Часть вторая
Последнее королевство

Я поселился в Южной Мерсии. Нашел еще одного дядю, олдермена Этельреда. Он был сыном Этельреда, братом Этельвульфа, отцом Этельреда и братом еще одного Этельреда – отца Эльсвит, жены Альфреда. Этот олдермен Этельред со всем своим сложно разветвленным семейством нехотя признал во мне племянника, хотя его отношение несколько потеплело, когда я преподнес ему две золотые монеты и поклялся на распятии, что больше денег у меня нет. Бриду он сразу счел моей любовницей (в чем не ошибся) и больше не обращал на нее внимания.

Путешествие на юг оказалось утомительным, как и все зимние переходы. Некоторое время мы прожили с одним семейством в холмах недалеко от Меслаха; эти люди приняли нас за беглых преступников. Мы оказались рядом с их жилищем промозглым ветреным вечером, оба полузамерзшие, и расплатились за пищу и кров несколькими звеньями серебряной цепи распятия Эльсвит. Ночью два старших сынка явились, чтобы забрать остальное наше добро, но мы с Бридой были наготове. У меня имелся Вздох Змея, у Бриды – Осиное Жало, и мы пригрозили оскопить обоих парней.

После этого все семейство сделалось очень дружелюбным и всячески старалось нам угодить, особенно когда я сказал, что мы с Бридой – колдуны. Наши хозяева были язычниками, из тех многочисленных английских вероотступников, что жили высоко в холмах, далеко от всех поселений, и возносили молитвы Тору и Одину. Семья эта понятия не имела, что датчане заполонили всю Англию. Мы провели у них шесть недель, отрабатывая стол и кров рубкой дров; помогая с окотом овец и карауля потом загон, чтобы не прокрались волки.

Ранней весной мы ушли.

Обогнули Хрепандун, потому что там находился двор короля Бургреда, тот самый, куда бежал злополучный Эгберт Нортумбрийский. В городе было полно датчан. Я не боялся датчан: я говорил на их языке, знал их обычаи и даже любил их, но опасался, что, если до Эофервика дойдут слухи о том, что Утред Беббанбургский жив, Кьяртан назначит награду за мою голову.

Я расспрашивал в каждом поселении об олдермене Этельвульфе, который пал в битве с датчанами под Редингумом, и выяснил, что тот жил в местечке Деораби, но датчане захватили его земли, и его младший брат уехал в Сирренкастр, город в южной части Мерсии, рядом с уэссекской границей. Это было нам на руку, поскольку датчане собрались в основном на севере Мерсии. Мы отправились в Сирренкастр. Оказалось, что это еще один римский город с отличной каменной стеной и что брат Этельвульфа Этельред теперь олдермен и правитель города.

Мы пришли, когда он вершил суд, и ждали в толпе просителей и поручителей в большом зале. Я видел, как двух человек подвергли порке, а третьего заклеймили и прогнали из города за кражу скота. Потом распорядитель повел за собой и нас, думая, что мы тоже ищем правосудия, и велел поклониться. Я отказался, он попытался согнуть меня силой, и я ударил его по лицу, обратив на себя таким образом внимание Этель-реда – высокого человека далеко за сорок, почти лысого, зато с большой бородой, мрачного, как Гутрум. Когда я ударил распорядителя, Этельред сделал знак стражникам, стоявшим по периметру зала.

– Ты кто такой? – проревел он.

– Олдермен Утред, – ответил я.

Услышав этот титул, стражники и распорядитель испуганно отпрянули.

– Я сын Утреда Беббанбургского и Этельгифу, – продолжал я, – твой племянник.

Он уставился на меня. Должно быть, я выглядел скверно – только что с дороги, длинноволосый и обтрепанный, но у меня было два меча и чудовищная гордость.

– Так ты – сын Этельгифу? – переспросил он.

– Сын твоей сестры, – сказал я, не совсем уверенный, туда ли я пришел.

Но оказалось, что туда – олдермен Этельред перекрестился в память о младшей сестре, которую едва ли помнил, и махнул стражникам, чтобы те вернулись на свои места. Потом спросил, чего я хочу.

– Пристанища, – ответил я, и он нехотя кивнул.

Я рассказал, что стал пленником датчан после смерти отца, и он достаточно легко поверил этой истории, но на самом деле я был ему ни к чему. Мое появление раздосадовало его, означая появление двух лишних ртов, однако у семьи есть свои обязательства, и олдермен Этельред принял нас. И попытался меня убить.

На его земли, на западе простиравшиеся до реки Сэферн, совершали набеги бритты из Уэльса. Валлийцы были нашими старинными врагами, когда-то они пытались помешать нашим предкам заполучить Англию. Они даже называли Англию Ллоэгир, что означает "Потерянные земли", и вечно совершали набеги, или помышляли о набегах, или пели песни о набегах. У них некогда был великий герой по имени Артур, который теперь спал в могиле, но однажды должен был восстать и одержать решающую победу над Англией, вернув валлийцам Потерянные земли, только этого до сих пор не случилось.

Спустя месяц после нашего с Бридой появления Этельред услышал, что военный отряд валлийцев перешел Сэферн, намереваясь угнать скот с его земель близ Фромтуна. Олдермен отправился на запад с пятьюдесятью воинами своего гарнизона, чтобы поймать воров, но приказал командиру другого отряда, Татвину, отрезать валлийцам путь к отступлению рядом с древним римским городом Глевекестром. Он дал Татвину два десятка человек, в том числе меня.

– Ты крупный парень, – сказал мне Этельред перед отъездом. – Сражался ты когда-нибудь в клине?

Я заколебался, но решил, что колоть мечом в ноги под Редингумом – не совсем то.

– Нет, господин, – ответил я.

– Пора учиться. Такой меч не должен лежать без дела. Кстати, откуда он у тебя?

– Достался от отца, господин, – солгал я. Мне не хотелось объяснять, что я не был пленником датчан, что это оружие – подарок, ведь тогда Этельред захотел бы, чтобы я преподнес меч ему. – Это единственное, что от него осталось, – с пафосом добавил я.

Он что-то пробормотал, махнул рукой и велел Татвину поставить меня в клин, когда придет время сражаться.

Я знаю об этом, потому что потом Татвин сам обо всем рассказал. Татвин был огромным, ростом с меня, с грудью, как у кузнеца, с толстенными руками, на которых он делал метки с помощью чернил и иглы. Эти отметины были простыми кляксами, но он хвастал, что каждая означает врага, убитого им в бою. Как-то раз я попытался их сосчитать и бросил на тридцать восьмой, остальные скрывались под рукавами. Он без восторга отнесся к моему появлению в отряде, с еще меньшим восторгом принял Бриду, которая пожелала идти со мной; но я сказал, будто она поклялась моему отцу никогда меня не покидать и что она знает заклинания, отпугивающие врага. Татвин поверил всему, видимо, решив, что, когда я погибну, его люди позабавятся с Бридой, а он отнесет Вздох Змея Этельреду.

