ГЛАВА 11
На следующее утро, в час отлива, под западным ветром, что поднял на реке Уск крутые волны, я поднялся в лодку моего зятя. Рыбак Балиг женился на моей единоутробной сестре Линне и немало позабавился, внезапно обнаружив, что породнился со знатным лордом Думнонии. От нежданного родства ему привалило немало выгоды, ну да счастье свое он заслужил — то был человек честный и дельный. Теперь он приказал шести моим копейщикам взяться за длинные весла, а остальных четырех усадил на дно лодки. В Иске у меня была лишь дюжина воинов, другие остались при Иссе, но я полагал, эти десятеро благополучно доставят меня в Дун Карик. Меня Балиг пригласил сесть на деревянный сундук у рулевого весла.
— Чтобы выворачивало тебя за борт, господин, — весело пояснил он.
— Ну и когда бывало иначе?
— В последний раз ты заблевал своим завтраком шпигаты. Опять же, рыб голодными оставил. Отдавай швартовы, ты, тухлая жаба, — крикнул он матросу, саксонскому рабу, что угодил в плен при Минидд Баддоне, а теперь вот обзавелся женой-бритткой, двумя детьми и с Балигом держался запанибрата. — Морское дело как свои пять пальцев знает, этого у парня не отнимешь, — похвалил сакса Балиг и взялся было за кормовой швартов, все еще удерживающий лодку у берега. И тут до нас долетел громкий крик. Мы разом подняли глаза: от заросшего травою амфитеатра Иски к нам спешил Талиесин. — Повременить, господин?
— Да, — кивнул я, поднимаясь Талиесину навстречу.
— Я еду с тобой, — заорал Талиесин, — погоди! — При нем был лишь небольшой кожаный мешок и позолоченная арфа. — Погоди! — крикнул он снова, подобрал полы белого одеяния, скинул башмаки и зашлепал по вязкой грязи Уска.
— Мне тут до скончания века торчать, что ли? — пробурчал Балиг, пока бард пробирался сквозь чавкающую слякоть. — Отлив ждать не будет!
— Иду, уже иду! — взывал Талиесин. Он перебросил арфу, мешок и башмаки на борт, задрал подол еще выше и вошел в мелкую воду. Балиг перегнулся через планшир, схватил барда за руку и бесцеремонно втянул его в лодку. Талиесин растянулся на палубе, встал, отыскал башмаки, мешок и арфу, отжал край одежд. — Ты ведь не возражаешь, если я поеду с вами, господин? — спросил он. Серебряный обруч на его черных волосах съехал на сторону.
— С чего бы мне возражать?
— Не то чтобы я набивался к тебе в попутчики. Мне просто нужно в Думнонию. — Бард поправил серебряный обруч и, нахмурясь, воззрился на ухмыляющихся копейщиков. — А что, эти люди грести умеют?
— Конечно нет! — ответил за меня Балиг. — Это ж копейщики, ни на что полезное они не годны! Да вместе, ублюдки, все разом, поняли? Готовы? Вперед, навались! Весла вниз! А ну налегай! — Балиг покачал головой в комичном отчаянии. — Проще свиней выучить танцевать.
До открытого моря из Иски было миль девять, и расстояние это мы преодолели быстро: отлив и бурное течение реки несли лодку вперед. Уск тек промеж влажно мерцающих илистых берегов, что плавно поднимались к полям под паром, к голым лесам и к обширным болотам. По отмелям стояли плетеные верши, цапли и чайки поклевывали бьющегося лосося, застрявшего на мели в пору отлива. Жалобно перекликались красноногие травники, над гнездами взмывали к небу и камнем падали вниз бекасы. В веслах нужды почитай что и не было, течение и отлив стремительно влекли нас все дальше, а едва река влилась в Северн и по обе стороны от нас раскинулся бескрайний водный простор, Балиг с помощником подняли истрепанный бурый парус, в полотнище заплескался западный ветер, и лодка стрелой полетела вперед.
— Суши весла, — приказал Балиг моим людям, схватился за тяжелое прави?ло и радостно заулыбался, когда суденышко ударилось тупым носом в первую крупную волну. — Море-то нынче разыгралось, господин, — весело закричал он. — А ну воду вычерпывайте! — заорал он моим копейщикам. — Мокро должно быть за бортом, а не в лодке. — Видя, как мне поплохело, Балиг ободряюще ухмыльнулся. — Три часа, господин, каких-нибудь три часа — и ты уже на берегу.
— Не любишь лодок? — догадался Талиесин.
— Терпеть не могу.
— Молитва Манавидану морскую болезнь как рукой снимает, — невозмутимо отметил он. Он навалил рядом с сундуком гору сетей и уселся рядом со мной. Свирепая качка ничуть его не беспокоила; напротив, пришлась ему по вкусу. — Прошлой ночью я спал в амфитеатре, — сообщил он. — Хорошо там, — продолжал он, видя, что я не в силах даже ответить. — Ряды сидений служат башней снов.
Я глянул на барда; при последних его словах тошнота немного схлынула, ибо мне вспомнился Мерлин, некогда владевший башней снов на вершине Тора, в Инис Видрине. Мерлинова башня представляла собою полое деревянное сооружение, что, по его словам, многократно усиливало послания богов. Понятно, что римский амфитеатр Иски с его высокими рядами сидений над выровненной песчаной ареной вполне мог послужить той же цели.
— Ты видел будущее? — с трудом выдавил из себя я.
— Отчасти, — признался Талиесин, — а еще прошлой ночью я встречался во сне с Мерлином.
При упоминании этого имени свистопляска в моем брюхе окончательно улеглась.
— Ты говорил с Мерлином?
— Мерлин говорил со мной, — поправил меня Талиесин, — но слышать меня он не мог.
— Что он сказал?
— Больше, чем я вправе открыть тебе, господин, и ничего такого, что тебя бы порадовало.
— Что же? — потребовал я.
Бард ухватился за ахтерштевень: лодка взмыла вверх на гребне крутой волны. Брызги полетели от носа во все стороны и окатили тюки с нашими доспехами. Талиесин заботливо спрятал арфу под одеждой и коснулся серебряного обруча на выбритой голове, проверяя, на месте ли.
— Думается мне, господин, ты плывешь навстречу опасности, — невозмутимо проговорил бард.
— Это послание от Мерлина, — спросил я, дотрагиваясь до железной рукояти Хьюэлбейна, — или одно из твоих видений?
— Всего лишь видение, — признался Талиесин, — и, как я однажды объяснял тебе, господин, куда лучше ясно видеть настоящее, нежели пытаться рассмотреть хоть что-нибудь определенное в видениях будущего. — Он помолчал, тщательно обдумывая свои слова. — Ты, как я понимаю, не получил еще верного известия о смерти Мордреда?
— Нет.
— Если мои видения не солгали, — промолвил бард, — тогда король твой вовсе не болен, но выздоровел. Я могу ошибаться; воистину, я молюсь о том, чтобы мне ошибиться, но не было ли тебе каких примет?
— О смерти Мордреда? — спросил я.
— О твоем собственном будущем, господин.
Я призадумался. Вспомнил вздорное гадание на рыбачьей сети, подсказанное скорее суеверными страхами, нежели богами. Пугало другое: крохотный сине-зеленый агат в кольце, подаренном Эллой Кайнвин, выпал и потерялся, а еще у меня украли один из старых плащей. Оба происшествия можно было счесть дурной приметой либо досадной случайностью. Как знать? Ни та ни другая потеря не казалась такой уж судьбоносной, чтобы рассказывать о ней Талиесину.
— За последнее время меня ничего не беспокоило, — сказал я.
— Хорошо, — кивнул бард, раскачиваясь в лад с лодкой. Его длинные черные волосы развевались за плечами; ветер туго надувал наш парус и трепал его изодранные края. А еще срывал пену с белоснежных гребней и швырял в лодку пригоршни брызг; хотя, сдается мне, куда больше влаги просачивалось внутрь через неплотные швы, нежели попадало из-за борта. Мои копейщики бодро вычерпывали воду. — Но думается мне, Мордред и впрямь жив, — продолжал Талиесин, не обращая внимания на кипучую деятельность в центре лодки, — и вести о его неминуемой смерти — это лишь уловка. Хотя поручиться — не поручусь. Порою мы принимаем наши страхи за пророчества. Однако Мерлина я не выдумал, господин, равно как и слова его, услышанные во сне.
И вновь я дотронулся до рукояти Хьюэлбейна. Я всегда думал, что обрадуюсь любым вестям о Мерлине, но от спокойных слов Талиесина кровь стыла в жилах.
— Снилось мне, будто Мерлин — в густом лесу, — рассказывал Талиесин четким, размеренным голосом, — и не может найти дороги из чащи; воистину, где бы ни открылась перед ним тропа, дерево, застонав, трогалось с места, словно громадный зверь, и преграждало ему путь. Мерлин в беде, вот что явствует из моего сна. Во сне я говорил с Мерлином, но он меня не слышал. Как мне кажется, это значит, что добраться до него невозможно. Если мы пошлем людей искать его, они потерпят неудачу, а может, даже погибнут. Но ему нужна помощь, я знаю доподлинно — ведь это Мерлин послал мне мой сон.
— Так где же этот лес? — спросил я.
