5
Этельфлэд присоединилась ко мне на укреплениях. Сперва она ничего не говорила, но, не заботясь о том, кто за нами наблюдает, просто обхватила меня руками. Мой помятый щит, все еще висевший на моей левой руке, прикрыл Этельфлэд, когда я притянул ее ближе.
— Я думала, ты погиб, — спустя некоторое время проговорила Этельфлэд.
— Кто тебе такое сказал?
— Никто, — ответила она. — Я наблюдала.
— Наблюдала? Откуда?
— С края лагеря, — спокойно проговорила она.
— Ты с ума сошла? — сердито спросил я и оттолкнул ее, чтобы на нее посмотреть. — Ты хотела, чтобы датчане захватили тебя в плен?
— У тебя все лицо в крови, — сказала Этельфлэд, прикоснувшись пальцем к моей щеке. — Она высохла. Все было плохо?
— Да, но это будет куда хуже, — отозвался я, кивнув на новую крепость.
Твердыня стояла у подножия холма, там, где крутой поросший травой откос переходил в более покатый склон, кончавшийся у низкого длинного пригорка — извиваясь, тот убегал в болота рядом с ручьем. Приближался отлив, и я видел путаницу илистых отмелей там, где ручей исчезал в болоте. Я видел, что Хэстен построил свою новую крепость на этом последнем выступе твердой земли, а потом выкопал глубокий ров, чтобы защитить восточную стену от атаки в лоб. Он превратил крепость в остров. Ее длина трижды превышала ее ширину.
Южные укрепления тянулись вдоль ручья, их защищала его глубокая вода; западные и северные стены выходили на затопляемые в прилив бухточки и бесконечные терзаемые приливом болота. Обращенный же к нам восточный палисад с главными воротами находился под защитой недавно выкопанного рва. Через ров был перекинут деревянный мост, но сейчас, когда последние беглецы благополучно через него перебрались, люди разбирали его и несли широкие доски обратно в крепость. Некоторые работали, стоя в воде, которая посередине рва доходила им только до пояса.
Итак, ров можно было пересечь во время отлива, хотя это служило невеликим утешением, потому что разница между приливом и отливом здесь была по крайней мере в два роста высокого человека — значит, в те часы, когда ров можно перейти вброд, его дальняя сторона превращается в крутой склон, покрытый липкой грязью.
Внутри крепости было полно строений, некоторые имели крыши из досок, другие — из парусины, но не из тростника: Хэстен позаботился о том, чтобы его твердыню не подожгли горящие стрелы. Я догадывался, что многие балки и столбы этих домов взяты из разоренной и сожженной деревни, чьи руины лежали к востоку от новой крепости, где нижняя часть склона холма была шире всего.
В длинной крепости было множество датчан, но явно еще больше жили на своих судах. Более двухсот боевых кораблей с высокими носами вытащили высоко на дальний берег ручья, с большинства из них сняли мачты, на некоторых между подпорками мачт натянули навесы. На навесах сохла выстиранная одежда, в тени корпусов дети играли в грязи или глазели на нас.
Я также насчитал двадцать три корабля, стоящих на якорях, все с мачтами и свернутыми на реях парусами. На борту каждого из них находились люди, значит, они в любой момент готовы были отплыть в море. Я подумывал о том, чтобы привести суда из Лундена, но, поскольку стоящие на якорях суда явно приготовились мгновенно отплыть, любой маленький флот, который мы смогли бы развернуть, был бы быстро разбит.
Тяжело ступая, к нам сзади подошел Стеапа. Его лицо, такое устрашающее, с туго натянутой кожей и хищными глазами, выглядело непривычно тревожным, когда он опустился на колени перед Этельфлэд и стащил с головы шлем, обнажив спутанные волосы.
— Моя госпожа, — моргая, сказал он.
— Встань, Стеапа, — отозвалась Этельфлэд.
Этот человек в одиночку уложил бы дюжину датчан, меча его боялись в трех королевствах, но перед Этельфлэд он трепетал. Она была членом королевской семьи, а он — сыном рабыни.
— Госпожа Этельфлэд, — властно проговорил я, — хочет, чтобы ты спустился с холма, пересек ров, свалил ворота и вывел датчан из крепости.
На мгновение он мне поверил. Лицо Стеапы стало встревоженным, потом он, нахмурившись, посмотрел на меня, но все еще не знал, что сказать.
— Спасибо тебе, Стеапа, — тепло проговорила Этельфлэд, чем спасла его от замешательства. — Ты одержал великолепную победу! Я позабочусь о том, чтобы мой отец узнал о твоем триумфе.
Лицо Стеапы прояснилось, но все равно он запинался.
— Нам повезло, моя госпожа.
— Похоже, нам всегда везет, когда сражаешься ты. Как Хедда?
— С ней все хорошо!
Стеапа просиял, удивленный, что Этельфлэд снизошла до такого вопроса. Сам я не мог припомнить имя жены Стеапы, крошечного создания, но Этельфлэд его помнила, даже знала, как зовут их сына.
— Мой брат поблизости? — спросила Этельфлэд.
— Во время сражения он был с нами, поэтому должен быть неподалеку, моя госпожа.
— Я найду его, — объявила она.
— Не без телохранителей, — прорычал я.
Я подозревал, что некоторые из беглецов-датчан все еще скрываются в лесах.
— Господин Утред думает, что я — ребенок, которого нужно защищать, — сказала Стеапе Этельфлэд.
— Ему видней, леди, — преданно проговорил Стеапа.
Этельфлэд привели лошадь, и я подставил сложенные ладони, чтобы помочь ей сесть в седло. Я приказал Веостану и его всадникам ее сопровождать, и она поехала обратно, туда, где над старым горящим домом поднимался дым. Тогда я стукнул Стеапу по спине. Это было все равно, что стукнуть дуб.
— Спасибо тебе, — сказал я.
— За что?
— Благодаря тебе я все еще жив.
— Похоже, ты и сам хорошо справлялся, — пробормотал он.
— Я просто медленно погибал, пока не явился ты.
Стеапа фыркнул, повернулся и посмотрел вниз, на крепость.
— Это будет дьявольски трудно, — сказал он. — Как мы ее возьмем?
— Хотел бы я знать.
— Но это надо сделать, — его слова прозвучали полувопросительно.
— Причем быстро, — подчеркнул я.
Это должно было быть сделано быстро, потому что мы держали врага за горло, но у него все еще оставались свободными обе руки.
Этими руками служили жестокие воины, опустошавшие Мерсию, оставившие в Бемфлеоте свои семьи и корабли. А многие из датских воинов дорожили своими кораблями больше, чем семьями.
Датчане умели приспосабливаться. Они атаковали там, где чуяли слабость, но, как только бой становился слишком жестоким, грузились на корабли и отплывали в поисках более слабой жертвы.
Если я уничтожу огромный флот, тогда команды застрянут в Британии и, если Уэссекс выживет, на оставшихся здесь датчан можно будет открыть охоту и истребить их.
Хэстен, может, и не сомневался, что новая крепость Бемфлеота неприступна, но его сподвижники скоро станут нажимать на него, требуя снять нашу осаду. Короче говоря, как только опустошающие Мерсию датчане узнают, что мы представляем собой настоящую угрозу и что нас тут немало, они вернутся, чтобы защитить свои корабли и семьи.
— Очень быстро, — добавил я.
— Итак, нам придется пересечь канаву, — сказал Стеапа, кивнув на ров, — и приставить лестницы к стенам.
Если послушать, так все было очень просто.
— Я тоже так считаю, — сказал я.
— Иисусе, — пробормотал он и перекрестился.
На севере затрубили рога, и я повернулся, чтобы посмотреть туда — в седловине все еще лежали трупы людей и лошадей, а из далекого леса появились новые всадники. Один из верховых вез огромное знамя с драконом — значит, появился Этелинг Эдуард.
Сын Альфреда приостановился перед крепостью, сидя в седле под солнцем, пока слуги и вьючные лошади торопливо следовали через ворота, а потом — к большему из двух домов.
Финан, который уже исследовал оба дома, присоединился к нам на укреплениях и сказал, что оба здания использовались как конюшни.
— Это будет все равно что жить в выгребной яме, — сказал он.
Эдуард все еще оставался за воротами, рядом с ним была Этельфлэд.
— Почему он не въезжает в крепость? — спросил я.
— У него должен быть трон, — ответил Финан и рассмеялся при виде выражения моего лица. — Это правда! Ему принесли ковер, трон и бог знает что еще. И в придачу алтарь.
— Он будет королем вслед за своим отцом, — сказал верный Стеапа.
— Если только я не сумею убить ублюдка, пока мы перебираемся через ту стену, — сказал я, указывая на датскую крепость.
Стеапа казался потрясенным, но приободрился, когда я спросил его, как поживает Альфред.
— Хорошо, как всегда! — ответил Стеапа. — Мы думали, он умирает. Теперь ему намного лучше. Он снова может ездить верхом, даже ходить!
— Я слышал, что он мертв.
— Он чуть не умер. Ему дали последнее соборование, но он поправился. Он уехал в Винтанкестер.
— Что там происходит?
Стеапа пожал плечами.
— Датчане соорудили лагерь и засели в нем.
— Они хотят, чтобы Альфред заплатил им за то, чтобы они ушли, — предположил я.
Я подумал о Рагнаре, вообразил его недовольство, потому что Брида, без сомнений, побуждала его напасть на Винтанкестер, но этот бург было тяжело атаковать. Он стоял на холме, подступы к нему были крутыми, и хорошо обученная армия Альфреда защищала прочные укрепления. Вот почему — во всяком случае, до ухода Стеапы — датчане не попытались атаковать бург.
— Хэстен умен, — сказал я.
— Умен? — переспросил Стеапа.
— Он убедил нортумбрийцев напасть, говоря, что отвлечет армию Альфреда, — объяснил я. — А потом предупредил Альфреда об атаке нортумбрийцев, чтобы ему самому не пришлось сражаться с восточными саксами.
— Ему пришлось сразиться с нами, — прорычал Стеапа.
— Потому что Альфред все-таки умнее, — сказал я.
Альфред знал, что Хэстен представляет собой огромную опасность. Если бы Хэстена удалось победить, тогда нортумбрийцы пали бы духом и, по всей вероятности, уплыли прочь.
Нортумбрийцев Рагнара следовало сдерживать, вот почему такая большая часть армии восточных саксов оставалась у Дефнаскира, но Альфред послал своего сына и двенадцать сотен лучших людей в Бемфлеот. Он хотел, чтобы я подорвал силы Хэстена, но хотел не только этого.