Валлийцы перешли Сэферн высоко по течению, затем повернули на юг, в заливные луга, где скот был тучнее. Они предпочитали появляться и быстро исчезать – до того, как мерсийцы соберут войско. Но Этельред вовремя узнал об их приближении и поскакал на запад, а нас Татвин повел на север, к мосту через Сэферн, самому короткому пути в Уэльс.

Разбойники угодили в капкан. Мы прибыли к мосту в сумерках, переночевали в поле, проснулись до зари, перед самым восходом солнца, и увидели, что на нас движется отряд валлийцев, гоня украденный скот. Они сделали попытку уйти дальше на север, но их лошади устали, а наши были свежими. Поняв, что им не уйти, валлийцы свернули к мосту. Мы сделали то же самое, спешились и выстроились клином. Валлийцы последовали нашему примеру. Их было двадцать восемь, все свирепого вида, косматые, с длинными бородами, в потрепанной одежде, но оружие у них было хорошее, а щиты крепкие.

Татвин, немного говоривший на их языке, заявил, что, если они сдадутся, наш лорд проявит к ним снисходительность. В ответ валлийцы заорали на нас, а один из них развернулся, спустил штаны и показал грязную задницу, что было у них главным оскорблением.

Время тянулось. Они стояли клином на дороге, наш клин перегораживал мост, валлийцы выкрикивали оскорбления, но Татвин запретил своим людям отвечать. Пару раз казалось, что враги подбегут к коням и попытаются ускакать на север, но каждый раз, когда они делали шаг в сторону, Татвин приказывал слугам привести наших лошадей, и валлийцы понимали: если будет погоня, их поймают. Они снова возвращались в клин и издевались над нами за то, что мы не нападаем. Но Татвин не был дураком. Валлийцы превосходили нас числом, а значит, смогли бы нас окружить, на мосту же нас защищал римский парапет, поэтому наш предводитель хотел, чтобы они первыми пошли в атаку. Меня он поставил в середине ряда, а сам встал за мной. Позже я понял, что он собирался занять мое место, когда я погибну. У меня был щит с разболтанной рукояткой, который одолжил мне дядя.

Татвин снова начал уговаривать бриттов сдаться, обещая, что тогда казнят только половину из них, а остальные всего лишь останутся без глаза или без руки. Предложение не показалось им заманчивым. Они выжидали, и так продолжалось бы до самой ночи, но тут появились местные жители, и один из них принялся пускать стрелы в валлийцев, которые непрерывно пили. Татвин тоже дал нам эля, но немного.

Я нервничал. Больше того, я был в ужасе. У меня не было доспехов, тогда как у всех воинов Татвина имелись кольчуги или хорошие кожаные нагрудники. Голову Татвина защищал шлем, мою – только волосы. Я готовился умереть, но, помня уроки датчан, перевесил Вздох Змея за спину, захлестнув его перевязь вокруг горла. Меч гораздо быстрее можно достать из-за плеча, а начинать битву я собирался Осиным Жалом. В горле у меня пересохло, мышцы на правой ноге подергивались, живот сводило, но волнение пересиливало страх. Вот она, жизнь, к которой стоит стремиться, вот он, клин! И если я уцелею, я стану настоящим воином.

Стрелы летели одна за другой, по большей части ударяя в щиты, но одна удачливая стрела пробила щит и впилась валлийцу в грудь. Тот упал, и вдруг их командир вышел из себя, громко заорал, и они двинулись.

То был всего лишь маленький клин, а не серьезное сражение. Стычка с угонщиками скота, а не столкновение армий, но это был мой первый клин, и я интуитивно придвинул щит к щиту соседа. Убедился, что наши щиты соприкоснулись, опустил Осиное Жало, собираясь колоть из-под края щита, и чуть присел в ожидании удара. Валлийцы завывали как ненормальные, их вопли должны были нас напугать, но я думал лишь о том, чтобы сделать все, как меня учили, и не обращал внимания на вой.

– Пора! – крикнул Татвин.

Мы дружно выдвинули щиты вперед, и я ощутил удар, словно Элдвульф хватил молотом по наковальне. Спасаясь от топора, угрожавшего рассечь мне голову, я присел, поднял щит и всадил Осиное Жало в пах врагу. Клинок вошел гладко и точно, как учил меня Токи; такой удар в пах – жестокий удар, один из смертельных, и мой противник издал ужасный вопль, словно рожающая баба. Короткий меч застрял в его теле, кровь полилась по эфесу, и его топор упал у меня за спиной, когда я распрямился. Я выхватил из-за левого плеча Вздох Змея и всадил в того, кто атаковал моего соседа справа. Я нанес славный удар, точно в череп, и выдернул меч, предоставляя клинку Элдвульфа самому довершить дело. Человек, в котором засело Осиное Жало, оказался прямо у меня под ногами, и мне пришлось наступить ему на лицо.

Я уже орал, орал по-датски, обещая перебить всех врагов, и все вдруг стало так просто! Я наступил на свою первую жертву, чтобы прикончить вторую, а значит, нарушил строй, но это не имело значения, потому что Татвин занял мое место. Теперь я был окружен валлийцами, но слева и справа от меня уже лежало два мертвеца, а ко мне развернулся третий противник. Я принял мощный удар его меча на умбон щита, а когда он сам попытался закрыться щитом, всадил ему в горло Вздох Змея, выдернул меч и крутанул так, что клинок ударился в щит позади меня. Я развернулся, дрожа от ярости и гнева, кинулся на четвертого врага, сбил его на землю, и он начал молить о пощаде, но не получил ее.

Радость. Радость битвы. Я танцевал от радости, радость клокотала во мне, радость битвы, о которой так часто говорил Рагнар, радость воина. Если мужчина не познал ее, он не мужчина. То была не битва, не настоящая битва, просто стычка с ворами, но то было мое первое сражение, и боги были милостивы ко мне, придав моей руке быстроты, а моему щиту – силы. И когда все было кончено и я танцевал в крови врагов, я знал, что отлично справился. Знал, что справился более чем отлично. В тот миг я мог бы завоевать целый мир и жалел лишь, что Рагнар меня не видит. Но потом я подумал – он ведь может глядеть на меня сейчас из Валгаллы, поэтому воздел к небу Вздох Змея и прокричал его имя. Я видел, как другие юноши возвращались из своих первых сражений с той же радостью, а после второй битвы их закапывали в землю. Юность глупа, а я был юн. Но я отлично справился.