Бард обратил ко мне темные, глубоко посаженные глаза.
— Может, никакого леса и нет, господин. Сны — они что песни. И цель их — не отразить мир в точности, но создать некий смутный образ, намек, подсказку. Лес, скорее всего, означает, что Мерлин томится в заточении.
— В плену у Нимуэ, — отозвался я, потому что никто другой не дерзнул бы бросить друиду вызов.
Талиесин кивнул.
— Думается, она и есть его тюремщица. Ей нужна Мерлинова сила, а как только она обретет ее, то пустит в ход, чтобы навязать Британии свою мечту.
А мне даже помыслить о Мерлине с Нимуэ было непросто. На протяжении долгих лет мы жили без них, и в результате границы нашего мира обрели четкость и прочность. Нашей реальностью стало существование Мордреда, честолюбие Мэурига, надежды Артура, но не туманная, неопределенная круговерть Мерлиновых снов.
— Но ведь Нимуэ мечтает о том же, о чем и Мерлин, — запротестовал я.
— Нет, господин, — мягко возразил Талиесин. — Это не так.
— Она хочет того же, чего и он, — настаивал я, — возродить богов!
— Но Мерлин вручил Экскалибур Артуру, — напомнил Талиесин. — Или ты не понимаешь, что вместе с этим даром он передал Артуру часть своей силы? Я долго размышлял над этим подарком, ибо Мерлин мне так ничего и не объяснил, но теперь, как мне кажется, я все понял. Мерлин знал, что, если боги себя не оправдают, возможно, преуспеет Артур. И Артур и впрямь преуспел, да только его победа при Минидд Баддоне не полна. Остров Британия остался в руках бриттов, но власть христиан упрочилась, а для древних богов это поражение. Нимуэ, господин, с такой спорной победой никогда не смирится. Нимуэ нужны боги либо ничего. Ей дела нет, что за ужас придет в Британию, лишь бы боги вернулись и сокрушили ее врагов, а для этого, господин, ей необходим Экскалибур. Ей потребны все клочки и обрывки волшебной силы до единого, чтобы, когда она вновь зажжет костры, боги всенепременно ответили на призыв. И тут я все понял.
— А вместе с Экскалибуром ей понадобится Гвидр, — промолвил я.
— Именно, господин, — отвечал Талиесин. — Сын правителя — это источник силы, а Артур, хочет он того или нет, и по сей день остается самым прославленным вождем Британии. Если бы он когда-либо принял королевскую власть, господин, его бы нарекли верховным королем. Так что да, ей нужен Гвидр.
Я неотрывно глядел сбоку на профиль Талиесина. Бард, похоже, и впрямь наслаждался кошмарной бортовой качкой.
— Зачем ты мне это рассказал? — спросил я. Вопрос мой его озадачил.
— А почему бы и нет?
— Потому что тем самым ты предостерег меня, и я стану защищать Гвидра, а значит, воспрепятствую возвращению богов. А ты, если не ошибаюсь, хочешь, чтобы боги вернулись!
— Хочу, — признался он, — но Мерлин попросил меня рассказать тебе все.
— Но с какой стати Мерлин подсказывает мне защищать Гвидра? — вопросил я. — Он же мечтает о возвращении богов!
— Ты забываешь, господин, что Мерлин провидел два пути: путь богов и путь людей, и Артур воплощает в себе второй путь. Если Артур погибнет, тогда у нас останутся только боги, и, думается, Мерлин знает, что боги не слышат нас больше. Вспомни, что сталось с Гавейном.
— Он умер, — убито проговорил я, — а после выехал на битву под развевающимся знаменем.
— Он умер, — поправил меня Талиесин, — и тело поместили в Котел Клиддно Эйдина. Гавейну полагалось воскреснуть к жизни, господин, ибо такова волшебная сила Котла, но он не воскрес. Дыхание не вернулось к нему, а это, конечно же, значит, что древняя магия иссякает. Она не мертва и, подозреваю, еще натворит бед, прежде чем сгинет безвозвратно, но Мерлин, как мне кажется, велит нам в поисках счастья обратиться к человеку, а не к богам.
Я зажмурился: громадная волна расплескалась белой пеной по высокому носу ладьи.
— Ты говоришь, что Мерлин потерпел неудачу? — продолжил я, когда водяная пыль улеглась.
— Думается, Мерлин и сам это понял, когда Котел не сумел оживить Гавейна. Иначе зачем бы он привез тело на Минидд Баддон? Если бы Мерлин хотя бы на долю мгновения поверил, что с помощью Гавейнова трупа сможет призвать богов, он бы ни за что не стал растрачивать драгоценную магию в битве.
— И все же Мерлин отвез прах обратно к Нимуэ, — напомнил я.
— Верно, — признал Талиесин, — но лишь потому, что Мерлин обещал помочь ей, а останки Гавейна наверняка сохранили малую толику былой силы. Мерлин знал, что потерпел неудачу, однако, как это свойственно людям, ему было невмочь отказаться от своей мечты, и, возможно, он верил, что одержимость Нимуэ свершит невозможное? Чего он не предвидел, господин, так это как она с ним обойдется.
— Нимуэ мстит ему, — горько промолвил я. Талиесин кивнул.
— Нимуэ презирает его как неудачника и считает, что он скрывает от нее знание, так что даже теперь, господин, под этим самым ветром, она силой вырывает у Мерлина его секреты. Ей ведомо многое, очень многое, но не все, и однако ж, если сон мой не лжет, она вытягивает из Мерлина мудрость. Возможно, ей потребуются месяцы или даже годы, но она узнает все, что ей надо, господин, и тогда пустит в ход его могущество. И ты, сдается мне, ощутишь это первым. — Лодка угрожающе накренилась, бард схватился за сети. — Мерлин велел мне предостеречь тебя, господин, я и предостерегаю, но против чего — не разумею. — Талиесин сконфуженно улыбнулся.
— Против этого плавания в Думнонию? — спросил я. Талиесин покачал головой.
— Думается, ты подвергаешься опасности куда более серьезной, нежели все козни твоих думнонийских врагов, вместе взятые. Воистину, нависшая над тобою опасность столь велика, господин, что Мерлин рыдал о тебе. А еще он признался мне, что хочет умереть. — Талиесин поглядел вверх, на парус. — Кабы я знал, где его искать, господин, и будь у меня такая сила, я бы послал тебя убить его. Но вместо того нам придется ждать, пока Нимуэ о себе не заявит.
Я крепко стиснул холодную рукоять Хьюэлбейна.
— Так что же ты мне посоветуешь? — спросил я его.
— Не пристало мне советовать лордам, — отозвался Талиесин. Он обернулся, улыбнулся мне, и я внезапно осознал, как холодны его глубоко посаженные глаза. — Мне дела нет, господин, выживешь ты или умрешь, ибо я певец, и ты моя песня, но признаюсь, до поры я следую за тобой, чтобы отыскать мелодию и изменить ее, коли понадобится. Мерлин попросил меня об этом, и я выполню его наказ, но думается, он спасает тебя от одной угрозы только того ради, чтобы подвергнуть опасности более великой.
— В твоих словах нет смысла, — хрипло выговорил я.
— Есть, господин, просто ни ты, ни я его еще не постигли. Верь мне: однажды смысл прояснится. — Голос его звучал спокойно и безмятежно, но мои страхи были мрачны, что тучи в небе, и буйны, как море под нами. Я тронул надежную рукоять Хьюэлбейна, помолился Манавидану и сказал себе, что предостережение Талиесина — это просто сон, сон и ничего больше, а сны убить не могут.
Могут. Еще как могут. Где-то в Британии, в своем темном укрывище, Нимуэ пустила в ход Котел Клиддно Эйдина и взболтала наши сны до кошмарного варева.
Балиг высадил нас на побережье Думнонии. Талиесин весело распрощался со мной и зашагал в дюны. Длинные ноги быстро несли его прочь.
— Ты хоть знаешь, куда идешь? — крикнул я ему вслед.
— Узнаю, когда доберусь, господин, — откликнулся он и исчез.
Мы облачились в доспехи. Парадное снаряжение я с собою не брал: взял лишь старый, удобный нагрудник и видавший виды шлем. Перебросил щит за спину, сжал в руке копье и двинулся вслед за Талиесином в глубь острова.
— Ты знаешь, где мы, господин? — воззвал Эахерн.
— Более-менее, — заверил я. Впереди, сквозь завесу дождя, я различал гряду холмов. — Обойдем их с юга — и мы в Дун Карике.
— Пойдем под знаменем, господин? — спросил Эахерн. Вместо моего звездного стяга мы привезли с собой знамя Гвидра: думнонийский дракон обвивался на нем вокруг Артурова медведя. Но я решил, незачем его разворачивать. Хлопающее на ветру полотнище изрядно мешает передвижению, и, кроме того, одиннадцать копейщиков под великолепным боевым стягом — зрелище скорее нелепое, нежели внушительное. Так что я решил подождать, пока к нашему маленькому отряду не присоединятся люди Иссы, а тогда уже торжественно развернуть знамя на длинном древке.
Мы отыскали тропку через дюны и вышли по ней через заросли колючего терновника и орешника к жалкой деревушке из шести хижин. При виде нас люди разбежались, осталась лишь согбенная, хромая старуха. Не в силах последовать за прочими, она осела на землю и вызывающе плюнула при нашем приближении.
