Глава шестая
Стеапа пришел в себя раньше, чем я. Некоторое время он смотрел, разинув рот, на пересекающих мост датчан, а затем развернулся и побежал к своему господину, Одде Младшему, который кричал, чтобы привели его лошадей.
Датчане буквально хлынули с моста, галопом промчавшись по лугу с обнаженными мечами и опущенными копьями.
Дым от горящего города вливался в низкие зимние облака. Некоторые из королевских зданий ярко пылали. Лошади без седоков с хлопающими стременами скакали по траве.
Потом Леофрик схватил меня за локоть и потащил вдоль реки на север. Большинство людей устремились на юг, и датчане последовали за ними, поэтому самым безопасным направлением для бегства казался север.
Я забрал у Исеулт свою кольчугу, оставив ей Осиное Жало. За нашими спинами поднимался крик — это датчане рубили насмерть перепуганных зевак.
Люди рассыпались в разные стороны. Вырвавшиеся из бойни всадники промчались мимо нас, из-под копыт у них летели влажная земля и трава. Я увидел, как Одда Младший свернул в сторону вместе с тремя другими всадниками, в числе которых был шериф Харальд. Не увидев среди них Стеапу, я на мгновение испугался, что тот меня ищет. Но вскоре забыл про него, когда группа датчан повернула на север, преследуя Одду.
— Где наши лошади? — крикнул я Леофрику, который в ответ лишь растерянно посмотрел на меня.
Тогда я вспомнил, что наши кони, вероятно, все еще оставались во дворе за таверной «Коростель», а значит, мы их потеряли.
Среди зарослей ольхи у реки была упавшая ива, и мы ненадолго остановились возле нее, чтобы перевести дух под прикрытием мощного ствола.
Я натянул кольчугу, пристегнул оба меча и взял у Леофрика шлем и щит.
— Где Хэстен? — спросил я.
— Сбежал, — коротко ответил тот.
Так же как и остальные мои люди, которые присоединились к толпе и в панике бежали на юг.
Леофрик указал на север и коротко сказал:
— Вот напасть.
Десять датчан скакали там по берегу реки, перерезая нам путь, но они все еще были далеко, а поскольку те враги, что пустились в погоню за Оддой, исчезли, Леофрик повел нас через заливной луг к зарослям терновника, ольхи, крапивы и плюща. В центре всего этого находилась плетеная хижина, возможно некогда служившая пристанищем пастуху, и хотя сейчас она уже наполовину рухнула, все-таки это было лучшее укрытие, чем ива, поэтому мы втроем ринулись в крапиву и присели за прогнившим деревом.
В городе гудел колокол, медленно, словно возвещая о похоронах. Вот он резко остановился, потом зазвучал снова и наконец смолк.
Заиграл рог. Дюжина всадников галопом приблизилась к нашему укрытию — все в черных плащах и с черными щитами, какие были у воинов Гутрума.
Гутрум. Гутрум Невезучий. Он называл себя королем Восточной Англии, но хотел стать королем Уэссекса, и то была его третья попытка завладеть страной.
«На сей раз, — подумал я, — удача, похоже, повернется к нему лицом».
Пока Альфред праздновал Двенадцатую ночь, пока витан обсуждал, как лучше чинить мосты и наказывать преступников, войска Гутрума двигались к нам. Армия датчан была в Уэссексе, Сиппанхамм пал, и огромное множество подданных Альфреда оказались застигнуты врасплох, рассеяны или убиты.
Рог зазвучал снова, и дюжина всадников в черных плащах развернулись и поскакали туда, откуда донесся звук.
— Мы должны были знать, что датчане придут, — сердито сказал я.
— Ты всегда говорил, что они придут, — ответил Леофрик.
— Разве у Альфреда нет в Глевекестре шпионов?
— Вместо лазутчиков он предпочитает священников, чтобы молиться, — горько проговорил Леофрик. — И к тому же Альфред искренне верил в перемирие с Гутрумом.
Я прикоснулся к своему амулету-молоту. Когда-то я отобрал его у мальчишки в Эофервике. Тогда я и сам был мальчишкой, недавно взятым в плен датчанами, и мы оба честно дрались кулаками и ногами, а потом я повалил противника на берегу реки и отнял у него амулет. И этот амулет до сих пор был со мной. Я часто к нему прикасался, напоминая Тору, что я жив, но в тот день дотронулся потому, что подумал о Рагнаре. Заложников теперь убьют, не поэтому ли Вульфер ускакал на рассвете? Но кто его предупредил, что идут датчане? Если Вульфер об этом знал, то должен был бы знать и Альфред, и тогда войска Восточного Уэссекса приготовились бы к нападению врага.
Все это казалось бессмыслицей — кроме того, что Гутрум снова напал во время перемирия, а в последний раз, когда этот человек нарушил мир, он продемонстрировал, что готов пожертвовать заложниками, которых передали ему, чтобы предотвратить именно такое нападение. Я не сомневался, что если Гутрум снова так поступил, то Рагнар мертв и мой мир стал меньше.
Столько погибших. Между нашим убежищем и рекой на лугу валялись трупы, а побоище все еще продолжалось. Некоторые саксы побежали к городу, обнаружили, что мост охраняется, и попытались уйти на север. Мы наблюдали, как их догнали датчане, как трое саксов попробовали сопротивляться, встав тесной кучкой и приготовив к бою мечи, но датчанин с громким криком направил на них лошадь, его копье проткнуло кольчугу одного из мужчин, а оставшиеся двое были отброшены в сторону и вокруг них немедленно сомкнулись другие датчане. Взлетели топоры и мечи, и всадники пришпорили коней.
Какая-то девушка закричала и в панике стала бегать кругами, но тут датчанин с длинными развевающимися волосами перегнулся с седла и натянул бедняжке на голову подол ее собственного платья, так что она ничего больше не видела и застыла, оставшись полуголой. Затем она куда-то пошла, шатаясь, по влажной траве, а несколько датчан смеялись над ней. Один шлепнул девушку мечом по голому заду, и ее крики заглушило запутавшееся платье.
Исеулт задрожала, и я обнял ее за плечи затянутой в кольчугу рукой.
Я мог бы присоединиться к датчанам на лугу. Я говорил на их языке и благодаря своим длинным волосам и браслетам выглядел как датчанин. Но где-то в Сиппанхамме был Хэстен, который мог меня выдать, да и Гутрум не питал ко мне особой любви. И даже если бы я выжил, для Леофрика и Исеулт все кончилось бы плохо. Сейчас датчане неистовствовали, распаленные легкой победой, и если дюжина их захотела бы Исеулт, они бы ее взяли, причем независимо от того, приняли бы меня за датчанина или нет. Поэтому я рассудил, что нам лучше оставаться в укрытии, пока их исступление не пройдет.
На другом берегу реки, на вершине низкого холма, где стоял Сиппанхамм, горела самая большая городская церковь. Клочья соломенной крыши, кружась, возносились в небо в огромных лентах пламени и завитках усыпанного искрами дыма.
— Что, во имя Господа, ты там делал? — спросил Леофрик.
— Делал где? — не понял я.
— Зачем ты танцевал вокруг Стеапы, как комар? Он мог бы выдержать такое целый день!
— Я дважды ранил его.
— Ранил? Всемилостивый Христос, да этот здоровяк наносит себе более серьезные раны во время бритья!
— Теперь это неважно, верно?
Я полагал, что Стеапа уже мертв, хотя и не знал наверняка. Никто из нас не знал, что происходит, кроме одного — пришли датчане. А как же Милдрит? И наш сын? Они были далеко отсюда, и, возможно, их предупредили о нападении, ноя не сомневался, что датчане будут наступать дальше и проникнут глубоко в Уэссекс, а я никак не мог защитить Окстон. У меня не было ни лошади, ни людей, не было ни малейшего шанса добраться до южного побережья раньше Гутрума.
Мимо проехал датчанин с девушкой поперек седла.
— А что случилось с той датской девушкой, которую ты забрал себе? — спросил я Леофрика. — С той, которую мы взяли в плен недалеко от Уэльса?
— Она все еще в Гемптоне, — ответил он, — и теперь, когда меня там нет, возможно, делит постель с кем-то другим.
— Возможно? Да наверняка!
— Тогда могу сказать этому засранцу — добро пожаловать. Она слишком много плачет.
