким же теплым, как звездная ночь на камнях у Керриг Баха, но Артур остался доволен.

– Дерфель, – обратился он ко мне, – разве ты не обнимешься с королем?

Я собрался с духом.

– Обнимусь, господин. Когда друиды заберут назад угрозы против принцессы Кайнвин.

Наступила тишина. Гвиневера вздохнула и постучала ножкой по мозаичному полу – тому самому, что привезла из Линдиниса. Выглядела она, как всегда, великолепно. По такому торжественному поводу на ней было черное платье, расшитое маленькими серебряными полумесяцами. Непокорные рыжие волосы она заплела в косы, уложила вокруг головы и закрепила двумя золотыми заколками в форме драконов. Шею украшало грубое саксонское ожерелье – подарок Артура после давнишнего сражения с Эллой. Гвиневера говорила мне, что не любит это украшение, но оно очень ей шло. Как бы ни раздражало Гвиневеру все происходящее, она изо всех сил старалась помочь мужу.

– Какие угрозы? – холодно спросила она.

– Они знают. – Я поглядел на близнецов.

– Мы никому не угрожали, – объявил Лавайн.

– Но вы умеет уничтожать звезды, – напомнил я.

На жестоком красивом лице Динаса мелькнула улыбка.

– Маленькую бумажную звездочку? – притворно изумился он. – Это ты меня так оскорбляешь, лорд Дерфель?

– Это ты так угрожал Кайнвин.

– Господин! – воззвал Динас к Артуру. – То был детский фокус. Он ничего не значил!

Артур смотрел то на меня, то на друидов.

– Клянешься? – спросил он.

– Жизнью брата! – отвечал Динас.

– И бородою Мерлина? – не отступал я. – Она по-прежнему у вас?

Гвиневера вздохнула, словно показывая, что я становлюсь докучным. Галахад нахмурился. С улицы доносились хмельные голоса воинов.

Лавайн взглянул на Артура.

– Да, господин, – учтиво произнес он, – у нас и впрямь была прядь Мерлиновой бороды, которую король Кердик отсек у него в ответ на оскорбление. Однако, клянусь жизнью, господин, мы ее сожгли.

– Мы не воюем со стариками, – пробасил Динас, потом взглянул на Кайнвин. – И с женщинами.

Артур радостно улыбнулся.

– Ну же, Дерфель, – сказал он, – обними Ланселота. Пусть между моими лучшими друзьями наступит мир.

Я по-прежнему колебался, но Кайнвин и ее брат вытолкнули меня вперед, так что второй и последний раз в жизни я обнял Ланселота. На этот раз мы не шептали друг другу оскорблений, просто молча расцеловались и отступили назад.

– Клянитесь, что будете жить в мире, – потребовал Артур.

– Клянусь, – выдавил я.

– Я не держу обиды, – так же сдержанно процедил Ланселот.

Артуру пришлось удовольствоваться этим детским примирением. Он облегченно вздохнул, как будто самое трудное позади, обнял нас всех и настоял, чтобы Гвиневера, Галахад, Кайнвин и Кунеглас тоже обменялись поцелуями.

Для нас испытание закончилось. Последними жертвами Артура были его жена и Мордред. Я не хотел на это смотреть и вытащил Кайнвин за порог. Ее брат по просьбе Артура остался в комнате.

– Извини, – сказал я.

Кайнвин пожала плечами.

– Понятно.

– Я все равно не доверяю этому ублюдку, – мстительно проговорил я.

Она улыбнулась.

– Ты – Дерфель Кадарн, великий воитель, а он – Ланселот. Боится ли волк зайца?

– Он боится змеи, – мрачно отвечал я.

Не хотелось идти к друзьям и рассказывать им о примирении с Ланселотом, поэтому я повел Кайнвин по красиво убранным комнатам мимо колонн и бронзовых лампад, свисающих с расписанных охотничьими сценами потолков. Кайнвин нашла дворец великолепным, но очень холодным.

– Как сами римляне, – сказала она.

– Как Гвиневера, – отозвался я.

Мы отыскали лестницу в кухню и через черную дверь вышли в сад, где на ровных грядах росла зелень.

– Вряд ли от этого братства будет толк, – заметил я, когда мы оказались на свежем воздухе.

