Книга: Последнее королевство
Назад: Географические названия
Дальше: Часть первая Языческое детство

Пролог

Нортумбрия, 866-867 годы от Р. X.
Меня зовут Утред. Я – сын Утреда, сына Утреда, отца которого тоже звали Утред. Капеллан моего отца, священник по имени Беокка, писал это имя «Утрет». Не знаю, как написал бы свое имя сам отец, поскольку он не умел ни читать, ни писать, зато я умею и, извлекая иногда из деревянного сундука старые пергаменты, вижу в них имя, написанное как «Утред», «Утрид» или «Утрет». Я гляжу на документы, подтверждающие, что Утред, сын Утреда, является законным и единственным наследником земель, границы которых обозначены камнями и рвами, дубами и ясенями, болотом и морем, – и мечтаю об этих землях, о пустынных берегах, иссеченных волнами и продуваемых всеми ветрами. Мечтаю и знаю – однажды я отберу свою землю у тех, кто украл ее у меня.
Я олдермен, хотя сам называю себя ярлом (впрочем, это одно и то же), и выцветший пергамент подтверждает мои права. Закон гласит: этой землей владею я! А именно закон, как говорят, превращает людей из грязных скотов в детей Господа. Но закон не помог вернуть мои земли. Закон требует полюбовного соглашения. Закон считает, что ущерб можно возместить деньгами. Закон больше всего не одобряет кровную месть. Но я – Утред, сын Утреда, и моя история – это история кровной мести. Это история о том, как я отнимаю у врага то, что принадлежит мне по праву. И еще это история женщины и короля, ее отца.
То был мой король, и всем, что у меня есть, я обязан ему. Пища, которую я ем, дом, в котором живу, мечи, которыми вооружены мои люди, – все это дал мне Альфред, мой король... Король, меня ненавидевший.
* * *
История эта началась задолго до моей первой встречи с Альфредом. Тогда мне было всего девять лет, и я впервые увидел датчан. В 866 году звали меня не Утредом, а Осбертом, потому что я был вторым сыном, а имя Утред всегда получал старший. Брату в ту пору исполнилось семнадцать, он был высоким, хорошо сложенным, со светлыми, как у всех в нашей семье, волосами, с суровыми чертами лица, так похожими на черты нашего отца.
В тот день, когда я впервые увидел датчан, мы ехали вдоль берега моря, держа соколов на руке: мой отец, дядя, брат, я сам и дюжина наших людей. Стояла осень, на прибрежных утесах еще росла темно-зеленая трава, на камнях у воды лежали тюлени, а над ними с криками кружила стая морских птиц, которых было слишком много, чтобы пускать соколов. Мы доехали до широких отмелей, протянувшихся между нашей землей и Линдисфареной, Священным Островом, и, помню, я стал смотреть на разрушенные стены аббатства за отмелью. Аббатство задолго до моего рождения разграбили датчане. Сейчас там снова жили монахи, но монастырь так и не возродил свою былую славу.
Еще мне помнится, какой тогда был чудесный день – а может, он и впрямь был чудесным. Возможно, шел дождь, хотя дождя я не помню. Сияло солнце, мягко плескали волны спокойного моря, мир был прекрасен.
Сокол впивался когтями в мою руку через кожу рукава, вертя головой в колпачке, потому что слышал крики белых птиц. Мы выехали из крепости утром и двинулись на север; хотя мы и держали при себе ловчих соколов, пустились мы в путь не ради охоты, а для того, чтобы отец принял решение.
Этой землей правили мы. Мой отец, олдермен Утред, владел всем к югу от Туида и к северу от Тайна, но в Нортумбрии правил король; его, как и меня, звали Осберт. Он жил южнее, редко заезжал на север и не беспокоил нас, однако сейчас некий Элла решил заполучить трон. Этот Элла, олдермен холмистой местности к западу от Эофервика, созвал армию, бросил вызов Осберту и прислал моему отцу дары, чтобы заручиться его поддержкой. От моего отца, как я теперь понимаю, зависел исход мятежа. Мне хотелось, чтобы он принял сторону Осберта, потому что законный король был моим тезкой, а я в свои девять лет по глупости верил, что все Осберты благородны, добры и отважны. На самом же деле Осберт был слюнявым болваном... Но он был королем, и отцу не хотелось от него отступаться.
Однако Осберт, в отличие от Эллы, не присылал даров и не выказывал знаков уважения, поэтому отец терзался сомнениями. Мы могли бы немедленно собрать полторы сотни хорошо вооруженных воинов, а через месяц – еще больше и тогда смогли бы противостоять четырем сотням противников; значит, тот, кого мы поддержим, станет королем и будет нам благодарен.
Во всяком случае, так нам казалось.
А потом я увидел их.
Три корабля.
Мне вспоминается, что они выскользнули из плотного тумана. Может, так оно и было, но память – ненадежная вещь, и остальные мои воспоминания запечатлели ясное безоблачное небо, поэтому тумана, наверное, не было. Однако я помню, как только что видел пустынное море, а в следующий миг на юге появились три корабля.
Три прекрасных корабля.
Они невесомо застыли на глади океана, а когда весла зарылись в волны, полетели, едва касаясь воды. Их высоко загнутые нос и корма венчались позолоченными чудовищами, змеями и драконами. В тот далекий осенний день мне показалось, что три судна танцуют на воде, взмывая вверх и опускаясь вниз на серебряных крыльях весел. Мокрые весла вспыхивали на солнце, превращаясь в полосы света; падали, снова поднимались, и корабли с драконьими головами взлетали на волнах, а я завороженно на них глядел.
– Дьяволово отродье, – проворчал отец.
Он был не очень хорошим христианином, но в тот миг так испугался, что осенил себя крестом.
– Пусть дьявол их и проглотит, – произнес мой дядя по имени Эльфрик – худой, угрюмый, замкнутый человек.
Три корабля двинулись на север, подтянув прямоугольные паруса к длинным реям, но как только мы повернули на юг и поскакали по песку в сторону дома, да так, что гривы лошадей затрепетали, словно ветки на ветру, а соколы взволнованно заклекотали, – суда пошли вслед за нами. Там, где на месте обрушившегося утеса остался бугристый торфяной холм, мы покинули берег, преодолели трудный подъем и понеслись галопом по прибрежной дороге к своей крепости.
К Беббанбургу.
Бебба была нашей королевой много лет назад и дала свое имя моему дому, самому дорогому для меня месту на земле.