Он хотел, чтобы эта победа придала имени Этелинга Эдуарда звучности. Альфреду не обязательно было посылать Этелинга. Мне нужны были Стеапа и его люди, в то время как Эдуард будет только помехой, но Альфред знал, что его собственная смерть не за горами, и хотел быть уверенным, что его преемником станет сын. А для этого нужно было обеспечить Эдуарду славу воина. Вот почему он попросил меня дать Эдуарду клятву верности, и я горько подумал, что мой отказ не помешал Альфреду манипулировать мной. И вот я здесь, сражаюсь за христиан и за Эдуарда.
Этелинг, наконец, въехал в крепость, о его появлении возвестил рев рогов. Люди опустились на колени, когда он поехал к дому, и я наблюдал, как он принял это изъявление почтения, изящно помахав правой рукой. Он выглядел юным и хрупким, и, вспомнив, как Рагнар спросил, хочу ли я быть королем Уэссекса, я не смог удержаться от внезапного горького смеха.
Финан с любопытством посмотрел на меня.
— Он хочет, чтобы мы явились в дом, — сказал Стеапа.
Большой дом вонял. Слуги лопатами перекидали лошадиный навоз в одну сторону и вычистили бо́льшую часть прогнившего тростника на полу, но все равно дом вонял, как нужник, и был полон жирных жужжащих мух. Однажды я пировал здесь, когда этот зал был освещен огнем и в нем раздавался громкий смех. Вспомнив об этом, я поневоле задумался о том, не обречены ли все великие пиршественные залы с высокими балками прийти в такой упадок.
Помоста тут не было, поэтому кресло Эдуарда поставили на огромный ковер; рядом с братом на стуле сидела Этельфлэд. За братом и сестрой толпилась темная группа священников. Я никого из них не знал, но они, очевидно, знали меня, потому что четверо из шестерых перекрестились, когда я приблизился к импровизированному трону.
Стеапа опустился на колени перед Этелингом, Финан поклонился, а я кивнул. Эдуард, очевидно, ожидал от меня большего почтения и помедлил, но, когда стало ясно, что я уже предложил все, что приготовился дать, выдавил улыбку.
— Ты хорошо справился, — сказал он высоким голосом.
В этом комплименте не было ни тепла, ни убежденности.
Я хлопнул по спине Стеапу.
— Стеапа справился хорошо, господин.
— Он верный воин и хороший христианин, — сказал Эдуард, подразумевая, что я — ни то, ни другое.
— А еще он большое уродливое животное, — отозвался я. — Которое заставляет датчан обделываться со страху.
Священники ощетинились, услышав это. Эдуард собрался с духом, чтобы сделать мне выговор, когда в зале прозвенел смех Этельфлэд. Эдуард выглядел раздраженным, услышав этот смех, но взял себя в руки.
— Мне жаль, что господин Элфволд погиб, — сказал он.
— Разделяю твои сожаления, господин.
— Мой отец, — продолжал Эдуард, — послал меня, чтобы я взял это гнездо язычников-пиратов.
Он говорил так же, как сидел, — чопорно. Он остро сознавал свою молодость и свой небольшой авторитет, но у него, как и у его отца, были умные глаза. Однако в этом зале он чувствовал себя потерянным. Его пугало мое забрызганное кровью лицо, пугало большинство старших воинов, которые убивали датчан еще тогда, когда он сам сосал влажную грудь кормилицы.
— Вопрос в том, — проговорил он, — как это сделать.
— У Стеапы уже имеется ответ, — сказал я.
Теперь Эдуард выглядел успокоенным, а Стеапа — ошеломленным и встревоженным.
— Говори, Стеапа, — сказал Эдуард.
Тот испуганно посмотрел на меня, поэтому я ответил за него:
— Мы должны пересечь ров и взобраться на стену. И мы можем сделать это только во время отлива, о чем датчанам известно. Они знают также, что мы должны сделать это быстро.
Воцарилось молчание.
Я сказал очевидные вещи, и это явно разочаровало Эдуарда, но чего он ожидал? Что у меня есть какой-то волшебный замысел, порождение языческих уловок? Или он верил, что ангелы слетят с христианских небес и нападут на датчан в их крепости? Существовало только два способа взять Бемфлеот. Один — заморить датчан голодом, а у нас на это не было времени, второй — штурмовать стены.
Иногда на войне существует лишь одно решение. Часто оно бывает кровавым, и все люди в зале это знали. Некоторые смотрели на меня укоризненно, воображая, каким ужасом обернется попытка взобраться на высокий палисад, который защищают кровожадные датчане.
— Итак, — уверенно продолжал я, — нам нужно заняться делом. Веостан, — повернулся я к нему, — твои люди будут патрулировать болота, чтобы помешать гонцам покинуть крепость. Беорнот, возьми людей господина Элфволда и угрожай укреплению, построенному из кораблей у конца ручья. Твои люди, господин, — я посмотрел на Эдуарда, — должны начать делать лестницы. А вы, — я указал на священников, — на что вы годитесь?
Эдуард просто в ужасе глазел на меня; у священников был оскорбленный вид.
— Они могут молиться, господин Утред, — милым голосом предположила Этельфлэд.
— Тогда молитесь изо всех сил, — велел я.
Снова наступила тишина. Люди ожидали, что состоится военный совет, что Эдуард, который официально был главным, будет притворяться, что принимает решения, но у нас не было времени на споры.
— Лестницы, — в конце концов, сказал Эдуард озадаченно.
— Мы поднимемся по ним, — свирепо заявил я, — и нам понадобится по меньшей мере сорок таких лестниц.
Эдуард моргнул. Я видел, что он обдумывает — не заткнуть ли мне рот. Но потом Эдуард, должно быть, решил, что лучше победить в Бемфлеоте, чем нажить себе врага. Он даже умудрился улыбнуться и любезно сказал:
— Лестницы будут изготовлены.
— Итак, все, что нам надо сделать, господин, — продолжал я, — это пересечь ров, а потом с помощью лестниц взобраться на стену.
Улыбка Эдуарда поблекла.
Потому что даже он знал, что погибнут люди. Слишком много людей. Но другого решения не было.
Первой проблемой было пересечь ров.
На следующий день я подъехал к его северному концу. Я беспокоился, что Хэстен приведет своих людей назад и обнаружит, что крепость в осаде. Поэтому мы рассылали большие отряды разведчиков на запад и на север, чтобы те высматривали приближение датской армии. Но она так и не пришла. Хэстен, похоже, не сомневался в неприступности Бемфлеота и храбрости здешнего гарнизона, поэтому вместо того, чтобы пытаться нас уничтожить, он посылал отряды мародеров все дальше в Мерсию, нападая на не защищенные стенами города и деревни, считавшие себя в безопасности из-за близости к границе с восточными саксами. Небеса над Мерсией окутывал дым.
Я поехал к Тунреслиму, нашел там священника Хэберта, сказал ему, что мне нужно, и Осферт, который возглавлял восемнадцать сопровождавших меня человек, дал священнику запасную лошадь.
— Я свалюсь, господин, — тревожно сказал Хэберт, глядя единственным глазом на высокого скакуна.
— С тобой все будет хорошо, — ответил я. — Только крепко держись. Этот конь о тебе позаботится.
Я взял Осферта и его людей, потому что мы ехали на север, к Восточной Англии, к датской территории. Я не ожидал беды. Любой датчанин, который желал сражаться с саксами, уже уехал с Хэстеном, а оставшиеся на своей земле, вероятно, не хотели принимать участия в войне. Однако все равно благоразумнее было отправиться в путь целым отрядом. Мы как раз собирались свернуть на север от деревни, когда Осферт предупредил меня о появлении каких-то всадников, я повернулся и увидел, что они выезжают из лесов, закрывающих от нас Бемфлеот.
Моей первой мыслью было — армию Хэстена, должно быть, заметили далеко на западе и эти конники едут, чтобы меня предупредить. Но потом один из всадников поднял знамя с драконом — флаг Этелинга Эдуарда. С отрядом ехал сам Эдуард; его сопровождали десяток воинов и священник.
— Я почти не видел земель Восточной Англии, — неловко объяснил Эдуард, — и хочу отправиться с вами.
— Добро пожаловать, господин, — ответил я таким тоном, что сразу стало ясно — его присутствие нежелательно.
— Это отец Коэнвулф, — представил Эдуард священника, который нехотя мне кивнул.
Бледный священник был лет на десять старше Эдуарда.
— Отец Коэнвулф был моим учителем, — любящим голосом произнес Эдуард, — а теперь он мой духовник и друг.
— Чему ты его учил? — спросил я Коэнвулфа.
Тот не ответил, просто молча уставился на меня негодующими, очень голубыми глазами.
— Философии, — объяснил Эдуард, — и трудам отцов церкви.
— Когда я был ребенком, я получил только один полезный урок, — сказал я Эдуарду. — Берегись удара, направленного из-под щита. Это — отец Хэберт, — я показал на одноглазого священника, — а это — Этелинг Эдуард, — сказал я деревенскому священнику, который чуть не упал с лошади от ужаса, что встретился с таким благородным принцем.
Отец Хэберт был нашим проводником. Я спросил его, где могут находиться корабли, и тот сказал, что меньше недели назад видел, как два торговых корабля отбуксировали из реки на север.
— Они недалеко, господин.
Еще он сказал, что корабли, принадлежащие датскому торговцу, вытащили на берег, чтобы подлатать.
— Но они, может, и не годятся для плавания, господин, — тревожно добавил он.
— Это неважно, — ответил я. — Просто проводи нас туда.
Стоял один из тех теплых дней, когда солнце целует кожу. Мы ехали по хорошей пахотной земле, которая, судя по словам отца Хэберта, принадлежала человеку по имени Торстен — тот отправился вместе с Хэстеном в Мерсию.
Торстен преуспевал. Его земля была хорошо орошена, он имел прекрасные леса и большие сады.
— Где его дом? — спросил я Хэберта.
— Мы едем туда, господин.
— Этот Торстен христианин? — пожелал знать Эдуард.
— Так говорят, господин, — запинаясь и краснея, ответил Хэберт.
Он явно хотел добавить еще что-то, но от страха не мог найти подходящих слов и только открыв рот глазел на Этелинга. Эдуард махнул рукой, веля священнику ехать вперед, но бедняга понятия не имел, как заставить лошадь двигаться быстрее, поэтому Осферт наклонился вбок и взял его лошадь под уздцы.
Они поехали рысью. Хэберт что было сил цеплялся за седельную луку.
Эдуард поморщился.
— Сельский священник, — пренебрежительно бросил он.
— От них больше вреда, чем пользы, — сказал Коэнвулф. — Одной из наших обязанностей, господин, будет воспитание сельского клира.
— Он носит короткую одежду, — понимающе заметил Эдуард.