– Будет, – возразила она, – если все или хотя бы почти все станут блюсти клятву.

– Возможно. – Я замер в смущении, ибо прямо впереди над грядкой с петрушкой склонилась младшая сестра Гвиневеры Гвенвивах.

Кайнвин радостно ее приветствовала. Я и забыл, что они дружили, когда Гвиневера и Гвенвивах жили в Повисе. Женщины поцеловались, и Кайнвин подвела подругу ко мне. Я думал, она сердится, что я предпочел жениться на другой, но Гвенвивах заговорила без всякой обиды.

– Я теперь у сестры огородница, – сказала она.

– Не может быть, госпожа! – воскликнул я.

– Официально никто не поручал мне следить за огородом, – сухо отвечала Гвенвивах, – как и за сестриными собаками, но кто-то должен этим заниматься, а Гвиневера пообещала умирающему отцу, что будет обо мне заботиться.

– Нам очень жаль твоего отца, – сказала Кайнвин.

Гвенвивах пожала плечами.

– Он все худел и худел, а потом его не стало.

Сама Гвенвивах ничуть не похудела; толстая, как квашня, с грубыми красными щеками, в испачканном землей платье, она больше походила на жену селянина, чем на принцессу.

– Я живу здесь. – Она указала на деревянный домик шагах в ста от дворца. – Сестра разрешает мне каждый день работать на огороде, а вечером я должна убираться с глаз долой. Ничто не должно уродовать Морской дворец.

– Госпожа! – возмутился я.

Гвенвивах движением руки попросила меня не продолжать.

– Мне хорошо, – невесело объявила она. – Я подолгу гуляю с собаками и разговариваю с пчелами.

– Приезжай в Линдинис, – сказала Кайнвин.

– Кто же мне позволит?! – притворно ужаснулась Гвенвивах.

– А что? – удивилась Кайнвин. – У нас вдоволь свободного места. Приезжай, мы будем очень рады.

Гвенвивах робко улыбнулась.

– Я слишком много знаю, Кайнвин. Знаю, кто приходит, кто остается, и что они делают.

Мы промолчали, не имея ни малейшего желания выяснять, на что она намекает, однако Гвенвивах явно чувствовала потребность выговориться. Она страдала от одиночества, а Кайнвин была ее старой подругой.

Гвенвивах внезапно бросила срезанную петрушку на грядку и повела нас к дворцу.

– Давайте покажу, – сказала она.

– Уверена, нам не стоит на это смотреть, – заметила Кайнвин, страшась того, что может увидеть.

– Тебе можно, – отвечала Гвенвивах. – Дерфелю нельзя. Считается, что мужчина не может входить в храм.

Несколько кирпичных ступеней вели вниз, к маленькой дверце. Гвенвивах открыла ее, и мы оказались в большом сводчатом подвале.

– Здесь держат вино. – Гвенвивах указала на полки с кувшинами и бурдюками. Дверь она не закрыла, и в темное хитросплетение арок и колонн проникало немного света.

– Сюда, – сказала Гвенвивах и исчезла между колоннами справа.

Мы двинулись следом, медленно, на ощупь, тем осторожнее, чем темнее становилось по мере удаления от двери. Впереди щелкнул засов, заскрипела тяжелая дверь, и на нас дохнуло холодом.

– Это храм Изиды? – спросил я.

– Ты о нем слышал? – разочарованно протянула Гвенвивах.

– Несколько лет назад Гвиневера показывала мне свой храм в Дурноварии.

– Этот бы не показала, – загадочно проговорила Гвенвивах и отдернула черный тяжелый занавес, чтобы мы с Кайнвин могли заглянуть в тайное святилище Гвиневеры. Меня она, опасаясь сестриного гнева, дальше занавеса не впустила, а Кайнвин провела по двум каменным ступенькам в комнату с черным каменным полом. Стены и сводчатый потолок были выкрашены смолой, на черном помосте высился черный трон, а за ним висел занавес цвета воронова крыла. Перед помостом располагался неглубокий бассейн – я знал, что на время церемоний его наполняют водой. Храм почти полностью повторял тот, что Гвиневера показывала мне много лет назад, и очень напоминал заброшенное святилище, которое мы обнаружили в Линдинисском дворце, только был шире и ниже. А еще в него проникал свет – через дыру в потолке, устроенную прямо над бассейном.