— Здесь вам взять нечего, — прокаркала она, — ничегошеньки у нас нет, кроме разве навозных куч. Навозные кучи и голод, благородные господа, вот и все, чем мы богаты.
Я опустился на траву рядом с нею.
— Нам ничего не нужно, — заверил я, — только вести.
— Вести? — Само это слово было ей внове.
— Ты знаешь, кто твой король? — мягко спросил ее я.
— Утер, господин, — сообщила она. — Высокий, могучий. Точно бог!
Ясно было, что никакими новостями в деревушке мы не разживемся, во всяком случае осмысленными. Мы пошли дальше, останавливаясь только того ради, чтобы подкрепиться хлебом и сушеным мясом из своих походных запасов. Я был в своей собственной стране, однако не мог избавиться от странного ощущения — словно иду по вражьей земле, — и я выбранил себя за то, что прислушался к туманным предостережениям Талиесина. И все же я по-прежнему держался тайных лесных троп и с наступлением вечера увел маленький отряд через буковый лесок повыше в холмы: оттуда мы бы заметили чужих копейщиков, буде они случатся поблизости. Вокруг не обнаружилось ни души. Далеко на юге случайный луч заходящего солнца пронзил облачную гряду и коснулся Тора на Инис Видрине — и вершина сверкнула яркой зеленью.
Костра мы разводить не стали. Просто улеглись и заснули под буками, а поутру проснулись иззябшие и закоченелые. Мы зашагали на восток, хоронясь под голыми деревьями, а внизу, под нами, среди вязкой грязи полей мужчины пахали, с трудом прокладывая борозду за бороздой, женщины сеяли, а детишки с визгом бегали взад-вперед, отпугивая птиц от драгоценного зерна.
— Я так в Ирландии развлекался, — сказал Эахерн. — Почитай что все детство птиц гонял.
— Да приколотил бы ворону к плугу, вот и вся недолга, — подсказал кто-то из копейщиков.
— Или вот еще хороший способ: повесить по вороне на каждом дереве близ поля, — предложил второй.
— Помочь не поможет, зато на душе приятно, — вклинился третий.
Мы шли по узкой тропке между высокими изгородями. Кусты и деревья еще не оделись листвой, и гнезда маячили на виду; сороки и сойки деловито воровали яйца и при нашем приближении поднимали протестующий ор.
— Местные небось уже поняли, что мы здесь, господин, — промолвил Эахерн. — Пусть нас и не видно, да скрываться толку нет: сойки вопят так, что разве глухой не услышит.
— Это не важно, — отозвался я. Я сам не понимал, зачем так стараюсь остаться незамеченным, разве что потому, что нас было мало, а я, как большинство воинов, привык полагаться на численное превосходство и знал, что почувствую себя куда уютнее, как только к нам присоединятся остальные мои люди. А до тех пор мы станем хорониться в лесах и рощах; впрочем, ближе к полудню мы поневоле вышли из-под деревьев на открытые поля, что простирались до Фосс-Уэй. На лугах выплясывали зайцы, в небесах пели жаворонки. Мы не встретили ни души, хотя, конечно же, селяне нас увидели, и, разумеется, вести о нашем появлении стремительно облетели округу. Вооруженные люди — всегда повод для тревоги, и я велел нескольким моим людям выставить щиты вперед, так, чтобы по гербам местные поняли: мы — друзья. Лишь когда мы пересекли римскую дорогу и приблизились к Дун Карику, я вновь завидел человека — женщину. Мы были еще довольно далеко, и разглядеть звезды на щитах она не могла, так что она убежала в лес за деревней и спряталась среди деревьев.
— Люди напуганы, — сказал я Эахерну.
— Видать, прослышали, что Мордред при смерти, — сплюнул он, — и боятся, чем дело обернется; нет бы порадоваться, что ублюдок того гляди издохнет. — В пору Мордредова детства Эахерн входил в его стражу, в результате ирландский копейщик возненавидел короля ярой ненавистью. Мне Эахерн пришелся куда как по сердцу. Умом он не блистал, зато упорства, верности и стойкости ему было не занимать. — Небось думают, грядет война, господин, — предположил он.
Мы перешли вброд речушку под Дун Кариком, обогнули дома и ступили на крутую тропу, уводящую к частоколу вокруг холма. Царила тишина. Даже собаки на деревенской улице не лаяли. Пугало и другое: у частокола не выставили часовых.
— Иссы здесь нет, — проговорил я, тронув рукоять Хьюэлбейна. Отсутствию Иссы как таковому удивляться не приходилось: он проводил немало времени в разъездах по Думнонии, но я очень сомневался, что Исса оставил бы Дун Карик без охраны. Я глянул в сторону деревни: все двери крепко заперты. Над крышами не курится дым, даже кузня словно вымерла.
— Ни одной собаки на холме, — зловеще отметил Эахерн. Обычно в усадьбе Дун Карика ошивалась целая свора псов, и теперь они уже радостно мчались бы с холма нам навстречу. Вместо того с крыши хрипло каркали вороны, им откликались собратья с частокола. Одна птица вспорхнула со двора с длинным, красным, жирным ошметком в клюве.
По пути на холм никто из нас не произнес ни слова. Безмолвие стало первым предвестием ужаса, затем объявились вороны, а на полпути вверх по холму мы почуяли кисло-сладкий запах смерти, от которого першит в горле, и смрад этот убедительнее, нежели тишина, и красноречивее воронов предупредил нас о том, что ждет за открытыми вратами. А ждала нас смерть, и ничего кроме смерти. Дун Карик превратился в могильник. Трупы мужчин и женщин в беспорядке валялись во дворе и загромождали дом. Сорок шесть мертвецов, все без голов. Земля насквозь пропиталась кровью. Дом был разграблен, все корзины и сундуки перевернуты, стойла опустели. Убили даже собак: им хотя бы головы сохранили. Никого живого не осталось на холме, разве что кошки и вороны, да и те в страхе от нас шарахались.
Я шел сквозь весь этот ужас, словно в тумане. Лишь спустя несколько мгновений я осознал, что среди убитых было только десятеро молодых воинов. Верно, часовые, выставленные Иссой; а остальные трупы — это родные и близкие его людей. Был там и Пирлиг — бедняга Пирлиг, он остался в Дун Карике, потому что знал: не ему соперничать с Талиесином, — но теперь он лежал мертвым, и его белые одежды пропитались кровью, а его руки арфиста покрылись глубокими ранами — это он пытался загородиться от ударов меча. Иссы тут не было, и Скарах, его жены, тоже, — молодых женщин в этом склепе не осталось, равно как и детей. Их, верно, увели в рабство и на забаву, а тех, что постарше, перебили заодно с младенцами и стражей, а головы их забрали как трофеи. Резня произошла недавно, ибо тела еще не распухли и не начали гнить. В крови ползали мухи, но в зияющих ранах, оставленных копьями и мечами, еще не завелись личинки.
Я отметил, что ворота сорвали с петель, но ничто не наводило на мысль о сражении, и я заподозрил, что убийц, учинивших побоище, пригласили в дом как гостей.
— Кто это сделал, господин? — спросил один из моих копейщиков.
— Мордред, — удрученно проговорил я.
— Но Мордред мертв! Или при смерти!
— Он обманул нас, — сказал я, ибо другого объяснения придумать не мог. Талиесин предупреждал меня — и я боялся, что бард был прав. Мордред умирать и не собирался; напротив, он возвратился и обрушил военный отряд на свою собственную страну. Он, верно, распустил слухи о своей скорой смерти, чтобы люди почувствовали себя в безопасности, а сам между тем планировал вернуться и перебить всех копейщиков, что дерзнут ему противостоять. Мордред вознамерился раз и навсегда избавиться от докучной узды, а это значило, что после бойни в Дун Карике он отправился на восток к Саграмору или, может, на юго-запад, к Иссе. Если, конечно, Исса еще жив.
Мы сами во всем виноваты, корил себя я. После Минидд Баддона, когда Артур сложил с себя власть, мы решили, что Думнонию защитят копья воинов, верных Артуру и его наставлениям, и что Мордредово самоуправство обуздать несложно, ибо копейщиков у него нет. Никто из нас не предвидел, что Минидд Баддон приохотит короля к войне и что Мордред так преуспеет в сражениях, что привлечет под свое знамя собственных копейщиков. Теперь у Мордреда были копья, а копья — это власть, и первое проявление этой власти я видел перед глазами. Мордред опустошал владения людей, поставленных ограничить его вседозволенность, — людей, что поддержали бы Гвидровы притязания на трон.
— Что будем делать, господин? — спросил Эахерн.
— Поедем домой, Эахерн, — промолвил я, — поедем домой. — Под «домом» я разумел Силурию. Здесь мы уже ничего не сможем поделать. Нас только одиннадцать, и у нас нет ни тени шанса добраться до Саграмора, чьи силы сосредоточены далеко на востоке. Кроме того, Саграмор отлично позаботится о себе и сам, без нашей помощи. Небольшой гарнизон Дун Карика оказался для Мордреда легкой добычей, а вот оттяпать голову нумидийцу — задача посложнее. Не надеялся я и отыскать Иссу, если тот еще жив, так что нам оставалось лишь возвращаться домой в бессильной ярости. Ярость эту трудно описать. В сердце ее таилась холодная ненависть к Мордреду — ненависть беспомощная и мучительная, ибо я сознавал, что не могу сей же час, без промедления, отомстить за этих людей — за моих людей. Мне казалось, я их предал. Меня терзало чувство вины, а еще ненависть, и жалость, и невыносимая печаль.