Сам Папа приказал священникам носить длиннополые рясы, и Альфред с энтузиазмом одобрил это распоряжение.
— Отец Хэберт, — сказал я, — умный и хороший человек. Но он тебя боится.
— Меня? — переспросил Эдуард. — Почему?
— Потому что он крестьянин. Но крестьянин, который выучился читать. Ты можешь себе представить, как трудно ему было стать священником? И всю жизнь таны на него злились. Поэтому, конечно, он тебя боится. И он носит короткую рясу потому, что не может позволить себе приобрести длинную, а еще потому, что живет в грязи и дерьме, а короткие рясы не так пачкаются, как длинные. И как бы ты себя почувствовал, если бы был крестьянином и повстречался с человеком, который однажды может стать королем Уэссекса?
Эдуард промолчал, зато на меня набросился отец Коэнвулф.
— «Может»? — негодующие вопросил он.
— Воистину может, — легкомысленно сказал я.
Я провоцировал их, напоминая Эдуарду, что у него есть кузен, Этельвольд, который имеет на трон больше прав, чем сам Эдуард, пусть даже Этельвольд, племянник Альфреда, был жалким подобием мужчины.
Мои слова на время заставили Эдуарда замолчать, но отец Коэнвулф был сделан из материала покрепче.
— Я удивился, господин, — нарушил молчание священник, — обнаружив здесь госпожу Этельфлэд.
— Удивился? — спросил я. — Почему? Она смелая леди.
— Ее место, — проговорил отец Коэнвулф, — рядом с мужем. В этом мой господин Этелинг со мной согласен. Не так ли, господин?
Я посмотрел на Эдуарда и увидел, что тот покраснел.
— Ей не следует здесь быть, — выдавил он, и я чуть было не рассмеялся.
Теперь я понял, почему он с нами поехал. Его не очень интересовали несколько миль Восточной Англии; он поехал для того, чтобы выполнить наставления отца. А наставления эти заключались в том, чтобы убедить Этельфлэд повиноваться своему долгу.
— Зачем вы мне это говорите? — спросил я священника и принца.
— Ты имеешь влияние на госпожу, — мрачно сказал отец Коэнвулф.
Мы пересекли водораздел и ехали вниз по длинному некрутому склону. Тропу окаймляли ивовые рощицы, далеко впереди поблескивала вода — серебряный глянец под бледным небом.
— Итак, — не обращая внимания на Коэнвулфа, я посмотрел на Эдуарда, — отец послал тебя для того, чтобы ты сделал выговор сестре?
— Таков христианский долг — напоминать ей о ее обязанностях, — ответил тот очень натянуто.
— Я слышал, отец твой оправился от болезни.
— За что следует благодарить Бога, — вставил Коэнвулф.
— Аминь, — сказал Эдуард.
Но Альфред не мог прожить долго. Он уже был стариком, ему было далеко за сорок, и теперь он заботился о будущем. Король делал то же, что и всегда — устраивал вещи, приводил в порядок вещи, пытался навести порядок в королевстве, окруженном врагом. Он верил, что его зловещий Бог накажет Уэссекс, если королевство не будет благочестивым, поэтому пытался заставить Этельфлэд вернуться к мужу или — как я догадывался — в монастырь. В семье Альфреда не место явному греху, и эта мысль вдохновила меня.
Я снова посмотрел на Эдуарда и жизнерадостно спросил:
— Ты знаешь Осферта?
Эдуард покраснел, а отец Коэнвулф сердито уставился на меня, молча предупреждая, чтобы я больше не затрагивал эту тему.
— Вы не знакомы? — спросил я притворно-невинно. После чего окликнул Осферта: — Подожди нас!
Отец Коэнвулф попытался повернуть лошадь Эдуарда в сторону, но я поймал ее уздечку и заставил Этелинга поравняться со сводным братом.
— Расскажи мне, — обратился я к Осферту, — как ты заставишь мерсийцев сражаться.
Осферт нахмурился, гадая, к чему я клоню. Он посмотрел на Эдуарда, но не узнал брата, хотя сходство между ними бросалось в глаза. Оба они унаследовали длинное лицо Альфреда, его впалые щеки и тонкие губы. Лицо Осферта было более жестким, но и жизнь его была более жесткой. Его отец, стыдясь собственного бастарда, пытался сделать из Осферта священника, но тот стал воином — и привнес в это ремесло отцовский ум.
— Мерсийцы могут сражаться так же хорошо, как и все остальные, — осторожно проговорил Осферт.
Он знал, что я играю в какую-то игру, и пытался разгадать ее. Тогда, незаметно для Эдуарда и Коэнвулфа, которые ехали слева от меня, я сложил руку чашкой, изображая грудь. Осферт, несмотря на то, что унаследовал от отца почти полное отсутствие чувства юмора, не удержался от веселой улыбки.
— Их нужно вести, — уверенно ответил он.
— Тогда поблагодарим Господа за то, что у них есть господин Этельред, — сказал отец Коэнвулф, отказываясь смотреть прямо на Осферта.
— Господин Этельред, — свирепо проговорил я, — не может привести даже мокрую шлюху в сухую постель.
— Но в Мерсии так любят госпожу Этельфлэд, — сказал Осферт, теперь в совершенстве играя свою роль. — Мы видели это при Феарнхэмме. Именно госпожа Этельфлэд вдохновила тогда мерсийцев.
— Тебе понадобятся мерсийцы, — сказал я Эдуарду. — Если ты станешь королем, — продолжал я, подчеркнув слово «если», чтобы снова лишить его душевного равновесия, — мерсийцы будут защищать твою северную границу. А мерсийцы не любят Уэссекс. Они могут сражаться за тебя, но они тебя не любят. Некогда они были гордой страной, и им не нравится, когда Уэссекс говорит им, как следует поступать. Но одну особу из восточных саксов они действительно любят. И ты запрешь ее в монастыре?
— Она замужем… — начал отец Коэнвулф.
— Ох, захлопни пасть! — огрызнулся я. — Твой король использовал свою дочь, чтобы привести меня на юг, и вот я здесь — и останусь здесь, пока меня просит Этельфлэд. Но не думай, что я здесь ради тебя, или ради твоего Бога, или ради твоего короля. Если у тебя есть замыслы насчет Этельфлэд, тебе лучше включить в них меня.
Эдуард был слишком смущен, чтобы встречаться со мной глазами. Отец Коэнвулф злился, но не осмеливался заговорить, а Осферт ухмылялся мне.
Отец Хэберт прислушивался к беседе с ошеломленным видом, но теперь робко сказал, вытянув руку:
— Дом вон там, господа.
Мы повернули вниз по дороге, которую пробороздили колеи от колес повозок, и я увидел крытую тростником крышу между вязами с густой листвой. Я ткнул пятками коня, обогнав Эдуарда, чтобы увидеть дом Торстена, построенный на низком кряже над рекой.
За домом находилась деревня, ее маленькие домишки были разбросаны вдоль берега, где курилось несколько дымов.
— Они сушат там сельдь? — спросил я священника.
— И делают соль, господин.
— Там есть палисад?
— Да, господин.
Палисад никто не охранял, ворота стояли открытыми настежь. Торстен увел своих воинов к Хэстену, оставив только горстку людей постарше, чтобы те защищали его семью и земли, и эти люди были слишком благоразумны, чтобы затевать бой, который могли проиграть.
Вместо этого управляющий приветствовал нас с чашей воды. Седовласая жена Торстена наблюдала за нами из дверей дома, но, когда я повернулся к ней, сделала шаг назад, в полумрак, и двери захлопнулись.
Палисад окружал господский дом, три амбара, сарай для скота и пару эллингов из вяза, куда высоко над линией прилива были вытащены два корабля. То были торговые корабли, на их пузатых чревах виднелись белые заплаты там, где плотники приколотили новые доски обшивки.
— Твой хозяин — судостроитель? — спросил я управляющего.
— Здесь всегда строили суда, господин, — робко ответил тот, имея в виду, что Торстен отобрал верфь у сакса.
Я повернулся к Осферту.
— Позаботься о том, чтобы женщин не изнасиловали, — приказал я, — и найди повозку и лошадей.
Я посмотрел на управляющего.
— Нам нужна еда и эль.
— Да, господин.
Рядом с эллингом стояло длинное строение, и я вошел в него. Под крышей ссорились белки.
Когда я очутился внутри, мне пришлось дать глазам привыкнуть к темноте, но потом я увидел то, что искал: мачты, рангоуты, паруса.
Я приказал своим людям перенести весь такелаж в повозку, потом подошел к открытому концу навеса и стал наблюдать, как мимо, кружась, течет река. Прилив отступал, обнажая длинные глубокие полосы ила.
— А зачем нам рангоуты и паруса? — спросил за моей спиной Эдуард. Он был один. — Управляющий принес мед.
Он боялся меня, но делал огромные усилия, чтобы держаться дружелюбно.
— Расскажи, что случилось, когда ты пытался взять Торней.
— Торней? — недоуменно переспросил Эдуард.
— Ты напал на Харальда на его острове и потерпел неудачу. Я хочу знать почему.
Я уже слышал эту историю от Оффы, человека с собаками, который разносил новости между королевствами, но не расспрашивал никого, кто был там лично. Все, что я знал — это что нападение на беглецов Харальда закончилось поражением и потерей множества людей.
Эдуард нахмурился.
— Это было…
Он замолчал, покачал головой, может быть, вспоминая, как люди барахтались, пробираясь сквозь грязь к палисаду Харальда.
— Мы так и не смогли приблизиться, — горько сказал он.
— Почему?
Он нахмурился.
— В реке были колья. Грязь была густой.
— Думаешь, взять Бемфлеот будет легче? — спросил я — и увидел ответ на его лице. — Итак, кто возглавил атаку на Торней?
— Этельред и я.
— Ты вел людей? — многозначительно спросил я. — Ты был впереди?
Он уставился на меня, закусил нижнюю губу и явно смутился.
— Нет.
— Твой отец позаботился о том, чтобы тебя защищали? — спросил я.
Эдуард кивнул.
— А что насчет господина Этельреда? — продолжал я. — Он был впереди?
— Этельред храбрый человек, — вызывающе отозвался Эдуард.
— Ты мне не ответил.
— Он был со своими людьми, — уклончиво ответил Эдуард. — Но, слава Богу, спасся при разгроме.
— Тогда почему ты должен быть королем Уэссекса? — жестоко спросил я.
— Я… — начал было он.
Потом растерял все слова и просто молча смотрел на меня с выражением боли на лице. Он пришел в сарай, пытаясь проявить дружелюбие, а я разнес его в пух и прах.
— Потому что твой отец — король? — предположил я. — В прошлом мы выбирали лучшего человека, чтобы тот стал королем, а не того, кому довелось выпасть меж ног королевской жены.