– Там стена, – прошептала Гвенвивах, указывая вверх, – выше человеческого роста. Луна в колодец заглядывает, а больше никто. Хитро придумано, правда?

Я предположил, что колодец открывается в сад, и Гвенвивах подтвердила мою догадку.

– Раньше тут был вход, – она указала на замазанную смолой кирпичную кладку, – чтобы припасы заносить прямо в погреб, но Гвиневера приказала его заложить, видите?

Ничего чересчур зловещего в храме не наблюдалось, если не считать черноты, – ни идола, ни жертвенного огня, ни алтаря. Я был скорее разочарован: в сравнении с великолепием самого дворца сводчатый подвал выглядел очень жалко. Римляне наверняка сумели бы устроить покои, достойные богини, Гвиневера же лишь превратила погреб в черную пещеру. Впрочем, трон – черный, высеченный из цельного камня – производил сильное впечатление. Я почти не сомневался, что именно его видел в Дурноварии.

Гвенвивах обогнула трон, приподняла занавес и пригласила Кайнвин зайти дальше. Они пробыли там довольно долго, но когда мы вышли на свет, Кайнвин сказала, что смотреть было особенно не на что.

– Просто маленькая черная комната, а в ней – большое ложе и много мышиного помета.

– Ложе? – с подозрением переспросил я.

– Ложе снов, – твердо отвечала Кайнвин, – как было у Мерлина в башне.

– И все? – не отступал я.

Кайнвин пожала плечами.

– Гвенвивах пыталась намекнуть, что оно используется и для других целей, – неодобрительно молвила она, – но доказать не смогла и признала, что ее сестра ложится там, чтобы получить откровение во сне. Похоже, бедняжка Гвенвивах повредилась умом, – с грустной улыбкой продолжала Кайнвин. – Считает, что Ланселот когда-нибудь к ней посватается.

– Что?! – изумился я.

– Несчастная в него влюблена, – отвечала Кайнвин.

Перед этим мы уговаривали Гвенвивах вместе с нами присоединиться к пирующим, но она отказалась наотрез, сказав, что ей там будут не рады, и убежала, опасливо озираясь по сторонам.

– Бедняжка Гвенвивах! – повторила Кайнвин и рассмеялась. – Очень в духе Гвиневеры, правда?

– Что?

– Принять такую экзотическую религию! Почему бы не поклоняться британским богам, как мы? Нет, ей нужно что-то особенное! – Кайнвин вздохнула и взяла меня под руку. – Нам обязательно идти на пир?

Она не до конца оправилась от последних родов и была еще очень слабенькой.

– Артур поймет, если мы не придем, – сказал я.

– А Гвиневера – не поймет, так что придется терпеть, – вздохнула Кайнвин.

Мы обошли длинное западное крыло дворца, миновали высокую бревенчатую ограду храмового лунного колодца и оказались перед длинной аркадой. Перед поворотом я остановился.

– Кайнвин Повисская, – сказал я, кладя руки ей на плечи и заглядывая в милое изумленное лицо, – я тебя люблю.

– Знаю. – Она встала на цыпочки, поцеловала меня и повела дальше, к тому месту, с которого мы могли видеть большой сад Морского дворца. – Вот оно – Артурово Братство Британии!

Сад был полон пьяными. Пир так долго не начинался, что теперь все воины горячо обнимались и цветисто клялись друг другу в вечной дружбе. Пламенные объятия переходили в борцовские поединки, и сцепившиеся пары яростно катались по ухоженным цветочным клумбам. Торжественное пение давно смолкло, и некоторые женщины из хора присоединились к бражникам. Разумеется, не все гости перепились, но трезвые ушли на террасу, чтобы защитить женщин, по большей части прислужниц Гвиневеры, среди которых была и моя первая любовь Линет. Гвиневера тоже была на террасе и с ужасом наблюдала, во что превращается ее сад; впрочем, она сама допустила ошибку, приказав подать гостям особо крепкую медовую брагу. В саду буянили не меньше пятидесяти человек. Некоторые повыдергивали цветочные подпорки и теперь фехтовали на них, как на мечах. По меньшей мере одному раскровенили физиономию, другому выбили зуб, и сейчас он грязно ругался на ударившего его побратима, которому полчаса назад клялся в нерушимой дружбе. Кто-то наблевал на круглый стол.