— Милдрит тоже, — заметил я и добавил после паузы: — Энфлэд злится на тебя.
— Энфлэд злится на меня? Это еще почему?
— Потому что ты даже не зашел ее проведать.
— Да как я мог прийти? Я же был в цепях.
Леофрик, казалось, был доволен, что шлюха спрашивала о нем.
— Энфлэд-то не из тех, у кого глаза на мокром месте, а?
— Это точно.
— То ли дело. Думаю, ей бы понравилось в Гемптоне.
Да уж, если Гемптон все еще существует. Пришел ли из Лундена датский флот? Пересек ли Свейн Сэфернское море, чтобы тоже напасть? Я не знал ничего, кроме того, что Уэссекс потерпел поражение и в нем воцарился хаос.
Снова начался дождь — зимний дождь, холодный и жалящий. Исеулт скорчилась, пригнулась ниже, и я прикрыл ее щитом.
Большинство людей, которые собрались, чтобы понаблюдать за поединком у реки, бежали на юг, и только небольшая горстка направилась туда же, куда и мы. Значит, возле нашего убежища не могло быть много датчан, а те, что остались на лугу севернее реки, теперь собирали добычу. Они срывали с трупов оружие, пояса, кольчуги — все, что представляло собой хоть какую-то ценность. Несколько саксов выжили, но их увели вместе с детьми и женщинами помоложе, чтобы продать в рабство. Тех, что постарше, попросту убили. Один раненый полз на четвереньках, и датчане мучили его, как кошки, играющие с подраненным воробьем, тыча в него мечами и копьями, чтобы несчастный медленно истек кровью. И между прочим, в числе мучителей был Хэстен.
— Мне всегда нравился Хэстен, — грустно сказал я.
— Он датчанин, — пренебрежительно заявил Леофрик.
— И все-таки он мне нравился.
— Благодаря тебе этот парень остался в живых и теперь снова вернется к своим. Тебе следовало его убить.
Я наблюдал, как Хэстен пнул раненого, который закричал от боли, умоляя, чтобы его прикончили, но группа молодых людей лишь продолжала, смеясь, над ним издеваться; а тем временем уже начало слетаться воронье. Я часто гадал, не чуют ли вороны кровь, потому что иной раз их, казалось, и поблизости-то ни одного не было, но стоило человеку умереть, как они появлялись из ниоткуда на своих блестящих черных крыльях. Может быть, их посылает Один, потому что вороны — его птицы? Так или иначе, теперь они слетались, чтобы попировать, выклевав покойникам глаза и губы, — это лакомство, с которого всегда начинает ворон. А скоро здесь появятся волки и лисы.
— Конец Уэссексу, — печально сказал Леофрик.
— Конец Англии, — проговорил я.
— Что нам делать? — спросила Исеулт.
Я не ответил. Рагнар, скорее всего, мертв, а значит, я не мог найти убежища среди датчан, но и Альфред, вероятно, тоже был мертв или спасался бегством, и у меня теперь остался только один-единственный долг — перед сыном. Хотя он был еще совсем младенцем, но носил мое имя. И со временем Беббанбург будет принадлежать ему, если я отберу обратно наши законные владения, а если не смогу отобрать, долгом моего сына станет вернуть фамильную крепость, и тогда имя Утред из Беббанбурга доживет до Судного дня.
— Мы должны отправиться в Гемптон, — заявил Леофрик, — и найти команду моего корабля.
Легко сказать, а что, если там уже датчане? Или же захватчики сейчас как раз движутся туда? Они ведь прекрасно знают, где сосредоточена мощь Уэссекса, где находятся дома самых богатых лордов, где собираются воины. Так что Гутрум наверняка послал туда людей, чтобы те жгли, убивали и таким образом обескровили последнее королевство саксов.
— Нам нужно поесть, — сказал я. — Поесть и согреться.
— Стоит только разжечь тут костер, — проворчал Леофрик, — и мы покойники!
Нам ничего не оставалось, кроме как ждать. А небольшой дождь тем временем превратился в ливень со снегом.
Хэстен и его новые товарищи, прикончив свою жертву, ушли прочь, оставив луг пустым: повсюду валялись трупы и пировали вороны. А мы все ждали. Однако, поскольку Исеулт была такой же худой, как и Альфред, ее постоянно била дрожь. После полудня я снял шлем и распустил волосы.
— Что ты делаешь? — удивился Леофрик.
— В данный момент мы датчане, — ответил я. — Только держи рот на замке.
И я повел их к городу. Я бы предпочел дождаться темноты, но Исеулт слишком замерзла, чтобы ждать, пока стемнеет, и я просто понадеялся, что датчане уже успокоились. Может, я и выглядел как датчанин, но все-таки это было опасно. Хэстен мог увидеть меня, а если бы он рассказал остальным, как я устроил близ Дифеда засаду датскому кораблю, моя участь была бы решена. Поэтому нервы наши были напряжены, как струна, когда мы шагали мимо окровавленных тел по тропе, что тянулась вдоль берега реки. Вороны начинали каркать при нашем приближении, негодующе взмывая на зимние ивы и возвращаясь к своему пиршеству после того, как мы проходили мимо. Возле моста были навалены еще трупы, и молодые люди, взятые в рабство, копали там могилу. Датчане, охранявшие их, были пьяны, и никто не окликнул нас, когда мы зашагали по деревянному пролету и вошли под арку ворот, на которой все еще болтались после празднования Рождества остролист и плющ.
Огни пожаров уже гасли, прибитые дождем или потушенные датчанами, которые сейчас обыскивали дома и церкви. Я держался самых узких переулков, бесшумно шагая мимо кузни, мимо лавки кожевенника, мимо места, где продавали горшки. Наши сапоги похрустывали по глиняным черепкам.
Какого-то молодого датчанина тошнило у входа в переулок; он сказал мне, что Гутрум находится в королевской резиденции и что ночью там будет пир. Потом он выпрямился, задыхаясь. Парню было слишком плохо, чтобы его заинтересовала красота Исеулт.
Повсюду в домах причитали и всхлипывали женщины, и это злило Леофрика, но я велел ему помалкивать. Мы вдвоем не могли освободить Сиппанхамм, да и к тому же война есть война: если бы мир вдруг перевернулся вверх тормашками и армия восточных саксов взяла какой-нибудь датский город, из домов неслись бы точно такие же звуки. Однако, услышав это мое замечание, Леофрик угрюмо сказал:
— Альфред бы такого не позволил.
— Можно подумать, что воинов его запрет остановил бы, — ответил я. — Ты и сам, между прочим, творил подобное.
Я хотел разузнать новости, но никто из датчан на улице уже не вязал лыка. Они пришли из Глевекестра, выступив задолго до рассвета, взяли Сиппанхамм и теперь жаждали получить все развлечения, какие только есть в городе. Большая церковь сгорела, но люди рыскали среди дымящихся углей, выискивая серебро. Нам больше некуда было пойти, поэтому мы взобрались на холм, к таверне «Коростель», где обычно пили, и нашли там Энфлэд, рыжеволосую шлюху, которую удерживали на столе два молодых датчанина, в то время как трое других — всем им было от силы лет семнадцать-восемнадцать — по очереди насиловали ее. Еще около дюжины датчан достаточно мирно выпивали рядом, не обращая внимания на происходящее.
— Если ты тоже хочешь ее, — сказал мне один из молодых людей, — тебе придется подождать.
— Я хочу получить ее немедленно, — ответил я.
— Тогда можешь прыгнуть в нужник, — заявил он.
Я посмотрел на датчанина повнимательней: пьяный, с редкой бороденкой и какими-то безумными глазами.
— Можешь прыгнуть в нужник, — повторил он. Ему явно понравилась собственная острота, потом показал на Исеулт: — А когда ты утонешь, я ее заберу.
Я ударил наглеца, сломав нос и забрызгав его лицо кровью, а когда он задохнулся, сильно пнул его промеж ног.
Датчанин упал, скуля, а я ударил второго в живот, в то время как Леофрик выплеснул накопившуюся за целый день злость, неистово набросившись на третьего. Те двое, что держали Энфлэд, повернулись к нам, и один из них завизжал, когда женщина схватила его за волосы и вонзила ногти ему в глаза.
