Глава первая
Темное небо.
Боги создают небо; оно отражает их настроение, и в этот день они были мрачны. Лето было в разгаре, и колючий дождь хлестал с востока. Казалось, что наступила зима.
Я ехал на Молнии, своем лучшем коне. Это был черный как ночь жеребец с серой косой чертой на шкуре, сужающейся к крупу. Я назвал его в честь одной великолепной гончей, которую принес в жертву Тору.
Я не хотел убивать эту собаку, но боги жестоки с нами; они требуют жертв, а потом не замечают наших просьб. Молния была огромным животным, мощным и угрюмым, настоящим боевым конем. В этот мрачный день я находился в ореоле своей воинской славы.
Я был весь в коже и стали, с кольчугой поверх одежды. Вздох Змея, лучший из мечей, висел на моем левом боку, хотя для врага, с которым мне предстояло столкнуться в этот день, не нужен был ни меч, ни щит, ни топор. Но я все равно взял его с собой, ведь Вздох Змея являлся моим спутником. Я по-прежнему владею им.
Когда я умру, что должно скоро случиться, кто-нибудь сомкнет мои пальцы на потертых кожаных переплетах его рукояти, и он отправится вместе со мной в Вальхаллу, зал павших воинов в чертогах высших богов, где мы будем пировать.
Но это случится не сегодня.
В тот мрачный летний день я сидел в седле посреди грязной улицы в ожидании врагов. Я их слышал, но не видел. Они знали, что я там.
Улица была достаточно широкой, чтобы могли разъехаться две повозки. Дома с каждой стороны были построены из глины и соломы и покрыты тростником, почерневшим от дождя и густо заросшим лишайником.
Копыта лошади полностью тонули в уличной грязи, в колее от телег гадили собаки и бродящие сами по себе свиньи. Злой ветер поднимал рябь в лужах и сдувал дым из проемов в крышах, принося с собой запах горящего дерева.
У меня было два спутника. Я прискакал из Лундена с двадцатью двумя воинами, но в эту воняющую дерьмом и залитую дождем деревню я приехал по личному делу и потому оставил большинство своих людей в миле отсюда.
Но позади меня находился мой младший сын Осберт верхом на сером жеребце. Ему было девятнадцать и он носил кольчугу, а на боку у него висел меч.
Он уже стал мужчиной, хотя я все равно считал его мальчишкой. Он боялся меня, как я боялся своего отца. Некоторые матери размягчают своих сыновей, но Осберт вырос без матери, и я воспитал его твердым, потому что мужчина должен быть тверд.
Мир наполнен врагами. Христиане велели нам возлюбить врагов и подставить другую щеку. Христиане глупцы.
Рядом с Осбертом находился Этельстан, незаконнорожденный старший сын короля Эдуарда Уэссекского. Ему было всего восемь, хотя, как и Осберт, он носил кольчугу. Этельстан меня не боялся.
Я как-то пытался его испугать, но он просто посмотрел на меня своими холодными голубыми глазами и усмехнулся. Я любил этого мальчика так же, как и Осберта.
Оба были христианами. Я сражался в проигранной битве. В мире смерти, предательства и горя христиане побеждали. Старым богам еще поклонялись, но их оттеснили в высокогорные долины, в отдаленные места, в холодные северные пределы этого мира, а христиане распространялись как чума.
Их пригвожденный бог был могущественен. Это я признаю. Я всегда знал, что их бог обладает огромной властью, и не понимаю, почему мои боги позволили ублюдку победить, но они это сделали. Он победил обманом. Это единственное объяснение, которое приходит мне в голову. Пригвожденный бог лгал и обманывал, а ложь и обман всегда побеждают.
Итак, я ждал на мокрой улице, а Молния скребла тяжелым копытом в луже. На мою кожаную куртку и кольчугу я накинул плащ из голубой шерсти, подбитый горностаем.
С моей шеи свисал молот Тора, а голову венчал шлем с фигуркой волка на гребне и открытыми нащечниками. Дождь стекал с его кромки.
На мне были высокие кожаные сапоги с набитыми тряпками верхом, чтобы дождь не просочился внутрь, а на руках перчатки и золотые и серебряные браслеты, браслеты военачальника, заработанными убийством врагов. Я был во всем блеске своей славы, хотя враг, с которым я собирался встретиться, не заслуживал такого уважения.
— Отец, — начал Осберт, — что если…
— Разве я говорил с тобой?
— Нет.
— Тогда помолчи, — рявкнул на него я.
Я не хотел, чтобы мои слова прозвучали так гневно, но я гневался. И этот гнев не находил выхода, я просто был зол на весь мир, на этот жалкий серый мир, зол бессильной злобой.
Враги находились за закрытыми дверьми и пели. Я мог услышать их голоса, хотя и не различал слов. Они меня видели, в этом я был уверен, и видели, что больше на улице никого не было. Люди, что жили в этом городе, не желали принимать участия в том, что вот-вот произойдет.
Правда, я и сам не знал, что вот-вот произойдет, хотя и стану тому причиной. Или, может быть, двери останутся закрытыми, а враги затаятся в своем прочном деревянном строении?
Несомненно, именно этот вопрос и хотел задать Осберт. Что если враги останутся внутри? Возможно, он не назвал бы их врагами. Он спросил бы, что если «они» останутся внутри.
— Если они останутся внутри, — сказал я, — я выбью эту проклятую дверь, войду и вытащу ублюдков наружу. И если мне придется так поступить, то вы двое останетесь здесь и будете держать Молнию.
— Да, отец.
— Я пойду с тобой, — отозвался Этельстан.
— Проклятие! Ты сделаешь то, что тебе сказали.