Я помог Кайнвин подняться на террасу, а внизу члены нового братства ругались, дрались и напивались до бесчувствия.

И так, хотя Игрейна никогда мне не поверит, началось Артурово Братство Британии, которое невежды до сих пор называют Круглым столом.

Хотел бы я написать, что весть о клятве Круглого стола распространилась по королевству и вызвала всеобщее ликование, но, честно говоря, простой люд по большей части о ней слыхом не слыхивал. Селяне не знали и не хотели знать, чем заняты правители, лишь бы не трогали их поля и близких. Артур, разумеется, возлагал на новое братство большие надежды. Как часто говаривала Кайнвин, для человека, который, по собственным словам, ненавидит клятвы, он слишком любил их приносить.

И все же то были годы мирного процветания. Элла и Кердик сражались за власть над Ллогром и не трогали бриттов. Ирландские короли на западе постоянно испытывали крепость британских щитов, но то были мелкие пограничные стычки, в самой же стране царил мир. Королевский совет, в который вошел и я, мог заняться податями, законами и земельными спорами, а не тревожиться о врагах.

Председательствовал на собраниях Артур, хотя место во главе стола никогда не занимал – пустой трон дожидался, когда Мордред достигнет совершеннолетия. Мерлин числился главным королевским советником; впрочем, в Дурноварию он не ездил, а когда собирались в Линдинисе, говорил мало и редко. Воины – их в совете было человек пять или шесть – обычно отсутствовали. Еще в число советников входили два барда, знатоки законов и генеалогии, два магистрата, купец и два христианских епископа: суровый старик по имени Эмрис, сменивший Бедвина в Дурноварии, и Сэнсам.

Мышиный король некогда участвовал в заговоре против Артура, и, когда измена вскрылась, все считали, что не сносить ему головы, однако епископ загадочным образом выкрутился. Он так и не выучился грамоте, зато обладал умом и безграничным честолюбием. Происходил Сэнсам из Гвента, где его отец занимался кожевенным ремеслом, некоторое время подвизался в качестве священника при Тевдрике, но настоящее восхождение к власти начал после того, как поженил бежавших из Кар Своса Артура и Гвиневеру. За это его сделали епископом Думнонии и капелланом Мордреда. Последней должности он лишился за участие в заговоре Набура и Мелваса и затем несколько лет прозябал в монастыре Святого Терния.

Однако Сэнсам не желал влачить жалкое существование в далекой обители. Он спас Ланселота от унижения в храме Митры, чем заслужил благодарность Гвиневеры. Тем не менее дружбы с Ланселотом и перемирия с Гвиневерой было недостаточно, чтобы получить место в королевском совете. Эту почесть принесла ему женитьба на старшей сестре Артура – Моргане, жрице Мерлина и участнице языческих таинств. Брак смыл с мышиного короля последние следы былого позора и вознес его на вершину власти. Теперь Сэнсам заседал в совете, стал епископом Линдиниса и вернул себе должность капеллана при Мордреде, хотя, по счастью, молодой король не пожелал видеть его во дворце. Сэнсам теперь управлял всеми церквями северной Думнонии, Эмрис – южной. Короче, Сэнсам сделал блестящую партию, а мы все только дивились.

Венчались молодые в церкви Святого Терния в Инис Видрине. Артур и Гвиневера гостили тогда в Линдинисе, и на торжество мы отправились вместе. Началось все с крещения Морганы. Она сменила золотую маску с изображением рогатого Цернунноса на новую, украшенную христианским крестом, а черное платье – на белую рубаху. Артур плакал от счастья, когда его сестра ковыляла через камыши в озеро, где Сэнсам с явной нежностью окунул ее в воду. Хор пел "Аллилуйя". Мы подождали, пока Моргана высушится и наденет новое белое платье, после чего епископ Эмрис перед алтарем сочетал ее и Сэнсама узами брака.