Крепость стояла на торчащей из моря высокой скале, о восточный край которой ударяли волны; волны пенились и у северного выступа, катились по ребристой отмели вдоль западной стороны скалы между крепостью и берегом. Чтобы попасть в Беббанбург, надо было подъехать с юга по дамбе из камней и песка – ее охраняла большая деревянная башня под названием Нижние Ворота, возведенная на вершине земляного вала.
На вспененных лошадях мы с громом копыт промчались под аркой башни, пронеслись мимо деревянных амбаров, кузниц, конюшен, аккуратно крытых ржаной соломой, а потом проскакали по внутренней дороге к Верхним Воротам, оберегавшим вершину скалы с укрепленным валом. За валом и находился замок отца; здесь мы спешились, поручив рабам лошадей и соколов, и побежали к восточному валу, откуда обычно смотрели на море.
Три корабля уж поравнялись с островами, где обитали буревестники, а зимой резвились тюлени. Мы наблюдали за судами, когда моя мачеха, встревоженная стуком копыт, вышла из замка и поднялась к нам.
– Дьявол разверз свое чрево, – приветствовал ее отец.
– Да охранят нас Господь и все святые, – ответила Гита, крестясь.
Я никогда не видел своей матери, второй жены отца: она, как и первая его жена, погибла при родах. Мы с Утредом были сводными братьями, оба остались без матерей, но я считал матерью Гиту. И она, в общем, была ко мне добра, даже добрее, чем отец, который не особенно любил детей. Гита хотела, чтобы я сделался священником. Она говорила, что, раз мой старший брат станет воином и унаследует землю, которую будет защищать, мне придется найти другое занятие. Она родила моему отцу двух сыновей и дочь, но все они прожили меньше года.
Три корабля подходили все ближе. Казалось, они хотят рассмотреть Беббанбург, но нас это не слишком беспокоило: крепость считалась неприступной, поэтому датчане могли пялить глаза сколько влезет. У первого корабля имелось по двенадцать весел с каждого борта, и, когда он пристал к берегу в сотне метров от нас, один из воинов перемахнул через борт и пробежал по обращенному к нам ряду весел: несмотря на кольчугу и меч, он прыгал с весла на весло легко, как танцор. Все мы молились, чтобы он упал, но он, разумеется, не упал, а, добравшись до кормы, развернулся и побежал обратно. У него были светлые, очень длинные волосы.
– Неделю назад они торговали в устье Тайна, – сказал Эльфрик, брат моего отца.
– Откуда ты знаешь?
– Я их видел и узнаю судно. Видите светлую полосу на обшивке? – Он сплюнул. – Но тогда у судна не было драконьей головы.
– Они снимают головы, когда приходят торговать, – сказал отец. – И чем они торговали?
– Меняли шкуры на соль и сушеную рыбу. Говорили, будто они – купцы из Хайтабу.
– Теперь эти купцы ищут драки, – проговорил отец.
И датчане действительно принялись вызывать нас на бой, ударяя копьями и мечами по раскрашенным щитам. Но они не могли взять Беббанбург, а мы ничего не могли поделать с ними, хотя отец и приказал поднять свое знамя с волком. На боевом стяге скалилась волчья морда, но ветра не было, и, поскольку знамя бессильно обвисло, язычники не поняли заключенного в нем вызова. Спустя некоторое время им наскучило нас дразнить, они сели на скамьи и принялись грести к югу.
– Будем молиться, – сказала мачеха.
Гита была гораздо моложе отца: маленькая пухлая женщина с копной светлых волос, горячо преданная святому Катберту, перед которым благоговела, поскольку тот творил чудеса. В церкви рядом с большим залом она хранила гребень из слоновой кости, которым Катберт якобы расчесывал бороду... А может, и вправду расчесывал.
– Пора за дело, – проворчал отец, отвернувшись от вала. – Ты, – обратился он к моему старшему брату Утреду. – Возьми дюжину воинов и скачи на юг. Наблюдай за язычниками, но ничего не предпринимай, понял? Если они высадятся на моей земле, я хочу знать, где именно.
– Да, отец.
– Не вступай с ними в бой! – приказал отец. – Просто понаблюдай за негодяями, а к ночи возвращайся.
Еще шесть человек он отправил собрать войско. Все свободные крестьяне были обязаны воевать за отца, и сейчас он собирал армию, чтобы к рассвету следующего дня рассчитывать на две сотни человек с топорами, копьями и серпами. Его вассалы, жившие с нами в Беббанбурге, были вооружены хорошими мечами и прочными щитами.
– Если датчан мало, – говорил отец тем же вечером, – они не станут сражаться. Они похожи на псов, эти датчане: смелые в стае, но трусы в душе.
Стемнело. Брат еще не вернулся, но никто за него особо не волновался. Утред порой был слишком заносчивым, но сильным. Конечно, он вернется после полуночи – и отец распорядился повесить над Верхними Воротами сигнальный фонарь, чтобы брат нашел дорогу домой.
Мы считали, что в Беббанбурге мы в безопасности, ведь крепость ни разу не сдавалась врагу. Но отца и дядю все равно обеспокоило возвращение датчан в Нортумбрию.
– Они ищут поживу, – сказал отец. – Голодные ублюдки хотят высадиться, угнать скот и уплыть назад.
Я вспомнил слова дяди, что люди с этих кораблей в устье Тайна меняли шкуры на сушеную рыбу. Как же они могут быть голодными? Но я ничего не сказал. Мне было всего девять, и что я знал о датчанах?
Я знал, что они дикари и язычники. Что они страшные. Знал, что за два поколения до моего рождения корабли их совершали набеги на наше побережье. Еще я знал, что отец Беокка, наш капеллан, каждую субботу молится, прося избавить нас от ярости северян, но ярость эта была мне неведома. Ни один датчанин не ступал на наши земли с моего рождения, хотя отец не раз сражался с ними... И в ту ночь, когда мы ждали возвращения брата, он заговорил о старых врагах. Они пришли, по его словам, из северных земель, где сплошной туман и лед. Они поклоняются старым богам, которым поклонялись и мы, пока над нами не воссиял свет веры Христовой; и когда датчане впервые высадились в Нортумбрии, неистовые драконы носились по северному небосклону, огромные молнии ударяли в холмы, море хлестали смерчи.
– Они посланы Господом, – робко произнесла Гита, – чтобы наказать нас.
– Наказать за что? – гневно спросил отец.
– За наши грехи, – ответила Гита, осеняя себя крестом.
– К дьяволу наши грехи! – прорычал отец. – Они явились, потому что хотят жрать!