— Да, лорд Утред, — с уважением ответил он, но я знал, что он усмехнулся. Не было нужды оборачиваться, чтобы увидеть эту дерзкую улыбку, но я бы и не повернулся, потому что в этот момент пение прекратилось. Я ждал. Спустя мгновение двери отворились.
И они вышли. Сначала полдюжины стариков, а потом молодые, и один из этих молодых посмотрел на меня, но даже вид Утреда, воина во всем великолепии славы и гнева, не притушил его радости.
Они выглядели такими счастливыми. Они улыбались, похлопывали друг друга по спине, обнимались и хохотали.
Шестеро старших не смеялись. Они шли в мою сторону, но я не сдвинулся с места.
— Мне сказали, что ты лорд Утред, — произнес один из них. Он носил грязную белую рясу, подпоясанную веревкой, его волосы были белы, а борода серебрилась, а морщины на его узком потемневшем на солнце лице прорезали глубокие борозды вокруг рта и глаз.
Волосы падали ему на плечи, а борода достигала пояса. Хитрое лицо, подумал я, лицо облаченного полномочиями человека, наверное, он был видным священником, потому что держал тяжелый посох, украшенный сверху серебряным крестом.
Я ничего не ответил, наблюдая за молодежью. Большинство было просто мальчишками или мальчишками, едва превратившимися в мужчин. Их выбритые от лба до макушки головы выделялись своей белизной в сером свете дня.
Теперь из двери выходили и другие старики. Я предположил, что это родители тех мальчишек.
— Лорд Утред, — снова заговорил тот человек.
— Я поговорю с тобой, когда буду готов, — рявкнул я.
— Так не подобает, — ответил он, направив крест в мою сторону как будто с угрозой.
— Прочисть свой мерзкий рот козьей мочой, — сказал я, увидев юношу, за которым пришел, и подтолкнул Молнию вперед.
Двое стариков попытались меня остановить, но Молния лязгнула зубами, и они отшатнулись, отчаянно пытаясь сбежать. От Молнии убегали и вооруженные копьями датчане, а шестеро стариков разлетелись, как соломинки.
Я провел жеребца в толпу молодежи, наклонился в седле и схватил мальчишку за черную одежду. Потянул его вверх, перебросил вниз животом через луку седла и коленями развернул Молнию.
Тогда-то и начались неприятности.
Двое или трое молодых попытались меня остановить. Один потянулся к уздечке Молнии, что было ошибкой с его стороны, серьезной ошибкой. Зубы клацнули, юнец закричал, а я позволил Молнии встать на дыбы и опустить на него копыта.
Я услышал, как тяжелые копыта дробят кости, увидел хлынувшую яркую кровь. Молния, натренированная продолжать движение, чтобы враг не успел подсечь ей задние ноги, тронулась вперед нетвердой походкой, я пришпорил, бросив взгляд на упавшего с окровавленной головой человека.
Еще один глупец схватил меня за правую ногу, пытаясь стащить с седла, я резко опустил руку, и захват исчез. Потом мне попытался бросить вызов человек с длинными седыми волосами.
Он последовал за мной в толпу и прокричал, что я должен отпустить пленника, а потом сделал глупость, замахнувшись тяжелым серебряным крестом на длинном посохе в сторону головы Молнии.
Но Молния была тренированным боевым конем и легко уклонилась, а я нагнулся и схватил посох, выдернув его из рук старика. Но он по-прежнему не сдавался.
Он выплевывал ругательства, схватив Молнию под уздцы и пытаясь оттащить лошадь обратно к толпе юнцов, видимо, предполагая, что они задавят меня числом.
Я поднял посох и с силой ударил. Ударил его нижним концом, как копьем, не заметив, что там был прикреплен металлический шип, вероятно, чтобы крест можно было воткнуть в землю.
Я лишь хотел оглушить напыщенного глупца, но вместо этого посох вошел ему в голову, пробив череп. И окрасил этот мрачный день кровью.
Раздались вопли, которые было слышно и на христианских небесах. Я отпустил посох, и человек в белой рясе, теперь покрытой красными пятнами, стоял, раскачиваясь, открывая и закрывая рот и тараща глаза, с христианским крестом, вздымающимся из головы в небо. Его длинные белые волосы стали красными, а потом он упал.
Просто упал, мертвее некуда. Кто-то крикнул:
— Аббат!
И я пришпорил Молнию, которая скакнула вперед, рассеивая остальных юнцов и покидая их вопящих матерей.
Перекинутый через мое седло человек пытался сопротивляться, и я стукнул его посильнее по затылку, когда мы выбрались из толпы на пустую улицу.
Человек на моем седле был моим сыном. Старшим сыном. Это был Утред, сын Утреда, и я прискакал из Лундена слишком поздно, чтобы помешать ему стать священником.
Странствующим священником, одним из тех длинноволосых и длиннобородых священников с безумными глазами, что дурили простофиль, выманивая у них серебро в обмен на благословение, как сообщил мне сын о своем решении.
— Весь христианский мир возрадуется, — сказал он, искоса взглянув на меня.
— Возрадуется чему? — спросил я.
— Что твой сын станет священником! Через два дня, как я слышал, в Тофечестере.
Вот чем занимались христиане в своей церкви, благословляли своих колдунов на то, чтобы превратить мальчишек в священников в черных одеждах, которые будут распространять эти помои по миру, и мой сын, мой старший сын, теперь стал проклятым христианским священником, и я снова его ударил.
— Ублюдок, — прорычал я, — трусливый ублюдок. Мелкий кретин с предательской душонкой.
— Отец… — начал он.
— Я тебе не отец, — рявкнул я.