Я выставил у открытых ворот часового, в то время как все мы оттаскивали трупы в дом. Их, конечно, следовало предать огню, да только в усадьбе не нашлось достаточно дров, и времени на то, чтобы обрушить соломенную крышу на мертвые тела, у нас не было, так что мы просто сложили их в ряд, и я помолился Митре — попросил, чтобы в один прекрасный день мне удалось отомстить за погибших как подобает.
— Надо обыскать деревню, — сказал я Эахерну, закончив молитву. Но мы не успели. В тот день боги нас покинули.
Поставленный у ворот дозорный сторожил из рук вон плохо. И я его не виню. Все мы слегка повредились в уме на той вершине, и часовой, верно, глядел на залитый кровью двор, вместо того чтобы наблюдать за склоном, и конников завидел слишком поздно. Я услышал его крик, но к тому времени как я выбежал из дому, дозорный был уже мертв, а всадник в темных доспехах вытаскивал копье из бездыханного тела.
— Взять его! — завопил я и побежал к чужаку, рассчитывая, что он развернет коня и ускачет прочь, но он бросил копье и помчался прямиком во двор, а следом за ним — еще всадники. — Ко мне! — приказал я, и мои девятеро уцелевших воинов столпились вокруг меня и образовали небольшой щитовой заслон, хотя у большинства из нас щитов не было — мы отложили их, пока оттаскивали погибших в дом. У некоторых даже копья и то не нашлось. Я извлек из ножен Хьюэлбейн, но я уже знал: надежды нет, ведь всадников во дворе собралось более двух десятков, а вверх по холму скакали еще люди. Они, верно, поджидали в лесу за деревней — небось надеялись, что вернется Исса. Я в Беноике поступал точно так же. Мы вырезали франков в каком-нибудь приграничном форте и оставались ждать в засаде, а теперь я и сам угодил в такую же западню.
Всадники были мне незнакомы, щиты — без гербов. Некоторые замазали кожаные щиты черной смолой, но то не были Черные щиты Энгуса Макайрема. То были покрытые шрамами, закаленные в боях воины — бородатые, нечесаные, пугающе самонадеянные. Их предводитель, в роскошном шлеме с узорчатыми нащечниками, ехал верхом на вороном жеребце. Кто-то из его людей поднял Гвидрово знамя; главарь расхохотался, развернулся и поскакал ко мне.
— Лорд Дерфель, — поприветствовал он меня.
Я сделал вид, что не слышу, и оглядел залитый кровью двор в безумной надежде отыскать хоть какое-нибудь средство к спасению, но нет: всадники с мечами и копьями обступили нас тесным кольцом, дожидаясь приказа убить нас.
— Кто вы такие? — спросил я предводителя в изукрашенном шлеме.
Вместо ответа он просто поднял нащечники. И улыбнулся мне.
Улыбка была не из приятных, вполне под стать собеседнику. Передо мной был Амхар, один из Артуровых сыновей-близнецов.
— Амхар ап Артур, — поприветствовал я его и сплюнул.
— Принц Амхар, — поправил он меня. Как и его брат Лохольт, Амхар всегда досадовал на свое незаконное происхождение, а теперь вот решил принять титул принца, хотя отец его королем не был. Нелепое притязание, сказал бы я, кабы Амхар не изменился до неузнаваемости с тех пор, как я мельком видел его на склонах Минидд Баддона. Он повзрослел и теперь выглядел куда более представительно. Борода сделалась гуще, на носу белел шрам, а нагрудник испещрили с десяток ударов копий. Похоже, сражения в Арморике немало способствовали возмужанию Амхара, да только и зрелость не смягчила его угрюмого недовольства. — Я не позабыл твоих оскорблений при Минидд Баддоне, — промолвил он. — Я с нетерпением ждал того дня, когда смогу за них отплатить. Но брат мой, сдается мне, этой встрече еще более порадуется. — Это я держал руку Лохольта, когда Артур отрубил ему кисть.
— И где же твой брат? — спросил я.
— При нашем короле.
— А ваш король — кто он? — спросил я. Я знал ответ заранее, но хотел услышать подтверждение.
— Король у нас с тобой один, о Дерфель, — отозвался Амхар. — Мой дражайший кузен Мордред. — А куда еще могли отправиться Амхар с Лохольтом после разгрома при Минидд Баддоне? Подобно столь многим изгоям Британии, они нашли убежище у Мордреда, который привечал всех без исключения отчаянных мечников, стекавшихся под его знамя. То-то порадовался Мордред, заручившись верностью Артуровых сыновей!
— Король жив? — осведомился я.
— Жив и процветает! — заверил Амхар. — Его королева послала деньги Хлодвигу, и Хлодвиг, чем сражаться с нами, предпочел взять ее золото. — Он улыбнулся и указал на своих воинов. — Так что вот они и мы, Дерфель. Пришли докончить то, что начали нынче утром.
— Собственной душой заплатишь ты мне за то, что сделал с этими людьми, — проговорил я, указывая Хьюэлбейном на лужи черной крови, растекшиеся по двору Дун Карика.
— Мы с братом и наш кузен сами решим, как именно с тобой расплатиться, — заверил Амхар, наклоняясь в седле.
Я вызывающе глянул на него.
— Я верно служил твоему кузену.
Амхар улыбнулся.
— Полагаю, больше он в твоих услугах не нуждается.
— Тогда я, пожалуй, уеду из его страны, — проговорил я.
— Сомневаюсь, — мягко возразил Амхар. — Думается, мой король захочет повидаться с тобой в последний раз, а я знаю доподлинно, что и брату моему не терпится перемолвиться с тобою словечком-другим.
— Я бы лучше уехал, — промолвил я.
— Нет, — отрезал Амхар. — Ты поедешь со мной. Положи меч на землю.
— Приди и возьми его сам.
— Как скажешь, — обронил Амхар, нимало не обеспокоившись. Да и с какой бы стати? Он превосходил нас в численности, и по меньшей мере половина моих воинов не имели ни щита, ни копья.
Я обернулся к своим людям.
— Кто хочет сдаться, — объявил я, — выходите из круга. Что до меня, я стану драться. — Двое копейщиков, оставшиеся безоружными, нерешительно шагнули вперед, но Эахерн рявкнул на них, и бедняги словно приросли к месту. Я махнул рукой: идите, мол. — Ступайте, — удрученно произнес я вслух. — По мосту мечей я никого за собой против воли не потащу. — Двое отошли было в сторону, но Амхар кивнул своим всадникам, те окружили злополучную пару, размахнулись мечами — и на вершине Дун Карика вновь пролилась кровь. — Ублюдок! — заорал я и бросился к Амхару, но тот лишь рванул поводья и отъехал подальше, а люди его между тем обрушились на моих копейщиков.
И снова началась резня, а я был бессилен предотвратить ее. Эахерн убил одного из Амхаровых людей, но не успел вытащить копья у него из брюха, как другой всадник зарубил Эахерна сзади. Остальные мои люди погибли столь же быстро. Амхаровы копейщики были милосердны хотя бы в этом. Они не позволили душам моих людей задержаться на земле, но рубили и кололи с яростной одержимостью.
Я этого уже не видел: пока я гнался за Амхаром, один из его всадников подъехал ко мне сзади и со всей силы ударил по затылку. Я упал, в голове моей заклубился черный туман, пронизанный вспышками света. Помню, как рухнул на колени; второй удар пришелся мне по шлему, и я подумал, что, верно, умираю. Но Амхар задумал взять меня живым, и когда я пришел в себя, то увидел, что лежу на навозной куче Дун Карика, запястья мои стянуты веревкой, а Хьюэлбейн в ножнах висит у Амхара на поясе. Доспехи у меня забрали, с шеи сняли тонкое золотое ожерелье, а вот броши Кайнвин не нашли: она по-прежнему надежно пряталась у меня под курткой. Теперь Амхаровы воины деловито отпиливали мечами головы моим копейщикам.
— Ублюдок, — плюнул я в Амхара, но он лишь усмехнулся и вернулся к своей зловещей работе. Он перерубил Хьюэлбейном Эахернов позвоночник, схватил голову за волосы и швырнул ее на груду голов, что мало-помалу росла на расстеленном плаще. — Отменный меч, — похвалил он, взвешивая Хьюэлбейн на руке.
— Так воспользуйся им и отошли меня в Иной мир.
— Мой брат никогда не простит мне такого великодушия, — возразил Амхар, вытер Хьюэлбейн о свой изодранный плащ и вернул клинок в ножны. Подозвал троих своих прихвостней и вытащил из-за пояса нож. — При Минидд Баддоне, — проговорил он, глядя мне в лицо, — ты назвал меня ублюдком и блохастым щенком. Думаешь, я из тех, кто прощает оскорбления?
— Правдивое слово западает в память, — отозвался я дерзко, хотя нужный тон давался мне с трудом: душу мою снедал ужас.