Его раздражала набожность мачехи, и он не желал в угоду ей отречься от своего боевого знамени с волком, означающего, что род наш ведет начало от Вотана, древнего саксонского бога войны. Волк – один из трех любимцев Вотана, как рассказывал наш кузнец Элдвульф. Два других – орел и ворон. Гита хотела, чтобы на флаге был крест, но отец гордился своими предками, хотя и редко говорил о Вотане. Даже в свои девять лет я понимал, что доброму христианину не подобает хвастать происхождением от языческого божества, но мне было приятно считать себя потомком бога. Элдвульф часто рассказывал мне о Вотане: этот бог наградил наш народ землей под названием Англия; однажды он бросил боевое копье выше луны; его щит может заслонить летнее небо; бог способен сжать все поля на свете одним взмахом своего громадного меча. Мне нравились эти сказки, они были интереснее рассказов мачехи о чудесах Катберта. Мне казалось, что христиане вечно льют слезы, в отличие от почитателей Вотана.
Мы ждали брата в большом зале. То была – и осталась по сей день – огромная деревянная постройка, крытая толстым слоем соломы, с массивными балками, с арфой на помосте и с каменным очагом посередине. Требовалась дюжина рабов, чтобы поддерживать огонь в гигантском очаге: рабы таскали дрова по насыпи через крепостные ворота, и за лето поленница становилась выше церкви. По периметру зала располагались возвышения из покрытой досками утрамбованной земли, на этих настилах мы и жили, спасаясь от сквозняков. Собаки оставались внизу, на застеленном папоротником полу, там же пировали простолюдины во время четырех больших ежегодных праздников.
В тот вечер пиршества не было, мы ели только хлеб, сыр и пили эль, и отец гадал вслух, неужели датчане снова хотят войны.
– Обычно они приходят грабить, – сказал он мне, – но иногда остаются и захватывают земли.
– Думаешь, они хотят захватить нашу землю? – спросил я.
– Они захватывают любые земли, – резко ответил отец. Его всегда раздражали мои вопросы, но в тот вечер он был встревожен, поэтому продолжал говорить: – Их собственные земли – камень и лед. К тому же на них нападают великаны.
Мне хотелось, чтобы отец рассказал о великанах, но он впал в мрачную задумчивость.
– Наши предки, – сказал он после паузы, – взяли эту землю. Взяли ее, жили на ней и сохранили ее. Мы не отдадим того, что нам оставили предки. Они пришли из-за моря, сражались здесь, строили здесь и здесь похоронены. Это наша земля, впитавшая налгу кровь, скрепленная нашими костями. Нашими.
Он рассердился, но такое часто с ним случалось. Отец пристально посмотрел на меня, словно спрашивая, достаточно ли я силен, чтобы удержать земли Нортумбрии, которые наши предки завоевывали мечом и копьем, убивая, проливая чужую кровь.
Потом мы легли спать, во всяком случае, я лег. Отец, наверное, всю ночь вышагивал по стенам крепости, но на заре вернулся в замок, и тогда же меня разбудил звук рога у Верхних Ворот. Я скатился с помоста и выбежал наружу. Стояло раннее утро, на траве лежала роса, над моей головой кружил морской орел. Охотничьи псы тоже выскочили из дверей на призыв рога.
Я увидел, что отец бежит к Нижним Воротам, и стал вслед за ним протискиваться меж людьми, столпившимися на восточном валу, с которого просматривалась дамба.
С юга приближались всадники. Их было около дюжины, копыта их коней искрились от росы. Конь моего брата шел впереди – гордый жеребец с дикими глазами и необычной походкой: во время галопа он так выбрасывал передние ноги, что спутать его с другим конем было невозможно. Но ехал на нем не Утред. У человека, сидевшего в седле, были очень длинные волосы цвета белого золота, на скаку они развевались, как конский хвост. Облаченный в кольчугу всадник держал на плече топор, на боку у него болтался меч, и я не сомневался: это тот самый человек, который недавно танцевал на веслах. Его товарищи были в обычной одежде и не носили доспехов.
Когда они подъехали к крепости, длинноволосый знаком велел остальным придержать лошадей и двинулся дальше один. Приблизившись на расстояние полета стрелы (хотя никто на стене не поднял лука), он остановил коня, посмотрел вверх, на ворота, насмешливо оглядел собравшихся на стенах, поклонился, швырнул что-то на дорогу и развернул коня. Всадник ударил жеребца пятками, и тот понесся назад, на юг, а остальные негодяи галопом понеслись за главарем.
То, что длинноволосый швырнул на дорогу, было головой моего сурового брата.
Голову принесли отцу, и тот долго смотрел на нее, ничем не выдавая своих чувств. Он не закричал, не переменился в лице, не нахмурился. Он просто глядел на голову старшего сына – а затем посмотрел на меня.
– С этого дня, – сказал он, – тебя зовут Утред.
Так я получил это имя.
* * *
Отец Беокка настоял, чтобы меня крестили еще раз: иначе-де, на небесах не поймут, кто я такой, если я прибуду туда под именем Утред. Я протестовал, но Гита согласилась со священником, а мой отец больше пекся о ее благополучии, нежели о моем. Поэтому в церковь притащили бочку, наполовину наполненную морской водой, и отец Беокка, поставив меня в эту бочку, черпаком вылил воду мне на голову.
– Прими твоего слугу Утреда, – произнес он нараспев, – в число твоих святых и в ряды сияющих ангелов.
Надеюсь, у святых и ангелов теплее, чем было в церкви в тот день. Когда крещение закончилось, Гита принялась плакать по мне, хотя я никак не мог понять почему. Лучше бы она плакала по моему брату.
Мы узнали, что именно с ним произошло. Три корабля датчан направились к устью реки Альн, где находилось небольшое рыбацкое селение. Тамошние жители благоразумно пустились бежать, но некоторые задержались и наблюдали за устьем реки из леса на горе. Они-то и рассказали, что брат мой приехал с наступлением ночи и увидел, как викинги поджигают дома. Викингами эти люди назывались, когда устраивали набеги, а датчанами или язычниками – когда торговали; и коли на сей раз они жгли и грабили, значит, были викингами.
В поселении было не много викингов, большинство остались на кораблях, и мой брат решил напасть и перебить высадившихся.
Конечно же, он угодил в ловушку. Оказывается, датчане видели его всадников, и команда одного из кораблей устроила засаду на северном краю деревни. Сорок человек отрезали брату путь к отступлению и перебили весь его отряд.
Отец сказал, что его старший сын умер быстро, – таким образом он пытался себя утешить. Но, конечно, смерть брата быстрой не была, ведь датчане успели узнать, кто он такой, иначе разве привезли бы его голову в Беббанбург? Рыбаки сказали, что пытались предупредить брата, но я в этом сомневаюсь. Люди говорят такое, чтобы избежать обвинений; как бы то ни было, предупредили его или нет, брат был мертв, а датчанам досталось тринадцать отличных мечей, тринадцать хороших лошадей, доспехи, шлем и мое прежнее имя.