Я опустил Утреда на землю, где у стены сараюшки лежала жутко вонючая куча дерьма. Я толкнул его на нее.
— Ты мне не сын, — сказал я, — и твое имя не Утред.
— Отец…
— Хочешь, чтобы Вздох Змея вошел тебе в глотку? — прокричал я. — Если хочешь быть моим сыном, сними эту треклятую черную рясу, надень кольчугу и делай то, что я говорю.
— Я служу Господу.
— Тогда выбери себе собственное треклятое имя. Ты не Утред Утредсон. — я повернулся в седле. — Осберт!
Мой младший сын подвел свою лошадь ближе. Он явно нервничал.
— Отец?
— С этого дня твое имя Утред.
Он взглянул на брата, а потом снова на меня и неохотно кивнул.
— Как тебя зовут? — спросил я.
Он еще колебался, но заметил мой гнев и снова кивнул.
— Меня зовут Утред, отец.
— Ты Утред Утредсон, — сказал я, — мой единственный сын.
Много лет назад это произошло и со мной. Мой отец по имени Утред назвал меня Осбертом, но когда мой старший брат, тоже Утред, был зарезан датчанами, отец переименовал меня. В нашей семье так заведено.
Это имя носит старший сын. Моя мачеха, глупая женщина, даже крестила меня во второй раз, потому что, по ее словам, ангелы, хранящие врата рая, не узнают меня по новому имени, так что меня окунули в бочку с водой, но христианство с меня смылось, спасибо Христу, я познал древних богов и с тех пор поклонялся им.
Меня догнали пятеро старших священников. Двое были мне знакомы, близнецы Цеолнот и Цеолберт, которые около тридцати лет назад были вместе со мной заложниками в Мерсии.
Детьми нас захватили в плен датчане, и эту судьбу я приветствовал, а близнецы ненавидели. Теперь они состарились, два одинаковых коренастых священника с седеющими бородами и круглыми лицами, окрашенными гневом в багровый цвет.
— Ты убил аббата Уитреда! — бросил мне один из близнецов.
Он был в ярости и настолько потрясен, что почти не мог внятно говорить от гнева. Я понятия не имел, как звали того, кто это сказал, потому что никогда не мог их различить.
— И разбил лицо отцу Бургреду! — заявил другой близнец.
Он двинулся, как будто хотел взять под уздцы Молнию, и я быстро повернул коня, чтобы тот мог испугать близнецов своими большими желтыми зубами, которые только что впились в лицо недавно рукоположенного священника. Близнецы отступили.
— Аббата Уитреда! — повторил первый близнец. — Самого праведного человека из когда-либо живших на земле!
— Он набросился на меня, — сказал я. Я не собирался убивать старика, но бесполезно было объяснять это близнецам.
— Ты будешь страдать за это! — возопил один из близнецов. — Будешь проклят на веки вечные!
Другой протянул руку в сторону презренного мальчишки на куче дерьма.
— Отец Утред, — произнес он.
— Его зовут не Утред, — рявкнул я, — и если он посмеет называться Утредом, — я взглянул на него, произнося эти слова, — я найду его и взрежу живот до костей, и скормлю его поганые кишки своим свиньям. Он мне не сын. Он не заслуживает называться моим сыном.
Человек, который не заслуживал называться моим сыном, вылез из кучи, с него стекали нечистоты. Он поднял на меня глаза.
— Так как же мне зваться? — спросил он.
— Иуда, — ответил я с насмешкой. Меня воспитали как христианина и принуждали слушать их россказни, и я вспомнил, что человек по имени Иуда предал пригвожденного бога.
Мне это всегда казалось бессмысленным. Бога пришлось пригвоздить к кресту, чтобы он смог стать их спасителем, а потом христиане обвинили этого человека в том, что это произошло из-за него.
Я думал, им следовало бы почитать его как святого, а вместо этого они поносили его как предателя.
— Иуда, — повторил я, довольный, что вспомнил это имя.
Мальчишка, который раньше был моим сыном, поколебался, а потом кивнул.
— С этого дня, — заявил он близнецам, — меня будут звать отец Иуда.
— Ты не можешь называться… — начал Цеолнот или Цеоберт.
— Я отец Иуда, — отрезал он.
— Ты будешь отцом Утредом! — закричал на него один из близнецов, а потом указал на меня:
— У него здесь нет никаких прав! Он язычник, изгой, ненавидимый Господом!
Он качал своим пальцем, едва в состоянии говорить, но потом сделал глубокий вздох, закрыл глаза и воздел обе руки к темному небу.
— Боже, — возопил он, — да падет твой гнев на этого грешника!
— Накажи его! Порази его болезнью и ниспошли мор на его урожай! Покажи свою силу, о Господи! — его голос превратился в вопль.
— Во имя отца, и сына, и святого духа, я проклинаю этого человека и весь род его.
Он перевел дыхание, а я стукнул Молнию коленями, и громадный конь продвинулся на шаг ближе к напыщенному глупцу. Я был так же зол, как и близнецы.
— Прокляни его, о Господи, — вопил он, — и в милости твоей великой низвергни его! Прокляни его и весь род его, пусть они никогда не познают благодати! Окуни его, Господь, в мерзость, боль и горе!
— Отец! — вскричал человек, который раньше был моим сыном.
Этельстан хихикнул. Утред, мой единственный сын, открыл рот от изумления.
Потому что я пнул напыщенного глупца. Я вытащил правую ногу из стремени и пнул его тяжелым сапогом, его слова резко оборвались, а на губах выступила кровь.
Он отшатнулся, прижимая правую руку к разбитым губам.