Эдуард нахмурился, оскорбленный, нерешительный, утративший дар речи.
— Объясни мне, почему я не должен сделать королем Осферта, — резко сказал я. — Он — старший сын короля.
— Если не будет правил наследования, — осторожно проговорил Эдуард, — смерть короля приведет к хаосу.
— Правила, — издевательски ухмыльнулся я. — Как ты любишь правила! Итак, потому что мать Осферта была служанкой, он не может быть королем?
Эдуард собрал всю свою храбрость и ответил:
— Да. Не может.
— К счастью для тебя, — сказал я, — он не хочет быть королем. По крайней мере, я так думаю. Но ты хочешь?
Я ждал, и в конце концов Эдуард чуть заметно кивнул.
— И у тебя есть преимущество, — продолжал я, — то, что ты родился меж пары царственных ног. Но все равно тебе нужно доказать, что ты заслуживаешь короны.
Он молча глядел на меня.
— Ты хочешь быть королем, — продолжал я, — поэтому ты должен доказать, что заслуживаешь этого. Ты возглавляешь людей. Ты делаешь то, чего не сделал у Торнея, то, чего не сделал и мой кузен. Ты первым идешь в атаку. Ты не можешь ожидать, что люди будут умирать за тебя, если они не увидят, что ты охотно умрешь за них.
Эдуард кивнул.
— Бемфлеот? — спросил он, не в силах скрыть свой страх при мысли о предстоящей атаке.
— Ты хочешь быть королем? — спросил я. — Тогда возглавь этот штурм. А теперь пойдем со мной, и я покажу тебе, как.
Я вывел его наружу и подвел к речному обрыву. Отлив почти закончился, обнажив скользкий склон не меньше двенадцати футов высоты, покрытый блестящей грязью.
— Как нам подняться на такой склон? — спросил я.
Эдуард не ответил, он просто нахмурился, словно раздумывая над проблемой… А потом, к его полному изумлению, я сильно толкнул его, так что он свалился через край. Он громко закричал, потеряв почву под ногами, потом заскользил и проехал на своей царственной заднице весь путь до воды, где, наконец, умудрился кое-как встать. Он был весь заляпан грязью и негодовал.
Отец Коэнвулф, очевидно, подумал, что я пытаюсь утопить Этелинга, потому что ринулся ко мне и уставился вниз, на принца.
— Вытащи меч! — велел я Эдуарду. — И взберись на берег!
Тот вытащил меч и сделал несколько нерешительных шагов, но скользкая грязь мешала ему, и он каждый раз соскальзывал вниз.
— Пытайся лучше! — прорычал я. — Пытайся изо всех сил! Наверху датчане, и ты должен их убить. Поэтому карабкайся!
— Что ты делаешь? — негодующе спросил Коэнвулф.
— Делаю из него короля, — тихо ответил я, потом посмотрел вниз, на Эдуарда. — Карабкайся, ты, ублюдок! Взбирайся наверх!
Он не мог этого сделать — ему мешала тяжелая кольчуга и длинный меч. Он пытался ползти вверх по берегу, но всякий раз соскальзывал вниз.
— Вот на что это будет похоже! — сказал я ему. — Карабкаться изо рва у Бемфлеота!
Он уставился на меня снизу вверх, грязный и мокрый.
— Сделаем мост? — предложил он.
— Как мы сделаем мост, если сотня пердящих датчан будут метать в нас копья? — вопросил я. — А теперь давай! Карабкайся!
Он попытался снова, и снова у него ничего не получилось. Потом — и его люди, и мои наблюдали за ним сверху — Эдуард стиснул зубы и бросился по скользкой грязи в последней отчаянной попытке, и на этот раз ухитрился остаться на склоне. Он использовал меч как палку, дюйм за дюймом поднимаясь выше, и люди разразились приветственными криками. Он продолжал соскальзывать обратно, но нельзя было не заметить его решимости, и каждый его маленький шаг люди встречали аплодисментами.
Наследник трона Альфреда был облеплен грязью, распрощался со своим драгоценным достоинством, но внезапно понял, что ему это нравится. Он ухмылялся. Он пинком вгонял сапоги в грязь, подтягивался с помощью меча и, наконец, умудрился перевалиться через край берега.
Эдуард встал, улыбаясь в ответ на радостные крики, и даже отец Коэнвулф светился гордостью.
— Нам придется взобраться на склон рва, чтобы добраться до крепости, — сказал я Эдуарду, — и склон этот будет таким же крутым и скользким, как и этот. Мы никогда его не одолеем. Датчане будут поливать нас стрелами и забрасывать копьями. На дне рва будет полно крови и трупов. Мы все там умрем.
— Паруса, — понимающе сказал Эдуард.
— Да, — ответил я. — Паруса.
Я приказал Осферту развернуть один из трех парусов, которые мы забрали. Понадобилось шесть человек, чтобы расправить огромное полотнище из жесткой материи с запекшейся на ней солью. Из складок выскочила мышь, но, как только парус был расстелен, я велел бросить его на грязный береговой склон. Сам по себе парус не имел зацепок для ног, потому что парусина недостаточно прочна, но в него были вшиты веревки. Каждый парус имеет такие перекрещивающиеся веревки, и эта веревочная сеть послужит нам лестницей.
Я взял Эдуарда под локоть, и мы с ним спустились к краю паруса у воды.
— А теперь попытайся снова, — сказал я. — Изо всех сил. Обгони меня!
Он победил. Он побежал по берегу, нашел сапогами опору на веревках паруса и добрался до верха, ни разу не пустив в ход руки. Он торжествующе ухмыльнулся, когда я отстал, потом ему в голову вдруг пришла идея.
— Вы, все! — крикнул он своим телохранителям. — Спускайтесь к реке и заберитесь наверх!
Внезапно им всем тоже это понравилось. Все люди, и мои, и Эдуарда, хотели испытать сеть парусных веревок. Людей было слишком много и, в конце концов, парус соскользнул вниз — вот зачем я забрал и рангоуты. Я пропущу рангоуты сквозь сеть, потом закреплю их, и тогда импровизированная лестница станет жесткой благодаря раме из рангоутного дерева — и, я надеялся, останется на месте.
Сегодня же мы просто прикрепили парус к берегу колышками и устраивали гонки, в которых Эдуард с нескрываемым наслаждением то и дело побеждал. Он даже отважился коротко переговорить с Осфертом, хотя они не обсуждали вопросов важнее погоды — которую сводные братья, очевидно, сочли сносной.
Спустя некоторое время я приказал людям перестать карабкаться по парусу: его следовало тщательно сложить. Но я уже успел доказать, что таким образом можно выбраться изо рва крепости — к чему и стремился. Взобравшись по откосу, останется только перебраться через стену, и те из нас, кто не погибнет во рву, почти наверняка погибнут под стеной.
Управляющий принес мне маленькую роговую чашку с медом. Я взял ее — и почему-то, когда моя рука сомкнулась на чашке, пчелиный укус, который я считал давно зажившим, начал чесаться снова. Опухоль давно исчезла, но зуд на мгновение вернулся, и я уставился на свою руку. Я не двигался, я просто смотрел, и Осферт начал беспокоиться.
— В чем дело, господин?
— Приведи отца Хэберта, — сказал я и, когда появился священник, спросил у него, кто делал мед.
— Один странный человек, господин, — ответил Хэберт.
— Мне все равно, даже если у него есть хвост и женские груди, просто отведи меня к нему.
Паруса и рангоуты были погружены в повозку и под охраной отправлены в старую крепость, а я взял полдюжины людей и поехал с Хэбертом в деревню, которую тот называл Хочелейя. Она казалась мирным и полузаброшенным местом — просто несколько разбросанных хижин в окружении ивовых деревьев. Там имелась и церковь с приколоченным к козырьку крыши деревянным крестом.
— Скади не сожгла церковь? — спросил я отца Хэберта.
— Этих людей защитил Торстен, господин, — ответил Хэберт.
— Но он не защитил Тунреслим?
— Здесь живут люди Торстена, господин. Они принадлежат ему. Они работают на его земле.
— Тогда кто же господин Тунреслима?
— Да любой, кто сейчас в крепости, — горько проговорил священник. — Туда, господин.
Он провел меня мимо пруда для уток, в заросли кустарника, где в тени деревьев стоял маленький дом, чья крыша свисала так низко, что дом больше смахивал на стог соломы, чем на жилище.
— Человека зовут Бран, господин.
— Бран?
— Просто Бран. Некоторые говорят, что он сумасшедший, господин.
Бран выбрался из своей хижины, для чего ему пришлось проползти под краем соломенной крыши. Не успев до конца выпрямиться, он увидел мою кольчугу, золотые браслеты, снова упал на колени и заскреб по земле грязными руками. Он что-то бормотал, но что именно — я не расслышал. Из-под крыши появилась женщина, опустилась на колени рядом с Браном, и они оба начали скулить и покачивать головами с длинными, спутанными волосами.
Отец Хэберт сказал им, что нам нужно, и Бран что-то хрюкнул в ответ, потом внезапно встал. Он оказался крошечным человечком, не выше гномов, которые, как говорят, живут под землей. Из-за густой шевелюры я не мог разглядеть его глаз. Он поднял на ноги свою женщину — она была такой же маленькой и явно не красивее — после чего парочка быстро заговорила с Хэбертом. Но их речь была так невнятна, что я едва мог разобрать хотя бы слово.
— Он говорит, что мы должны пойти на задворки дома, — сказал Хэберт.
— Ты их понимаешь?
— Довольно хорошо, господин.
Я оставил свой эскорт на дорожке, привязал наших двух лошадей к грабу, после чего последовал за миниатюрной парой через густые сорняки туда, где нашел, что искал. Наполовину скрытые травой ряды ульев.
Пчелы хлопотливо летали в теплом воздухе, но не обращали на нас внимания, влетая в старомодные конусовидные ульи из высушенного ила и вылетая из них.
Бран погладил один из ульев; теперь он говорил неожиданно любящим тоном.
— Он сказал, что пчелы разговаривают с ним, господин, — объяснил мне Хэберт, — и что он разговаривает с ними.
Пчелы ползали по голым рукам Брана, а тот что-то им бормотал.
— Что они ему говорят? — спросил я.
— Что происходит в мире, господин. А он просит у них прощения.
— За то, что происходит в мире?
— Потому что, чтобы достать мед для напитка, господин, он должен сломать ульи, и тогда пчелы умирают. Он хоронит их, говорит он, и читает молитвы над их могилами.
Бран ворковал над своими пчелами, напевая, как мать поет своему младенцу.
— Я видел только соломенные ульи, — сказал я. — Может, соломенные ульи не надо разрушать? Может, тогда пчелы могут жить?