Противник Леофрика уже лежал на полу, и мой друг наступил парню на горло, а я бил своего до тех пор, пока не загнал его к двери, а потом ударил еще одного по ребрам, а третьему сломал челюсть. После чего вернулся к типу, грозившему изнасиловать Исеулт, вырвал серебряное кольцо у него из уха, снял другое с руки и забрал его позвякивающий монетами кошелек. Я высыпал серебро на колени Энфлэд, пару раз пнул стонущего датчанина между ног и выволок его на улицу.
— Иди и прыгни в нужник, — сказал я ему и захлопнул дверь.
Остальные датчане, все еще выпивавшие в дальнем конце таверны, с интересом наблюдали за дракой и теперь насмешливо поаплодировали нам.
— Ублюдки, — сказала Энфлэд, явно имея в виду тех, кого мы прогнали. — У меня все адски болит. Что вы двое тут делаете?
— Имей в виду, что они считают нас датчанами, — шепнул я.
— Мы очень голодные, — заявил Леофрик.
— Эти почти все забрали, — сказала Энфлэд, мотнув головой в сторону компании за столом. — Но может, что-нибудь осталось в кладовой.
Она завязала пояс платья и сказала:
— Эдвулф мертв.
Эдвулф был хозяином таверны.
— И спасибо, что помогли мне, вы, бесхребетные ублюдки! — Это она прокричала датчанам, которые не поняли ее и только посмеялись.
Потом Энфлэд хотела пойти в кладовую, чтобы поискать для нас еды, но один из мужчин поднял руку, чтобы ее остановить.
— Куда ты? — спросил он по-датски.
— Женщина идет по своим делам, — вмешался я.
— Я хочу эля, — ответил он. — А ты кто такой?
— Я тот, кто перережет тебе горло, если ты помешаешь ей принести нам еды.
— Тише, тише! — сказал человек постарше и, нахмурившись, посмотрел на меня. — Я тебя знаю?
— Я был с Гутрумом в Редингуме, — сказал я, — и у Верхама.
— Ну-ну. На этот раз ему повезло больше, а?
— Это верно, — согласился я.
Он указал на Исеулт:
— Твоя?
— Не продается.
— Я просто спросил, друг, просто спросил.
Энфлэд тем временем принесла черствый хлеб, бекон, сморщенные яблоки и твердый, как камень, сыр, в котором извивались красные черви. Датчанин постарше поставил на наш стол горшок эля, очевидно, в качестве мирного подношения, и, поговорив с ним, я немного узнал о том, что происходит.
Гутрум привел около тысячи человек, чтобы напасть на Сиппанхамм. Сам он находился теперь в доме Альфреда и собирался оставить в Сиппанхамме половину своих людей, в качестве здешнего гарнизона, в то время как остальные хотели утром отправиться дальше, на юг или на запад.
— Пусть себе эти ублюдки бегут, а? — сказал этот человек. Потом нахмурился, глядя на Леофрика. — Твой друг не очень-то разговорчив.
— Он немой, — пояснил я.
— Я знавал человека, у которого была немая жена. Вот был счастливчик.
Он с завистью посмотрел на мои браслеты.
— Ну и кому же ты служишь?
— Свейну Белой Лошади.
— Свейну? Он был у Редингума? Или у Верхама?
— Он сражался в Дифлине, — сказал я, — но в ту пору я был с Рагнаром Старшим.
— А, Рагнар! Вот бедняга!
— Полагаю, его сын теперь мертв? — спросил я.
А как же иначе? Да уж, не повезло заложникам. — Подумав мгновение, он снова нахмурился: — А что Свейн тут делает? Я думал, он идет морем?
— Так и есть, — ответил я, — мы здесь для того, чтобы поговорить с Гутрумом.
— Свейн послал немого на переговоры с Гутрумом?
— Он послал меня, а я прихватил его, — указал я большим пальцем на мрачного Леофрика, — чтобы убивать людей, которые задают слишком много вопросов.
— Хорошо, хорошо! — Датчанин примирительно поднял руки в ответ на такое проявление воинственности.
Мы переночевали на чердаке конюшни, согревшись в соломе, и ушли перед рассветом. В то утро пятьдесят восточных саксов могли бы запросто отбить Сиппанхамм, потому что датчане были пьяны и спали, позабыв обо всем на свете.
Леофрик украл меч, топор и щит у храпевшего в таверне датчанина, а потом мы беспрепятственно вышли через западные ворота. В поле за городом мы нашли больше сотни коней; двое охранявших их воинов дрыхли в крытой соломой хижине, и мы могли бы легко забрать всех лошадей, но седел и уздечек не было, и я нехотя смирился с тем, что придется идти пешком.
Теперь нас было четверо, потому что Энфлэд решила отправиться с нами. Она закутала Исеулт в два больших плаща, но бриттка все еще дрожала.
Мы пошли на запад, потом — на юг по дороге, которая вилась меж невысоких холмов. Мы направлялись в Батум, а оттуда я мог бы двинуться на юг к Дефнаскиру, дабы позаботиться о маленьком сыне, но было ясно, что датчане уже опередили нас. Некоторые, должно быть, поскакали в ту сторону еще вчера, потому что в первой же деревне, до которой мы добрались, не кричали петухи, вообще не раздавалось ни звука, а то, что я принял за утренний туман, оказалось дымом от горящих домов. Гуще всего дым поднимался впереди, поэтому датчане вполне уже могли достичь Батума. Этот город был им хорошо известен, так как они торговали там во время очередного перемирия.2
В тот же день около полудня орда конных датчан появилась на дороге позади нас, и мы бежали на запад, чтобы укрыться в холмах.
Мы странствовали неделю, находя убежища в лачугах: некоторые из них хозяева бросили, в других все еще жили перепуганные люди, и каждый короткий зимний день непременно был отмечен дымом, говорящим о том, что датчане вовсю грабят Уэссекс. Однажды мы нашли корову, запертую в коровнике рядом с покинутым домом; корова была с теленком и ревела от голода. Той ночью мы попировали свежим мясом, а на следующий день не смогли двинуться дальше из-за жгучего холода и косого дождя — его подгонял восточный ветер, а деревья раскачивались тяжело, словно в муках. Крыша дома, где мы нашли убежище, протекала, дым от огня угрожал нас задушить, а Исеулт просто сидела, глядя на маленькие язычки пламени огромными пустыми глазами.
— Ты хочешь вернуться в Корнуолум? — спросил я ее.
Исеулт, казалось, удивилась, что я заговорил. У нее ушло несколько биений сердца на то, чтобы собраться с мыслями, потом она пожала плечами.
— А что там у меня есть?
— Дом, — ответила Энфлэд.
— Мой дом — это Утред.
— Утред женат, — резко возразила Энфлэд.
Исеулт словно не услышала ее.
— Утред поведет мужчин, — проговорила бриттка, раскачиваясь вперед и назад, — сотни мужчин. Могущественный отряд. Я хочу это видеть.
— Он введет тебя в искушение, вот что он сделает, — сказала Энфлэд. — Ступай-ка ты лучше домой, девушка, возноси молитвы и надейся, что датчане туда не доберутся.
* * *
Мы продолжали пробираться на юг, каждый день понемногу продвигаясь вперед, но те мучительные зимние дни были коротки, и датчане, казалось, были повсюду. Даже когда мы странствовали по местности вдалеке от троп и дорог, на горизонте всегда мог показаться датский разъезд, и, чтобы избежать встречи с такими отрядами, мы все время забирали на запад.
К востоку от нас лежала римская дорога, ведущая из Батума в Эксанкестер, — то был главный путь сообщения в этой части Уэссекса, и датчане наверняка должны были им пользоваться, усиленно патрулируя окрестности. В результате мы оказались ближе к Сэфернскому морю, но и там было небезопасно, потому что Свейн наверняка должен был явиться из Уэльса. Я не сомневался, что с Уэссексом наконец покончено.
Мы встретили нескольких беженцев, покинувших свои деревни и прячущихся в лесах, но никто из них ничего толком не знал, и мне сообщали только слухи. Никто не видел ни одного воина из восточных саксов, никто ничего не слышал об Альфреде, все видели только датчан и дым, который был буквально повсюду.