Я удивлялся не меньше, чем если бы сам Мерлин отринул старых богов и принял крещение. Для Сэнсама это было двойное торжество: он не просто женился на сестре Артура и получил место в совете, но и нанес тяжелый удар язычеству, обратив одну из самых влиятельных жриц. Некоторые упрекали его в корыстных мотивах, но я со всей искренностью уверен, что он по-своему любил Моргану, она же совершенно точно не чаяла в нем души. Этих двух умных людей соединила обида на судьбу. Сэнсам считал, что обладает недостаточной властью, Моргана так и не смирилась с тем, что огонь превратил ее из красавицы в страшилище и калеку. Она ненавидела Нимуэ, потеснившую ее с места верховной жрицы, и в отместку стала самой ревностной христианкой. Теперь она так же истово служила Христу, как прежде – старым богам, и, став женою Сэнсама, направила всю свою неукротимую волю на его миссионерскую кампанию.

Мерлин на свадьбе не был, но изрядно веселился по поводу молодых.

– Она одинока, – сказал он, когда впервые услышал новость, – а мышиный король – какое-никакое общество. Ты же не думаешь, что он с ней спит? О боги, Дерфель, да если Моргана разденется перед Сэнсамом, его стошнит! К тому же и не умеет он любиться, по крайней мере, с женщинами.

Брак не смягчил Моргану. В Сэнсаме она нашла человека, которого могла теперь продвигать со всей своей неукротимой энергией, но все остальные по-прежнему видели в ней холодную рассудочную женщину за непроницаемой золотой маской. Она жила все так же в Инис Видрине, только перебралась с Мерлинова Тора в епископский дом, из которого могла смотреть на обгорелый Тор – обитель ненавистной Нимуэ.

Помощница Мерлина, лишенная его руководства, вбила себе в голову, будто именно Моргана похитила сокровища Британии. Я не видел для этого убеждения никаких других резонов, кроме лютой ненависти к сестре Артура, которую Нимуэ считала величайшей предательницей в Британии. Как-никак Моргана, жрица Мерлина, отреклась от старых богов и стала христианкой; Нимуэ при виде ее начинала плеваться и сыпать языческими проклятиями, Моргана в ответ сулила былой сопернице адские муки. Разговаривать без оскорблений они не могли. Однажды по настоянию Нимуэ я спросил Моргану о пропаже Котла. Это было на втором году ее замужества, и я, к тому времени лорд и один из богатейших людей Думнонии, не без трепета подступил к Моргане. В моем детстве она внушала ужас всему Тору и всегда была готова проучить нас своим посохом. Я давно вырос, но по-прежнему немного ее побаивался.

Мы встретились в одном из новых зданий, выстроенных Сэнсамом в Инис Видрине. Самое большое было размером с королевские пиршественные палаты; здесь располагалась семинария, в которой обучались десятки священников – будущих миссионеров. Их брали в учебу шестилетними, а в шестнадцать объявляли святыми и отправляли на дороги Британии обращать язычников в христианскую веру. Ходили они по двое, с посохом и сумой, нередко в сопровождении женщин, которых почему-то неудержимо тянуло к бродячим проповедникам. Каждый раз, встречая меня на дороге, священники пытались завязать спор. Я всегда вежливо признавал существование их бога, но говорил, что мои тоже существуют, за что неизменно получал изрядную порцию поношений, а женщины принимались вопить и осыпать меня бранью. Раз такие фанатики напугали моих дочерей, и я проучил их копейным древком – быть может, чересчур сильно, поскольку к концу урока один череп оказался проломлен и одно запястье сломано, и то и другое не у меня. Артур, желая показать, что перед законом все равны, потребовал, чтобы я предстал перед судом, и христианский магистрат в Линдинисе присудил мне пеню в половину моего веса серебром.

– Тебя следовало бы высечь. – Моргана явно помнила тот случай и при виде меня немедленно изрекла собственный вердикт. – Прилюдно и до крови!

– Боюсь, теперь даже тебе нелегко было бы это сделать, госпожа, – смиренно отвечал я.

– Господь дал бы мне силы, – прорычала Моргана из-за новой золотой маски, украшенной христианским крестом. На столе перед ней валялись пергаментные свитки и стружки с множеством чернильных пометок. Супруга епископа не только управляла семинарией, но и ведала имуществом всех церквей и монастырей в северной Думнонии. Впрочем, больше всего она гордилась другим своим достижением: созданием женской общины, которая молилась и пела в особых покоях, куда мужчин не допускали. Вот и сейчас из-за стены доносилось мелодичное женское пение. Моргана тем временем оглядела меня с головы до пят и явно осталась недовольна увиденным. Если ты пришел за деньгами, то ничего не получишь. По крайней мере, пока Артур не вернет прежних долгов.