Бран, должно быть, понял, что я сказал, потому что сердито обернулся и быстро заговорил.
— Он не одобряет скепов, господин, — перевел Хэберт, имея в виду ульи, плетенные из соломы. — Он делает свои ульи так, как делали в старину, из переплетенных прутиков орешника и коровьего навоза. Он говорит, что мед тогда слаще.
— Скажи ему, что мне нужно. И скажи, что я хорошо заплачу.
Итак, сделка была заключена, и я поехал обратно к старой крепости на холме, думая, что у нас есть шанс. Всего лишь шанс. Потому что пчелы говорили.
В ту ночь и в последующие две я посылал людей вниз по длинному холму к новой крепости. Первые ночи я возглавлял их сам, покидая старую крепость с наступлением темноты.
Люди несли паруса, разрезанные пополам, в каждую половину была вшита пара рангоутов — так что у нас получилось шесть широких веревочных лестниц. Когда мы ринемся в настоящую атаку, нам нужно будет войти в ручей, развернуть эти шесть широких лестниц и положить их на дальний берег, а потом людям придется взобраться по веревочной сетке, неся настоящие, деревянные, лестницы, которые предстоит прислонить к стене.
Но три ночи подряд мы просто имитировали атаки. Мы приближались ко рву, мы кричали, наши лучники — их у нас было чуть больше сотни — пускали стрелы в датчан. Те в ответ отстреливались и метали копья, втыкавшиеся в грязь. А еще они метали головешки, чтобы разогнать ночную тьму. Поняв, что мы не пытаемся перебраться через ров, датчане выкрикнули приказы прекратить метать копья.
Я выяснил, что на стенах полно людей. Хэстен оставил большой гарнизон, такой большой, что некоторые воины, вместо того, чтобы оставаться в крепости, охраняли корабли, вытащенные на берег Канинги.
На третью ночь я не спустился с холма. Я предоставил Стеапе возглавлять ложную атаку, а сам наблюдал за ней с высоты стен крепости. Едва наступила темнота, мои люди доставили из Хочелейи повозку, в которой было восемь ульев. Бран сказал нам, что лучшее время, чтобы запечатать ульи — сумерки, и тем вечером мы закрыли отверстия затычками из ила, смешанного с коровьим навозом. Теперь затычки медленно затвердевали.
Я приложил ухо к одному из ульев и ощутил странную гудящую вибрацию.
— Пчелы доживут до завтрашней ночи? — спросил меня Эдуард.
— Им и не нужно до нее доживать, — ответил я, — потому что мы атакуем завтра на рассвете.
— Завтра! — сказал он, не в силах скрыть своего удивления.
Это порадовало меня. Совершая ложные вылазки каждую ночь, я хотел убедить датчан, что мы ринемся в настоящую атаку вскоре после наступления сумерек. Вместо этого я пойду на них следующим утром, едва займется рассвет. Но я надеялся, что Скади и ее люди так же, как и Эдуард, убеждены, что я собираюсь напасть с наступлением ночи.
— Завтра утром, — сказал я, — и мы уходим сегодня ночью, в темноте.
— Ночью? — все еще удивленно переспросил Эдуард.
— Ночью.
Он перекрестился. Этельфлэд, которая кроме Эдуарда и Стеапы была единственной, кого я посвятил в свой план, подошла и взяла меня под руку. Эдуард, похоже, задрожал при виде нашей взаимной привязанности, но выдавил улыбку.
— Молись за меня, сестра, — сказал он.
— Я всегда это делаю, — ответила она.
Этельфлэд смотрела на него, не сводя глаз, и мгновение он тоже глядел на нее, потом перевел взгляд на меня. Эдуард начал что-то говорить, но волнение превратило его первое слово в нечленораздельный хрип.
Он попытался снова:
— Ты не дашь мне клятву верности, господин Утред, — сказал он.
— Нет, господин.
— Но моей сестре ты ее дал?
Этельфлэд крепче сжала мою руку.
— Я поклялся ей в верности, господин, — ответил я.
— Тогда мне не нужна твоя клятва, — с улыбкой сказал Эдуард.
То было весьма щедро с его стороны, и я поклонился в знак признательности.
— Тебе не нужна моя клятва, господин, но твоим людям нынче ночью понадобится твое одобрение. Поговори с ними. Вдохнови их.
Той ночью мало кто спал. У людей ушло немало времени, чтобы приготовиться к битве.
То было время страха, время, когда воображение рисует врага еще более грозным, чем он есть на самом деле.
Некоторые — немногие — сбежали из крепости и укрылись в лесу, но таких было очень мало. Остальные точили мечи и топоры. Я не позволил подкладывать сучья в костры, потому что не хотел, чтобы датчане увидели, что эта ночь не такая, как предыдущая, поэтому бо́льшая часть оружия точилась в темноте. Люди натягивали сапоги, кольчуги и шлемы, отпускали неудачные шутки. Некоторые просто сидели, понурив головы, но слушали, когда с ними говорил Эдуард.
Он переходил от одной группе к другой, и я вспомнил, насколько скучной была первая речь его отца перед великой победой при Этандуне. Эдуард справлялся не намного лучше, но его серьезность была убедительной, и люди одобряюще забормотали, когда он пообещал, что во время атаки пойдет впереди.
— Ты должен сделать так, чтобы он выжил, — сурово сказал мне отец Коэнвулф.
— Разве за это отвечает не твой Бог? — спросил я.
— Отец Эдуарда никогда не простит тебе, если его сын погибнет.
— У него есть еще один сын, — легкомысленно ответил я.
— Эдуард — хороший человек, — сердито сказал Коэнвулф. — И он будет хорошим королем.
Я согласился с этим. Раньше я так не думал, но мне начал нравиться Эдуард. В нем чувствовалась воля, и я не сомневался, что он окажется храбрым. Конечно, он боялся, как и все остальные, но стиснул зубы и держал своим страхи при себе. Он был полон решимости доказать, что он — достойный наследник трона, а это означало, что ему придется отправиться в бойню. Юноша не дрогнул при мысли об этом, за что я его уважал.
— Он будет хорошим королем, — сказал я Коэнвулфу, — если докажет, на что способен. И ты знаешь, что он может это доказать.
Священник помолчал, потом кивнул.
— Но присмотри за ним, — умоляюще проговорил он.
— Я уже велел присмотреть за ним Стеапе. Большего я сделать не могу.
Отец Пирлиг, одетый в ржавую кольчугу, с мечом на поясе, со свисающими с плеч топором и щитом, вышел из темноты.
— Мои люди готовы, — сказал он.
Я дал ему тридцать человек, их задача заключалась в том, чтобы сперва перенести ульи вниз по темному холму, а потом — через ров.
Я посмотрел на восток. Там не было ни малейшего проблеска света, но я ощущал, что короткая ночь подходит к концу. Я прикоснулся к молоту Тора и сказал:
— Пора.
Люди Стеапы подняли шум у подножия холма, чтобы отвлечь датчан — а тем временем сотни человек, в темноте, под черными облаками, начали спускаться по крутому склону, на этот раз слева от крепости. Впереди люди Эдуарда несли лестницы. Я увидел, как у края рва вспыхнули факелы и мелькнули перья стрел, наспех выпущенных в сторону укреплений.
В воздухе пахло солью и моллюсками. Я подумал о прощальном поцелуе Этельфлэд, о ее внезапном порывистом объятии, и во мне волной поднялся страх.
Все казалось таким простым. Пересечь ров, поставить лестницы на маленький грязный уступ между рвом и стеной, взобраться по этим лестницам. Погибнуть.
Мы продвигались вперед беспорядочно — каждый находил собственный путь вниз по холму; командиры тихо окликали людей, чтобы собрать их там, где сгоревшие руины деревни давали хотя бы маленькое укрытие. Мы были достаточно близко к крепости, чтобы слышать, как датчане издеваются над отступлением людей Стеапы. Факелы, брошенные вверх, чтобы осветить ров, еле тлели.
Я надеялся, что теперь датчане отменили боевую тревогу.
Люди разошлись по постелям и к своим женщинам, а мы ждали в темноте, прикасаясь к своему оружию и к своим амулетам, слушая журчание воды, пока прилив отступал из широких болот.
Веостана с нами не было, он находился на покрытых кочками болотах — я приказал ему показать своих людей к западу от крепости. Я надеялся, что тогда некоторые защитники оттянутся на западную стену.
К востоку у меня имелось две сотни человек, готовых атаковать вытащенные на берег суда на дальнем конце ручья.
Этими людьми командовал Финан. Мне не нравилось оставаться без Финана, без его щита рядом, но мне нужен был воин, который помешал бы датчанам спастись, а другого такого свирепого в битве и такого здравомыслящего человека, как ирландец, у меня не было.
Но ни Веостан, ни Финан не могли показаться до рассвета. До рассвета ничего не могло случиться.
Западный ветер принес с собой холодный мелкий дождик. Священники молились. Люди Осферта, державшие свернутые паруса, присели на корточки среди высокой крапивы у края деревни, всего в сотне шагов от ближайшего к нам края рва. Я ждал вместе с Осфертом, примерно в ярде перед Эдуардом, который не говорил ни слова, а лишь сжимал золотой крест, висевший у него на шее.
Стеапа нашел нас и ждал рядом с Этелингом. Шлем холодил мне уши и шею, кольчуга была влажной.
Я слышал разговоры датчан. После каждой нашей ложной атаки они посылали людей, чтобы собрать копья, и я полагал, что как раз этим они и занимаются сейчас в тусклом свете догорающих факелов. Потом я их увидел — просто тени среди теней — и понял, что рассвет почти наступил. Серый свет смерти расползался позади нас, как пятно на кромке мира.
Я повернулся к Эдуарду.
— Пора, господин.
Он встал — юноша на краю битвы. На одно биение сердца ему отказал голос, потом он обнажил длинный меч.
— За Бога и за Уэссекс! — прокричал он. — За мной!
Так начался бой за Бемфлеот.
Мгновение все идет так, как ты себе представлял, потом все меняется, и на первый план выступают детали. Не относящиеся к делу детали. Может, они потому так врезаются в память, что ты знаешь — эти мелочи могут быть последним, что ты видишь в жизни.
Помню звезду, мелькнувшую, как мерцающая свеча, между облаками на западе, стук стрел в деревянном колчане бегущего лучника, отражение волчьего света на воде Темеза к югу, бледные перья стрел, воткнувшихся в деревянную стену крепости, и звяканье разболтавшихся звеньев на подоле кольчуги Стеапы, который бежал справа от Эдуарда.