Время от времени мы натыкались на разграбленную деревню или сожженную церковь, видели растрепанных воронов, хлопающих черными крыльями и следующих за датчанами в поисках разлагающихся трупов. Мы заблудились, и все мои надежды добраться до Окстона давно исчезли. Я полагал, что Милдрит бежала на запад, в холмы, как всегда поступали жители тех земель, когда приходили датчане. Я надеялся, что жена и сын живы, но будущее наше было черно, как длинные зимние ночи.
Однажды ночью мы сидели в пастушьей хижине, скорчившись у маленького очага, наполнявшего дымом низкий домишко с соломенной крышей, и жарили несколько ребер, вырезанных из полусъеденной овечьей туши. Все мы были донельзя грязные, промокшие и замерзшие.
— Может, нам стоит отыскать датчан, — предложили, — и принести им присягу?
— И стать рабами? — горько отозвался Леофрик.
— Можно заключить с ними договор. Мы будем воинами, — ответил я.
— Сражающимися за датчан? Они не могут захватить весь Уэссекс! — запротестовал мой друг и потыкал палкой в огонь, выбросив новый клуб дыма.
— А почему бы и нет?
— Уэссекс слишком велик. И наверняка найдутся те, кто станет сопротивляться. Мы просто должны отыскать этих людей.
Я вспомнил стародавний спор в Лундене. Тогда я был еще ребенком, жившим среди датчан, и вожди их спорили о том, как лучше всего захватить Уэссекс. Одни утверждали, что следует напасть на дальние западные земли и тем самым сломить мощь врага. Другие хотели в первую очередь взять старое королевство Кент, самую слабую часть Уэссекса, где находилась великая святыня Контварабург. Но победили самые храбрые. Они напали с запада, и их первая атака оказалась неудачной, однако теперь Гутруму сопутствовал успех. Но насколько велик был этот успех? Оставался ли Кент все еще саксонским? А Дефнаскир?
— И что будет с Милдрит, если ты присоединишься к датчанам? — гнул свое Леофрик.
— Она так и будет прятаться, — равнодушно сказал я.
Воцарилась тишина. Я видел, что Энфлэд возмутили мои слова, и надеялся только, что она придержит язык.
Однако мои надежды не оправдались.
— Тебе все равно? — с вызовом спросила она.
— Нет, — ответил я.
— Похоже, Милдрит тебе надоела, так? — не унималась Энфлэд.
— Ну что ты к нему прицепилась! — попытался восстановить мир Леофрик.
— Милдрит — его законная жена! — заявила Энфлэд, все еще глядя на меня. — А мужчины устают от жен.
Исеулт слушала, переводя большие темные глаза с меня на Энфлэд.
— Много ты знаешь о семейной жизни! — огрызнулся я.
— Я, между прочим, была замужем!
— Вот как? — удивленно переспросил Леофрик.
— Да, я была замужем три года, — продолжала Энфлэд, — за человеком, который служил стражником у Вульфера. Он подарил мне двоих детей, а потом погиб в битве, в той самой, в которой погиб и король Этельред.
— Двоих детей? — спросила Исеулт.
— Оба умерли, — резко сказала Энфлэд. — С детьми это случается сплошь и рядом.
— Ты была счастлива, когда жила со своим мужем? — спросил Леофрик.
— Была, примерно три дня, — ответила она, — а следующие три года я познавала простую истину: все мужчины — сволочи.
— Неужели все? — уточнил мой друг.
— Большинство. — Энфлэд улыбнулась Леофрику и прикоснулась к его колену. — Но не ты.
— А я? — спросил я.
— Ты? — Она на мгновение перевела глаза на меня. — Человеку, который обманывает жену, нельзя верить ни на грош, — заявила она с откровенным ядом в голосе.
Я смутился. Возможно, она отчасти права, но слышать такое все равно было неприятно. Энфлэд в ту же секунду пожалела, что говорила так резко, и попыталась смягчить свои слова:
— Вообще-то я тебя совсем не знаю. Все, что я знаю о тебе, — это то, что ты друг Леофрика.
— Утред щедрый! — преданно сказала Исеулт.
— Мужчины обычно проявляют щедрость, когда хотят что-то получить, — отрезала Энфлэд.
— Единственное, что мне нужно, — это Беббанбург, — проговорил я.
— Так или иначе, — отозвалась Энфлэд, — ты сделаешь все, что угодно, лишь бы заполучить желаемое. И ни перед чем не остановишься.
Воцарилось молчание. Через полуприкрытую дверь я видел падающие снежинки. Они трепетали в свете костра и таяли.
— Альфред — хороший человек, — нарушил Леофрик неловкую тишину.
— Он пытается быть хорошим, — сказала Энфлэд.
— Только пытается? — саркастически спросил я.
— Альфред вроде тебя. Он убьет, чтобы получить то, чего хочет, но между вами есть разница. У него имеется совесть.
— Ты имеешь в виду — он боится священников.
— Он боится Бога. И мы все должны бояться Бога. Потому что однажды мы все дадим Господу ответ.
— Только не я, — ответил я.
Энфлэд насмешливо улыбнулась, но Леофрик сменил тему разговора, сказав, что идет снег, а потом мы уснули.
Исеулт во сне вцепилась в меня; она скулила и вздрагивала, пока я лежал в полудреме, думая о ее словах, что мне предстоит возглавить могущественный отряд. Это пророчество казалось маловероятным, и я решил, что магическая сила оставила Исеулт вместе с девственностью. А потом я тоже уснул — и проснулся, когда мир стал белым. Веточки были усыпаны снегом, но он уже таял, и капли падали в мглистый рассвет.
Выйдя наружу, я нашел за дверью крошечного мертвого крапивника и испугался, что это дурное предзнаменование.
Леофрик тоже вышел из хижины и часто заморгал, глядя на восходящее солнце.
— Не спорь с Энфлэд, — сказал он.
— Я и не спорю.
— Ее миру пришел конец.
— Значит, мы должны его возродить.
— То есть ты не присоединишься к датчанам?
— Я сакс, — ответил я.
Леофрик, услышав это, неопределенно улыбнулся. Затем расстегнул штаны и помочился.
— А если бы твой друг Рагнар все еще был жив, ты, интересно, остался бы саксом? — спросил он, глядя на пар, поднимающийся над мочой.
— Он ведь мертв, так? — сурово проговорил я. — Его принесли в жертву честолюбивым планам Гутрума.
— Поэтому теперь ты сакс?
— Я сакс, — повторил я с уверенностью, которой не чувствовал, ибо не знал, что принесет мне будущее.
Да и откуда мы могли это знать? Не исключено, конечно, что Исеулт сказала правду, и Альфред даст мне силу, и я поведу вперед могущественный отряд, и получу красавицу, которая будет созданием золота, да вот только я начинал сомневаться в пророческом даре своей возлюбленной. Альфред, вполне вероятно, уже мертв, а его королевство, может быть, обречено, и все, что я знал в тот момент, — это что земля тянется к югу, к покрытому снегом хребту, и там кончается в странном, словно бы пустом блеске. Линия неба походила на край мира над хаосом жемчужного света.
— Будем и дальше двигаться на юг, — сказал я.
Ничего другого нам не оставалось, только идти навстречу этому блеску.
И мы пошли.
Двинулись по овечьей тропе к вершине хребта, а там я увидел, что холмы круто обрываются, уходя к обширным топям и к морю. Мы добрались до великого болота, а блеск, который я видел издали, оказался светом зимнего солнца, отражающимся на длинных озерах и извилистых ручьях.
— И что дальше? — спросил Леофрик.
У меня не было ответа на этот вопрос, поэтому мы сели под ветками согнутого ветрами тиса и уставились на невеселую картину, представлявшую собой мешанину из трясины, воды, травы и камыша. То было громадное болото, тянущееся в глубь материка от Сэфернского моря, и, чтобы достичь Дефнаскира, следовало или обойти топь, или попытаться через нее переправиться. Если бы мы двинулись в обход, то оказались бы на римской дороге, где были датчане. Однако если бы мы попытались пересечь болото, то неминуемо встретились бы с другой опасностью. Я слышал тысячи историй о людях, пропавших в этих топях. Говорили, что там водятся духи, которые показываются ночью путникам в виде мерцающих огней, что существуют тропинки, ведущие только к плывунам и топям, но все-таки на болоте стояли деревни, их обитатели ловили рыбу и угрей. Живущих на болоте людей надежно охраняли духи и внезапные половодья во время прилива, в мгновение ока затоплявшие дороги.