Но это был еще не конец. Мимолетный визит трех кораблей не стал значительным событием, зато через неделю после гибели брата мы узнали, что по рекам к Эофервику поднялся большой флот датчан. Они захватили город в День всех святых, и Гита рыдала, решив, что Бог отвернулся от нас. Однако пришла и хорошая новость: мой бывший тезка король Ос-берт вроде бы заключил союз со своим соперником, претендентом на престол Эллой, и они решили отложить свои споры, объединить силы и вернуть Эофервик.
Сказать это было легко, но чтобы совершить подобное дело, требовалось время.
Гонцы скакали туда-сюда, советники думали, священники молились, и только к Рождеству Осберт и Элла скрепили соглашение клятвами и попросили отца привести свое войско. Но, конечно, мы не могли двинуться в путь зимой. Датчане засели в Эофервике, им позволили остаться там до ранней весны. Под городской стеной назначили сбор нортумбрийской армии, и, к моей радости, отец объявил, что я еду на юг вместе с ним.
– Он слишком мал, – запротестовала Гита.
– Ему почти десять, – ответил отец, – он должен уметь сражаться.
– Будет больше пользы, если он продолжит ученье.
– От мертвого грамотея Беббанбургу не будет пользы, – возразил отец. – Утред теперь наследник, поэтому должен уметь сражаться.
В тот же вечер он велел Беокке показать мне пергамент, который хранился в церкви. Пергамент, в котором говорилось, что этой землей владеем мы. Беокка два года учил меня читать, но я был плохим учеником и, к его огорчению, не понял в документе ни бельмеса. Беокка вздохнул и объяснил, что там написано.
– Это описание земель, – сказал он, – которыми владеет твой отец. Здесь сказано, что земли эти принадлежат ему и по закону Божьему, и по нашему земному закону.
Надо полагать, когда-нибудь эти земли должны были стать моими, потому что в тот же вечер отец продиктовал новое завещание, в котором говорилось, что, если он умрет, Беббанбург перейдет к его сыну Утреду; тогда я стану олдерменом, и все, кто живет между Туидом и Тайном, присягнут мне в верности.
– Когда-то мы были здесь королями, – сказал мне отец, – и наша земля звалась Берниция.
Он приложил печать к красному воску, и на воске осталось изображение волчьей головы.
– Мы снова будем называться королями, – заявил Эльфрик, мой дядя.
– Неважно, как нас называют, – резко бросил отец, – главное, чтобы нам повиновались!
И он заставил Эльфрика поклясться на гребне святого Катберта, что тот будет чтить новое завещание и признает меня Утредом Беббанбургским. Эльфрик поклялся.
– Но все будет хорошо, – сказал отец. – Мы перережем этих датчан, как овец в загоне, и вернемся домой с добычей и славой.
– Будем молить о том Господа, – отозвался Эльфрик.
Эльфрик и еще тридцать человек остались в Беббанбурге защищать крепость и оберегать женщин. В тот вечер дядя сделал мне подарок: кожаный нагрудник, защищающий от удара меча, и, самое главное, шлем, который кузнец Элдвульф украсил ободком из позолоченной бронзы.
– Теперь все поймут, что ты принц, – сказал Эльфрик.
– Он не принц, – возразил отец, – а наследник олдермена.
Но он был доволен подарками брата и прибавил еще два от себя: короткий меч и лошадь. Меч был старым, сточенным, в кожаных ножнах с овечьим руном внутри, с коротким толстым эфесом и слишком тяжелый... Но в ту ночь я спал, положив его под одеялом рядом с собой.
На следующее утро моя мачеха рыдала на валу у Верхних Ворот, а мы отправились под голубым безоблачным небом на войну. Две с половиной сотни человек ехали на юг под нашим знаменем с волчьей головой.
Это был год 867-й, и я отправлялся на войну в первый раз.
Эта война длится для меня до сих пор.
* * *
– В клине ты не пойдешь, – сказал отец.
– Да, отец.
– Только мужчины могут выстоять в клине, – продолжал он. – Но ты будешь наблюдать, будешь учиться – и поймешь, что самый опасный удар можно получить не тем мечом или топором, которые тебе видны, а теми, которые ты не видишь. Теми, что разят снизу, перерезая сухожилия.
Он дал мне множество других советов во время долгого пути на юг. Из двух с половиной сотен человек, отправившихся в Эофервик из Беббанбурга, сто двадцать ехали верхом – то были воины моего отца или самые зажиточные фермеры, которые могли себе позволить доспехи, щиты и мечи. Большинство людей не были богачами, но поклялись в верности моему отцу и шли теперь с серпами, копьями, косами, баграми и топорами. У некоторых имелись охотничьи луки, и всем приказали захватить недельный запас провианта – в основном черствый хлеб, еще более черствый сыр и копченую рыбу.
Многие взяли в поход женщин. Отец велел не брать их, но не стал прогонять тех, кого все-таки взяли: они все равно увязались бы следом. К тому же мужчины дерутся лучше, когда за ними наблюдают жены и любовницы. Отец был уверен, что эти женщины скоро увидят, как нортумбрийцы безжалостно перережут датчан. Он заявил, что мы самые мужественные люди Англии, гораздо мужественнее мягкотелых мерсийцев.
– Твоя мать была из Мерсии, – сказал он, но больше ничего не добавил.
Он никогда не рассказывал мне о матери. Я знал, что они были женаты меньше года, когда она умерла, рожая меня. Моя мать была дочерью олдермена, но для отца ее словно не существовало: он презирал мерсийцев, хотя не так сильно, как изнеженных западных саксов.
– Они в своем Уэссексе не видели лиха, – обычно говаривал он.
Но самой суровой его оценки удостоилась Восточная Англия.
– Они живут в болоте, – сказал он мне как-то раз, – живут, как лягушки.
Мы, жители Нортумбрии, ненавидели обитателей Восточной Англии, потому что много лет назад те предали нас в бою и убили Этельфрита, нортумбрийского короля и супруга Беббы, в честь которой назвали нашу крепость. Позже я узнал, что люди Восточной Англии позволили перезимовать датчанам, захватившим Эофервик, и давали им лошадей, поэтому отец был прав, презирая мерсийцев, – они были вероломными лягушками.