С ворами было покончено. Двенадцать погибли или были так тяжело ранены, что уже умирали, остальные разбежались. Мы довольно легко их переловили и прикончили по одному, а затем я вернулся к тому человеку, который первым ударил меня щитом. Пришлось поставить ногу на его окровавленный живот, чтобы выдернуть Осиное Жало из коченеющей плоти, и в тот миг я не желал ничего, кроме новых врагов.

– Где ты учился драться, мальчик? – спросил меня Татвин.

Я развернулся, кровь бросилась мне в лицо, Осиное Жало дернулось, словно требуя новой крови.

– Я – олдермен Утред из Нортумбрии, – сказал я.

Он помолчал, разглядывая меня, затем кивнул.

– Да, господин, – он шагнул вперед и пощупал мускулы на моей правой руке. – Так где же ты учился сражаться? – повторил он, опустив оскорбительное слово "мальчик".

– Я смотрел, как это делают датчане.

– Смотрел, – повторил он безо всякого выражения. Потом заглянул мне в глаза, ухмыльнулся и обнял меня. – Господи прости, но ты настоящий дикарь. Это твой первый клин?

– Первый, – признался я.

– Но не последний, клянусь, не последний.

И он оказался прав.

Звучит это нескромно, но я рассказываю правду. Теперь я нанимаю поэтов, чтобы они слагали мне хвалы, но только потому, что так положено поступать лорду. Хотя я частенько недоумеваю, отчего приходится платить за простые слова. Эти рифмоплеты ничего не делают: не растят зерна, не убивают врагов, не ловят рыбу и не разводят скот. Они просто берут серебро в обмен на слова, которые все равно никому не принадлежат. Ловко придумано, но на самом деле от поэтов едва ли больше пользы, чем от священников.

Я отлично сражался, это правда, хотя до сих пор мечтал о большем. Я был молод, а молодость неутомима в бою, я был силен и быстр, враги же были измотаны. Мы оставили их отрезанные головы на перилах моста в качестве приветствия всем бриттам, едущим в свои Потерянные земли, а затем отправились на юг навстречу Этельреду, который явно расстроился, увидев меня по-прежнему живым и голодным. Но он согласился с Татвином, что я пригожусь в бою.

Хотя настоящих боев пока не было, только стычки с разбойниками и угонщиками скота. Этельреду хотелось подраться с датчанами, ведь он находился под их властью, но он опасался мести и старался их не злить – что было нетрудно, поскольку в этой части Мерсии было мало датчан. Правда, каждые несколько недель они наезжали в Сирренкастр и требовали скот, еду или серебро. У Этельреда не оставалось иного выхода, поэтому он платил.

Вообще-то он возлагал надежды не на север, не на своего господина, бессильного короля Бургреда, а на юг, на Уэссекс. Если бы в те дни у меня имелся хоть какой-нибудь ум, я бы заметил, что влияние Альфреда в южной части Мерсии усиливается. Это влияние не проявлялось явно, англосаксонские воины не разъезжали по стране, но гонцы от Альфреда являлись постоянно, договаривались с правителями, убеждали их стянуть войска к югу, на случай, если датчане снова атакуют Уэссекс.

Мне следовало бы знать об этих гонцах, но я был слишком поглощен интригами в семействе Этельреда, чтобы обращать внимание на что-либо другое. Сам олдермен не особенно меня любил, а его сын, тоже Этельред, просто ненавидел. Он был на год младше меня, надутый, важный, напыщенный. Он ненавидел датчан, а еще терпеть не мог Бриду, главным образом потому, что пытался приставать к ней и получил коленом в пах. После этого она отправилась работать на кухню и сразу предупредила меня, чтобы я не ел кашу. Я и не ел, а все остальное семейство два дня страдало поносом из-за бузины и корня ириса, которые она добавила в котел. Мы с младшим Этельредом вечно ссорились, хотя он стал осмотрительнее после того, как я отлупил его, увидев, что он бьет собаку Бриды.

Я был сущим наказанием для своего дядюшки. Слишком молодой, слишком высокий, слишком шумный, слишком гордый, слишком несдержанный... Но я был членом семьи и лордом, поэтому олдермен Этельред терпел меня и с радостью отправлял охотиться на валлийцев вместе с Татвином. Только нам почти никогда не удавалось их поймать.

Я вернулся поздно вечером с одной из таких вылазок, поручил лошадь слуге, сам пошел поискать чего-нибудь поесть – и тут наткнулся на отца Виллибальда, который сидел в большом зале рядом с догорающим огнем. Мы не сразу друг друга узнали. Я вошел – потный, в кожаной куртке, в высоких сапогах, со щитом и двумя мечами – и увидел, что у очага кто-то сидит.

– Здесь есть, что поесть? – спросил я, надеясь, что не придется зажигать сальную свечку и шарить на кухне, натыкаясь на спящих слуг.

– Утред, – произнес он.

Обернувшись, я вгляделся в полумрак, а когда человек засвистел дроздом, понял, кто это.

– А это Брида с тобой? – спросил молодой священник.

Брида тоже была в кожаной одежде, с валлийским мечом на поясе. Нихтгенга подбежал в Виллибальду и, хотя видел его впервые, позволил себя погладить. Вошли Татвин и остальные воины, но Виллибальд не обратил на них внимания.

– Надеюсь, у тебя все хорошо, Утред? – спросил он.

– Да, отец, а у вас?

– У меня все замечательно.

Он улыбнулся, явно приглашая меня спросить, что он делает в доме Этельреда, но я сделал вид, будто мне неинтересно.

– У вас не было неприятностей из-за того, что вы нас потеряли? – спросил я вместо этого.

– Леди Эльсвит очень рассердилась, – признался он, – но Альфреду, кажется, было все равно. Хотя он пожурил отца Беокку.

– Беокку? Почему?

– Потому что это Беокка убедил его, будто вы хотите сбежать от датчан, но ошибался. Ладно, никто же не пострадал. – Он улыбнулся. – И вот теперь Альфред прислал меня за тобой.

Я подошел ближе. Был конец лета, но ночь выдалась на удивление холодной, поэтому я подбросил еще одно полено в огонь. Вырвался сноп искр, к потолку поднялся клуб дыма.

– Альфред вас прислал, – сказал я безразличным тоном. – Он до сих пор хочет научить меня читать?

– Он хочет видеть тебя, лорд.

Я посмотрел на него с подозрением. Сам я называл себя лордом, являясь им по праву рождения, но в глубине души был согласен с датчанами, что право зваться господином надо заслужить, а я его пока не заслужил. Но Виллибальд все равно обращался ко мне почтительно.