— Выплюнь зубы, — приказал я ему, а когда он не подчинился, я наполовину вытащил Вздох Змея.
Он выплюнул смесь крови, слюны и сломанных зубов.
— Ты который из двух? — спросил я другого близнеца.
Он таращился на меня, а потом собрался с духом.
— Цеолнот.
— Теперь, по крайней мере, я смогу вас различать, — сказал я.
Я не взглянул на отца Иуду, а просто уехал.
Я отправился домой.
Может, проклятье Цеолберта сработало, потому что я приехал домой, чтобы встретиться со смертью, дымом и руинами.
Кнут Ранульфсон устроил набег на мой дом. Он сжег его. И захватил в плен Сигунн.
Ничто из этого не имело смысла, по крайней мере, в то время. Мои владения находились рядом с Серренкастром, в глубине Мерсии. Группа датчан на лошадях заехала так далеко, рискуя, что им придется сражаться и они попадут в плен, чтобы напасть на мой дом.
Я мог это понять. Победа над Утредом награждала человека определенной репутацией, она могла вдохновить поэтов на сочинение прославляющих песен, но дом атаковали, когда он был почти пуст.
Они ведь наверняка бы послали разведчиков? Подкупили бы людей, чтобы шпионили для них, и узнали бы, когда я там, а когда отсутствую, и эти шпионы наверняка бы сказали, что меня вызвали в Лунден, дать совет людям короля Эдуарда насчет городских укреплений. Но они все равно рискнули попасть в беду, чтобы напасть на почти пустой дом? Это не имело смысла.
И они забрали Сигунн.
Она была моей женщиной. Не женой. С тех пор как Гизела умерла, я не взял другую жену, хотя в те дни у меня были возлюбленные.
Моей возлюбленной была Этельфлед, но она была женой другого и дочерью короля Альфреда, и мы не могли жить вместе как муж и жена. Вместо нее со мной жила Сигунн, и Этельфлед это знала.
— Если бы не Сигунн, — сказала она мне однажды, — то на ее месте была бы другая.
— Может, дюжина других.
— Может.
Я захватил Сигунн при Бамфлеоте. Она была датчанкой, стройной, белокожей и привлекательной датчанкой, рыдавшей над своим убитым мужем, когда ее оттащили от наполненной кровью канавы.
Мы жили вместе уже десять лет, с ней обращались уважительно, она купалась в золоте. В моем доме она была леди, а теперь пропала. Ее захватил Кнут Ранульфсон, Кнут Длинный Меч.
— Это было три утра назад, — сказал мне Осферт. Он был незаконнорожденным сыном Альфреда, который пытался сделать его священником, но Осферт, хотя лицом и разумом и походил на священника, предпочел стать воином.
Он был осторожен, аккуратен, умен, надежен и редко выходил из себя. Он напоминал отца, и чем старше становился, тем больше походил на него.
— Значит, это было утром в воскресенье, — уныло произнес я.
— Все были в церкви, господин, — объяснил Осферт.
— Кроме Сигунн.
— Она не христианка, господин, — его голос звучал неодобрительно.
Финан, мой друг, командовавший моим войском в мое отсутствие, взял двадцать человек для усиления защиты Этельфлед, когда та направилась в поездку по Мерсии. Она проверяла бурги, что защищали Мерсию от датчан, и без сомнения, молилась в церквях по всей округе.
Ее муж Этельред не желал покидать свое убежище в Глевекестре, так что Этельфлед исполняла его долг. У нее были собственные воины для защиты, но я все же опасался за ее безопасность, не из-за мерсийцев, которые ее любили, а из-за сторонников ее мужа, и настоял, чтобы она взяла Финана и еще двадцать человек, и в отсутствие ирландца Осферт остался командовать людьми, охраняющими Фагранфорду.
У него было шесть человек, чтобы присматривать за домом, амбарами, конюшнями и мельницей, и шестерых было более чем достаточно, потому что мои земли лежали далеко от северных границ, где хозяйничали датчане.
— Это моя вина, господин, — сказал Осферт.
— Шестерых было достаточно, — ответил я. И все шестеро были мертвы, как и Херрик, мой управляющий-калека, и трое других слуг. Исчезли сорок или пятьдесят лошадей, а дом был сожжен.
Некоторые стены еще стояли, мрачные опаленные бревна, но центр дома представлял собой просто кучку дымящегося пепла. Датчане налетели быстро, выломали дверь, прирезали Херрика и всех, кто пытался им противостоять, а потом забрали Сигунн и ушли.
— Они знали, что ты будешь в церкви, — сказал я.
— Вот почему они пришли в воскресенье, — закончил эту мысль Ситрик, один из моих воинов.
— И, должно быть, они знали, что тебя в церкви не будет, — сказал Осферт.
— Сколько их было? — спросил я Осферта.
— Сорок или пятьдесят, — терпеливо объяснил он. Я уже задавал этот вопрос дюжину раз.
Датчане не станут устраивать такой набег ради забавы. Полно саксонских домов, до которых им легко добраться со своих земель, но эти люди рискнули заехать далеко вглубь Мерсии. Ради Сигунн? Она была для них никем.
— Они пришли, чтобы убить тебя, господин, — предположил Осферт.
Но датчане сначала выслали бы разведчиков, поговорили бы со странниками, они знали бы, что со мной по меньшей мере двадцать человек.
Я решил не брать эту двадцатку в Тофечестер, чтобы наказать того, кто раньше был моим сыном, потому что воину не нужны двадцать человек для того, чтобы справиться с кучкой священников.
Моего сына и мальчишки было вполне достаточно. Но датчане не знали, что я в Тофечестере, я и сам не знал, что отправлюсь туда, пока не услышал весть о том, что мой проклятый сын станет христианским колдуном.