Я помню, как вместе с нами бежал черно-белый пес, на шее его была завязана потрепанная веревка. Казалось, мы бежим молча, но молчания там быть не могло. Восемьсот человек бежали к крепости, когда солнце тронуло серебром кромку мира.
— Лучники! — прокричал Беорнот. — Лучники, ко мне!
Несколько датчан все еще собирали копья. Один недоверчиво наблюдал за нами, сжимая в руках охапку копий. Потом он испугался, уронил оружие и побежал. С укреплений протрубил рог.
Мы разделили наших людей на отряды, и каждый отряд имел свою цель и своего вождя. Беорнот командовал лучниками, собравшимися на левом фланге, перед самыми сваями моста, торчащими во рву. Эти лучники должны были изводить датчан на укреплениях, осыпая их стрелами, чтобы заставить пригнуться, пока те будут отгонять нас копьями, топорами и мечами.
Осферт командовал пятьюдесятью людьми, чьей задачей было разместить во рву лестницы из парусины. За ним шел Эгвин, ветеран из восточных саксов — его сотня людей понесет к стене штурмовые лестницы.
Остальные войска должны были пойти на приступ. Как только лестницы будут перенесены через ров, за передовыми отрядами последует все атакующее войско, взберется по лестницам — и каждый доверится тому богу, которому молился нынче ночью.
Я приказал разбить людей на отряды. Альфред, любивший списки и порядок, одобрил бы это, но я знал, как быстро тщательно составленные планы рушатся под натиском реальности.
Рог бросал вызов рассвету, на укреплениях появились защитники крепости. Люди, собиравшие копья, карабкались по дальней стороне рва с помощью веревки, привязанной к столбу у входа в крепость, но один из них имел достаточно здравого смысла, чтобы рассечь веревку перед тем, как вбежать в крепость.
Огромные ворота закрылись за ним. Наши лучники стреляли, но я знал — их стрелы причинят мало вреда, ударяя в кольчуги и железные шлемы. Однако это вынудит датчан использовать щиты. Щиты стеснят их.
Потом я увидел, как люди Осферта исчезли во рву, и взревел, приказывая следующим за нами войскам подождать.
— Стойте и ждите!
Не хватало только, чтобы множество людей попали в ловушку на дне рва и были искрошены градом копий, помешав продвижению отряда Осферта. Лучше позволить воинам Осферта выполнить свое дело, а потом воинам Эгвина — свое.
На дне рва были вколочены острые колья, спрятанные под низкой водой, но люди Осферта достаточно легко отыскали их и вытащили из мягкой грязи. Паруса с веревочными сетями развернули на противоположном склоне, их рангоуты закрепили копьями, воткнутыми глубоко в грязную землю.
С укреплений высыпали из ведра горящие угли. Я увидел, как пал на землю яркий огонь, как погас в мокрой грязи внизу. Огонь никого не обжег, и я подозревал, что бросивший угли датчанин струсил и опустошил ведро слишком рано.
Пес лаял на краю рва.
— Лестницы! — взревел Осферт, и люди Эгвина ринулись вперед, в то время как воины Осферта метали копья на высокую стену.
Я одобрительно наблюдал за тем, как люди, несущие лестницы, поднялись по крутому склону рва. Едва лестницы прислонили к стене, я велел штурмовому отряду следовать за мной.
Только все было вовсе не так.
Я пытаюсь рассказать людям, на что похожа битва, и рассказы эти получаются сбивчивыми и неубедительными.
После битвы, когда страх стихает, мы обмениваемся историями и из всех этих рассказов сплетаем узор боя, но во время битвы все слишком перепутано. Да, мы и вправду пересекли ров, и веревочные сети на парусах сыграли свою роль — по крайней мере, на некоторое время, — и лестницы были принесены к датской стене, но я столько всего упустил…
Барахтающихся в отливе людей, падающие на нас тяжелые копья, кровь, темную на темной воде, вопли, чувство, что ты не знаешь, что случилось, отчаяние, резкий стук наконечников копий, что метали в нас с парапета, более тихие звуки стрел, попадающих в цель, крики людей, не понимающих, что происходит, людей, боящихся умереть, людей, орущих, чтобы другие принесли лестницы или вздернули рангоут повыше на скользком откосе.
А в придачу была грязь, густая, как копытный клей, и такая же липкая. Густая и скользкая грязь, люди, покрытые грязью, залитые кровью, умирающие в грязи — и непрерывные пронзительные вопли датчан, поливающих нас руганью с небес.
Вопли умирающих. Люди, зовущие на помощь, взывающие к своим матерям, плачущие на пути к своей могиле.
В конце именно маленькие детали выигрывают битву. Ты можешь бросить на стену тысячи человек, и большинство из них потерпят неудачу, или съежатся за рвом, или присядут в воде — и лишь немногие, храбрые и отчаянные, сражаются несмотря на страх.
Я наблюдал, как человек, несущий лестницу, со стуком прислонил ее к стене и стал взбираться по ней с обнаженным мечом, а датчанин нацелил тяжелое копье и ждал. Я выкрикнул предупреждение, но потом копье ударило сверху вниз, и наконечник пробил шлем. Человек закачался на лестнице и упал назад, кровь брызнула в рассветном мареве; и второй человек отбросил его с дороги, испустил вызывающий клич, взбираясь по ступенькам, и рубанул копейщика топором на длинном топорище.
В тот момент, когда все затопило солнце нового дня, везде царил хаос. Я делал все, что мог, чтобы организовать атаку, но теперь отряды смешались друг с другом.
Некоторые люди стояли во рву по пояс в воде, и все были беспомощны, потому что мы не могли приставить лестницы к стенам. Датчане, хоть их и ослепило рассветное солнце, сбивали лестницы вбок тяжелыми военными топорами.
Некоторые лестницы, со ступеньками, сделанными из зеленого дерева, сломались, и все равно храбрецы пытались взобраться на высокий палисад. Одна из лестниц из парусины соскользнула вниз, и я наблюдал, как люди тащат ее обратно, на место, пока вокруг них падают копья.
С укреплений снова швырнули огонь, он ярко вспыхнул, осветив шлемы и клинки, но люди загасили угли, втоптав в грязь. Копья стучали по щитам.
Я поднял упавшую лестницу, бросил ее на стену и стал подниматься, но человек не может взбираться по лестнице, держа меч и щит, поэтому щит болтался у меня на спине и мне приходилось хвататься за ступеньки одной только левой рукой, в то время как в правой я держал Вздох Змея. Датчанин ухватил клинок моего меча затянутой в перчатку рукой и попытался вырвать у меня оружие. Я дернул меч назад, потерял равновесие и упал на труп, а после по той же самой лестнице начал взбираться Эдуард.
Он был в шлеме, окаймленном золотом, увенчанном плюмажем из перьев лебедя, что превращало его в удобную цель. Я увидел, как датчане ждут, чтобы перетащить его через укрепления и забрать его прекрасные доспехи, но потом Стеапа сбил лестницу вбок, чтобы Этелинг упал в грязь.
Я услышал, как Эдуард мягко сказал:
— Великий Боже! — как будто пролил немного молока или эля.
Это заставило меня рассмеяться.
Топорище брошенного топора ударило меня по шлему. Я повернулся, подобрал оружие и швырнул его в лица, видневшиеся вверху, но топор пролетел слишком высоко. Отец Коэнвулф помог Эдуарду встать.
— Тебя здесь быть не должно, — прорычал я священнику, но он не обратил на меня внимания.
Он был храбрым человеком, потому что не имел доспехов и оружия. Стеапа прикрыл Эдуарда своим огромным щитом, а копья так и сыпались сверху.
Каким-то чудом ни одно из них не попало в отца Коэнвулфа. Он воздел распятие в сторону издевающихся датчан и прокричал им проклятие.
— Принести сюда лестницы! — взревел кто-то. — Принести их сюда!
Это был отец Пирлиг.
— Лестницы! — закричал он снова, взял у одного из своих людей улей и повернулся к стене. — Попробуйте медку! — взревел он датчанам и швырнул улей вверх.
Стена была примерно десяти футов высотой, и требовалась большая сила, чтобы перебросить через парапет запечатанный улей. Датчане не могли знать, что это был именно улей; может, они приняли его за валун, хотя наверняка понимали, что человек не может швырнуть валун так далеко. Я увидел, как меч полоснул по улью, потом улей исчез за парапетом.
— Еще один! — закричал Пирлиг.
Первые пять должны были приземлиться на бойцовую площадку. И должны были сломаться.
Ульи были запечатаны. Бран дождался прохладного вечера, когда все пчелы вернутся домой, а потом закрыл все входы илом и навозом.
Теперь оболочка первого улья, которая представляла собой всего лишь высушенный коровий навоз, укрепленный прутьями орешника, раскололась, как яичная скорлупа. И пчелы вылетели наружу.
Пирлиг швырнул второй улей, другой человек швырнул третий.
Один из ульев не перелетел через парапет и упал обратно в грязь, где каким-то чудом не разбился. Остальные два плавали во рву, и я никогда не узнал, что случилось с остальными, но первые два сделали свое дело.
Пчелы принялись за работу. Тысячи и тысячи сердитых, сбитых с толку пчел разлетелись среди датских защитников крепости, и я услышал крики испуга и боли. Людей жалили в лица и в руки; это отвлекло их — что нам и требовалось.
Пирлиг взревел, чтобы его люди приставили лестницы. Эдуард сам прислонил к стене лестницу и попытался по ней взобраться, но Стеапа отшвырнул его в сторону и поднялся первым. Я полез за Стеапой.
Не могу сказать, как был взят Бемфлеот, потому что не помню ничего, кроме хаоса. Хаоса и пчелиных укусов. Зато я знаю, что Стеапа добрался до верхушки лестницы и расчистил пространство на парапете, так дико размахивая боевым топором, что топор чуть не попал в мой шлем, увенчанный волком. А потом Стеапа перебрался через парапет и пустил в ход топор с убийственной эффективностью. Эдуард последовал за ним. Повсюду вокруг него мелькали пчелы.
— Крикни своим людям, — велел я Эдуарду. — Вели им присоединиться к тебе!
Он посмотрел на меня широко раскрытыми глазами, потом понял.
— За Уэссекс! — прокричал он со стены.
— За Мерсию! — взревел я, и теперь люди стали быстро присоединяться к нам.
Я не чувствовал пчелиных укусов, хотя позже обнаружил, что меня ужалили по меньшей мере дюжину раз. Но мы ожидали укусов, а датчане были застигнуты врасплох.
Они оправились достаточно быстро. Я услышал, как женщина вопит им убить нас, и понял, что Скади неподалеку.
Группа датских воинов пошла вдоль площадки, и я встретил их со щитом и мечом, принял на щит удар топора и вогнал Вздох Змея в колено противника. Со мной был Сердик, а слева от меня появился Стеапа, и мы вопили, как демоны, прокладывая себе путь вдоль стены по деревянной платформе.