– Зачем он хочет меня видеть? – спросил я.

– Он хочет с тобой поговорить, – ответил священник. – А после разговора ты волен вернуться сюда или поехать, куда пожелаешь.

Брида принесла мне черствого хлеба и сыра. Я ел и думал.

– И о чем он хочет со мной поговорить? – спросил я Виллибальда. – О боге?

Священник вздохнул.

– Альфред уже два года как король, Утред, и все это время у него на уме Бог и датчане. Полагаю, он знает, что с первым ты ничем не можешь ему помочь.

Я улыбнулся. Гончие Этельреда проснулись, когда люди Татвина вошли в зал и расселись на высоком помосте, где лежали собаки. Одна из гончих подошла ко мне, надеясь получить подачку, я потрепал ее по жесткой шерсти и вспомнил, как любил своих псов Рагнар. Рагнар был теперь в Валгалле, пировал, пел, сражался, спал с женщинами и пил, и я надеялся, что на небесах северян есть и гончие, и кабаны размером с быка с острыми, как лезвия, клыками.

– Только одно условие, Утред, – продолжал Виллибальд, – Брида с тобой не поедет.

– Не поедет? – повторил я.

– На этом настаивала леди Эльсвит, – сказал Виллибальд.

– Вот как?

– Кстати, у нее родился сын, – сообщил Виллибальд, – благодарение Богу, здоровый ребенок. Его назвали Эдвардом.

– На месте Альфреда, – заметил я, – я бы тоже старался ее чем-нибудь занять.

Виллибальд улыбнулся.

– Так ты поедешь?

Я прикоснулся к руке Бриды, устроившейся рядом.

– Мы поедем, – пообещал я, и Виллибальд только покачал головой при виде такого упрямства, но не стал меня разубеждать.

Почему я поехал? Мне было скучно. Мой кузен Этельред меня ненавидел. А судя по словам Виллибальда, Альфред не собирается делать меня схоластом, скорее, собирался сделать воином. Я поехал, потому что нами правит судьба.

Мы выехали утром. Был конец лета, тихий дождик кропил густую листву деревьев. Сперва мы ехали через поля Этельреда, где в густой ржи и ячмене скрежетали коростели, и вскоре оказались в западных землях, пограничных между Уэссексом и Мерсией. Были времена, когда поля здесь удобрялись, в деревнях жило много народу, овцы паслись на высоких холмах, но датчане разграбили эту местность после поражения под холмом Эска, и лишь немногие здешние жители вернулись обратно.

Альфред хотел, чтобы здесь жили люди, растили зерно и разводили скот, но датчане грозились убить каждого, кто тут поселится. Они не хуже Альфреда понимали, что народ будет искать защиты в Уэссексе, и если эти земли присоединятся к Уэссексу, англосаксы станут сильнее. А Уэссекс, свято верили датчане, существует только до поры до времени, пока они не захватили его.

Однако земли были не совсем заброшены. В деревнях еще оставался кое-какой люд, а в лесах было полно разбойников. Мы не встретили ни одного, и очень хорошо, поскольку Брида везла с собой почти нетронутый клад Рагнара: каждая монетка теперь была завернута в обрывок ткани, чтобы кожаный мешок не звякал при движении.

К концу дня мы забрались далеко на юг, в Уэссекс, где поля были тучны, а деревни полны народу. Неудивительно, что датчане хотели получить эту землю.

Альфред жил в Винтанкестере, столице англосаксов, милом городке среди цветущей природы. Разумеется, возвели Винтанкестер римляне, и замок Альфреда был в основном римским, хотя его отец пристроил большой зал с красивыми резными стропилами. Сам Альфред построил тамошнюю церковь даже выше большого зала, ее стены были сложены из камня и опутаны в момент нашего приезда паутиной деревянных лесов. Под новым зданием располагался рынок, и, помню, я подумал: как странно видеть такое множество людей и среди них – ни одного датчанина. Внешне датчане были похожи на нас, но когда датчанин проходил через рынок в Северной Англии, толпа расступалась, люди кланялись, всех охватывал страх. Здесь не было ничего подобного. Женщины выбирали яблоки, хлеб, сыр, рыбу, и единственным языком, который я слышал, был английский с грубоватым уэссекским акцентом.

Нас с Бридой поселили в римской части замка; на этот раз никто не пытался нас разделить. Нам выделили маленькую комнатку, обшитую панелями из липы, с соломенными тюфяками. Виллибальд велел нам ждать тут, и мы ждали, но потом заскучали и отправились осмотреться.

Оказалось, в замке полно монахов и священников. Они поглядывали на нас странно, потому что мы носили браслеты с датскими рунами. Я был глуп в те дни, очень глуп, и у меня не хватило такта снять браслеты. Вообще-то некоторые англичане тоже носили их, в основном воины, но только не при дворе Альфреда. В замке было множество воинов: многие знаменитые олдермены, придворные Альфреда, приводили к нему своих вассалов, за что получали в награду земли, – но воинов все равно было меньше, чем священников, и очень немногим, верной гвардии самого короля, дозволялось носить здесь оружие.

Вообще это скорее напоминало монастырь, чем королевский двор. В одной комнате дюжина монахов переписывали книги, деловито скребя перьями по бумаге. Здесь имелось три часовни; одна из них, во внутреннем дворике с садом, была сплошь убрана цветами. Сам сад был прекрасен, полный жужжащих пчел и густого цветочного аромата. Нихтгенга как раз писал на один из цветущих кустов, когда у нас за спиной раздался голос:

– Этот дворик построили римляне.

Я обернулся, увидел Альфреда и опустился на одно колено, как следует поступать в присутствии короля. Он знаком велел мне подняться. На нем были шерстяные штаны, высокие сапоги и простая холщовая рубаха, и его никто не сопровождал – ни стражники, ни священники. На правом рукаве его рубахи виднелись следы чернил.

– Добро пожаловать, Утред, – сказал король.

– Благодарю вас, господин, – ответил я, гадая, где же его свита. Я вечно видел его в окружении раболепствующих священников, но на сей раз он был один.

– И ты, Брида, добро пожаловать, – добавил он. – Это твой пес?

– Да, мой, – ответила она дерзко.

– Похоже, славное животное. Идемте.