Теперь, когда последний снег стаял с зарослей камыша, болото представляло собой огромные пространства затопленной земли, все ручьи и пруды разбухли от зимних дождей, но, когда начнется прилив, оно будет напоминать настоящее море, испещренное островками.
Мы видели неподалеку один из таких островков. На этом клочке высокой земли стояли несколько хижин, и там, возможно, мы смогли бы найти еду и кров — если бы только сумели дотуда добраться. Мало-помалу мы могли бы пересечь и все болото, находя дорогу от островка к островку, но на это ушел бы не один день, а во время приливов нам пришлось бы искать убежище.
Я посмотрел на обширное пространство ледяной воды, почти черной под плывущими с моря свинцовыми облаками, и на душе у меня стало тяжело: ведь я не знал, куда и зачем мы идем и что нас ожидает в будущем.
Пока мы так сидели, стало еще холодней, а потом из темных облаков посыпался снег. Не то чтобы снегопад был очень сильным, однако я понял: мы должны поскорей найти укрытие.
Над ближайшей болотной деревней поднимался дымок, значит, там все еще жили в хибарках люди, которые наверняка нас накормят и приютят.
— Мы должны добраться вон до того островка, — сказал я, указывая вперед.
Но остальные смотрели на запад — туда, где с деревьев у подножия склона сорвалась стайка голубей. Птицы взмыли вверх и стали летать кругами.
— Там кто-то есть, — сказал Леофрик.
Мы подождали. Голуби расселись на деревьях выше на холме.
— Может, кабан? — предположил я.
— Голуби не улетают от кабанов, — возразил Леофрик. — Кабаны пугают их не больше, чем олени. Там люди.
Упоминание о кабанах и оленях навело меня на мысль: а что сталось с моими гончими, бросила ли их Милдрит? Я даже не сказал ей, что спрятал остатки добычи, которую мы захватили у побережья Уэльса. Я закопал золото и серебро в углу своего нового большого зала, но это было не самое удачное место для тайника: если в Окстон пришли датчане, они наверняка захотят порыться по углам большого зала, особенно если увидят, что земля там достаточно свежая.
Над нашими головами пролетела стайка уток. Снег пошел гуще, теперь было трудно разглядеть что-нибудь вдали.
— Священники, — сказал Леофрик.
На западе появились несколько людей, одетых в черные балахоны. Они вышли из-за деревьев и двинулись вдоль края болота, явно разыскивая тропу среди бездорожья, но к маленькой деревне на крошечном островке, похоже, не вело никакой хорошо видимой тропы, поэтому священники приблизились к нам, обогнув край холма. Один из них нес длинную палку, и даже на таком расстоянии я увидел, как блестит верхушка посоха. Скорее всего, то был посох епископа с тяжелым серебряным крестом. Трое других несли увесистые мешки.
— Как ты думаешь, у них там есть еда? — жалобно спросил Леофрик.
— Это священники, — свирепо ответил я. — Они скорее прихватили с собой серебро.
— Или книги, — предположила Энфлэд. — Священники любят книги.
— Но там может быть и еда, — сказал Леофрик, хотя и не очень уверенно.
Потом появилась группка из трех женщин и двух детей. На одной женщине был плотный плащ из серебристого меха, другая держала на руках ребенка помладше. Священники подождали их, а потом все вместе они пошли на восток, пока не оказались под нами, где обнаружили какую-то тропку, вьющуюся по болоту.
Пятеро священников повели женщин по этой тропке, в то время как шестой, очевидно самый младший, поспешил на запад.
— Куда это он? — спросил Леофрик.
Еще одна стайка уток пролетела низко над нами, над склоном, сбегающим к топям.
И тут я подумал, что в деревушке наверняка должны быть сети, и мы могли бы с их помощью ловить рыбу и дичь и неплохо кормиться несколько дней. Угри, утки, рыба, гуси. Если там достаточно сетей, мы могли бы даже поймать оленей, загнав их в путаницу ячеи.
— Они застряли, — пренебрежительно сказал Леофрик, кивнув на священников, которые остановились, пройдя всего сотню шагов по болоту.
Тропа оказалась обманчивой: она якобы вела к деревне, но потом терялась в зарослях камыша, где сейчас и сгрудились путники. Возвращаться они не хотели, а идти вперед не могли, поэтому оставались на месте, растерянные, замерзшие и отчаявшиеся. Они смотрели на нас и о чем-то спорили.
— Мы должны им помочь, — сказала Энфлэд и, поскольку я ничего не ответил, принялась меня увещевать: дескать, там дети. — Мы должны им помочь! — настаивала она.
Я собирался ответить резкостью, заявив, что нам сейчас меньше всего нужны лишние голодные рты, но затем вспомнил, что Энфлэд говорила про меня прошлой ночью, и решил доказать, что я лучше, чем она думает. Поэтому я встал, поднял щит и зашагал вниз по холму.
Остальные последовали за мной, но не успели мы пройти и полпути, как с запада послышались крики. К священнику, что ушел в ту сторону, присоединились четверо солдат — и все они смотрели на вылетевших из-за деревьев всадников. Всадников было шестеро, потом появились еще восемь, и еще десяток — и я понял, что из-за голых зимних деревьев хлынул целый поток воинов в черных плащах и с черными щитами, должно быть людей Гутрума. Один из оставшихся на болоте священников побежал обратно по тропе, и я увидел, что у него есть меч и что он собирается помочь своим товарищам.
То был храбрый поступок для священнослужителя, но совершенно бесполезный. Четверых воинов и того священника, что был с ними, уже окружили. Они встали спиной к спине, а вокруг повсюду были датские всадники, размахивавшие мечами. А потом двое верховых увидели бежавшего на помощь священника и ринулись к нему.
— Эти двое — твои, — сказал я Леофрику.
Это было глупо. Четверо воинов были обречены, как и их спутник, а нас было всего лишь двое. Даже если мы убьем двоих верховых, врагов все равно останется несоизмеримо больше, но очень уж мне хотелось доказать Энфлэд, что я чего-то стою. К тому же мне было обидно тайком пробираться по своей стране зимой. Рассвирепев, я побежал вниз по холму, не беспокоясь о шуме, который поднял, продираясь через ломкий подлесок.
Священник с мечом уже выбежал из болота, и всадники ринулись на него — и тут мы с Леофриком выскочили из-за деревьев и напали на них слева.
Тяжелым щитом я ударил в бок ближайшую лошадь. Она громко заржала, разбрасывая копытами грязь, траву и снег, и человек вместе с животным упали на бок. Я тоже очутился на земле, меня сбило с ног столкновение, но я оправился первым и обнаружил, что всадник запутался в стременах: одна его нога застряла под барахтающимся конем — и тут я как следует рубанул противника Вздохом Змея. Я перерезал ему горло, затем наступил на лицо, ударил снова, поскользнулся на его крови и двинулся на подмогу Леофрику, который отбивался от второго датчанина, все еще сидевшего верхом.
Меч обрушился на щит моего друга, потом всадник повернул лошадь ко мне, и топор Леофрика ударил ее в морду. Животное подалось назад, всадника вышвырнуло из седла, и я достал его в спину острием Вздоха Змея.
Двое готовы.
Священник с мечом, стоявший в нескольких шагах от нас, изумленно таращился на происходящее, не в силах сдвинуться с места.
— Возвращайся на болото! — закричал я ему. — Ну же!
Исеулт и Энфлэд, которые теперь присоединились к нам, подхватили священника и поспешили к тропе. Она тоже могла никуда не вести, но лучше встретиться с оставшимися датчанами там, а не на твердой земле у подножия холма. И эти облаченные в черные плащи датчане все приближались. Они уже расправились с кучкой воинов, видели, как двое их людей погибли, и теперь явились, чтобы мстить.
— Давай! — прорычал я Леофрику и, взяв раненую лошадь под уздцы, побежал по извилистой тропе.
— Лошадь тут не поможет, — сказал Леофрик.
Конь явно нервничал. Он был ранен в морду, а тропа была скользкой, но я тащил животное до тех пор, пока мы не оказались рядом с маленьким клочком земли, где сбились в кучку беглецы, и к этому времени датчане тоже оказались на тропе, следуя за нами по пятам. Они двигались пешком и могли идти только по двое, а кое-где на тропке и вовсе мог поместиться только один человек. В одном из таких узких мест я остановил лошадь и обменял Вздох Змея на топор Леофрика.