Но Кнут Ранульфсон рискнул своими людьми в таком далеком и бесцельном набеге, несмотря на опасность столкнуться с моими людьми. У него было больше людей, но все равно он рисковал вляпаться в неприятности, которые вряд ли мог себе позволить, а Кнут Длинный Меч был расчетливым человеком и никогда не стал бы так глупо рисковать. Все это не имело смысла.
— Ты уверен, что это был Кнут Ранульфсон? — спросил я Осферта.
— Они несли его знамя, господин.
— Топор и сломанный крест?
— Да, господин.
— А где отец Кутберт? — спросил я. У меня были священники. Сам я не христианин, но большинство моих людей верили в пригвожденного бога, и в те дни моим священником был Кутберт. Мне он нравился.
Он был сыном каменщика, долговязым и неуклюжим, и женился на освобожденной рабыне со странным именем Мехраса. Она была темнокожей красавицей, захваченной в каких-то таинственных землях далеко на юге, ее привез в Британию работорговец, что умер от удара моего меча, и теперь Мехраса завывала и причитала, что ее муж пропал.
— Почему он не был в церкви? — спросил я Осферта, но тот лишь пожал плечами.
— Брюхатил Мехрасу? — спросил я язвительно.
— Разве не этим он постоянно занимается? — голос Осферта снова звучал неодобрительно.
— Так где же он? — опять спросил я.
— Может, они его забрали? — предположил Ситрик.
— Они скорее убьют священника, чем возьмут его в плен, — произнес я и пошел в сторону сгоревшего дома. Люди копались граблями в пепле, оттаскивая обугленные и дымящиеся деревяшки.
Может, тело Кутберта находится там, черное и сморщенное.
— Расскажи, что ты видел, — снова потребовал я у Осферта.
Он всё терпеливо повторил. Он находился в церкви Фагранфорды, когда услышал крики, доносящиеся из моего дома, лежавшего неподалеку.
Он вышел из церкви и увидел, как дым поднимается в летнее небо, но к тому времени, как он вызвал своих людей и вскочил на коня, налетчики уже ушли.
Он последовал за ними и разглядел их, и был уверен, что среди воинов в темных кольчугах находится Сигунн.
— Она была одета в белое платье, господин, то, которое тебе нравится.
— Но ты не видел отца Кутберта?
— Он носит черное, господин, как и большинство налетчиков, так что я мог его не заметить. Мы не смогли подойти близко. Они скакали со скоростью ветра.
Среди пепла показались кости. Я прошел через бывшую дверь дома, отмеченную обугленными столбами, и почувствовал запах горелой плоти. Я отбросил обугленную балку и увидел в пепле арфу.
Почему она не сгорела? Струны скрючились на черных пеньках, но рама арфы выглядела неповрежденной. Я наклонился, чтобы подобрать ее, и теплое дерево рассыпалось в моей руке.
— Что произошло с Осликом? — спросил я. Он был арфистом, поэтом, который пел в доме песни о войне.
— Его убили, господин, — ответил Осферт.
Мехраса начала причитать громче. Она уставилась на кости, что обнаружились среди пепла.
— Вели ей замолчать, — рявкнул я.
— Это собачьи кости, господин, — человек с граблями поклонился мне.
Кости собак, что жили в доме, их любила Сигунн. Это были маленькие собачки-крысоловы. Человек вытащил из пепла расплавленное серебряное блюдо.
— Они пришли не для того, чтобы убить меня, — сказал я, уставившись на маленький скелет.
— А кого ж еще? — спросил Ситрик. Когда-то он был моим слугой, а теперь стал воином, и хорошим воином.
— Они пришли за Сигунн, — объяснил я, потому что не мог придумать другого объяснения.
— Но почему, господин? Она тебе не жена.
— Он знает, что я к ней привязан, и это означает, что он чего-то хочет.
— Кнут Длинный Меч, — зловеще произнес Ситрик.
Ситрик не был трусом. Его отцом был Кьяртан Жестокий, и Ситрик унаследовал умение отца обращаться с оружием. Он стоял со мной в стене из щитов, и мне была известна его храбрость, но сейчас, когда он произнес имя Кнута, его голос звучал нервно.
И неудивительно. Кнут Ранульфсон был легендой в тех землях, где правили датчане. Он был худощавым и белокожим, с белыми, как кости, волосами, хотя был не стар. По моим предположениям, сейчас ему было около сорока, уже довольно много, но волосы Кнута были белы с рождения.
А рожден он был умным и беспощадным. Его меча по имени Ледяная Злоба боялись повсюду, от северных островов до южного побережья Уэссекса, и эта слава привлекала к нему людей, приходивших из-за моря, чтобы служить ему.
Он и его друг Сигурд Торрсон были величайшими датскими лордами Нортумбрии и мечтали стать величайшими лордами Британии, но у них имелся враг, который снова и снова преграждал им путь.
А теперь Кнут Ранульфсон, Кнут Длинный Меч, воин, которого больше всех боялись по всей Британии, забрал женщину этого врага.
— Он чего-то хочет, — повторил я.
— Тебя? — предположил Осферт.
— Мы это выясним, — сказал я. Так мы и сделали.
Мы узнали, что Кнут Ранульфсон захотел, чтобы в тот вечер отец Кутберт вернулся домой. Священника привел торговец шкурами, он привез отца Кутберта в своей повозке. Мехраса подняла нас своим криком.
Я находился в большом амбаре, который датчане не успели сжечь, где мы решили устроиться, пока не будет построен другой дом, и наблюдал, как сооружают очаг из камней, когда услышал крик, и я побежал, увидев накренившуюся на дороге повозку.