И он повел нас через дверь в свою личную комнату с высокой конторкой, за которой можно было писать стоя. На конторке стояли четыре подсвечника, но днем свечи не горели. На маленьком столике я увидел чашу с водой, в которой король отмывал пальцы от чернил. А еще я увидел низкую постель, застланную овечьими шкурами; стул и на нем – стопку из шести книжек и нескольких пергаментов; невысокий алтарь с распятием из слоновой кости и двумя украшенными камнями ковчегами; на подоконнике – остатки трапезы. Такова была комната короля. Он отодвинул тарелки, встал на колени, чтобы поцеловать алтарь, затем уселся на подоконник и принялся затачивать перья.

– Хорошо, что вы приехали, – сказал он приветливо. – Я собирался поговорить с вами после ужина, но увидел в саду и решил побеседовать прямо сейчас.

Он улыбнулся, а я, неотесанный болван, нахмурился. Брида устроилась у двери вместе с Нихтгенгой.

– Олдермен Этельред сообщил, что ты отличный воин, Утред, – сказал Альфред.

– Мне везло, господин.

– Везение – это хорошо, во всяком случае, так говорили мне воины. Сам я еще не занимался теорией везения, возможно, никогда и не буду. Разве удаче есть место, если Господь располагает?

Он несколько секунд смотрел на меня, хмурясь, явно ожидая услышать возражения, затем решил отложить решение проблемы до следующего раза.

– Итак, полагаю, я ошибался, собираясь сделать из тебя священника?

– В самой идее нет ничего дурного, господин, – сказал я, – но у меня нет желания становиться священником.

– И ты от меня сбежал. Почему?

Полагаю, он собирался меня смутить, задавая этот вопрос, но я ответил правду:

– Я вернулся за своим мечом.

Мне бы хотелось, чтобы Вздох Змея был сейчас со мной, я не любил с ним расставаться, но привратник потребовал, чтобы я отдал ему все оружие, даже маленький ножичек, которым пользовался во время еды.

Альфред серьезно кивнул, словно признавая весомость причины.

– Это особенный меч?

– Лучший на свете, господин.

Он улыбнулся такому проявлению юношеского идеализма.

– Значит, ты вернулся к ярлу Рагнару?

На этот раз я молча кивнул.

– Который вовсе не держал тебя в плену, Утред, – продолжал он сурово. – На самом деле ты ведь никогда не был его пленником, правда? Он относился к тебе, как к сыну.

– Я любил его! – выпалил я.

Король пристально посмотрел на меня, и мне стало неловко под его взглядом. У него были очень светлые глаза, которые словно оценивали собеседника.

– А вот в Эофервике, – продолжал Альфред тихо, – поговаривают, что ты его убил.

Настала моя очередь уставиться на него. Я был зол, сбит с толку, поражен и ошеломлен и так смутился, что не знал, что ответить. Хотя чему я изумлялся? Что еще мог заявить Кьяртан? К тому же я думал, что Кьяртан считает меня мертвым, во всяком случае надеялся на это.

– Это ложь, – ровно произнесла Брида.

– Ложь? – спросил меня Альфред по-прежнему тихо.

– Ложь! – сердито выкрикнул я.

– Я и не сомневался, – заверил Альфред.

Король отложил свои перья и ножик, склонился над кипой пергаментов, лежащих на стопке книг, перебирал их, пока не нашел нужный, и несколько секунд просматривал его.

– Кьартан? Так произносится это имя?

– Кьяртан, – поправил я.

– Теперь уже ярл Кьяртан, – сказал Альфред, – считается большим человеком. У него четыре корабля.

– И все это тут записано? – спросил я.

– Все, что я узнаю о своих врагах, я записываю, – пояснил Альфред, – вот для чего ты здесь. Чтобы рассказать подробности. Ты знаешь, что Ивар Бескостный умер?

Рука моя сама потянулась к молоту Тора, который я носил под одеждой.

– Нет. Умер? – Новость меня поразила.

Мой трепет перед Иваром был так велик, что мне казалось – он должен жить вечно. Но Альфред говорил правду. Ивар Бескостный был мертв.

– Он погиб, сражаясь с ирландцами, – пояснил Альфред, – и сын Рагнара вернулся в Нортумбрию со своей дружиной. Он будет сражаться против Кьяртана?

– Если узнает, что Кьяртан убил его отца, – сказал я, – он сотрет его в порошок.

– Ярл Кьяртан поклялся, что неповинен в его смерти, – сказал Альфред.

– Значит, он солгал.

– Он датчанин, – согласился Альфред, – их клятвы мало что значат. – Он многозначительно поглядел на меня, явно вспомнив, сколько раз я лгал ему за все эти годы. Потом встал и заметался по маленькой комнатке. Он только что заявил, что я здесь, чтобы рассказывать ему о датчанах, но вместо этого говорил сам. Король Бургред из Мерсии, сказал он, устал от датчан и решил бежать в Рим.

– В Рим?

– Я дважды был там ребенком, этот город запомнился мне своей неопрятностью, – король проговорил это очень неодобрительно, – однако там люди чувствуют себя ближе к Богу, и там хорошо молиться. Бургред – слабый человек, но делал все, что мог, смягчая правление датчан. Надо полагать, теперь датчане займут все его земли и окажутся у нашей границы. Они придут и в Сирренкастр. – Король поглядел на меня. – Кьяртан знает, что ты жив.

– Вот как?

– Разумеется, знает. У датчан есть шпионы, как и у нас.

Я понял, что шпионы Альфреда знатоки своего дела, раз он так хорошо осведомлен.

– Кьяртана беспокоит, что ты жив, Утред? – продолжал король. – Если ты сказал мне правду о смерти Рагнара, значит, беспокоит, ведь ты сможешь опровергнуть его ложь, а если Рагнар узнает от тебя правду, Кьяртану действительно придется опасаться за свою жизнь. Значит, ему нужно тебя убить. Я рассказываю все это, чтобы ты решил, хочешь ли вернуться в Сирренкастр, где имеется датское... – он помедлил, – датское влияние. Уэссекс для тебя безопаснее, но сколько продержится Уэссекс?

Явно не ожидая ответа, он продолжал вышагивать по комнате.

– Убба послал в Мерсию людей, значит, сам он явится следом. Ты видел Уббу?

– Много раз.

– Расскажи мне о нем.

Я рассказал все, что знал: Убба великий воин, хотя ужасно суеверный. Это заинтриговало Альфреда, он хотел знать все о колдуне Сторри и рунах, и я рассказал, что Убба никогда не бьется ради наслаждения битвой, а вступает в сражение только тогда, когда руны предвещают победу. Зато если уж он дерется, он делает это с непередаваемой яростью. Альфред все записал, а затем спросил, видел ли я когда-нибудь Хальфдана, младшего брата Уббы, и я сказал, что видел, только мельком.