Лошадь посмотрела на меня большим карим глазом.
— Во имя Одина, — сказал я и нанес ей удар топором по шее.
Алая кровь брызнула яркой струей при тусклом свете дня, и за моей спиной закричала женщина. Лошадь застонала, попыталась податься назад, а я размахнулся снова и на этот раз животное упало, размахивая копытами, разбрызгивая кровь и воду. Снег стал красным, когда я ударил топором в третий раз, в конце концов заставив лошадь затихнуть. Теперь умирающее животное стало преградой на тропе, и датчанам придется перебираться через труп.
Я взял Вздох Змея у Леофрика.
— Мы убьем их по одному, — сказал я ему.
— И сколько времени у нас на это уйдет? — Он кивнул на запад, и я увидел, что приближаются новые датчане, целая корабельная команда верховых, скачущих вдоль края болота.
Сколько же их? Пятьдесят? Или даже больше? Но в любом случае по тропе можно пройти только по одному или по двое, и им придется драться, чтобы перелезть через мертвую лошадь. У меня есть Вздох Змея, а у Леофрика — топор. Хотя вообще-то это мой топор, свой он потерял: его забрали, когда Леофрика привели в Сиппанхамм. Ну да ничего.
Мой друг перекрестился, прикоснулся к острию и поднял щит, дабы защититься от датчан.
Первыми налетели двое молодых людей — диких и неистовых, но первого остановил удар о щит Леофрика, а затем я махнул Вздохом Змея и располосовал противнику лодыжку. Датчанин упал, ругаясь, столкнулся со своим товарищем, и Леофрик, высвободив из щита топор с широким лезвием, ударил снова.
Второй нападавший споткнулся о лошадь, Вздох Змея угодил ему под подбородок над кожаным воротником, и кровь потоком хлынула по клинку. Теперь датчанам пройти будет еще труднее: к трупу лошади добавились два мертвых человеческих тела.
Я стал дразнить оставшихся врагов, называя их могильными червями, говоря, что малые дети и те могут сражаться лучше.
Еще один человек ринулся в бой и, вопя от ярости, перепрыгнул через лошадь. Его остановил щит Леофрика, а Вздох Змея с тупым стуком столкнулся с его мечом, и клинок моего врага сломался. Двое других датчан попытались обойти лошадь по колено в воде. Одному из них я вогнал меч в живот, проткнув кожаные доспехи, оставил его умирать и замахнулся вправо, на человека, бредущего по воде. Кончик моего меча полоснул его по лицу, кровь брызнула в падающий снег, становившийся все гуще.
Я устремился вперед, ноги мои погружались в топь, снова сделал выпад — и, поскольку мой противник увяз в трясине, Вздох Змея угодил ему в горло.
Я вопил от радости, потому что на меня снизошла уверенность битвы, та самая благословенная уверенность, которую я чувствовал и у Синуита. Оно было радостным, это чувство; единственное блаженство, способное сравниться с ним, — это обладание женщиной.
Все вокруг как будто замедлилось. Враги двигались так, словно шли по грязи, но сам я был быстрым, как зимородок. Я чувствовал ярость, но не бесшабашную, а вполне разумную, а еще — веселье, ту самую радость, которую воспевают поэты, рассказывая о битвах, и уверенность, что мне не суждено умереть в этот день.
В голове моей звучало пение на пронзительной ноте — высокое и вибрирующее, этакий гимн смерти. Все, чего я хотел, — это чтобы новые датчане пришли напоить кровью Вздох Змея, и в те минуты мне казалось, что меч живет собственной жизнью. То был удивительный момент, когда действия опережали мысли.
Очередной противник перелез через бок лошади. Я подумал, что надо располосовать ему лодыжку, тогда он уронит щит и расправиться с ним будет легко, но, прежде чем мысль эта успела оформиться в моей голове, Вздох Змея уже выбил ему глаз. Клинок опустился, снова поднялся и тут же рванулся вправо, чтобы отразить удар еще одного датчанина, пытающегося обогнуть лошадь. Я сперва пропустил его вперед, а затем, ловко толкнув, уронил в воду и встал над поверженным противником, наступив ему на голову сапогом, — и так стоял, пока тот не захлебнулся.
Я вопил датчанам, что я привратник ворот Валгаллы, что они впитали трусость с молоком матери и что мой клинок ждет их. Я умолял их прийти, но, поскольку шестеро уже лежали мертвые вокруг лошади, остальные теперь стали осторожнее.
Я встал на мертвую лошадь и раскинул руки, держа щит в левой, а меч — в правой. Моя кольчуга была забрызгана кровью, снег падал на увенчанный волчьей головой шлем, а внутри у меня все ликовало — славная получилась резня.
— Я убил Уббу Лотброксона! — прокричал я врагам. — Я убил его! Так идите же и присоединитесь к нему! Умрите, как умер он! Мой меч жаждет вашей крови!
— Лодки, — сказал Леофрик.
Я не слушал его. Человек, которого я считал утонувшим, оказался живым и внезапно приподнялся из топи, давясь и выплевывая воду. Я спрыгнул с лошади и снова наступил ему на голову сапогом.
— Не убивай его! — внезапно раздался голос у меня за спиной. — Мне нужен пленник!
Раненый враг отчаянно сопротивлялся, но Вздох Змея его уложил. Датчанин снова стал бороться, и тогда я сломал ему спину мечом, и он затих.
— Я сказал, мне нужен пленник! — повторил голос сзади.
— Придите сюда и умрите! — закричал я датчанам.
— Лодки, — повторил Леофрик.
Я оглянулся и увидел на болоте три плоскодонки, которые вели люди с шестами. Вот они причалили возле сбившихся в кучку беженцев, которые поспешили подняться на борт.
Датчане, понимая, что мы с Леофриком уйдем, если сумеем добраться до лодок, приготовились к атаке, и я ободряюще им улыбнулся.
— Одна лодка осталась, — сказал Леофрик. — Там есть для нас место. Мы должны бежать со всех ног.
— Я остаюсь! — закричал я по-датски. — Веселье продолжается!
Потом на тропе возникло движение: кто-то пробирался в передние ряды датчан, и остальные потеснились, чтобы дать ему дорогу.
Этот человек был в кольчуге и серебряном шлеме с крылом ворона на макушке. Подойдя ближе, он снял шлем, и я увидел в его волосах оправленную в золото кость. То был сам Гутрум. Эта кость была ребром его матери, и Гутрум носил ее в память о своей родительнице.
Гутрум посмотрел на меня. Его вытянутое лицо было печальным. Потом он взглянул вниз, на убитых мною людей.
— Я буду охотиться на тебя, как на собаку, Утред Рагнарсон, — сказал он, — и убью тебя, как собаку.
— Меня зовут Утред Утредсон, — возразил я.
— Нам надо бежать, — прошипел мне Леофрик.
Снег кружился над болотом, он был теперь таким густым, что я едва мог разглядеть гребень холма, с которого мы раньше видели кружащихся голубей.
— Ты мертвец, Утред! — проговорил Гутрум.
— Я никогда не встречался с твоей матерью, — крикнул я ему, — но мне бы хотелось с ней познакомиться!
На лице датчанина появилось благоговейное выражение, как всегда при любом упоминании о его матери. Он, казалось, пожалел, что говорил со мной так грубо, потому что сделал примирительный жест и сказал:
— Она действительно была замечательной женщиной.
Я улыбнулся.
В тот миг я мог с легкостью перейти на другую сторону — и Гутрум принял бы меня, сделай я комплимент его покойной родительнице, но я был воинственным юношей, и меня переполняла радость битвы.
— Я бы с удовольствием плюнул в ее уродливое лицо, — заявил я, — а теперь я мочусь на душу твоей матери и говорю тебе, что чудовища Нифльхейма трахают ее протухшие кости.
Гутрум завопил от ярости, и все датчане ринулись в бой, некоторые — по воде, стараясь поскорей до меня добраться и отомстить за ужасное оскорбление, но мы с Леофриком побежали, как кабаны, за которыми гонятся гончие, и прорвались сквозь тростники на болото, а потом влетели в последнюю плоскодонку.