Отец Беокка отправился на юг вместе с нами. Мой отец не слишком жаловал священника, но не хотел отправляться на войну без божьего человека и его молитв. Беокка же хранил неизменную верность моему отцу, который освободил его из рабства и дал возможность учиться; думаю, поклоняйся отец хоть дьяволу, священник закрыл бы на это глаза. Беокка был молодым человеком, чисто выбритым и невероятно уродливым, с сильно косящим глазом, приплюснутым носом, буйными рыжими волосами и парализованной рукой. А еще он был умным – хотя тогда я этого не ценил, поскольку ненавидел его уроки. Бедняга так старался выучить меня грамоте, а я сводил все его усилия на нет, предпочитая получать взбучки от отца, чем заниматься азбукой.
Мы ехали по римской дороге, под Тайном миновали построенную римлянами громадную стену и двинулись дальше на юг. Римляне, говорил отец, были гигантами, возводившими удивительные постройки, но гиганты вернулись в Рим и умерли, остались только священники. Дороги же сохранились, и, пока мы ехали на юг, к нам присоединялось все больше людей, так что наконец по пустоши с обеих сторон от разбитого каменного полотна двигалась целая толпа. Воины ночевали под открытым небом, а отец и его вассалы спали в аббатствах или конюшнях.
И все это войско двигалось вразброд. Даже в девять лет я замечал отсутствие порядка. Воины везли с собой выпивку, воровали мед и эль в деревнях, через которые мы проезжали, частенько напивались вдрызг и валились на обочину, но никому до этого не было дела.
– Нагонят, – беспечно говорил отец.
– Это плохо, – однажды сказал мне Беокка.
– Что плохо?
– Они должны соблюдать порядок. Я читал о римских войнах и знаю, что в войске должна быть дисциплина.
– Нагонят, – сказал я, подражая отцу.
В тот вечер к нам присоединились люди из местечка Кетрехт, под которым давным-давно мы разбили в большом сражении валлийцев. Вновь прибывшие пели о битвах, похваляясь, как мы кормили воронов мясом врага, и эти слова будоражили отца. Он сказал, что мы уже рядом с Эофервиком и, возможно, завтра встретимся с Эллой и Осбертом, а еще через день снова накормим воронов. Мы сидели у костра – одного из сотен костров, разбросанных по полю. Я видел, как далеко на юге небо отсвечивает над плоской равниной огнями других костров, и знал: там расположилась другая часть армии Нортумбрии.
– Ворон – птица Вотана, да? – взволнованно спросил я. Отец мрачно посмотрел на меня.
– Кто тебе это сказал?
Я молча пожал плечами.
– Элдвульф? – догадался он.
Отец знал, что беббанбургский кузнец, оставшийся в крепости с Эльфриком, в глубине души язычник.
– Я просто слышал где-то, – сказал я, в надежде отвертеться от колотушек, – и знаю, что мы происходим от Вотана.
– Так и есть, – признал отец, – но теперь у нас новый Бог. – Он мрачно оглядел пьяный лагерь. – Ты знаешь, кто выиграет сражение, парень?
– Мы, отец.
– Тот, кто менее пьян.
Он помолчал и прибавил:
– Но пьянство помогает.
– Почему?
– Потому что клин – ужасная вещь.
Он пристально глядел в огонь.
– Я шесть раз бился в клине, – продолжал он, – и каждый раз молился, чтобы этот оказался последним. Вот твоему брату клин понравился бы. В нем был задор.
Отец умолк, задумавшись, потом нахмурился.
– Тот, кто привез его голову. Мне нужна голова этого человека. Хочу плюнуть в его мертвые глаза и насадить его череп на шест над Нижними Воротами.
– Ты получишь голову, – сказал я.
Он усмехнулся.
– Много ты понимаешь, – сказал он. – Я взял тебя с собой, парень, потому что ты должен посмотреть на битву. Потому что наши люди должны видеть, что ты здесь. Только сражаться ты не будешь. Ты – как молодой щенок, который наблюдает, как старые псы травят кабана, но сам не кусает. Смотри и учись, смотри и учись, и, может быть, однажды ты пригодишься. Но пока ты всего лишь щенок.
Он жестом велел мне идти.
На следующий день римская дорога через канавы и овраги привела нас туда, где стояли лагерем объединенные армии Осберта и Эллы. За лагерем виднелся сквозь редкие деревья Эофервик, где находились датчане.
Эофервик был и остается главным городом Северной Англии. С высокими стенами, с большим аббатством, где живет архиепископ, с крепостью и широким рынком. Город стоит на реке Уз и гордится своим мостом. В Эофервик заходят суда из далекого моря – так пришли и датчане. Они, должно быть, знали, что Нортумбрия ослаблена внутренней войной, что Ос-берт, законный король, отправился на запад навстречу войскам претендента на трон, Эллы, – и в отсутствие короля захватили город. Им было нетрудно узнать, где сейчас Осберт: ссора Осберта с Эллой тянулась не одну неделю, а в Эофервике было полно торговцев, многие из которых явились из-за моря, и все знали о ссоре. Что-что, а шпионить датчане умеют. Монахи пишут в своих хрониках, как датчане являлись откуда ни возьмись, как их корабли с драконьими головами возникали словно из пустоты, но так бывало очень редко. Отдельные отряды викингов еще могли напасть внезапно, но большие военные флотилии приходили туда, где было заведомо неспокойно. Они находили зияющую рану и облепляли ее, словно мясные мухи.
Мы с отцом и двумя десятками его конных воинов, облаченных в кольчуги или кожаные доспехи, приблизились к городу – так, что смогли разглядеть врагов на стене. Некоторые части стены были сложены из камня – римская работа, но большую часть города окружал земляной вал, увенчанный высоким деревянным частоколом. С восточной стороны частокола недоставало: судя по всему, он сгорел. Мы видели закопченные деревяшки на верху земляной насыпи, где торчали свежевыструганные столбы для нового частокола, который только собирались ставить. За этими новыми столбами виднелись крытые соломой крыши, деревянные колокольни трех церквей и мачты датских кораблей на реке.
Наши шпионы утверждали, что там тридцать четыре корабля, значит, датчан было около тысячи. В нашу армию входило почти полторы тысячи человек, хотя точное число сложно было назвать. Два военачальника, Осберт и Элла, разбили каждый свой лагерь и, хотя официально заключили мир, отказывались разговаривать друг с другом, общаясь через посыльных. Мой отец, третий по важности человек в армии, разговаривал с обоими, но и он не мог убедить Осберта и Эллу встретиться, не говоря уже о том, чтобы выработать общий план кампании. Осберт хотел осадить город и взять датчан измором, тогда как Элла настаивал на немедленной атаке.
– Стена повреждена, – заявил он, – и можно быстро прорваться в глубь города, а потом перебить датчан на улицах.