– Хальфдан поговаривает о мести за Ивара, – продолжал Альфред, – возможно, он не вернется в Уэссекс. Во всяком случае, вернется не скоро. Но даже если Хальфдан задержится в Ирландии, остается полным-полно язычников, которые могут на нас напасть.

Он пояснил, что ожидал нападения в этом году, но у датчан не нашлось вожака, только такая ситуация продлится надолго.

– Они придут на следующий год, – сказал король, – и, скорее всего, их поведет Убба.

– Или Гутрум, – добавил я.

– О нем я не забыл. Он сейчас в Восточной Англии.

Альфред укоризненно поглядел на Бриду, припомнив ее байку об Эдмунде. Брида безмятежно поглядывала на короля из-под полуопущенных век. Он снова повернулся ко мне.

– Что ты знаешь о Гутруме?

Я снова говорил, а он снова писал. Его заинтересовала кость в волосах Гутрума, и он вздрогнул, когда я сообщил о желании Гутрума перебить всех англичан.

– Это труднее, чем ему кажется, – сказал Альфред сухо, отложил перо и снова забегал по комнате. – Существуют разные типы людей, – пояснил он, – одних я опасаюсь больше других. Я боялся Ивара Бескостного, потому что тот был холоден и расчетлив. Убба? Не знаю наверняка, но, полагаю, он опасен. Хальфдан? Храбрый дурак, без единой мысли в голове. Гутрум? Его я боюсь меньше всего.

– Меньше? – с сомнением переспросил я. Пусть Гутрума называют Невезучим, но он – видный военачальник, и у него большое войско.

– Он думает сердцем, Утред, – пояснил Альфред, – а не головой. А сердце человека переменчиво, в отличие от головы.

Помню, я снова уставился на Альфреда, уверенный, что король сморозил полную глупость, но он был прав. Или почти прав, потому что пытался изменить меня, но так и не преуспел.

Через дверь влетела пчела, Нихтгенга клацнул на нее зубами, и она улетела обратно.

– Но Гутрум точно на нас пойдет? – спросил Альфред.

– Он мечтает о нападении со всех сторон, – сообщила. – Одна армия с суши, другая – с моря, и еще бритты из Уэльса.

Альфред серьезно смотрел на меня.

– Откуда ты знаешь?

Пришлось рассказать ему, как Гутрум приехал к Рагнару, и о том долгом разговоре, который я слышал. Перо Альфреда строчило, летели брызги чернил, оставляя на пергаменте грубые кляксы.

– Можно предположить, – говорил король, записывая, – что Убба придет из Мерсии по суше, а Гутрум – по морю из Восточной Англии?

Он ошибся, но в тот момент такое предположение казалось весьма вероятным.

– И сколько кораблей сможет привести Гутрум?

Я понятия не имел.

– Семьдесят? – предположил я. – Сто?

– Гораздо больше, – горько проговорил Альфред. – А я не могу построить и двух десятков судов, чтобы дать ему отпор. Ты ходил под парусом, Утред?

– Много раз.

– С датчанами? – педантично уточнил он.

– С датчанами, – подтвердил я.

– Вот, чего я бы от тебя хотел... – начал он, но тут где-то в замке зазвонил колокол, и он сразу сбился с мысли и опустил перо. – Время молитвы, помолимся вместе.

То был не вопрос, а приказ.

– У меня есть дела... – сказал я, выждал секунду и добавил: – Господин.

Он изумленно заморгал. Король не привык, чтобы кто-нибудь противился его желаниям, особенно если речь шла о молитвах, но я смотрел решительно, и Альфред не стал настаивать. Снаружи уже доносилось шлепанье сандалий по булыжникам, и, отпустив нас, он поспешил присоединиться к монахам, направляющимся на службу. Мгновение спустя раздалось приглушенное пение.

Мы с Бридой вышли из замка в город, где обнаружили трактир с приличным элем. Альфред так и не сделал мне предложения.

Народ в трактире косился на нас подозрительно и из-за наших браслетов с датскими рунами, и из-за наших странных акцентов, моего северного и восточного – Бриды, однако серебро наших монет было весомым и настоящим, и напряжение спало, но тут вошел отец Беокка и приветственно замахал нам руками в чернильных пятнах.

– А я вас повсюду ищу, – сказал он. – Тебя хочет видеть Альфред.

– Он хочет молиться, – возразил я.

– Он хочет, чтобы ты отобедал с ним.

Я отхлебнул эля и начал:

– Если я собираюсь дожить до ста лет...

– Буду молиться, чтобы ты прожил еще дольше, – перебил Беокка, – живи долго, как Мафусаил!

Интересно, кто это такой?

– Если я собираюсь дожить до ста лет, – снова проговорил я, – мне больше не стоит обедать с Альфредом.

Беокка печально покачал головой, но согласился посидеть с нами и выпить пива. Он протянул руку, потянул за кожаный ремешок, спрятанный у меня под одеждой, обнаружил молот Тора и сплюнул.

– Ты мне лгал, Утред, – сказал он печально. – После того как ты сбежал от отца Виллибальда, мы все разузнали. Ты никогда не был пленником! К тебе относились, как к сыну!

– Точно, – признал я.

– Но почему ты не пошел с нами? Почему остался с датчанами?

Я улыбнулся.

– Чему бы я у вас научился?

Он начал отвечать, но я перебил:

– Ты бы сделал из меня схоласта, отец, а датчане сделали воина. А вам понадобятся воины, когда они снова придут.

Беокка с этим согласился, но все равно остался печален. Он поглядел на Бриду.

– А ты, юная госпожа, надеюсь, ты-то не лгала?

– Я всегда говорю правду, святой отец, – ответила она кротким голоском, – всегда.

– Это хорошо, – одобрил он, затем снова протянул руку, чтобы спрятать мой амулет. – Ты христианин, Утред?

– Ты же сам крестил меня, отец, – ответил я уклончиво.

– Мы не победим датчан, если не будем веровать, – проговорил он серьезно. Потом улыбнулся. – Ты сделаешь то, чего хочет Альфред?

– Я не знаю, чего он хочет. Он отправился протирать колени до того, как успел мне сказать.

– Он хочет, чтобы ты служил на одном из кораблей, которые он строит, – сказал Беокка. Я разинул рот при этих словах. – Да, мы строим корабли, Утред, – вдохновенно продолжал священник, – корабли, чтобы сражаться с датчанами, но наши моряки – не воины. Они, ну... они простые моряки. Рыбаки и торговцы, а нам нужны люди, которые смогут научить их тому, что умеют датчане. Датские корабли все время приходят к нашим берегам. По два корабля. По три. Иногда и больше. Они причаливают, жгут, убивают, хватают людей и исчезают. Но если бы у нас тоже были суда, мы могли бы дать им отпор. – Он ущипнул свою искалеченную левую руку правой и поморщился от боли. – Вот чего хочет Альфред.