Первые две лодки уже ушли, но третья нас ждала. Мы растянулись на мокрых досках, человек с шестом сильно оттолкнулся, и суденышко скользнуло в черную воду.
Датчане пытались последовать за нами, но мы двигались на удивление быстро. Гутрум яростно вопил нам вслед, в нас метнули копье, но житель болот снова оттолкнулся шестом, и копье шлепнулось в грязь.
— Я тебя найду! — заорал Гутрум.
— И что с того? — крикнул я в ответ. — Твои люди умеют только умирать! — Я поднял Вздох Змея и поцеловал его липкое от крови лезвие. — А твоя мать была шлюхой у гномов!
— Ты должен был оставить одного человека в живых, — вдруг сказал кто-то позади меня, — потому что я хотел его допросить.
Кроме нас с Леофриком в лодке был всего один пассажир — тот самый священник, вооруженный мечом; теперь он сидел на носу суденышка и, хмурясь, глядел на меня.
— Не следовало убивать того человека, — сурово проговорил он, но я в ответ посмотрел на него с такой яростью, что он отпрянул.
«Будь прокляты все священники!» — подумал я.
Я спас жизнь этому ублюдку, а он вместо благодарности лишь выбранил меня. А потом я увидел, что это вовсе не священник. Это был Альфред.
* * *
Лодка шла через болото, иногда скользя по черной воде, иногда шурша по траве и камышам. Человек, гнавший ее, был сгорбленным, смуглым, беззубым, с длинной бородой, в одеждах из шкур выдры.
Датчане Гутрума были теперь далеко, они переносили своих убитых на твердую землю.
— Я хотел выяснить, что они собираются делать, — посетовал Альфред, — а если бы мы взяли пленного, он мог бы об этом рассказать.
Теперь он говорил более уважительно. Вспоминая тот момент, я понимаю, что напугал его, потому что моя кольчуга спереди был забрызгана кровью, да вдобавок лицо и шлем тоже были в крови.
— Они собираются покончить с Уэссексом! — резко сказал я. — И вовсе не обязательно брать пленных, чтобы понять такую простую вещь!
— Не будь дерзким, — проговорил Альфред.
Я молча уставился на него.
— Я король! — настаивал он. — Так что изволь обращаться ко мне с почтением.
— Король чего? — саркастически поинтересовался я.
— Ты не ранен, мой господин? — спросил Леофрик у Альфреда.
— Нет, слава Господу. Нет. — Он посмотрел на свой меч и повторил: — Слава Господу.
Теперь я разглядел, что на Альфреде вовсе не ряса священника, а плотный черный плащ. Его длинное лицо было очень бледным.
— Спасибо, Леофрик, — проговорил он, потом посмотрел на меня и словно бы содрогнулся.
Мы догнали две другие лодки, и я увидел в одной из них беременную Эльсвит, закутанную в плащ из меха серебристой лисы. В той плоскодонке были также Исеулт и Энфлэд, в то время как священники до отказа забили другую, и я понял, что один из них — епископ Алевольд.
— Что случилось, мой господин? — спросил Леофрик.
Альфред вздохнул и задрожал, но поведал нам свою историю.
Он ускакал из Сиппанхамма со своей семьей, телохранителем и десятком церковников, чтобы проводить монаха Ассера, который уезжал в тот день.
— Мы отслужили благодарственный молебен в церкви Соппан Бирг. Это новая церковь, — серьезно сообщил он Леофрику. — Просто замечательная. Мы пели псалмы, читали молитвы, а потом простились с братом Ассером, который продолжил свой путь. — Альфред перекрестился. — Я молюсь, чтобы он был жив и здоров.
— Надеюсь, этот лживый ублюдок мертв! — прорычал я.
Альфред не обратил на меня внимания.
После церковной службы они все отправились в ближайший монастырь и пробыли там какое-то время, а потом вдруг появились датчане. Король и его окружение бежали и скрывались в ближайшем лесу, пока монастырь горел. После этого они попытались двинуться на восток, в сердце Уэссекса, но им, как и нам, все время мешали датские патрули. Однажды ночью, когда они укрывались на ферме, их застал врасплох отряд датчан: те убили нескольких стражников и захватили всех лошадей. С тех пор они шли пешком, так же как и мы, потеряв дорогу, пока наконец не вышли к болоту.
— И одному Богу известно, что нас ждет дальше, — закончил Альфред.
— Мы будем драться, — сказал я.
Он молча взглянул на меня, и я, пожав плечами, повторил:
— Будем драться.
Альфред посмотрел на болото.
— Надо найти корабль, — сказал он, но так тихо, что я едва его услышал. — Найти корабль и отправиться во Франкию.
Он плотнее закутался в плащ. Снег шел все гуще, но таял, едва встретившись с темной водой. Датчане исчезли, затерявшись в снегопаде позади нас.
— Это был Гутрум? — спросил меня Альфред.
— Да, Гутрум, — ответил я. — Он знал, что преследует именно вас?
— Полагаю, что знал.
— Что еще могло привести сюда Гутрума? Он хочет тебя убить. Или взять в плен.
Однако в тот миг мы были в безопасности.
Деревня на островке представляла собой десяток домишек, крытых камышом, и несколько сараев, стоящих на сваях. Все постройки были цвета грязи, улица была грязной, козы и люди были покрыты грязью, но каким бы бедным ни было это селение, оно все-таки могло предложить нам еду, кров и какое-никакое тепло. Деревенские жители увидели беженцев и, посовещавшись, решили их спасти. Я подозревал, что они были не такими уж добросердечными и скорее хотели нас ограбить, но у меня и Леофрика был грозный вид, а когда деревенские поняли, что их гостем оказался сам король, то, разумеется, постарались сделать все возможное для него и его семьи, хоть это и получалось у них неуклюже.
Один из местных жителей на диалекте, который я едва смог понять, спросил, как зовут короля. Он никогда не слышал об Альфреде. Он знал о датчанах, но объяснил, что корабли викингов никогда не добирались ни до их деревни, ни до других поселений на болоте. А еще этот человек сказал, что его односельчане охотятся на оленей и дичь, разводят коз, ловят рыбу и угрей, — так что еды у них много, хотя вот топлива в обрез.
Эльсвит тогда носила под сердцем уже третьего ребенка, в то время как первые два находились на попечении нянек — один из них, трехлетний Эдуард, наследник Альфреда, болел и постоянно кашлял, что очень беспокоило мать, хотя епископ Алевольд уверял, что это обычная зимняя простуда. У старшей сестры Эдуарда, шестилетней Этельфлэд, были шапка светло-золотистых кудряшек, обаятельная улыбка и умные глаза. Альфред ее обожал, и в те первые дни на болоте дочка была для него единственным лучом света и надежды.
Однажды, когда мы сидели возле маленького умирающего огня и Этельфлэд спала, положив золотистую головку на колени отца, Альфред спросил меня о моем сыне.
— Я не знаю, где он, — ответил я.
Все остальные, кроме нас с королем, уже спали. Я сидел у двери хижины, глядя на лежащее под луной, выбеленное морозцем черное с серебром болото.
— Ты собираешься отправиться на его поиски? — серьезно осведомился король.
— Ты и вправду хочешь, чтобы я так поступил? — спросил я.
Альфред озадаченно посмотрел на меня.
— Эти люди дали вам кров, — объяснил я, — но они столь же охотно перерезали бы вам глотки. Они не сделают этого, пока я здесь.
Король хотел было запротестовать, но понял, что я прав, и только погладил дочь по волосам.
Эдуард, который спал в хижине вместе с матерью, зашелся в очередном приступе кашля. В последнее время кашель его стал хуже, много хуже, и все мы подозревали, что это коклюш, убивающий маленьких детей.
Альфред вздрогнул, услышав звук кашля.
— Ты сражался со Стеапой? — спросил он.
— Сражался, — резко ответил я. — Пришли датчане, и мы не закончили бой. Но он пролил кровь, а я нет.
— Говоришь, он пролил кровь?
— Спроси у Леофрика. Он там был.
Альфред долго молчал, потом негромко проговорил:
— Я все еще король.
«Король болота», — подумал я, но вслух ничего не сказал.
— А к королю принято обращаться «мой господин», — продолжал он.