Копье ударило меня по шлему, сбив его набок. Солнце все еще сияло под облаками, отбрасывая длинные тени, посылая вниз ослепительное сияние, и оно отражалось от клинков мечей, от топоров, от наконечников копий. Я толкнул датчанина своим щитом, пырнул Вздохом Змея мимо края его щита, а Стеапа с воем отшвыривал защитников в стороны одной своей мощью. И повсюду, повсюду летали пчелы.
Датчанин попытался убить меня топором, но я принял удар на щит. Помню его открытый рот, желтые обломанные зубы и пчел, ползающих по его языку. Стоявший за моей спиной Эдуард убил датчанина мечом, вонзив клинок в его рот, так что пчел смыло потоком крови.
Кто-то принес знамя Уэссекса с драконом и размахивал им, стоя на захваченном парапете, и люди, пересекавшие ров и взбиравшиеся по лестницам, разразились ликующими криками.
Я повернулся влево и прокладывал себе путь вдоль узкой площадки. Стеапа понял, почему я это делаю, и разметал большинство защитников перед нами, так что мы смогли добраться до площадки побольше, которая была над воротами.
Там мы построились «стеной щитов» и сражались против датчан, пока Пирлиг и его люди рубили топорами большие ворота.
Я, наверное, кричал на датчан, но теперь не могу припомнить — что именно. Обычные оскорбления. И датчане отбивались с дикой свирепостью. Но теперь на стену взобрались наши лучшие воины, и то и дело появлялись все новые. Их было так много, что некоторые спрыгнули вниз, в крепость, где тоже началось сражение.
Кто-то пнул разбитые остатки улья, послав его вниз, в крепость, и взмыло еще больше пчел, но я был над воротами, защищенный трупами датчан, пытавшихся нас прогнать.
И защитники крепости все еще пытались это сделать.
Их лучшим оружием были тяжелые копья, которыми они делали выпады поверх барьера из трупов, но наши щиты были крепки.
— Нам нужно спуститься к воротам! — крикнул я Стеапе.
Осферт услышал меня. Именно он спрыгнул с вершины ворот, когда мы защищали Лунден, и теперь прыгнул снова.
В крепости были и другие саксы, но их было ужасно мало, и они быстро погибали. Осферту было на это плевать. Он прыгнул на землю как раз между столбами ворот. На мгновение распростерся на земле, потом очутился на ногах и закричал:
— Альфред! Альфред! Альфред!
Я подумал, что это странный боевой клич, особенно из уст человека, который так сильно злился на своего отца, как Осферт, но этот клич возымел свое действие.
Другие восточные саксы прыгнули, чтобы присоединиться к Осферту, который защищался от двух датчан щитом и рубил мечом двух других.
— Альфред!
Еще один человек подхватил крик, и Эдуард с оглушительным воплем спрыгнул с укреплений, чтобы присоединиться к сводному брату.
— Альфред!
— Защищать Этелинга! — крикнул я.
Стеапа, считавший своим первейшим долгом позаботиться о том, чтобы Эдуард остался жив, спрыгнул вниз. Я остался на укреплениях с Сердиком, потому что мы должны были помешать датчанам отбить обратно ту часть стены, к которой были прислонены лестницы.
Мой щит был исколот копьями. Дерево липы расщепилось, но трупы у наших ног были препятствием, о которое споткнулся не один датчанин, чтобы присоединиться к этой груде. И все равно они шли на нас.
Датчанин начал расчищать площадку от тел, сбрасывая их в крепость, и я вогнал Вздох Змея ему под мышку. Еще один ткнул в меня копьем. Отразив выпад щитом, я полоснул Вздохом Змея по гримасничающему лицу, обрамленному блестящим шлемом, но противник увернулся. Я увидел, как он посмотрел вниз, и понял — он думает о том, чтобы спрыгнуть и атаковать моих людей внизу. Я встал на труп и вогнал Вздох Змея под его щит, вывернув клинок, принизивший бедро врага. Датчанин ударил меня щитом, потом рядом со мной оказался Сердик, чей топор врезался копейщику в плечо.
Мой щит стал тяжелым, потому что в нем торчали два копья. Я попытался их стряхнуть, но пригнулся, когда огромный, орущий проклятия датчанин ринулся на меня с топором и замахнулся, целя в мой шлем. Он всем телом врезался в мой щит, любезно сбив с него копья, а Ситрик расколол его шлем топором.
Помню, я видел, как кровь капает с края моего щита, прежде чем я стряхнул поверженного. Человек этот трясся, умирая. Я нанес выпад поверх его тела, и клинок Вздоха Змея задрожал, вонзившись в датский щит.
Подо мной слышались крепнущие крики:
— Альфред! — ревели люди.
А потом:
— Эдуард! Эдуард!
Стеапа стоил трех человек; он убивал, пуская в ход и непомерную силу, и сверхъестественное искусство боя на мечах, но теперь ему помогали. Все больше людей спрыгивало вниз, чтобы построиться «стеной щитов» под аркой закрытых ворот.
Осферт и Эдуард стояли в этой стене бок о бок. Отец Коэнвулф, полный решимости оставаться рядом с Этелингом, тоже спрыгнул вниз, повернулся и поднимал засов ворот. Мгновение он не мог распахнуть ворота, потому что люди Пирлига, вооруженные топорами, все еще рубили массивное дерево, но потом они услышали, как Коэнвулф кричит им, чтобы они прекратили.
И тогда ворота распахнулись, и под восходящим солнцем, под дымом, среди кружащих пчел мы привели в Бемфлеот смерть.
Датчане были застигнуты врасплох нашим нападением. Они думали, что люди Стеапы отступили на рассвете, а вместо этого мы пошли на штурм. Но внезапность нападения не уменьшила их решимости и не подарила нам большого преимущества. Враги быстро оправились, они мужественно сражались, и, если бы мы не заставили пчел присоединиться к бою, датчане наверняка отбили бы нашу атаку. Но человек, которого кусает рой разъяренных пчел, не может как следует сражаться, поэтому мы ухватились за этот маленький шанс добраться до парапета.
А теперь мы открыли ворота, и саксы перебирались через ров и врывались в крепость… И датчане, ощутив, что случилось непоправимое, сломались.
Я так часто это видел! Человек будет сражаться, как герой, будет делать женщин вдовами и детей сиротами, он вынудит поэтов находить новые слова, чтобы описа́ть его подвиги, — а потом, совершенно внезапно, падает духом. Сопротивление превращается в ужас.
Датчане, которые мгновение назад были грозными врагами, внезапно стали людьми, отчаянно ищущими безопасное место. Они бежали.
Было только два места, куда они могли устремиться. Некоторые, менее удачливые, отступили к строениям на западном краю крепости, в то время как большинство протиснулось через ворота в длинной южной стене — ворота вели к деревянному причалу на берегу ручья. Даже в отлив ручей был слишком глубок, чтобы человек мог перейти его вброд, а моста там не было; вместо моста поперек русла был пришвартован корабль. И теперь датчане перебирались через его скамьи, чтобы добраться до берега Канинги, где ожидало множество человек, не принимавших участия в защите крепости.
Я послал Стеапу, чтобы тот очистил остров от людей, и он повел телохранителей Альфреда через импровизированный мост, но датчане были не в настроении встречаться со Стеапой. Они бежали.
Несколько датчан, очень немногие, спрыгнули с южных и восточных укреплений, чтобы вброд перейти через ров, но в болотах были всадники Веостана, которые быстро и жестоко расправились с этими беглецами.
Куда больше датчан осталось внутри крепости, отступив к самому дальнему концу и построившись неровной «стеной щитов» — она сломалась под молотящими клинками саксов.
Вопили женщины и дети. Выли собаки. Большинство женщин и детей были на Канинге и требовали, чтобы их мужчины садились на корабли. Безопаснее всего датчанин чувствует себя на своем корабле. Когда все идет наперекосяк, человек возвращается в море и позволяет Судьбам унести его туда, где перед ним откроется еще одна возможность разбогатеть.
Но большинство датских кораблей были вытащены на берег, потому что судов было слишком много, чтобы поставить их все на якорь в узком ручье.
Люди на Канинге бежали от атаки Стеапы. Некоторые вброд перешли ручей, чтобы погрузиться на те суда, что были на плаву, но тут ударил Финан.
Он ждал до тех пор, пока люди, охранявшие восточный конец ручья, не отвлеклись при виде кошмара, разворачивающегося на западе, и тогда повел своих восточных саксов — все они были из гвардии Альфреда — через заливаемый во время прилива берег.
— Дураки только-только приподняли борт судна, обращенный к морю, — позже рассказал мне Финан, — поэтому мы напали с другой стороны. Это было легко.
Я в том сомневался. Он потерял восемнадцать человек убитыми и почти тридцать тяжелоранеными, но захватил корабль. Финан не мог ни пересечь ручей, ни перекрыть его, но он был там, где я хотел.
А мы были в крепости.
Воющие саксы мстили теперь за дымы над Мерсией. Они истребляли датчан. Мужчины пытались защитить свои семьи, крича, что они сдаются, но их рубили топорами и мечами. Большинство женщин и детей вбежали в большой дом — именно там собиралась огромная добыча Хэстена, которую сюда присылали.
Я плавал во Фризию, чтобы найти зал с сокровищами, а вместо этого нашел его в Бемфлеоте. Я нашел кожаные мешки, раздувшиеся от монет, серебряные распятия, сундуки с золотом, груды железа, слитки бронзы, кучи шкур. Я нашел клад.
В зале было темно. Несколько солнечных лучей пробивалось сквозь маленькие окошки восточного фронтона, увешанного бычьими рогами, но кроме этих лучей единственным источником света служил главный очаг — вокруг него были свалены сокровища.
Они были выставлены напоказ. Они говорили датчанам Бемфлеота, что Хэстен, их господин, будет дарителем золота. Люди, поклявшиеся в верности Хэстену, разбогатеют — и им достаточно было войти в этот зал, чтобы увидеть тому доказательство.
Они могли глазеть на сияющий клад и видеть новые корабли и новые земли. То был клад Мерсии, только вместо дракона его охраняла Скади.
А она была злее любого дракона.
Думаю, в тот момент она была одержима яростью, ввергнувшей ее в ужасное безумие. Она стояла на груде драгоценностей, ее черные волосы, не покрытые шлемом, спутались дикими прядями. Она вопила, бросая нам вызов. Черный плащ свисал с ее плеч, а под ним была кольчуга, поверх которой она нацепила столько золотых цепей, сколько смогла подобрать из груды добычи.