Я покосился на Бриду, та чуть пожала плечами, словно подтверждая, что Беокка говорит правду.

Я подумал о двух Этельредах, младшем и старшем, об их неприязни ко мне. Вспомнил, какую радость ощущаешь, идя на корабле, когда ветер бьет в лицо, когда весла описывают дугу, блестя на солнце, когда поют гребцы и поворачивается рулевое весло, а за кормой остается длинная дорожка зеленоватой воды.

– Конечно, я согласен, – сказал я.

– Слава Богу, – заключил Беокка.

А почему бы и нет?

Перед отъездом из Винтанкестера я видел Этельфлэд. Кажется, ей было тогда года три-четыре, у нее были яркие золотистые волосы, и она болтала без умолку, играя в садике рядом с кабинетом Альфреда. Помню, у нее была тряпичная кукла. Альфред играл с дочкой, а Эльсвит беспокоилась, как бы он не перевозбудил ребенка. Помню смех Этельфлэд; этот смех остался у нее на всю жизнь. Альфред обращался с ней ласково: король любил своих детей. Почти все время он бывал серьезен, благочестив и выдержан, но с маленькими детьми становился беззаботным и почти нравился мне, когда дразнил Этельфлэд, пряча ее куклу у себя за спиной. Еще я запомнил, как Этельфлэд подбежала к Нихтгенге и принялась его гладить, а Эльсвит подозвала девочку к себе.

– Грязная собака, – сказала она дочке, – наберешься от нее блох или чего-нибудь еще. Иди сюда!

Она одарила Бриду недобрым взглядом и пробормотала:

– Скрэтте! – что означало "потаскуха".

Брида сделала вид, что не услышала, Альфред – тоже. Меня Эльсвит не замечала, но мне было на это плевать, потому что Альфред позвал слугу, который вынес из замка шлем и кольчугу и положил на траву.

– Это тебе, Утред, – сказал Альфред.

Шлем был из блестящего металла, начищенный песком и уксусом. На гребне виднелась зазубрина от удара, на лицевой пластине зияли отверстия для глаз, похожие на глазницы черепа. Кольчуга оказалась добротной, хотя в том месте, где она прикрывала сердце бывшего хозяина, виднелась дыра, пропоротая копьем или мечом. Но кольчугу умело починил хороший кузнец, и она стоила немало серебряных монет.

– И то и другое осталось от датчанина, погибшего под холмом Эска, – сказал Альфред.

Эльсвит неодобрительно наблюдала за нами.

– Мой лорд, – произнес я, опустился на колено и поцеловал ему руку.

– Год службы, вот все, о чем я тебя прошу.

– Я готов, господин, – и я подкрепил свои слова еще одним поцелуем испачканной чернилами руки.

Я был ослеплен. Такие редкие и ценные доспехи, и я не сделал ничего, чтобы их заслужить, если только подарки не полагаются за развязность. Но Альфред бывал щедрым, хотя правителю и положено таким быть. Лорд – тот, кто раздает браслеты, а если лорд не дарует богатств, он теряет расположение своих воинов. И все равно, таких подарков я не заслужил, хотя и был за них благодарен. Меня ослепили эти дары, и в тот миг я считал Альфреда великодушным, добрым и прекрасным человеком.

А ведь мне следовало бы немного подумать. Да, он был щедр, но, в отличие от своей жены, Альфред никогда не делал вынужденных подарков, так ради чего ему отдавать ценные доспехи едва оперившемуся юнцу? Просто я был ему полезен. Не то чтобы очень, но все-таки полезен. Альфред время от времени играл в шахматы – игру, для которой у меня не хватало терпения. Есть шахматные фигуры большой ценности, есть малой ценности, и я как раз относился к последним. Фигурами большой ценности являлись лорды Мерсии, которые, если бы королю удалось заручиться их преданностью, помогли бы Уэссексу сражаться с датчанами. Но Альфред уже смотрел дальше, за Мерсию – на Восточную Англию и Нортумбрию, а кроме меня, под рукой не было ни одного нортумбрийского лорда в изгнании. Он предвидел, что когда-нибудь ему потребуется такой человек, чтобы убедить северян принять южного короля. Если бы я действительно что-то из себя представлял, если бы мог привести за собой народ, живший на границе с Уэссексом, он дал бы мне жену из знатного англосаксонского рода, потому что женщина высокого положения – самый ценный подарок, какой может преподнести повелитель вассалу. Ну а в данном случае с Нортумбрии довольно было и шлема с кольчугой. Вряд ли он думал, что я приведу эту страну под его власть, но он предполагал, что в один прекрасный день я смогу в этом помочь, поэтому привязал меня к себе дарами, а лестью сделал привязь незаметной.

– Никто из моих людей не сражался на кораблях, – сказал он, – они должны научиться. Пусть ты молод, Утред, но у тебя есть опыт, значит, ты знаешь больше их. Поэтому иди и учи их.

Я? Знаю больше его людей? Я ходил на "Летучем змее", вот и все. Я никогда не сражался в море, хотя Альфреду об этом не сказал. Вместо этого я принял его дары и отправился на южное побережье – так он двинул вперед пешку, которая однажды могла ему пригодиться. Для Альфреда самыми ценными фигурами на доске были, разумеется, его епископы, которым полагалось молитвами изгнать датчан из Англии. Ни один епископ в Уэссексе не голодал, но и мне не на что было пожаловаться, ведь у меня имелись кольчуга, железный шлем, и я выглядел как настоящий воин.

Альфред одолжил нам лошадей и отправил с нами отца Виллибальда, на этот раз не в качестве проводника. Он считал, что командам новых кораблей необходим священник, чтобы удовлетворять духовные потребности людей. Бедный Виллибальд. Его выворачивало наизнанку при малейшей зыби, но он так и не сложил с себя обязанностей пастыря, особенно по отношению ко мне. Если молитвы могут обратить человека в христианина, должно быть, с тех пор я уже раз десять стал святым.

Судьба правит всем. Теперь, оглядываясь назад, я вижу, что мои жизненные скитания образуют определенный узор.

Я ехал из Беббанбурга на юг, все время на юг, пока не добрался до самого дальнего берега Англии, откуда некуда было дальше идти: впереди уже не было англичан. То было мое детское путешествие. Став мужчиной, я отправился обратно, на север, мечом, копьем и топором расчищая себе дорогу назад, туда, откуда я начал. Судьба. Пряхи благоволят ко мне, во всяком случае берегут, и на этот раз они решили сделать меня моряком.