— Твоя смерть и впрямь останется в памяти, — кивнул Амхар, — а пока довольствуйся услугами цирюльника. — И он кивнул своим людям.
Я дрался как мог, но ежели руки связаны, а голова раскалывается от боли, сопротивляться без толку. Двое копейщиков крепко притиснули меня к навозной куче, третий ухватил меня за волосы, а Амхар, правым коленом надавив мне на грудь, срезал мне бороду. Кромсал он нарочито грубо, всякий раз впиваясь ножом до живого мяса. Срезанные космы он перебрасывал ухмыляющемуся подонку, а тот растеребил пряди и сплел из них короткую веревку. Как только веревка была готова, ее затянули петлей у меня на шее. То было высшее оскорбление захваченному в плен воину, унижение из унижений — рабья привязь из его же собственной бороды. И все это время Амхаровы люди хохотали и потешались надо мной, а затем Амхар дернул за веревку и рывком поставил меня на ноги.
— Так же мы поступили и с Иссой, — сообщил он.
— Лжешь, — слабо возразил я.
— А его жену заставили смотреть, — с улыбкой произнес Амхар, — а потом мы позабавились с нею, а он смотрел. Ныне оба мертвы.
Я плюнул ему в лицо, но Амхар лишь посмеялся надо мною. Пусть я назвал его лжецом, но я ему верил. Мордред, думал я, подготовил свое возвращение в Британию со всем тщанием. Он распустил слух о своей неминуемой смерти, а между тем Арганте слала накопленное золото Хлодвигу, и в конце концов подкупленный Хлодвиг отпустил Мордреда на все четыре стороны. А Мордред отплыл в Думнонию и теперь истреблял своих врагов. Исса погиб, и я не сомневался, что большинство его копейщиков, равно как и мои люди, оставленные в Думнонии, разделили его участь. Я — в плену. Остается только Саграмор.
Сплетенный из моей бороды повод привязали к хвосту Амхарова коня и повели меня на юг. Сорок копейщиков Амхара составили глумливый эскорт и покатывались со смеху, если я спотыкался. Знамя Гвидра они проволокли по грязи, привязав к хвосту другой лошади.
Меня отвели на Кар Кадарн и поместили в жалкой хижине. Не в той, где мы заперли Гвиневеру много-много лет назад, но в другой — гораздо меньшей, с низкой дверью, сквозь которую мне пришлось пробираться ползком, а мои мучители подгоняли меня пинками и тычками копий. Я протиснулся внутрь — и в темноте обнаружился еще один пленник, привезенный из Дурноварии. Лицо его раскраснелось от слез. В первое мгновение он не узнал меня без бороды, затем потрясенно охнул.
— Дерфель!
— Епископ, — устало произнес я, ибо то был Сэнсам, и оба мы оказались в плену у Мордреда.
— Это какая-то ошибка! — настаивал Сэнсам. — Мне здесь не место!
— Скажи об этом им, не мне, — отозвался я, мотнув головой в сторону стражников у входа.
— Я ничего дурного не сделал. Только служил Арганте! И вот она, награда!
— Заткнись, — велел я.
— О милосердный Иисус! — Епископ бросился на колени, раскинул руки и возвел очи горе, к паутине на потолке. — Пошли мне ангела! Прими меня в лоно верных Твоих, всеблагий Господь!
— Ты заткнешься или нет? — рявкнул я, но Сэнсам продолжал рыдать и молиться, а я угрюмо косился на сырую вершину Кар Кадарна, где росла гора отрубленных голов. Туда ссыпали головы моих людей, вдобавок к десяткам других, свезенных со всей Думнонии. А на самом верху установили кресло, задрапированное бледно-голубой тканью: Мордредов трон. Жены и дети Мордредовых копейщиков завороженно рассматривали зловещую груду, а некоторые подходили к хижине, заглядывали в низкий дверной проем и потешались над моим безбородым лицом.
— Где Мордред? — спросил я у Сэнсама.
— Мне почем знать? — ответил он, прервав молитву.
— Тогда что ты вообще знаешь? — осведомился я. Епископ прошаркал обратно к скамье. Он, надо отдать ему должное, оказал мне услугу — развязал запястья, но свобода мало меня утешала: я уже подсчитал, что хижину охраняют шестеро копейщиков, наверняка за пределами видимости ждали и другие. Один, с копьем, устроился прямо перед дверным проемом и уговаривал меня попытаться выползти наружу: у него-де руки чешутся проткнуть меня насквозь. Справиться с часовыми у меня не было ни шанса.
— Так что ты знаешь? — вновь спросил я у Сэнсама.
— Король вернулся две ночи назад и привел с собой сотни и сотни воинов, — сообщил он.
— Сколько именно? Епископ пожал плечами.
— Три сотни? Или четыре? Я не считал: слишком их было много. Они убили Иссу в Дурноварии.
Я закрыл глаза и произнес молитву за бедного Иссу и его семью.
— Когда тебя схватили? — полюбопытствовал я у Сэнсама.
— Вчера, — возмущенно ответствовал он. — Ни за что ни про что! Я встретил короля с распростертыми объятиями! Я не знал, что он жив, но я обрадовался его возвращению. Я ликовал! А меня схватили и бросили в эту вонючую хижину!
— Ну и в чем же тебя обвиняют? — осведомился я.
— Арганте утверждает, будто я писал Мэуригу, господин, но это неправда! Я буквам не обучен. Ты же знаешь.
— Обучены твои писцы, епископ. Сэнсам изобразил праведное негодование.
— Да зачем бы мне писать Мэуригу?
— Да затем, что ты замышлял отдать ему трон, Сэнсам, — сказал я, — и не вздумай отпираться. Я говорил с ним две недели назад.
— Не писал я ему, — угрюмо буркнул епископ.
Я ему поверил: Сэнсам всегда был слишком хитер, чтобы доверять свои интриги пергаменту, но гонцов он слал, это уж само собою разумеется. Один из этих гонцов или, может, писарь при дворе Мэурига выдал его Арганте, а та, конечно же, давно мечтала прибрать к рукам накопленное Сэнсамом золото.
— Не знаю, что тебя ждет, но в любом случае участь свою ты заслужил, — объявил я ему. — Скольким королям заплатил ты злом за добро? Тебя ж хлебом не корми, дай поинтриговать против покровителя, который тебя же и обласкал.
— Я всегда радел лишь о благе страны моей и Христа!
— Ты, изъеденная глистами жаба, — сказал я, сплевывая на пол. — Власть тебе нужна, и ничего больше.
Епископ осенил себя крестом и ожег меня ненавидящим взглядом.
— Это все Фергаловы происки, — буркнул он.
— А Фергал-то тут при чем?
— Он хочет быть казначеем!
— Небось богатству твоему позавидовал?
— Что? — деланно изумился Сэнсам. — Я — богат? Во имя Господа, да я всего-то навсего откладывал малую толику на черный день, на случай, ежели в королевстве нужда случится! Я был бережлив, Дерфель, бережлив и благоразумен. — Епископ продолжал оправдываться, а я постепенно осознал: да ведь он верит каждому своему слову! Сэнсам предавал и злоумышлял, подстраивая смерть неугодных ему людей, — так он попытался убить нас с Артуром, когда мы отправились за Лигессаком, — он беззастенчиво запускал руку в казну, однако ж все это время он каким-то образом убеждал себя, что поступки его вполне правомерны. Руководствовался он исключительно честолюбием, и пока тот страшный день перетекал в ночь, мне вдруг подумалось: когда в мире не останется таких людей, как Артур, и таких королей, как Кунеглас, тогда повсюду станут заправлять твари вроде Сэнсама. Если прав Талиесин, то наши боги и впрямь исчезают, а вместе с ними уйдут друиды, а вслед за ними великие вожди, и тогда к власти придет племя мышиных королей.
Следующий день выдался солнечным; порывистый ветер доносил до нашей хижины смрад отрубленных голов. Выйти нам не позволяли, так что облегчаться приходилось в углу. Кормить нас тоже не кормили; бросили лишь пузырь с вонючей водой. Стража сменилась, но новые дозорные бдительностью не уступали прежним. Раз к хижине подошел Амхар, но только чтобы позлорадствовать. Он извлек из ножен Хьюэлбейн, поцеловал лезвие, отполировал его плащом, тронул заточенный край.
— Достаточно острый, чтобы оттяпать тебе обе руки, Дерфель, — промолвил он. — Наверняка брат мой не откажется от твоей кисти. Шлем украсить — в самый раз! А я заберу вторую. Мне как раз нужен новый султан. — Я упрямо молчал, не отвечая на его подначки, и со временем Амхар соскучился и ушел прочь, сшибая Хьюэлбейном чертополох.
— Может, Саграмор убьет Мордреда, — шепнул мне Сэнсам.
— Очень на это надеюсь.
— Наверняка к нему-то Мордред и отправился. Он приезжал сюда, отослал Амхара в Дун Карик, а сам поехал на восток.
— Сколько воинов у Саграмора?
— Две сотни.
— Не много, — нахмурился я.
— Или, может, Артур подоспеет? — предположил Сэнсам.
— Артур наверняка уже знает о возвращении Мордреда, — отозвался я, — но Мэуриг не пропускает Артура через Гвент, а значит, ему пришлось бы переправляться на лодках. Не думаю, что он на это пойдет.
— Почему нет?