– Не знаю ни про какие прежние долги, – все так же смиренно отвечал я.

– Чепуха. – Моргана вытащила одну из стружек и зачитала вымышленный список неоплаченных долгов.

Я выслушал до конца, потом мягко сказал, что совет не собирается просить денег у церкви.

– А если б собрался, – добавил я, – муж бы наверняка тебе сказал.

– Убеждена, что вы, язычники, плетете в совете интриги за спиной святого, – фыркнула она. – Как мой брат?

– Весь в делах.

– И ему недосуг меня навестить.

– А тебе некогда к нему съездить, – учтиво отвечал я.

– Мне? Ехать в Дурноварию? И встречаться с этой ведьмой Гвиневерой? – Моргана перекрестилась, опустила руку в чашу с водой и перекрестилась снова. – Да я лучше войду в ад и встречусь с самим Сатаной... – она чуть было не осенила себя знаком от порчи, потом опомнилась и снова перекрестилась, – чем стану якшаться с этой Изидиной ведьмой! Знаешь, в чем заключаются их обряды?

– Нет, госпожа, – отвечал я.

– В непотребстве, Дерфель, в непотребстве! Изида – распутница! Блудница Вавилонская! Это дьявольская вера, Дерфель. Они ложатся вместе, мужчина и женщина. – Ее передернуло. – Чистое непотребство.

– Мужчин не пускают в их храм, – попытался я заступиться за Гвиневеру, – как и в ваши женские покои.

– Не пускают! – засмеялась Моргана. – Они приходят по ночам, глупец, и поклоняются своей гнусной богине голые. Думаешь, я не знаю? Я, бывшая некогда такой грешницей? Неужто я меньше твоего знаю про языческие верования? Они валяются вместе в собственном поту, мужчина и женщина, оба голые. Изида и Озирис, мужчина и женщина, и женщина дает мужчине жизнь, и как, по-твоему, она это делает, глупец? В гнусном акте соития, вот как! – Она снова опустила пальцы в чашу и перекрестилась – на маске остались капли святой воды. – Ты невежественный, легковерный глупец!

Я не стал спорить. Представители разных вер всегда друг друга оскорбляют. Многие язычники говорят, что христиане занимаются тем же самым на "вечерях любви", и сельские жители верят, что христиане крадут, убивают и едят младенцев.

– Артур тоже глупец, что верит жене, – прорычала Моргана, зло глядя на меня единственным глазом. – Так чего ты от меня хочешь, Дерфель, если не денег?

– Хочу знать, госпожа, что случилось в ночь, когда исчез Котел.

Она рассмеялась. То был отголосок ее старого смеха, злого, некогда предвещавшего неприятности на Торе.

– Жалкий глупец, ты напрасно отнимаешь у меня время. – Моргана снова повернулась к рабочему столу и, делая вид, будто не замечает меня, принялась ставить пометки на счетных палочках или на полях пергаментных свитков. Я терпеливо ждал.

– Все еще здесь, глупец? – через некоторое время спросила она.

– Да, госпожа, – отвечал я.

Моргана повернулась на табурете.

– Зачем ты спрашиваешь? Тебя сучка с холма подослала? – Она махнула рукой на Тор.

– Меня попросил Мерлин, госпожа, – солгал я. – Он хочет знать прошлое, но память часто заводит его не туда.

– Скоро грехи заведут его в ад, – мстительно проговорила Моргана, потом задумалась над моим первым вопросом и наконец пожала плечами. – Я скажу тебе, что случилось в ту ночь, – объявила она, помолчав. – Скажу один раз, и больше не смей спрашивать.

– Мне вполне хватит одного раза, госпожа.

Моргана проковыляла к окну, из которого открывался вид на Тор.