Не знаю, какого мнения придерживался отец, он молчал, но в итоге решение приняли за нас.
Наше войско не могло ждать. Мы взяли с собой кое-какой провиант, но он подходил к концу, люди разбредались в поисках еды, и некоторые больше уже не возвращались, а просто уходили домой. Оставшиеся ворчали, что хозяйство заброшено и, если они не вернутся сейчас, впереди их ждет голодный год.
Все важные люди собрались на совет и провели в спорах целый день. Поскольку Осберт был на совете, Эллы там не было, хотя один из его главных сторонников намекнул, что нежелание Осберта атаковать проистекает из трусости. Возможно, он не ошибся, потому что Осберт не ответил на колкость, вместо этого предложив построить под городом форты. Три-четыре таких форта, сказал он, собьют с толку датчан. Пусть в фортах останутся лучшие воины, а остальные отправятся по домам заниматься хозяйством.
Кто-то другой предложил построить через реку новый мост, который поймает датский флот в капкан, и с жаром отстаивал свою идею, хотя все знали – у нас нет времени на постройку моста через такую широкую реку.
– Нужно, чтобы датчане увели корабли, – сказал король Осберт. – Пусть уходят в море. Пусть уходят и нападут на кого-нибудь другого.
Епископ умолял дать время олдермену Эгберту, владевшему землями к югу от Эофервика, привести своих людей.
– И Риксига нет, – вспомнил епископ другого крупного правителя.
– Он болен, – ответил Осберт.
– Это его храбрость больна, – ухмыльнулся представитель Эллы.
– Дайте им время! – просил епископ. – С воинами Эгберта и Риксига мы запугаем датчан одной своей численностью.
Мой отец на совете не сказал ничего, хотя было ясно, что многие ждут его речи. Я не понимал, почему он молчит, но вечером Беокка мне объяснил.
– Если бы он заявил, нам нужно атаковать, – сказал капеллан, – все решили бы, что он на стороне Эллы. А если бы он высказался за осаду, его сочли бы сторонником Осберта.
– А это важно?
Беокка смотрел на меня через костер – верней, один его глаз смотрел на меня, а второй блуждал по сторонам, вглядываясь в темноту ночи.
– Когда датчане будут разбиты, Осберт с Эллой снова начнут ссориться друг с другом. Твой отец не хочет поддерживать ни одного из них.
– Но тот, кого он поддержит, победит.
– А если они убьют друг друга? – спросил Беокка. – Кто тогда станет королем?
Я посмотрел на него и догадался, но ничего не ответил.
– А кто будет следующим королем? – продолжал Беокка и указал на меня. – Ты. А король должен уметь читать и писать.
– Король, – сказал я насмешливо, – всегда может нанять людей, умеющих читать и писать.
На следующее утро вопрос "атаковать или осаждать" был решен за нас, потому что прошел слух, будто новые корабли датчан появились в устье реки Хамбер. Это означало, что враги через несколько дней превзойдут нас в численности, и отец, до сих пор молчавший, заговорил.
– Мы должны атаковать до того, как подойдут новые суда, – сказал он Осберту и Элле.
Элла, разумеется, с радостью согласился, и даже Осберт понял, что прибытие новых кораблей все меняет. К тому же у датчан в городе произошла беда. Как-то утром мы проснулись и увидели, что они возвели порядочный кусок частокола из светлого свежеструганного дерева, но в тот день дул сильный ветер, и новый частокол рухнул, вызвав веселье в нашем лагере.
– Датчане, – говорили воины, – даже стену построить не могут!
– Но они строят корабли, – сказал мне отец Беокка.
– И что же?
– Человек, который умеет построить корабль, обычно может построить и стену, – объяснил молодой капеллан. – Это гораздо проще, чем строить корабль.
– Она же рухнула!
– Возможно, она и должна была рухнуть.
Я непонимающе уставился на Беокку, и он пояснил:
– Вдруг они хотят, чтобы мы атаковали именно здесь?
Не знаю, рассказал ли он отцу о своих подозрениях, но если и рассказал, отец наверняка не стал слушать: он не доверял мнению Беокки в делах, касающихся войны. Священник нужен был лишь для того, чтобы уговорить Бога поразить датчан, и больше ни для чего; и, сказать по правде, Беокка молился горячо и долго, прося Господа даровать нам победу.
На следующий день после падения стены мы дали Господу возможность ответить на молитвы Беокки.
Мы атаковали.
* * *
Не знаю, все ли собравшиеся под Эофервиком были пьяны, но, наверное, все, потому что меда, эля и браги было вдоволь. Пьянка продолжалась чуть ли не целую ночь, и, когда на заре я проснулся, войско блевало. Те немногие, кто, подобно моему отцу, имели кольчуги, надели их, но большинство носили лишь кожаные доспехи, а некоторые обычную одежду.
Оружие заточили на точильных камнях, священники обошли лагерь, бормоча благословения, пока воины клялись друг другу в верности и братстве. Некоторые собирались в группы по нескольку человек, обещая честно делиться добычей, а некоторые совсем спали с лица, и не один из них дал деру через канавы, пересекавшие плоскую сырую равнину.
Двум десяткам воинов было приказано остаться в лагере присматривать за женщинами и лошадьми, но нам с Беоккой велели сесть на коней.
– Ты останешься в седле, – сказал мне отец и обратился к священнику: – А ты будешь с ним.
– Да, мой господин, – отозвался Беокка.
– Если что-нибудь случится, – отец намеренно не уточнил, что именно, – скачите в Беббанбург, закройте ворота и ждите.
– Бог на нашей стороне, – ответил Беокка.
Отец выглядел так, как и должен выглядеть великий воин, хоть и уверял, что слишком стар для битвы. Его седеющая борода торчала над кольчугой, поверх которой он надел распятие из воловьей кости – подарок Гиты. Перевязь его меча была кожаной с серебряной отделкой, ножны прославленного меча Костолома были перехвачены полосками позолоченной бронзы. Железные пластины на сапогах защищали лодыжки, и при виде этих пластин я вспомнил, что отец говорил о клине. Отполированный шлем сиял, отверстия для глаз и рта обрамляло серебро. На круглом, обтянутом кожей щите из липы с тяжелым железным умбоном скалилась волчья голова. Олдермен Утред шел на войну.
Звуки рога собрали армию, но порядка в строю почти не было. Возник спор, кто будет на левом фланге, кто на правом. Беокка после рассказал, что спор разрешил епископ, подбросив кости, и королю Осберту выпало стоять справа, Элле – слева, а моему отцу – в центре.