Мехраса тянула оттуда своего мужа, а Кутберт махал своими длинными тощими руками. Мехраса все еще кричала.
— Помолчи! — рявкнул я.
Мои люди последовали за мной. При моем приближении торговец шкурами остановил повозку и упал на колени. Он объяснил, что нашел отца Кутберта на севере.
— Он был в Беоргфорде, господин, — сказал он, — у реки. Они кидались в него камнями.
— Кто кидался камнями?
— Мальчишки, господин. Просто мальчишки развлекались.
Итак, Кнут поскакал к броду, где, по всей видимости, отпустил священника. Длинная ряса Кутберта была изорвана и заляпана грязью, а голова покрыта запекшейся кровью.
— Как ты поступил с мальчишками? — спросил я торговца.
— Просто прогнал их, господин.
— Где он был?
— В камышах, господин, у реки. Он плакал.
— Отец Кутберт, — произнес я, подходя к повозке.
— Господин! Господин! — он протянул ко мне руку.
— Он не мог плакать, — сказал я торговцу. — Осферт! заплати этому человеку, — я показал на спасителя священника. — Мы тебя накормим и дадим кров твоим лошадям на ночь.
— Господин! — причитал отец Кутберт.
Я подошел к повозке и поднял его. Он был высоким, но удивительно легким.
— Можешь стоять? — спросил я его.
— Да, господин.
Я поставил его на землю, проследил, чтобы он не упал, а потом сделал шаг назад, потому что его обняла Мехраса.
— Господин, — сообщил он через ее плечо, — у меня есть послание.
Он говорил, как будто всхлипывая, и возможно, он и правда плакал, хотя человек без глаз плакать не может. Человек с двумя кровоточащими глазницами не может плакать. Слепой должен плакать, но не может.
Кнут Ранульфсон ослепил его.
Тамворсиг. Там я должен встретиться с Кнутом Ранульфсоном.
— Он сказал, ты знаешь, почему, господин, — сказал мне отец Кутберт.
— Это всё, что он сказал?
— Ты знаешь, почему, — повторил он, — и ты сделаешь всё правильно, встретишься с ним до того, как луна пропадет с неба, или он убьет твою женщину. Медленно.
Я подошел к дверям амбара и посмотрел в ночь, но луна скрылась в облаках. Не то что бы мне нужно было увидеть, насколько истончился ее серп. До того, как он исчезнет, у меня оставалась неделя.
— Что еще он сказал?
— Только то, что ты должен добраться до Тамворсига до того, как луна исчезнет, господин.
— И сделать всё правильно? — спросил я озадаченно.
— Он сказал, ты знаешь, что это значит, господин.
— Я не знаю!
— И еще он сказал… — медленно произнес отец Кутберт.
— Что?
— Сказал, что ослепил меня, чтобы я не мог ее видеть.
— Кого?
— Сказал, что я недостоин того, чтобы смотреть на нее, господин.
— На кого смотреть?
— Потому он и ослепил меня! — запричитал он, а Мехраса заголосила, так что я ничего не мог разобрать.
Но по меньшей мере мне был знаком Тамворсиг, хотя судьба ни разу не приводила меня в этот город, лежащий на границе земель Кнута Ранульфсона. Когда-то он был большим городом, столицей могущественного короля Оффы, Мерсийского правителя, что построил стену против валлийцев и правил Нортумбрией и Уэссексом.
Оффа называл себя королем всех саксов, но он давно умер, и могущественное королевство Мерсия ныне превратилось в печальные останки, разделенные между саксами и датчанами.
Тамворсиг, служивший когда-то домом для величайшего короля Британии, крепостью, что защищала его наводившие ужас войска, теперь превратился в обветшалые развалины, где саксы стали рабами датских ярлов. Это было также самое южное пристанище Кнута, аванпост датских властителей на спорной приграничной территории.
— Это ловушка, — предупредил меня Осферт.
Я несколько в этом сомневался. Все дело в инстинкте. То, что сделал Кнут Ранульфсон, было опасно и очень рискованно. Он послал людей, вернее, привел людей далеко вглубь Мерсии, где его небольшую группу могли с легкостью разбить и перерезать всех до последнего.
Но что-то заставило его пойти на такой риск. Он чего-то хотел и верил, что я могу это дать, и вызвал меня, но не в большой дом в глубине его земель, а в Тамворсиг, что лежал очень близко к землям саксов.
— Мы поедем, — сказал я.
Я взял всех, кто был способен ехать верхом. У нас было шестьдесят восемь воинов в кольчугах и шлемах, с щитами, топорами, мечами и боевыми молотами.
Мы скакали под моим знаменем с волком, скакали на север под прохладными летним ветром и внезапными колючими ливнями.
— Урожай будет плох, — сказал я Осферту по пути.
— Как и в прошлом году, господин.
— Нужно поискать, кто продает зерно.
— Цена будет высока.
— Всё лучше, чем мертвые дети, — сказал я ему.
— Ты настоящий хлафорд.
Я повернулся в седле.
— Этельстан!
— Лорд Утред? — мальчик ускорил шаг своего жеребца.
— Почему меня называют хлафордом?
— Потому что ты хранишь пищу нашу, господин, — ответил он, долг настоящего лорда — накормить своих людей.
Я одобрительно хмыкнул, услышав ответ. Хлафорд — это лорд, человек, охраняющий хлаф, то есть хлеб. Моим долгом было поддерживать жизнь своих людей во время суровых зим, и если это требовало золота, то его придется потратить.