Я принял свой шлем и кольчугу в 874 году, когда король Бургред бежал в Рим. А весной Альфред ожидал прихода Гутрума, но тот не пришел, не пришел и летом, и Уэссекс стал ждать вторжения в 875-м. Гутрум должен был явиться, но он был осторожен, вечно ожидал худшего и потратил полтора года, чтобы собрать самую огромную датскую армию, какая когда-либо ходила на Англию. Рядом с ней Великая Армия под Редингумом была ничем. Нынешняя армия должна была прикончить Уэссекс и воплотить мечту Гутрума об истреблении всех англичан.

Тень Гутрума явилась в свое время, и когда это время пришло, три пряхи принялись перерезать ниточки, на которых держалась Англия, – одну за другой, пока страна не повисла на единственном волоске... Но эта история может подождать, а сейчас я просто хотел пояснить, почему мы успели подготовиться.

Мне достался "Хеахенгель". Как ни ужасно, корабль назывался именно так, что значит "Архангел". Судно, конечно, было не под моей командой, на нем имелся рулевой Верферт, командовавший пузатой посудиной: он ходил за море, прежде чем его уговорили править "Хеахенгелем". Воинов на судне возглавлял престарелый сукин сын Леофрик. А я что? Я попал в маслобойку.

Во мне не было необходимости. Все льстивые слова Альфреда о том, что я стану учить его моряков, были тем, чем были – просто словами. Но он уговорил меня послужить на его флоте в течение года, и я дал обещание, поэтому оказался в Гемптоне, имевшем отличный порт в узкой и длинной морской бухте. Альфред приказал построить двенадцать кораблей, и этим занялся корабельный плотник, служивший гребцом на датском судне – до тех пор, пока во Франкии не сбежал и не сумел вернуться обратно в Англию. Теперь едва ли осталось что-то, чего он не знал о корабельных сражениях, я же никого ничему не мог научить.

Корабельное сражение – чрезвычайно простая штука. Корабль – это кусочек суши на плаву. Значит, корабельный бой – это обычный бой на кусочке плавающей суши. Поставьте свой корабль борт о борт с вражеским, постройтесь клином и перебейте команду врага.

Но наш плотник был хитер и заметил, что у большого судна есть преимущество: у него команда больше, борта выше и могут защищать людей, как стена. Поэтому он построил двенадцать больших кораблей.

Сначала они показались мне странными: у них не было драконьих голов на корме и носу, зато ко всем мачтам были прикреплены распятия. Флотилией командовал олдермен Хакка, брат олдермена из Хамптонскира. Единственное, что он сказал мне по прибытии, – это сунуть кольчугу в промасленный мешок, чтобы она не ржавела; после чего отправил к Леофрику.

– Покажи-ка руки, – велел Леофрик. Я показал, и он хмыкнул. – Скоро у тебя будут мозоли, Эрслинг.

Это было его любимое словечко – "эрслинг", что означало "задница". А еще он иногда именовал меня Эндверком, что означало "боль в заднице". Он сделал меня гребцом, одним из шестнадцати на левом борту – левом, если стоять лицом к носу. На другом борту крепилось рулевое весло. Всего у нас имелось шестьдесят воинов: тридцать два из них гребли, если нельзя было поднять парус, на рулевом весле работал Верферт, а Леофрик сновал туда-сюда, призывая поднажать.

Всю осень и зиму мы гребли взад-вперед по широкому каналу Гемптона и выходили в Соленте – море на юге от острова Уихт. Мы боролись с приливом и ветром, водили "Хеахенгель" по бурным холодным волнам, пока не сделались сплоченной командой и не научились заставлять судно лететь над волнами. К моему удивлению, "Хеахенгель" оказался быстроходным кораблем. Я-то думал, раз он настолько больше, он будет гораздо медленнее датских судов, но он был быстрым, и Леофрик превратил его в смертоносное оружие.

Леофрик не любил меня. Но хотя он обзывал меня Эрслингом и Эндверком, я не отругивался, потому что не хотел умереть. Этот мускулистый, словно бык, низкий ширококостный человек со шрамами на лице легко раздражался, а меч его был так сточен, что сделался не толще ножа. Но Леофрику было все равно, потому что он предпочитал топор. Он знал, что я олдермен, но и на это плевал, как и на то, что я раньше служил датчанам.

– Единственное, чему могут научить нас датчане, Эрслинг, – сказал он, – это умирать.

Он не любил меня, но мне он нравился. По вечерам, когда мы набивались в какой-нибудь трактир Гемптона, я подсаживался ближе, чтобы послушать его насмешливые разговоры. Он насмехался даже над нашими судами.

– Двенадцать, – говорил он, – а сколько приведут датчане?

Никто не отвечал.

– Две сотни? – спрашивал он. – А у нас двенадцать!

Как-то вечером Брида втянула его в беседу о сухопутных сражениях, в которых он участвовал, и он рассказал о холме Эска, о том, как датский клин был смят одним человеком с топором – подразумевалось, что самим Леофриком. Он рассказал, как тот человек держал топор за середину топорища, потому что так легче вынимать его после удара; как щитом сдерживал врагов слева; как убивал их одного за другим справа; как потом схватил топор за конец топорища и принялся наносить ужасные удары, от которых ряды датчан сломались. Увидев, что я слушаю, он привычно фыркнул.

– Уже бывал в клине, Эрслинг?

Я поднял один палец.

– Он тоже сломал строй противника, – сказала Брида.

Мы с ней жили в конюшне при этом трактире. Леофрику Брида нравилась, хотя он отказывался пускать ее на борт "Хеахенгеля", считая, женщина приносит кораблю несчастье.

– Он смял клин, – повторила Брида. – Я сама видела.

Он посмотрел на меня, не зная, верить ли в это. Я ничего не сказал.

– И с кем вы бились, – спросил он после паузы, – с монашками?

– С валлийцами, – ответила Брида.

– Ах, с валлийцами! Черт, убить их ничего не стоит!

То была неправда, зато у него появилась возможность понасмехаться надо мной.

А на следующий день во время учебного боя на деревянных палках он постарался встать напротив меня и сбил меня с ног, словно я был приставучей собачонкой, оставив ссадину на моей голове и совершенно меня ошеломив.

– Я тебе не валлиец, Эрслинг, – заявил он.

Мне страшно нравился Леофрик.

Прошел год. Мне исполнилось восемнадцать. Великая датская армия не явилась, но стали приходить их корабли. Датчане снова сделались викингами, их суда появлялись по одному, по два, чтобы грабить англосаксонские берега, убивать, жечь и насиловать, но в тот год у Альфреда были наготове собственные суда.

И мы вышли в море.