Три знамени трех полководцев развернули под звуки рогов, воины собрались под эти знамена. Гарнизон отцовской крепости, его лучшие воины, выстроились впереди, а за ними – таны. Таны были важными людьми, владельцами обширных земель, у некоторых имелись собственные крепости. Именно такие люди на пирах сидели на возвышении рядом с отцом, но за ними требовалось приглядывать, поскольку амбиции заставляли танов искать шанса занять его место. Однако теперь они преданно встали за ним, а дальше выстроились простолюдины, свободные люди низшего ранга. Воины сражались рядом со своими родственниками или друзьями. С армией пришло и много мальчишек, хотя верхом был только я, и только у меня имелись меч и шлем.
Я видел, как датчане рассеялись по обеим сторонам пролома за уцелевшим частоколом, а большая часть их воинства собралась на земляном валу, закрыв щитами дыру в стене. То была высокая земляная стена, футов десяти-двенадцати в высоту, очень крутая; на нее нелегко будет забраться перед носом у поджидающих убийц, но я был уверен в нашей победе. Мне было тогда девять лет, почти десять.
Датчане что-то орали, но мы стояли слишком далеко и не слышали оскорблений. Их щиты, такие же круглые, как у нас, были раскрашены в желтые, черные, коричневые и голубые цвета.
Наши воины принялись стучать оружием о щиты: впервые в жизни я слышал этот пугающий звук, слышал, как армия исполняет музыку войны, грохоча древками копий и железными клинками мечей по дереву щитов.
– Ужасная вещь, – сказал мне Беокка. – Война – это кошмарная вещь.
Я не ответил. Мне казалось, что происходящее передо мной величественно и прекрасно.
– Клин – место, где умирают, – проговорил Беокка и поцеловал висящий у него на шее деревянный крест. – Еще до завершения дня души будут толпиться во вратах рая и ада, – скорбно продолжал он.
– А разве покойники не попадают в пиршественный зал? – спросил я.
Он поглядел на меня очень странно: похоже, мой вопрос его потряс.
– Где ты такое услышал?
– В Беббанбурге, – мне хватило ума промолчать, что подобные сказки рассказывал мне Элдвульф-кузнец, когда я приходил поглядеть, как он превращает полосы железа в мечи.
– В это верят язычники, – сурово сказал Беокка. – Они думают, будто погибших воинов относят к Вотану, чтобы пировать с ним до конца света, но это пагубное заблуждение. Это грех! И датчане вечно грешат. Они поклоняются идолам, отрицают истинного Бога, они – заблудшие.
– Но ведь мужчина должен умереть с мечом в руке? – настаивал я.
– Вижу, придется как следует наставить тебя в вере, когда все закончится, – сурово произнес священник.
Больше я ничего не сказал. Я наблюдал, стараясь запечатлеть в памяти все события этого дня.
Небо было по-летнему синим, только несколько облачков висело на западе; солнечный свет играл на наконечниках копий, словно на глади летнего моря. Первоцветы рассыпались по лугу, на котором собралась армия, кукушка куковала позади, в лесу, откуда за армией наблюдали наши женщины. По реке плавали лебеди, вода была спокойна в тот безветренный день. Дым от лагерных костров в Эофервике поднимался в небо почти вертикально, и это напомнило мне, что нынче ночью в городе будет пир, мы станем есть жареную свинину и другую поживу, которую найдем среди запасов врага.
Некоторые наши воины из передних рядов выбежали вперед с криками, вызывая врагов на бой, но никто из датчан не нарушил строя. Они просто смотрели и ждали: их копья топорщились частоколом, щиты стояли стеной... И тогда наши рога опять затрубили и крики и грохот смолкли – наша армия двинулась вперед.
Двинулась неровно.
Позже, гораздо позже, я понял, с какой неохотой люди заставляли себя идти клином, особенно навстречу другому клину, ожидающему на вершине крутого земляного вала. Но в тот день я с нетерпением ждал, когда же наша армия ринется в атаку и разобьет нахальных датчан, и Беокке пришлось удерживать меня, хватая лошадь под уздцы, чтобы не дать поскакать вслед за воинами.
– Мы должны ждать, пока они прорвутся, – сказал он.
– Я хочу убить дана! – заупрямился я.
– Не глупи, Утред, – рассердился Беокка. – Ты попытаешься убить датчанина, и твой отец останется без сыновей. Ты теперь его единственный наследник, и твой долг остаться в живых.
Итак, я исполнял свой долг, стоя на месте и глядя, как медленно, очень медленно наша армия собирается с духом и движется к городу. Слева от нас была река, опустевший лагерь остался справа, а гостеприимная дыра в стене зияла прямо впереди, и в пробоине молча ждали датчане, закрывшись сомкнутыми внахлест щитами.
– Самые храбрые пойдут первыми, – сказал Беокка, – и твой отец будет среди них. Они образуют клин, то, что латинские авторы называют porcinum caput. Ты знаешь, что это такое?
– Нет.
Мне было наплевать, что это значит.
– Свиная голова. Напоминает по форме кабанье рыло. Самые храбрые идут первыми, и, если они прорываются, остальные следуют за ними.
Беокка был прав. Три клина построились перед армией: по одному из гвардии Осберта, Эллы и моего отца. Воины стояли, плотно прижавшись друг к другу, сомкнув щиты внахлест, как датчане, а в задних рядах клина – держа щиты над головой, словно крышу.
Когда же все было готово, воины всех трех отрядов издали боевой клич и двинулись вперед. Они не бежали. Я ждал, что они вот-вот побегут, но на бегу невозможно удержать сомкнутый строй. При построении "свиньей" наступают медленно – достаточно медленно, чтобы люди в клине успели задуматься, как силен враг, и испугаться, что оставшаяся часть армии не придет им на подмогу. Но армия пошла. Три клина не проползли и двадцати шагов, как прочий люд двинулся следом.
– Хочу посмотреть поближе! – сказал я.
– Ты будешь ждать здесь, – приказал Беокка.
Теперь я слышал крики – крики угрозы, крики, придающие человеку храбрости; и тут лучники на городской стене выстрелили, и я увидел, как промелькнули перья стрел, падающих на наши клинья. А спустя миг взметнулись копья, перелетели по дуге ряды датчан и ударили о поднятые над головами щиты. Поразительно – во всяком случае, меня это поразило, – что никого из наших не ранило, хотя я видел, что щиты их утыканы стрелами и копьями, словно дикобраз иглами. Три клина по-прежнему шли вперед, и теперь уже наши лучники стреляли в датчан, а несколько воинов выскочили из задних рядов и метнули копья в стену вражеских щитов.
– Теперь уже скоро, – взволнованно сказал Беокка и перекрестился.