У меня было золото, но его всегда не хватало. Я мечтал о Беббанбурге, об этой крепости на севере, что была украдена у меня моим дядей Элфриком. То была неприступная крепость, последнее убежище на побережье Нортумбрии, до того мрачная и грозная, что датчане так и не смогли ее покорить.
Они захватили весь север Британии, от богатых пастбищ Мерсии до границы с дикой Шотландией, но так и не взяли Беббанбург, и если я хотел отвоевать его, то мне понадобилось бы больше золота для людей, копий, топоров, больше золота, чтобы разбить своего родственника, что украл мою крепость.
Но чтобы это сделать, мне придется пробиться через земли датчан, и я начал опасаться, что умру до того, как снова доберусь до Беббанбурга.
Мы достигли Тамворсига на второй день путешествия. В каком-то месте мы пересекли границу между землями саксов и датчан, границу, которая не была четко обозначена, это была просто широкая полоса местности с сожженными фермами и вырубленными садами, где было мало скота, а паслись лишь дикие животные.
Однако некоторые фермы были отстроены заново, я заметил новый амбар из свежей древесины, а на некоторых лугах пасся скот. Мир привел на эти пограничные земли людей.
Этот мир длился со времен битвы в Восточной Англии, что последовала за смертью Альфреда, хотя это был шаткий мир. Совершались налеты за скотом и рабами и происходили мелкие стычки на приграничных землях, но то не были армии.
Датчане по-прежнему желали покорить юг, а саксы мечтали отвоевать север, но вот уже десять лет мы жили в угрюмом спокойствии. Я хотел бы нарушить этот мир, повести армию на север, в Беббанбург, но ни Мерсия, ни Уэссекс не дали бы мне людей, так что мне тоже приходилось сохранять мир.
А теперь его нарушил Кнут.
Он знал, что мы придем. Он расставил разведчиков наблюдать за всеми трактами, ведущими с юга, а мы не соблюдали осторожность.
Обычно, когда мы скакали в сторону этой пустынной границы, мы высылали вперед собственных разведчиков, а теперь ехали смело, держась римской дороги, зная, что Кнут ждет. И он ждал.
Тамворсиг был построен к северу от реки Тейм. Кнут встретился с нами к югу от нее и хотел внушить страх, потому что с ним было более двух сотен воинов, стоящих в стене из щитов поперек дороги.
Его знамя с изображением боевого топора, разрубающего христианский крест, развевалось в центре строя, а сам Кнут в сверкающей кольчуге и темно-коричневом меховом плаще на плечах, с блестящим на руках золотом, ожидал верхом в нескольких шагах впереди.
Я остановил своих людей и подъехал к нему один.
Кнут тоже поскакал в мою сторону.
Мы придержали лошадей на расстоянии копья. И посмотрели друг на друга.
Шлем обрамлял его худое лицо. Бледная кожа выглядела как будто растянутой, а его губы, обычно с такой легкостью растягивающиеся в улыбку, были мрачно сжаты.
Он выглядел старше, чем я его помнил, и когда я заглянул в его серые глаза, меня поразила мысль, что если Кнут Ранульфсон хочет осуществить мечту всей своей жизни, то он должен поторопиться.
Мы смотрели друг на друга, и лил дождь. Откуда-то с ясеней слетел ворон, и я гадал, что это может предвещать.
— Ярл Кнут, — я нарушил молчание первым.
— Лорд Утред, — ответил он. Его лошадь, серый жеребец, дернулась в сторону, и он похлопал ее по шее рукой в перчатке, чтобы успокоить. — Я вызвал тебя, и ты пришел, как испуганный ребенок.
— Хочешь обменяться оскорблениями? — спросил я его. — Ты, рожденный женщиной, ложившейся с любым, кто поманит пальцем?
Он некоторое время молчал. Слева от меня, наполовину скрытая за деревьями, под этим унылым летним дождем несла свои холодные воды река. В прохладе воздуха по реке медленно хлопали крыльями два лебедя. Я притронулся к молоту на своей шее, надеясь, что это было хорошим предзнаменованием.
— Где она? — наконец спросил Кнут.
— Если бы я знал, кто она, — сказал я, — я бы тебе ответил.
Он посмотрел мне за спину, туда, где ждали мои люди.
— Ты ее не привез, — уныло произнес он.
— Ты собираешься говорить загадками? — спросил я. — Тогда ответь на одну. Четыре цветочка, четыре столбика, две закорючки и одна завитушка.
— Осторожней, — произнес он.
— Это коза, — объяснил я, — четыре соска, четыре ноги, два рога и хвост. Это простая загадка, а твои сложные.
Он уставился на меня.
— Две недели назад, — сказал он, — это знамя находилось в моих землях, — он показал на мой флаг.
— Я не посылал его и не приносил, — заявил я.
— Семьдесят человек, как мне сказали, — он не обратил внимания на мои слова, — а они направлялись в Букестанес.
— Я был там, но много лет назад.
— Они забрали мою жену, сына и дочь.
Я вытаращился на него. Он говорил ровным тоном, но выражение его лица было злобным и вызывающим.
— Я слышал, что у тебя есть сын, — произнес я.
— Его зовут Кнут Кнутсон, и ты захватил его вместе с матерью и сестрой.
— Я этого не делал, — твердо заявил я. Первая жена Кнута умерла много лет назад, как и его дети, но я слышал, что он снова женился. Это было удивительно.
Люди ждали, что Кнут женится по расчету, ради земли, богатого приданого или альянса, но по слухам, его новая жена была простой крестьянской девушкой.
О ней говорили как о необыкновенной красавице, и она подарила ему двух детей, мальчика и девочку. Конечно, у него были и другие дети, бастарды, но новая жена дала ему то, чего он желал больше всего на свете — наследника.