Я молча взглянул на своего собеседника, на его бледное лицо, освещенное умирающим огнем. Он говорил торжественно, но при этом выглядел таким перепуганным, как будто ему стоило огромных усилий сохранить остатки достоинства. Никто бы никогда не упрекнул Альфреда в трусости, но он был мирным человеком и не очень любил компанию воинов. В его глазах я был животным: достаточно опасным, но неинтересным, однако теперь вдруг ставшим для него необходимым. Альфред прекрасно понимал, что я не собираюсь называть его «мой господин», а потому не настаивал.
— Что скажешь насчет этого места? — спросил он.
— Ну, тут довольно сыро, — ответил я.
— А еще?
Я заподозрил в вопросе подвох, но не мог сообразить, в чем именно он заключается.
— Сюда можно добраться только на лодках, — сказал я. — А у датчан нет лодок. Но когда они раздобудут их, то тебе понадобится больше воинов: мы вдвоем с Леофриком вряд ли сумеем отразить нападение.
— Здесь нет церкви, — заметил король.
— Точно. И мне это нравится, — ответствовал я.
Он не обратил внимания на мои слова и удивленно продолжил:
— Мы знаем так мало о нашем королевстве. Я думал, что церкви есть повсюду.
Он закрыл глаза на несколько биений сердца, а потом жалобно посмотрел на меня и спросил:
— Что же мне делать?
Я бы от души посоветовал Альфреду сражаться, но не видел в нем боевого духа, одно только отчаяние.
— Ты можешь отправиться на юг, — ответил я, думая, что именно это он и хочет услышать и уплыть на юг по морю.
— И стать еще одним королем саксов в изгнании, — горько проговорил он.
— Мы некоторое время будем прятаться здесь, а когда поймем, что датчане не наблюдают за нами, отправимся к южному побережью и найдем там корабль.
— И как же мы будем прятаться? — поинтересовался Альфред. — Датчане прекрасно знают, что мы здесь. И они по обе стороны болота.
Местные жители сказали нам, что датский флот причалил у Синуита, лежавшего на западной стороне топи. Этот флот, решил я, привел Свейн. И сейчас он наверняка ломает голову — как найти Альфреда. Я считал, что король обречен и его семья тоже. Если Этельфлэд повезет, ее воспитают в датской семье, но, боюсь, их всех убьют, чтобы ни один сакс никогда впоследствии не смог претендовать на корону Уэссекса.
— И кроме того, датчане наверняка будут наблюдать за южным побережьем, — продолжал Альфред.
— Будут, — согласился я.
Он посмотрел на болото, где зимний ветер гнал мелкие волны-морщинки по длинной лунной дорожке.
— Датчане не могут завоевать весь Уэссекс, — сказал Альфред и вздрогнул, потому что Эдуард вдруг опять надрывно закашлял.
— Вероятно, — согласился я.
— Если бы мы только нашли людей… — начал он и замолчал.
— И что тогда? — спросил я.
— Тогда мы напали бы на датский флот, — ответил Альфред, указав на запад. — Уничтожили бы Свейна, если тот в Синуите, а потом захватили бы холмы у Дефнаскира. Достаточно одержать одну победу — и под твои знамена придут новые люди. Мы станем сильней и однажды сможем встретиться лицом к лицу с Гутрумом.
Я обдумал все это. Мой собеседник говорил как-то вяло и безжизненно, словно бы сам не верил в свои слова, но я подумал, что в них есть определенный смысл, хотя кое в чем король и заблуждается. В Уэссексе немало здоровых мужчин, которые будут сражаться, если найдется человек, способный их возглавить. Может быть, мы смогли бы построить укрепления на болоте, нанести поражение Свейну, затем взять Дефнаскир и, таким образом, постепенно отвоевать Уэссекс обратно. Может быть… Однако, обдумав ситуацию более тщательно, я рассудил, что все это пустые мечты. Датчане победят. Мы жалкие изгнанники.
Альфред погладил золотистую головку дочери.
— Датчане наверняка откроют охоту на нас, пока мы здесь, так?
— Так.
— Вы можете нас защитить?
— Но нас ведь всего двое: только я да Леофрик!
— Ты же опытный воин, верно? Люди говорят, что это ты победил Уббу.
— Так ты знал, что я убил Уббу? — изумился я.
— Вы сможете нас защитить? — гнул свое Альфред.
Однако меня не так-то просто сбить с толку.
— Ты знал, что это я подарил тебе победу у Синуита?
— Да, — ответил он просто.
— Ив награду за это велел мне ползать на коленях у алтаря? Подверг унижению?
Гнев заставил меня повысить голос, и Этельфлэд, открыв глаза, уставилась на меня.
— Я совершал ошибки, — сказал Альфред, — и, когда все будет позади и Бог вернет Уэссекс восточным саксам, я сделаю то же самое, что и ты: надену балахон кающегося грешника и вручу себя Всевышнему.
Вот мерзавец! Мне захотелось прикончить этого ханжу, но Этельфлэд смотрела на меня своими большими глазами. Девочка не двигалась, поэтому отец не догадывался, что она проснулась, но я-то знал, и потому, не дав волю гневу, беспощадно его подавил.
— Ты на собственном опыте убедишься, что покаяние идет нам на пользу, — проговорил я.
Альфред просиял, услышав это.
— Оно помогло тебе? — спросил он. — Как?
— Оно подарило мне гнев, — пояснил я. — И научило ненавидеть. А гнев — это хорошо. И ненависть — тоже хорошо.
Но похоже, Альфред ничего не понял.
— Ты говоришь не всерьез, — сказал он.
Я наполовину вытащил из ножен Вздох Змея и заметил, что глаза у маленькой Этельфлэд расширились.
— Это убивает, — заявил я, позволив мечу скользнуть обратно в выстланные овчиной ножны, — но именно гнев и ненависть дают оружию силу убивать. Пойди на битву, если сердце твое не преисполнено гнева и ненависти, — и ты мертвец. И если мы хотим выжить, нам понадобятся не только все клинки, какие ты сможешь собрать, но и гнев и вся ненависть.
— Но ты не ответил, — сказал Альфред. — Ты сможешь защитить нас здесь? Не подпустить датчан, пока мы не решим, что делать?
— Да, — кивнул я, — смогу.
Откровенно говоря, я сомневался, по силам ли мне такое, но у меня имелась гордость воина, а потому я дал достойный ответ. Этельфлэд не сводила с меня глаз. Ей было только шесть, но я клянусь, что она понимала все, о чем мы говорили.
— Тогда я назначаю тебя главным в этом деле, — сказал Альфред. — Здесь и сейчас я назначаю тебя защитником моей семьи. Ты принимаешь на себя такую ответственность?
О, я был высокомерным животным. И я до сих пор остался таким. Король бросил мне вызов, и, конечно, он прекрасно знал, что делает, хотя я этого тогда и не понимал. Альфред затронул тайные струны моей души.
— Разумеется, принимаю, — сказал я. — Согласен.
— И больше ты ничего не хочешь добавить? — спросил он.
Я заколебался, но, поскольку, как ни крути, король только что оказал мне большую честь, я решил не упрямиться и дать Альфреду то, чего он хотел, сказав:
— Я согласен, мой господин.
Он протянул руку. Я понимал, что теперь он потребует от меня еще большего. Честно говоря, мне это было не по душе, но, поскольку я уже назвал его «мой господин», отступать было некуда: я встал перед ним на колени (он по-прежнему держал дочь) и взял его руку в свои.
— А теперь принеси мне клятву! — потребовал Альфред, держа крест, который носил на шее, между нашими руками.
— Клянусь служить тебе верой и правдой, — сказал я, глядя в его бледно-голубые глаза, — до тех пор, пока твоя семья не окажется в безопасности.
Король заколебался. Я принес ему клятву верности, но с оговоркой. Я дал понять, что не останусь у него на службе вечно, но он принял мои условия. Теперь Альфреду полагалось поцеловать меня в обе щеки, но, опасаясь побеспокоить Этельфлэд, он лишь поднял мою правую руку и поцеловал ее, а потом поцеловал крест.
— Благодарю тебя, — сказал он.
Нимало не сомневаясь, что Альфред обречен, я тем не менее с упрямством и высокомерием глупого юноши поклялся служить ему верой и правдой. Полагаю, это произошло потому, что на меня пристально смотрела шестилетняя малышка. Девочка с золотыми волосами.