Он молился про себя, его больная рука нервно подергивалась.
Я следил за клином отца, центральным клином под знаменем с волчьей мордой, и видел, как плотно сомкнутые ряды щитов исчезли в канаве, вырытой перед земляным валом. Тогда я понял, что отец сейчас ужасающе близок к смерти. Мне хотелось, чтобы он победил, чтобы перебил всех врагов, чтобы еще больше прославил имя Утреда Беббанбургского... А затем я увидел, как клин щитов выбирается изо рва, словно чудовищное животное, и ползет вверх по валу.
– У них есть преимущество, – произнес Беокка тем тоном, каким обычно преподавал мне уроки. – Ноги врагов – легкая мишень, когда приближаешься снизу.
Мне показалось, что он пытается убедить в этом себя самого, но я все равно ему поверил. И должно быть, капеллан оказался прав, потому что клин отца поднялся на вал без всяких задержек, первым – и тут же его встретила стена врагов. Теперь я видел только мельканье клинков, поднимающихся и опускающихся, и слышал настоящую музыку битвы: удары железа по дереву, железа по железу, – но клин продолжал движение. Словно острый клык кабана, он пропорол стену датских щитов и пополз дальше; хотя датчане были со всех сторон, казалось, что наши побеждают. Они лезли все выше по земляному валу... И воины, идущие следом, должно быть, почувствовали, что олдермен Утред ведет их к победе, приободрились и ринулись на помощь окруженному врагами клину.
– Хвала Господу! – сказал Беокка, когда датчане побежали.
Только что они стояли плотной стеной, потрясая оружием, и вдруг исчезли в городе, и наша армия, с воодушевлением людей, только что спасшихся от смерти, рванулась следом.
– Теперь едем, медленно, – сказал Беокка, понукая свою лошадь и ведя мою за узду.
Датчане бежали. Земляной вал был черен от наших воинов, которые протискивались сквозь пролом в стене, спускаясь в улицы и переулки с другой стороны вала. Над Эофервиком реяли три флага: наша волчья голова, боевой топор Эллы и крест Осберта. Я услышал бодрые крики, пришпорил лошадь, и она вырвалась из хватки Беокки.
– Вернись! – крикнул он и поскакал за мной, но не пытался оттащить меня прочь.
Мы победили, Бог даровал нам победу, и я хотел оказаться поближе, чтобы вдохнуть запах вражеской крови.
Мы с Беоккой не смогли войти в город, потому что дыра в частоколе была забита нашими воинами, но я снова пришпорил лошадь, и она втиснулась в толпу. Люди возмущались, но потом замечали полоску позолоченной бронзы на моем шлеме и, поняв, что я благородного рода, помогали продвинуться вперед. Застрявший сзади Беокка кричал, чтобы я не уходил далеко.
– Догоняй! – крикнул я ему.
И вдруг он закричал снова – на сей раз безумным, перепуганным голосом.
Я обернулся и увидел поток датчан, движущихся через поле, по которому недавно прошла наша армия: некоторые устремились на нас верхом, но большинство – пешком. То была целая толпа; должно быть, враги вышли по реке через северные ворота города, чтобы отрезать нам путь к отступлению. А датчане точно знали, что мы будем отступать, ведь в итоге выяснилось, что стены строить они умеют: они перегородили стенами улицы внутри города, а потом сделали вид, что у них рухнула часть изгороди. Так они заманили нас в ловушку и теперь захлопнули ее.
Беокка запаниковал, и я его не виню. Датчане с удовольствием убивали христианских священников, и Беокка, должно быть, увидел свою близкую мучительную смерть. Он не хотел принимать муки, поэтому развернул лошадь, пришпорил ее и помчался галопом вдоль реки мимо врагов. Им не было дела до судьбы одного человека, когда столько народу попало в капкан, и они позволили капеллану уйти.
В большинстве армий самые слабые и плохо вооруженные оказываются сзади. Смельчаки идут впереди, самые робкие – сзади, и если напасть на задние ряды вражеской армии, можно устроить настоящую резню.
Сейчас я уже старый человек и, волею судьбы, видел паническое бегство многих армий. Такая паника хуже ужаса овцы, которую на краю утеса осадили волки; в ней больше безумия, чем в судорогах лосося, пойманного в сеть и вытащенного из воды. От крика небо готово было разорваться, но для датчан этот крик был сладчайшим звуком победы, тогда как для нас – смертью.
Я попытался бежать. Видит Бог, я тоже впал в панику. Увидев, как Беокка скачет прочь под прибрежными ивами, я сумел развернуть кобылу, но тут ко мне бросился один из наших воинов. Надо полагать, он хотел отобрать мою лошадь, но я догадался вытащить свой короткий меч и инстинктивно ткнул в этого человека, пришпорив кобылу. Все, что мне в результате удалось, – это выбраться из охваченной паникой толпы и оказаться на пути наступающих датчан.
Вокруг меня все вопили, топоры и мечи викингов мелькали и разили. Мрачная работа, кровавый пир, песнь клинка, вот как это называется.
Наверное, я уцелел потому, что, единственный из наших воинов, был верхом, и те немногие датчане, которые тоже были на конях, должно быть, приняли меня за своего. Но потом один из них обратился ко мне на языке, которого я не понимал. Я взглянул на него, увидел длинные волосы (он был без шлема), длинные светлые волосы, серебристую кольчугу, широкую ухмылку на исступленном лице – и узнал его, человека, который убил моего брата!
Как дурак, я закричал на него. Следом за этим длинноволосым датчанином ехал знаменосец, на длинном древке хлопало орлиное крыло. Слезы застилали мне глаза, и, наверное, меня охватило безумие битвы, потому что, несмотря на страх, я подскакал к длинноволосому датчанину и замахнулся на него своим маленьким мечом.
Он парировал удар, и мой жалкий клинок согнулся, как селедочный хребет. Он просто взял и согнулся, а датчанин поднял меч, чтобы прикончить меня, но увидел жалкую погнутую железяку у меня в руке и захохотал. Я обмочился, а он хохотал. Тогда я снова замахнулся на него бесполезным клинком. Продолжая хохотать, он подался вперед, вырвал у меня оружие и отшвырнул в сторону. А потом схватил и поднял меня. Я визжал и колотил его кулаками, но ему все это казалось ужасно забавным; перебросив меня через седло, он пришпорил коня и ринулся в толпу, чтобы убивать дальше.
Так я встретился с Рагнаром. Рагнаром Бесстрашным, убийцей моего брата, человеком, чья голова должна была украсить шест на воротах Беббанбурга. Ярлом Рагнаром.
Назад: Географические названия
Дальше: Часть первая Языческое детство