– Господь Всемогущий, – сказала она, – единственный истинный Бог, наш общий отец, послал с небес пламя. Я была там и знаю, что случилось. Молния Господня ударила в крышу, и солома воспламенилась. Я закричала, ибо у меня есть причина бояться огня. Я знаю огонь. Я – его дитя. Огонь разбил мою жизнь, но то был другой огонь. Божье очистительное пламя, спалившее мой грех. Оно охватило башню и сожгло все. Я смотрела на пожар и погибла бы в нем, если бы блаженный епископ Сэнсам не вывел меня в безопасное место. – Она осенила себя крестом и снова повернулась ко мне. – Вот что случилось, глупец!

Значит, Сэнсам был в ту ночь на Торе? Занятно. Впрочем, я не подал виду, что заинтересовался, только сказал мягко:

– Пожар не уничтожил Котел, госпожа. Мерлин пришел на следующее утро, разобрал угли и не нашел золота.

– Глупец! – крикнула в отверстие маски Моргана. – Думаешь, Божье пламя такое же, как слабое человеческое? Котел был сосудом диавольским, величайшей мерзостью Британии! Самый дьявол в него испражнялся, и Господь уничтожил непотребную посудину! Я видела все вот этим собственным глазом! – Она постучала под прорезью маски. – Видела, как он горел. В самом сердце пожара огнь полыхал, как в кузнечном горне, как в геенне, и бесы вопили от муки, когда их Котел обращался в дым. Господь спалил его! Спалил и отправил в ад, к князю бесовскому! – Она замолкла, и я почувствовал, что обожженные губы под маской складываются в улыбку.

– Нет его, Дерфель, – уже тише проговорила Моргана. – А теперь уходи.

Я ушел, поднялся на Тор и отодвинул висящую на одной веревочной петле сломанную створку ворот. Пепелище на месте дома и башни уже начало зарастать травой; вокруг притулился десяток грязных лачуг, в которых жили те, кого Нимуэ называла "своими людьми": нищие и калеки, бездомные и полусумасшедшие. Кормились они тем, что мы с Кайнвин присылали из Линдиниса. Нимуэ уверяла, будто "ее люди" говорят с богами, но я слышал от них только стоны или безумный смех.

– Моргана все отрицает, – сказал я Нимуэ.

– Разумеется.

– Говорит, ее бог спалил все без остатка.

– Ее бог не может сварить яйца всмятку, – мстительно проговорила Нимуэ. За годы, прошедшие с утраты Котла, она изменилась еще сильнее Мерлина. Тот просто одряхлел, Нимуэ же была тощая, грязная и почти такая же безумная, как когда я вытаскивал ее с Острова Смерти. Жрицу била мелкая дрожь, лицо сводила непроизвольная судорога. Золотой глаз она давно то ли потеряла, то ли продала и теперь носила черную кожаную повязку. Былая своеобразная красота исчезла под слоем грязи, коросты и черными спутанными волосами; даже селяне, приходившие за исцелением или пророчеством, с трудом выносили ее вонь. И не только селяне; я, некогда любивший Нимуэ, еле-еле мог находиться с ней рядом.

– Котел по-прежнему жив, – сказала мне Нимуэ в тот день.

– Так говорит Мерлин.

И он тоже жив. – Нимуэ положила на мой локоть грязную руку с обгрызенными ногтями. – Он просто копит силы и ждет.

Ждет погребального костра, подумал я.

Нимуэ повернулась от востока на запад, чтобы оглядеть весь горизонт.

Где-то там, Дерфель, спрятан Котел. И кто-то готовится пустить его в ход. А когда это случится, Дерфель, ты увидишь, как вся страна окрасится кровью. – Она обратила ко мне единственный глаз и зашипела: – Кровь! В тот день мир изблюет кровь, и Мерлин восстанет ото сна.

Может быть, подумал я, но солнце светило ярко, и в Думнонии царил мир. Мир, который Артур завоевал мечом, поддерживал законами и скрепил Братством Британии. Все это казалось бесконечно далеким от Котла и утраченных сокровищ, хотя Нимуэ по-прежнему верила в их силу. Я не смел в глаза сказать ей о своих сомнениях; в тот погожий день мне казалось, что Британия идет от мрака к свету, от хаоса к порядку, от варварства к закону. То были свершения Артура. То был Камелот.

Однако Нимуэ говорила правду. Котел не пропал, и она, подобно Мерлину, ждала грядущих ужасов.