— Потому что Мордред — законный король, епископ, а Артур, при всей его ненависти к Мордреду, признаёт его права. Артур не нарушит клятвы, данной Утеру.
— То есть он даже не попытается тебя спасти?
— Но как? — спросил я. — Едва завидев приближение Артура, люди Амхара перережут глотки нам обоим.
— Да сохранит нас Господь, — взмолился Сэнсам. — Иисус, Мария и все святые да защитят нас!
— А я помолюсь Митре, — отозвался я.
— Язычник! — прошипел Сэнсам, но помешать моей молитве не дерзнул.
Часы ползли медленно. Погожий весенний день заключал в себе неизъяснимую прелесть, но для меня стал горше желчи. Я знал, что и моя голова скоро добавится к общей груде на вершине Кар Кадарна, но не о том я сокрушался: мне невыносимо было думать, что я подвел своих людей. Я завел своих копейщиков в ловушку, они погибли у меня на глазах, я их все равно что предал. Если в Ином мире они осыплют меня упреками, так ничего другого я и не заслуживаю; да только они наверняка мне обрадуются, и оттого я еще больше терзался чувством вины. Впрочем, мысль об Ином мире меня утешала. У меня там друзья и целых две дочери, и, как только пытка закончится, душа моя отлетит и обретет призрачное тело, и я изведаю счастье долгожданной встречи. Сэнсам, похоже, утешения в своей религии так и не обрел. Весь день напролет он ныл, стонал, рыдал и сетовал, да только воплями своими ничего не добился. Нам предстояла еще одна ночь и еще один томительно долгий голодный день.
Мордред вернулся на второй день ближе к вечеру. Он приехал с востока, ведя за собой длинную колонну копейщиков; они шумно приветствовали Амхаровых воинов. Короля сопровождала группа всадников, и среди них — однорукий Лохольт. Признаюсь, что при виде него я испытал страх. Кое-кто из Мордредовых людей тащил свертки — не иначе как с отрубленными головами; так оно и оказалось, но голов было куда меньше, чем я опасался. Десятка два-три страшных трофеев добавилось к груде, над которой гудели мухи, и ни одна голова не смахивала на чернокожую. Я предположил, что Мордред застал врасплох и перебил один из Саграморовых патрулей, но главную добычу упустил. Саграмор на свободе: что ж, это утешает. Саграмор всегда был замечательным другом — и страшным врагом. Вот из Артура враг завидный: Артур всегда был склонен прощать своих обидчиков, а Саграмор — неумолим. Нумидиец станет преследовать неприятеля до самых границ мира.
Однако ж в тот вечер от Саграморова спасения мне было мало толку. Узнав, что я захвачен живым, Мордред завопил от радости, затем потребовал, чтобы ему показали запачканное знамя Гвидра. При виде медведя с драконом он залился смехом и велел расстелить знамя на траве, чтобы он и его люди могли на него помочиться. А Лохольт от избытка чувств аж в пляс пустился, ибо кисть ему отрубили именно здесь, на этом самом холме. Увечье стало наказанием предателю, посмевшему восстать против отца, зато теперь он мог отомстить отцовскому другу.
Мордред пожелал взглянуть на пленника, и за мной отрядили Амхара с веревкой из моей бороды. Его сопровождал дюжий здоровяк, беззубый, с бельмом на глазу: он протиснулся в дверной проем, схватил меня за волосы, рывком поставил на четвереньки и выпихнул наружу. Амхар набросил мне на шею петлю и, едва я попытался встать, вновь опрокинул меня на землю.
— Ползи, — приказал он.
Беззубый здоровяк пригнул мне голову, Амхар дернул за веревку, и так меня заставили доползти до самой вершины сквозь ухмыляющиеся ряды мужчин, женщин и детей. В меня плевали, меня пинали и охаживали древками копий, но изувечить меня Амхар не дал. Он хотел сохранить меня для брата целым и невредимым.
Лохольт поджидал у груды голов. Обрубок его правой руки был оправлен в серебро, а на конце культи крепились два медвежьих когтя. Он усмехнулся, когда я подполз к его ногам, но от радости словно дара речи лишился. Он лишь бормотал что-то невнятное, и плевал в меня, и пинал в живот и под ребра. Пинал с силой, но в ослеплении яростью бил он куда придется, не целясь, и потому особого вреда не причинил, вот разве что синяков наставил. Мордред наблюдал за происходящим со своего трона: трон стоял на горе отрубленных голов, и над ним роились мухи.
— Довольно! — крикнул он спустя какое-то время, Лохольт пнул меня напоследок и отошел. — Лорд Дерфель, — поприветствовал меня Мордред с издевательской учтивостью.
— О король, — промолвил я. По обеим сторонам от меня стояли Лохольт и Амхар, а вокруг сгрудилась жадная до зрелища толпа: люди сошлись полюбоваться на мое унижение.
— Встань, лорд Дерфель, — приказал мне Мордред.
Я встал, поднял взгляд, но лица Мордреда мне было не рассмотреть, ибо за троном садилось солнце и свет бил мне в глаза. Рядом с грудой голов я заметил Арганте и тут же — Фергала, ее друида. Они, верно, приехали на север из Дурноварии только днем: раньше я их не видел. При взгляде на мое безбородое лицо королева заулыбалась.
— Что сталось с твоей бородой, лорд Дерфель? — спросил Мордред с притворной озабоченностью.
Я промолчал.
— Говори! — приказал мне Лохольт и ударил меня культей в лицо. Медвежьи когти царапнули меня по щеке.
— Ее отрезали, о король, — проговорил я.
— Отрезали! — Мордред зашелся смехом. — А знаешь, почему ее отрезали, лорд Дерфель?
— Нет, господин.
— Потому что ты мне враг, — объявил он.
— Неправда, о король.
— Ты мой враг! — завизжал Мордред, внезапно впадая в буйство. Он с размаху треснул кулаком о подлокотник кресла и покосился на меня: не устрашился ли я его гнева? — Этот гад растил меня ребенком, — возвестил он толпе. — Он бил меня! Он ненавидел меня! — Толпа глумливо загомонила; Мордред предостерегающе поднял руку, восстанавливая тишину. — А еще этот человек, — ткнул он в меня пальцем, присовокупляя к словам дурную примету, — помог Артуру отрубить кисть принцу Лохольту. — И снова толпа разразилась гневными воплями. — А вчера, — продолжал Мордред, — лорда Дерфеля обнаружили в моем королевстве с чужим знаменем. — Он взмахнул правой рукой; подбежали двое, волоча за собою пропитанное мочой знамя Гвидра. — Чей это стяг, лорд Дерфель? — осведомился Мордред.
— Он принадлежит Гвидру ап Артуру, господин.
— А что делает знамя Гвидра в Думнонии? Мгновение-другое я думал, а не солгать ли. Не притвориться ли, что я привез знамя в дань Мордреду? Ну да он все равно мне не поверит, и, что еще хуже, я буду сам себя презирать за эту ложь. И я вскинул голову.
— Я надеялся поднять его при вестях о твоей смерти, о король.
Правдивая речь застала Мордреда врасплох. Толпа загудела, но король лишь барабанил пальцами по подлокотнику кресла.
— Ты сам объявил себя предателем, — проговорил он спустя какое-то время.
— Нет, о король, — возразил я. — Я надеялся на твою смерть, но я ничего не сделал, чтобы ее приблизить.
— Ты не поехал в Арморику спасать меня! — заорал он.
— Это правда, — признал я.
— Почему? — зловеще осведомился Мордред.
— Потому что не захотел пожертвовать добрыми воинами ради всякого сброда, — отозвался я, указывая на Мордредовых людей. Те рассмеялись.
— И ты надеялся, что Хлодвиг убьет меня? — осведомился Мордред, когда смех стих.
— Многие на это надеялись, о король, — откликнулся я, и снова моя честность его словно бы озадачила.
— Так назови мне хоть одну причину, лорд Дерфель, отчего бы мне не убить тебя здесь и сейчас, — приказал Мордред.
Я помолчал и пожал плечами.
— Я не могу измыслить такой причины, о король. Мордред обнажил меч, положил клинок на колени, опустил ладони на лезвие.
— Дерфель, — возвестил он, — приговариваю тебя к смерти.
— Уступи его мне, о король! — жадно вызвался Лохольт. — Мне! — Толпа шумно поддержала юнца. Всем не терпелось полюбоваться на мои муки и медленную смерть: тем вкуснее покажется ужин, что стряпали на вершине холма.
— Ты вправе забрать его кисть, принц Лохольт, — постановил Мордред. Он встал и с обнаженным мечом в руке осторожно заковылял вниз по горе голов. — Но право забрать его жизнь принадлежит мне, — объявил король, подходя вплотную. Он подсунул лезвие меча мне промеж ног и мрачно усмехнулся. — Прежде чем ты умрешь, Дерфель, мы заберем у тебя не только руки.
— Но не сегодня! — прозвучал из задних рядов резкий голос. — Не сегодня, о король! — Над толпой поднялся ропот. Мордреда такое вмешательство скорее поразило, нежели оскорбило; он промолчал. — Не сегодня! — повторил голос, и я, обернувшись, увидел, что сквозь возбужденную толпу невозмутимо шагает Талиесин, а люди расступаются перед ним, пропуская вперед. Он нес арфу и небольшой кожаный мешок, а еще при нем был черный посох, так что выглядел он в точности как друид. — Я назову тебе весьма вескую причину, почему Дерфеля никак нельзя убить нынче ночью, о король, — промолвил Талиесин, выходя на открытое место перед курганом отрубленных голов.