Позади нее на высоком помосте, где стоял огромный деревянный стол, съежились женщины и дети. Я увидел там жену Хэстена и двух его сыновей, но они боялись Скади не меньше, чем нас.
Пронзительные завывания Скади остановили моих людей. Они заполнили ползала, но ярость Скади их устрашила. Они убили множество датчан, порубив их на покрытом тростником полу, пропитавшемся свежей кровью, но теперь молча глядели на женщину, которая их проклинала.
Я протиснулся между ними с окровавленным Вздохом Змея в руке, и Скади указала на меня своим клинком.
— Предатель! — выплюнула она. — Ты нарушил клятву!
Я поклонился ей и произнес, издевательски усмехнувшись:
— Королева болот.
— Ты пообещал! — закричала она.
Потом ее глаза удивленно распахнулись — а удивление перешло в ярость.
— Это она? — спросила Скади.
Этельфлэд вошла в зал. Ей нечего было здесь делать. Я велел ей наблюдать и ждать в старой крепости, но как только она увидела, что наши люди перебрались через укрепления, она настояла на том, чтобы прийти в этот зал.
На ней было бледно-голубое платье, очень простое; его подол намок, когда она пересекала ручей. Поверх платья она носила льняной плащ; на шее ее висело серебряное распятие, но выглядела она как королева.
На Этельфлэд не было золота, ее платье и плащ были запятнаны грязью, но она светилась. Скади перевела взгляд с Этельфлэд на меня и завопила, как умирающая лисица.
Потом внезапным гибким движением она спрыгнула с груды сокровищ и, скривив от ненависти губы, сделала выпад, целясь мечом в дочь Альфреда. Я шагнул и встал перед Этельфлэд.
Меч Скади соскользнул с железной кромки моего помятого щита с железным умбоном, а я пихнул его вперед.
Тяжелый щит ударил Скади с такой силой, что она выпустила меч и закричала, опрокинувшись на груду сокровищ. Она лежала со слезами на глазах, но в ее голосе все еще слышалась ярость безумия.
— Проклинаю тебя, — сказала она, показывая на меня, — проклинаю твоих детей, твою женщину, твою жизнь, твою могилу, воздух, которым ты дышишь, еду, которую ты ешь, сны, которые тебе снятся, землю, по которой ты ступаешь.
— Так же, как ты прокляла меня? — спросил кто-то.
И из тени в углу зала выползло существо, некогда бывшее человеком.
То был Харальд. Харальд, который возглавлял первое нападение на Уэссекс, который пообещал Скади корону королевы Уэссекса, который при Феарнхэмме был тяжело ранен и нашел убежище среди колючих кустов. Там он так мужественно вдохновлял сопротивление, что Альфред, в конце концов, заплатил ему, чтобы Харальд ушел. И вот викинг явился сюда, ища защиты Хэстена.
Харальд был сломленным человеком, калекой. Он наблюдал, как его женщина отправилась в постель к Хэстену, и таил в себе ненависть, которая была ничуть не меньше ненависти Скади.
— Ты прокляла меня, — сказал он, — потому что я не дал тебе трона.
Он ринулся к ней, волоча бесполезные ноги, подтягиваясь на сильных руках. Его желтые волосы, раньше такие густые, беспорядочно разметались, свисая, как бечева, вдоль искаженного от боли лица.
— Позволь мне сделать тебя королевой, — сказал он Скади и взял золотое крученое ожерелье из груды сокровищ.
Это была красивая вещь — три золотые проволоки, перекрученные вместе, завершавшиеся двумя медвежьими головами с глазами из изумруда.
— Будь королевой, моя любовь, — сказал Харальд Скади.
Его борода отросла до пояса, щеки ввалились, глаза потемнели, ноги были скрючены. Он носил простую рубашку и штаны под грубым шерстяным плащом.
Харальд Кровавые Волосы, некогда возглавлявший пять тысяч человек, тот, что сжег Уэссекс и посеял страх в сердце Альфреда, тащился по тростникам, протягивая ожерелье Скади, а она смотрела на него и лишь стонала.
Она не приняла протянутой короны, поэтому он поднял золотое украшение и возложил ей на голову. Оно съехало набок — и Скади начала плакать. Харальд подтащился ближе.
— Любовь моя, — сказал он странно нежным голосом.
Этельфлэд встала рядом со мной. Не думаю, что она сознавала это, но она взяла меня за руку и вцепилась в нее. Молча.
— Моя драгоценная, — тихо проговорил Харальд и погладил Скади по голове. — Я любил тебя.
— Я любила тебя, — ответила Скади и обняла Харальда.
Они цеплялись друг за друга при свете огня, и стоявший рядом со мной человек двинулся вперед с топором. Я остановил его. Я видел, что правая рука Харальда двигается.
Он гладил волосы Скади левой рукой, а правой шарил под своим плащом.
— Моя любовь, — сказал он.
Он ворковал это вновь и вновь, а потом его правая рука взметнулась — а человек, который потерял возможность пользоваться ногами, всегда приобретает огромную силу рук, — и он вогнал кинжал в звенья кольчуги Скади. Я увидел, как она сперва напряглась, как потом глаза ее распахнулись, рот приоткрылся, и Харальд поцеловал ее в приоткрытые губы, в то же время вгоняя клинок все выше, и еще выше, вспарывая кольчугу кинжалом. Клинок рассек внутренности Скади и дошел до груди. А она все еще обнимала Харальда, когда кровь пролилась на его скрюченные ноги.
Наконец Скади истошно закричала, ослабила руки, глаза ее погасли, и она упала назад.
— Закончи то, что начал, — прорычал Харальд, не глядя на меня.
Он потянулся к упавшему мечу Скади, желая сделать его своим ключом к Вальгалле, но я вспомнил, как он убил женщину у Эскенгама. Я вспомнил, как плакал ее ребенок, поэтому пинком отбросил меч, и Харальд удивленно посмотрел на меня снизу вверх. И мое лицо было последним, что он увидел в этом мире.
Мы взяли тридцать датских кораблей, а остальные сожгли. Три судна спаслись, проскользнув мимо людей Финана, пока те метали копья, обнаруженные на вытащенном на берег корабле — одном из двух, превращенных в береговые укрепления, охранявшие выход из ручья.
Датский гарнизон того корабля, что был вытащен на берег Канинги, убрал цепь, перекрывавшую выход из ручья, и три судна спаслись в море, но четвертому не повезло. Оно почти прошло мимо Финана, когда метко брошенное копье ударило рулевого в грудь, и тот тяжело осел; рулевое весло быстро повернулось в воде, и корабль врезался носом в берег. Следующий корабль столкнулся с этим, и судно начало набирать воду сквозь щели в покалеченной обшивке. Наступающий прилив понес его обратно, вверх по ручью.
У нас ушел целый день на то, чтобы выследить всех разбежавшихся в путанице болот, тростников и бухточек Канинги.
Мы взяли в плен сотни женщин и детей, и мужчины выбирали себе приглянувшихся девушек в рабыни.
Тогда я и встретил Сигунн — дрожащую девушку, которую нашел во рву. Она была светловолосая, бледная и стройная, всего шестнадцати лет, вдова, потому что муж ее погиб в захваченной крепости. Она съежилась, когда я шагнул к ней через тростники.
— Нет, — повторяла она снова и снова. — Нет, нет, нет.
Я протянул руку, и спустя некоторое время, поскольку судьба не оставила ей выбора, она ухватилась за нее. Я отдал Сигунн на попечение Ситрика.
— Присмотри за ней, — сказала я ему по-датски — на языке, которым он хорошо владел, — и позаботься о том, чтобы ее не обидели.
Мы сожгли крепости. Я хотел их оставить, чтобы использовать как далекие твердыни для защиты Лундена. Но Эдуард настаивал, что наш бой за Бемфлеот был просто вылазкой в земли Восточной Англии, что оставить себе крепости означало бы нарушить мирный договор, который его отец заключил с королем этой страны. Неважно, что половина жителей Восточной Англии грабили вместе с Хэстеном — Эдуард был полон решимости чтить договор своего отца. Поэтому мы свалили огромные стены, нагромоздили дерево в домах и подожгли их, но сперва забрали все сокровища и погрузили на четыре захваченных корабля.
На следующий день огонь еще горел. И прошло еще три дня, прежде чем я смог пройти среди углей и найти череп. Думаю, то был череп Скади, хотя не могу сказать наверняка. Я воткнул древко датского копья в спекшуюся от огня землю и насадил череп на сломанный наконечник. Опаленные кости лица невидяще смотрели через ручей, где дымились остовы почти двухсот кораблей.
— Это предупреждение, — сказал я отцу Хэберту. — Если сюда придет еще хоть один датчанин, пусть увидит ожидающую его судьбу.
Я дал отцу Хэберту большой мешок серебра и сказал:
— Если тебе понадобится помощь, приходи ко мне.
Рядом со рвом, куда не достал огонь, но погибло столько восточных саксов и мерсийцев, среди ила все еще громоздились трупы.
— Скажи Брану, — продолжал я, — что ты помолился за его пчел.
Мы уехали на следующее утро.
Эдуард поехал на запад, взяв с собой свои войска, но сначала попрощался, и я подумал, что его лицо стало суровей и тверже.
— Ты останешься в Мерсии? — спросил он меня.
— Этого желает твой отец, господин, — ответил я.
— Да, так и есть. А чего желаешь ты?
— Тебе известен ответ, господин.
Он молча посмотрел на меня, потом чуть заметно улыбнулся.
— Думаю, — медленно проговорил он, — Уэссексу понадобится Мерсия.
— А Мерсии нужна Этельфлэд, — сказал я.
— Да, — просто ответил он.
Отец Коэнвулф задержался еще на минуту. Он наклонился с седла и протянул мне руку. Он ничего не сказал, просто пожал мою руку и поскакал за своим господином.
Я отплыл на захваченных судах к Лундену. Море за мной было серебристо-розовым в туманном дыму, все еще поднимавшемся от Бемфлеота. Моя команда с помощью десятка неуклюжих мерсийцев вела на веслах корабль, на котором находились жена Хэстена, двое его сыновей и сорок других заложников. Их охранял Финан, хотя никто из пленников не выказывал неповиновения.
Этельфлэд стояла рядом со мной у рулевого весла. Она смотрела назад, туда, где клубился дым, и я знал — она вспоминает, как в прошлый раз плыла из Бемфлеота. Тогда тоже был дым, и были мертвецы, и было горе. Она потеряла своего любовника и видела впереди только беспросветную черноту.
Теперь же она посмотрела на меня и, как и ее брат, улыбнулась. На сей раз она была счастлива.
Длинные весла погружались в воду, речные берега становились ближе, на западе небо застилал дым Лундена.
А я вез Этельфлэд домой.