— Ты кто? — вопросил Мордред.
Талиесин пропустил вопрос мимо ушей. Вместо того он подошел к Фергалу; эти двое обнялись и расцеловались, и лишь после подобающего приветствия Талиесин обернулся к Мордреду.
— Я — Талиесин, о король.
— Артуров прихвостень, — издевательски бросил Мордред.
— Я никому не служу, о король, — спокойно произнес Талиесин, — а поскольку ты предпочитаешь оскорблять меня, слова мои останутся не высказаны. Мне все равно. — Он повернулся спиной к Мордреду и зашагал было прочь.
— Талиесин! — окликнул его Мордред. Бард молча обернулся. — Я не хотел тебя обидеть, — произнес Мордред, не желая навлекать на себя вражду чародея.
Талиесин замешкался, затем кивнул, принимая извинения короля.
— Благодарю тебя, о король, — промолвил он. Говорил он торжественно и серьезно, и, как оно и подобает друиду, беседующему с королем, без особой почтительности или благоговения. Талиесин славился как бард, а не как друид, но здесь все воспринимали его как друида в полном смысле этого слова, а он явно не собирался выводить людей из заблуждения. Тонзуру друида дополнял черный посох, говорил он звучно и властно и поприветствовал Фергала как равного. Талиесин явно хотел, чтобы в его обман поверили, ибо на друида запрещено поднимать руку, даже если друид этот из вражеского лагеря. Друиды на поле боя и то в безопасности, и Талиесин, изображая друида, обеспечивал себе полную неприкосновенность. Бард таким правом не обладал.
— Так поведай мне, отчего эту тварь, — Мордред указал на меня мечом, — нельзя убить прямо здесь и сейчас.
— Несколько лет назад, о король, — проговорил Талиесин, — лорд Дерфель заплатил мне золотом, чтобы я навел чары на твою жену. Эти чары делают ее бесплодной. Я взял пепел мертвого младенца и набил им утробу лани: так свершен был магический обряд.
Мордред оглянулся на Фергала, тот кивнул.
— Воистину есть и такой способ, о король, — подтвердил ирландский друид.
— Это неправда! — заорал я, но Лохольт вновь двинул меня в лицо серебряной культей. Из-под медвежьих когтей брызнула кровь.
— Я могу снять чары, — невозмутимо промолвил Талиесин, — но обряд нужно провести, пока лорд Дерфель жив, ибо о заклятии просил он; а если я попытаюсь расколдовать Арганте сейчас, на закате, толку в том не будет. Я сниму чары на заре, о король, ибо магию должно развеять, пока встает солнце, или твоя королева навсегда останется бездетна.
Мордред вновь оглянулся на Фергала. Косточки, вплетенные в бороду друида, сухо звякнули: он кивнул в знак согласия.
— Талиесин говорит правду, о король.
— Он лжет! — запротестовал я.
Мордред убрал меч обратно в ножны.
— Почему ты оказываешь мне эту услугу, о Талиесин? — спросил он. Бард пожал плечами.
— Артур стар, о король. Мощь его убывает. Друиды и барды ищут покровительства там, где власть набирает силу.
— Мой друид — Фергал, — отозвался Мордред. Я считал его христианином, но, услышав, что король вернулся к язычеству, нимало не удивился. Хорошего христианина из Мордреда так и не вышло; впрочем, по мне то был наименьший из его грехов.
— Я сочту за честь учиться у моего собрата, — промолвил Талиесин, кланяясь Фергалу, — и я поклянусь следовать его наставлениям. Я ничего не ищу, о король, но ежели невеликая моя сила послужит твоей вящей славе, я буду рад.
Талиесин говорил складно. Вкрадчиво обольщал сладкой речью. Никаким золотом ни за какие чары я ему не платил, но все ему поверили, а больше всех — Мордред с Арганте. Вот так Талиесин Сияющее Чело купил мне лишнюю ночь жизни. Лохольт остался разочарован, но Мордред пообещал ему мою душу в придачу к руке, и в ожидании рассвета это его немного утешило.
Обратно к хижине мне опять пришлось ползти на четвереньках под градом ударов и тычков. Спасибо, насмерть не забили.
Амхар снял волосяную узду с моей шеи и пинком загнал меня внутрь.
— Увидимся на заре, Дерфель, — попрощался он.
И солнце блеснет мне в глаза, и лезвие приставят к горлу.
Той ночью Талиесин пел Мордредовым людям. Все собрались в недостроенной церкви, что Сэнсам начал было возводить на Кар Кадарне и что теперь служила неким подобием пиршественного зала без крыши и с полуразвалившимися стенами: там-то Талиесин и зачаровал их своей музыкой. Никогда прежде и никогда впредь не слышал я песен столь дивных. Поначалу, как любому барду, развлекающему воинов, ему приходилось пробиваться сквозь шум и гвалт, но постепенно его волшебное искусство заставило пирующих умолкнуть. Талиесин подыгрывал себе на арфе, и пел он плачи, но плачи такие дивные, что Мордредовы копейщики слушали в потрясенном молчании. Даже псы перестали лаять и улеглись смирно, а бард Талиесин все пел, и сгущалась ночь. Если перерыв между песнями слишком затягивался, народ требовал еще — и бард запевал снова, и голос его затихал, по мере того как угасала мелодия, и вновь взмывал к небесам на крыльях новых стихов, неизменно утешительно-нежных. Люди Мордреда пили и слушали, от эля и песен на глаза у них наворачивались слезы, а Талиесин все пел и пел. Мы с Сэнсамом тоже слушали и тоже рыдали во власти неземной печали этих плачей; часы текли, и теперь Талиесин пел колыбельные — нежные, сладостные колыбельные — колыбельные, навевающие сон, а пока он пел, в воздухе холодало, и я заметил, что над Кар Кадарном заклубился туман.
Туман густел — а Талиесин все пел и пел. И даже если мир этот простоит под властью еще тысячи королей, не верю, что людям суждено снова услышать песни столь дивные. А белая пелена мало-помалу заволакивала холм, и костры тонули и меркли в смутном мареве, а песни заполняли темноту, словно призрачные отголоски мелодий из земли мертвых.
Но вот песни оборвались, и я уже ничего больше не слышал, только певучий перебор струн в темноте. И мнилось мне, что звучит мелодия все ближе и ближе к нашей хижине — и к стражникам, что, усевшись на влажной траве, внимали музыке.
А пение арфы и впрямь звучало все ближе, и вот наконец из тумана выступил Талиесин.
— Я принес вам меда, отведайте, — предложил он караульным.
Бард достал из мешка закупоренную флягу и протянул ее одному из часовых, и, пока те передавали флягу из рук в руки, Талиесин пел им. Пел он самую нежную из всех песен той напоенной мелодиями ночи — пел колыбельную, что убаюкала бы и неспокойный мир: диво ли, что стража и впрямь заснула? Один за другим копейщики заваливались набок, а Талиесин все пел и пел, зачаровывая всю крепость из конца в конец, и лишь когда послышался храп, бард умолк и убрал руку с арфы.
— Думается, лорд Дерфель, теперь ты можешь выйти, — проговорил он безмятежно.
— Меня не забудьте, меня! — воскликнул Сэнсам и, оттолкнув меня, первым протиснулся в дверной проем.
Завидев меня, Талиесин улыбнулся.
— Мерлин велел мне спасти тебя, господин, — сказал он, — хотя ты, возможно, не поблагодаришь его за это.
— Еще как поблагодарю, — возразил я.
— Пойдемте скорее! — заскулил Сэнсам. — Некогда тут разговоры разговаривать. Быстрее! В путь!
— Да погоди ты, нытик несчастный, — оборвал я его, наклонился и забрал копье у одного из спящих стражников. — Что за чары ты на них наложил? — полюбопытствовал я у барда.
— Чтобы усыпить пьяных, чары не нужны, — отвечал он, — а караульных я опоил настойкой мандрагорова корня.
— Подождите меня здесь, — велел я.
— Дерфель! Нам надо торопиться! — встревоженно зашипел Сэнсам.
— Подождешь, епископ, не развалишься, — фыркнул я, скользнул в туман и направился туда, где смутно просматривалось зарево самых больших костров. Костры эти горели в недостроенной церкви, что представляла собою всего-то навсего несколько фрагментов недостроенных бревенчатых стен с глубокими зазорами между стволами. Внутри тут и там вповалку лежали спящие; кое-кто просыпался и сонно озирался по сторонам, точно сбрасывая с себя чары. Промеж спящих бродили псы, вынюхивая съестное, и ненароком будили все новых воинов. Меня, впрочем, никто не узнавал. Для этих людей я был всего лишь одним из копейщиков, расхаживающих в ночи.
Амхара я обнаружил у костра. Он спал с открытым ртом — так он и умер. Я ткнул копьем ему в рот, дождался, чтобы спящий открыл глаза и душа его узнала меня, и тогда, убедившись, что Амхар понял, кто перед ним, я надавил на копье, и проткнул ему шею и позвоночник, и пригвоздил его к земле. Амхар дернулся и затих; последнее, что душа его видела на земле, было моей улыбкой. Я нагнулся, снял с его пояса сплетенную из бороды веревку, отстегнул Хьюэлбейн и вышел из церкви. Мне хотелось поискать Мордреда и Лохольта, но к тому времени проснулись слишком многие, и кто-то меня окликнул, спрашивая, кто я такой; так что я поспешил уйти в туманный полумрак и быстро зашагал вверх по холму туда, где дожидались Талиесин с Сэнсамом.
— Уходить пора! — заныл Сэнсам.
— Я оставил уздечки под крепостной стеной, господин, — сообщил Талиесин.
— Обо всем-то ты позаботился, — восхитился я. Я замешкался только для того, чтобы бросить остатки моей бороды в костерок, согревавший моих стражей; убедившись, что последняя прядь сгорела дотла, я последовал за Талиесином к северным укреплениям. Он отыскал в тени две уздечки, мы вскарабкались на помост для упражнений и там, под покровом тумана, незамеченными перебрались через стену и спрыгнули наземь. Пелена белесого марева обрывалась на полпути вниз, и мы заторопились в луга, куда отводили на ночь большинство Мордредовых лошадей. Талиесин разбудил двух, ласково погладив их по носу и напев что-то им в уши, и кони спокойно позволили взнуздать себя.
— Ты без седла обойдешься, господин? — спросил он.
— Нынче ночью я и без коня обойдусь в случае чего.
— А как же я? — воззвал Сэнсам, едва я взгромоздился верхом.
Я глянул на него сверху вниз. Меня мучило искушение оставить его на лугу: всю свою жизнь епископ был вероломным предателем, и продлевать его бытие я отнюдь не стремился. Однако в ту ночь Сэнсам мог оказаться нам полезен, так что я нагнулся и втянул его на коня позади себя.
— Стоило бы бросить тебя здесь, епископ, — промолвил я, пока он устраивался поудобнее. Сэнсам ничего не ответил, лишь покрепче обхватил меня за пояс. Талиесин повел вторую лошадь к калитке.
— Мерлин рассказал тебе, что делать дальше? — спросил я барда, посылая коня в открытый проем.
— Нет, господин, но мудрость подсказывает, что надо ехать к побережью и там отыскать лодку. И стоит поторопиться, господин. Очень скоро Мордредовы люди проснутся, а как только обнаружат, что ты исчез, вышлют погоню. — И Талиесин, воспользовавшись калиткой в качестве опоры, взобрался на лошадь.
— Что же нам делать? — запаниковал Сэнсам, судорожно вцепляясь в меня.
— Как насчет убить тебя? — предположил я. — Так мы с Талиесином поскачем куда быстрее.
— Нет, господин, нет! Пожалуйста, не надо! Талиесин глянул вверх, на затянутые туманом звезды.
— Поскачем на запад? — предложил он.
— Я знаю, куда нам податься, — объявил я и направил коня к тропе, уводящей в Линдинис.
— Куда же? — насторожился Сэнсам.
— Повидаться с твоей супругой, епископ, — отозвался я, — с твоей ненаглядной супругой. — Моргана оставалась нашей последней надеждой: вот поэтому я и сохранил жизнь Сэнсаму той ночью. Мне она, скорее всего, помогать не стала бы, Талиесину плюнула бы в лицо — а ради Сэнсама она горы свернет.
И мы поскакали в Инис Видрин.
Моргану мы разбудили, так что к дверям она вышла в прескверном настроении или, скажем так, в худшем, нежели обычно. Меня она без бороды не узнала, а мужа не заметила: измученный скачкой епископ плелся позади нас; зато разглядела Талиесина — друида, дерзнувшего вторгнуться в священные пределы ее обители.
— Грешник! — завизжала она. Даже полусонная, браниться Моргана была горазда. — Осквернитель! Идолопоклонник! Именем Господа Бога и его благословенной Матери приказываю тебе: убирайся прочь!
— Моргана! — окликнул ее я, но тут она завидела оборванного, забрызганного грязью, хромающего Сэнсама, коротко мяукнула от радости и кинулась к нему. На золотой маске, прикрывающей изуродованное пламенем лицо, играл отблеск месяца.
— Сэнсам! — воскликнула она. — Сладкий мой!
— Мое сокровище! — отозвался Сэнсам, и супруги сжали друг друга в объятиях.
— Солнце мое, — лепетала Моргана, поглаживая его лицо, — что с тобой сделали?
Талиесин заулыбался, и даже я — я, что ненавидел Сэнсама и к Моргане особой любви не питал, не сдержал улыбки при виде столь искренней их радости. Из всех известных мне браков этот был самым странным. Второго такого бессовестного мошенника, как Сэнсам, на свет не рождалось, а Моргана отличалась кристальной честностью, однако ж они со всей очевидностью обожали друг друга, или, по крайней мере, Моргана обожала Сэнсама. Родилась она красавицей, но страшный пожар, в котором погиб ее первый муж, изувечил ее тело и обезобразил шрамами лицо. Никто не полюбил бы Моргану за красоту, равно как и за характер, — огонь не только изуродовал ее плоть, но ожесточил и озлобил душу; однако Моргану можно было полюбить за ее связи — ведь она приходилась Артуру сестрой, и это, как я всегда полагал, привлекло к ней Сэнсама. Но если ради нее самой Сэнсам Моргану не любил, он тем не менее убедительно изображал преданного супруга, так что Моргана ему верила и была счастлива, и за это я был готов простить мышиному королю его притворство. Сэнсам искренне восхищался женой — ведь Моргана была умна, а ум Сэнсам ценил. Оба немало выгадали от этого брака: Моргана обрела заботу и нежность, а Сэнсам — покровительство и мудрый совет, а поскольку оба не искали радостей плоти, брак оказался счастливее многих других.
— Через час, — жестоко прервал я их восторженные излияния, — здесь будут Мордредовы люди. К тому времени нам следует убраться как можно дальше, а твоим женщинам, госпожа, неплохо бы укрыться среди болот. Людям Мордреда плевать, что они монахини; их изнасилуют всех до единой.
Моргана яростно зыркнула на меня единственным глазом, что поблескивал в отверстии маски.
— А без бороды ты смотришься лучше, Дерфель, — заметила она.
— Зато без головы стану смотреться куда хуже, госпожа. Мордред, видишь ли, сооружает курган из отрубленных голов на Кар Кадарне.
— Не знаю, с какой стати нам с Сэнсамом спасать ваши грешные жизни, — пробурчала она, — но Господь учит нас милосердию. — Моргана выскользнула из объятий Сэнсама и громко завопила, будя женщин. Нас с Талиесином отправили в церковь, вручили корзину и велели наполнить ее храмовым золотом; в деревню послали женщин — поднимать лодочников. Расторопности и деловитости Морганы оставалось только дивиться. Монастырь захлестнула паника, но Моргана все держала под контролем, так что не прошло и нескольких минут, как первые женщины уже рассаживались в плоскодонки и отплывали в туманное марево.
Мы отбыли последними, и готов поклясться: в ту минуту, когда наш перевозчик оттолкнулся шестом и лодка заскользила по темной воде, с востока донесся цокот копыт. Талиесин, устроившись на носу, запел плач об Идфаэле, но Моргана прикрикнула на него, требуя прекратить языческую музыку. Бард отнял руку от маленькой арфы.
— Музыка не служит никому, госпожа, — мягко отчитал ее он.
— Твоя музыка — от дьявола, — проворчала Моргана.
— Но не вся, — возразил Талиесин и вновь запел, на сей раз песнь, которую я не слыхивал прежде. — При реках Вавилона, — пел он, — там сидели мы, проливая горькие слезы, и вспоминали свой дом, — и я заметил, что Моргана проводит пальцем под маской, словно смахивает слезы. А бард все пел и пел, а высокий Тор отступал все дальше, и болотные туманы одевали нас белым саваном, и лодочник направлял плоскодонку сквозь шепчущие тростники по черной водной глади. Талиесин умолк; теперь тишину нарушало лишь журчание воды у борта да всплеск шеста, резко уходящего вниз, чтобы вновь подтолкнуть нас вперед.
— Тебе следовало бы петь для Христа, — с укором промолвил Сэнсам.
— Я пою для всех богов, — промолвил Талиесин, — ибо в грядущие дни нам понадобится их помощь.
— Бог един! — яростно воскликнула Моргана.
— Как скажешь, госпожа, — мягко отозвался Талиесин, — но боюсь, нынче ночью Он оказал тебе дурную услугу. — И Талиесин указал назад, на Инис Видрин, и все мы, обернувшись, увидели, как в белесой дымке позади нас разливается синевато-багровый отсвет. Мне уже случалось видеть такое зарево, здесь, на этом самом озере, сквозь точно такие же туманы. То пылали дома, то полыхала соломенная кровля. Мордред последовал за нами, и святилищу Святого Терния, где покоилась в земле его мать, суждено было сгореть дотла, но мы были в безопасности среди болот, куда никто не смел сунуться без проводника.
В Думнонию вновь пришло зло.
Но мы спаслись и на рассвете отыскали рыбака, который за золото согласился отплыть в Силурию. Так я вернулся домой к Артуру.
И к новому ужасу.