— Сколько лет твоему сыну? — спросил я.
— Шесть лет и семь месяцев.
— А почему он был в Букенстанесе? — спросил я. — Узнать свое будущее?
— Жена взяла его, чтобы увидеться с колдуньей, — объяснил Кнут.
— Она жива? — изумленно спросил я. Колдунья была уже такой древней, когда я с ней встречался, что я считал, что она давно умерла.
— Молись, чтобы моя жена и дети были живы, — отрезал Кнут, — и им не причинили вреда.
— Я ничего не знаю о твоей жене и детях.
— Их забрали твои люди! — прорычал он. — Это было твое знамя! Он дотронулся рукой в перчатке до рукояти прославленного меча, Ледяной Злобы.
— Верни их мне, — сказал он, — или я отдам твою женщину своим воинам, а когда они с ней закончат, я сдеру с нее кожу, медленно, и пошлю тебе, чтобы ты сделал себе накидку на седло.
Я повернулся в седле.
— Утред! Подойди!
Мой сын пришпорил коня. Он остановился подле меня, посмотрел на Кнута, а потом вновь на меня.
— Слезай с лошади, — приказал я, — и подойди к стремени ярла Кнута.
Утред мгновение колебался, а потом выскользнул из седла. Я наклонился, чтобы взять его жеребца под уздцы.
Кнут нахмурился, не понимая, что происходит, а потом опустил глаза на Утреда, послушно вставшего рядом с большим серым конем.
— Это мой единственный сын, — сказал я.
— Я думал… — начал Кнут.
— Это мой единственный сын, — зло повторил я. — Если я тебе лгу, можешь забрать его и сделать с ним всё, что захочешь. Клянусь жизнью своего единственного сына, что я не увел твою жену и детей. Я никого не посылал в твои земли. Я ничего не знаю о набеге на Букенстанес.
— Они несли твое знамя.
— Знамя изготовить просто, — сказал я.
Дождь усилился, порывы ветра гнали его вперед и поднимали рябь в лужах в колее на поле. Кнут опустил взгляд на Утреда.
— Он похож на тебя, — сказал он, — уродлив, как жаба.
— Я не ездил в Букестанес, — резко произнес я, — и никого не посылал в твои земли.
— Садись на лошадь, — велел Кнут моему сыну, а потом посмотрел на меня. — Ты мой враг, лорд Утред.
— Да.
— Но полагаю, ты хочешь пить?
— И это тоже, — отозвался я.
Тогда вели своим людям держать мечи в ножнах и скажи им, что это моя земля, и если кто-то будет меня раздражать, то я с удовольствием его убью. А потом приведи их в дом. У нас есть эль. Он не очень хорош, но, наверное, достаточно хорош для саксонской свиньи.
Он развернулся и пришпорил лошадь. Мы последовали за ним.
Дом был построен на вершине небольшого холма и окаймлен древним земляным валом, сделанным, как я предположил, еще по приказу короля Оффы.
На валу возвышался частокол, а за этими крепостными сооружениями стоял высокий дом с остроконечной крышей, дерево потемнело от времени. Кое-где на дереве были вырезаны замысловатые узоры, но теперь их скрыл лишайник.
Над большой дверью были прикреплены оленьи рога и волчьи черепа, а внутри древнего здания высокая крыша поддерживалась массивными дубовыми балками, с которых тоже свисали черепа.
Дом освещался ярким пламенем в центральном очаге. Меня удивило гостеприимное предложение Кнута, но я удивился еще больше, когда прошел в дом, и там, на помосте, с улыбкой слабоумного проныры сидел Хэстен.
Хэстен. Много лет назад я спас его, подарив жизнь и свободу, а он отблагодарил меня предательством. Были времена его могущества, когда его армии угрожали всему Уэссексу, но теперь судьба сломила его.
Я забыл, сколько раз сражался с ни, и каждый раз я побеждал, но он был живуч, как змея, выскальзывающая из-под грабель крестьянина.
Уже многие годы он занимал старую римскую крепость в Честере, мы оставили его там с кучкой людей, а теперь он находился здесь, в Тамворсиге.
— Он присягнул мне, — объяснил Кнут, заметив мое удивление.
— Мне он тоже присягал, — сказал я.
— Милорд Утред, — поспешил поприветствовать меня Хестен, протянув руки и улыбаясь во всю ширину Темеза. Он выглядел старше, он и был старше, мы все состарились.
Его светлые волосы поседели, лицо покрылось морщинами, но глаза по-прежнему были пронзительными, живыми и веселыми. Очевидно, он процветал.
Его руки были в золотых браслетах, на шее висела золотая цепь с молотом, а еще один золотой молот свисал из левого уха.
— Всегда рад тебя видеть, — сказал он мне.
— Не могу ответить взаимностью.
— Мы должны быть друзьями! — объявил он. — Война окончена.
— Правда?
— Саксы удерживают юг, а мы, датчане, живем на севере. Какое ясное решение. Лучше, чем убивать друг друга, а?
— Если ты говоришь, что война окончилась, — ответил я, — то я уверен, что скоро поднимутся стены из щитов. Они бы тоже этого ожидали, если бы я мог бросить им вызов. Мне хотелось выгнать Хэстена из Честера, где он целых десять лет сидел в безопасности, но мой кузен Этельред, лорд Мерсии, постоянно отказывался одолжить мне необходимые для этого войска.
Я даже просил Эдуарда из Уэссекса, но и он сказал «нет», объясняя ответ тем, что Честер находится на территории Мерсии, а не Уэссекса, и распоряжается там Этельред, а Этельред ненавидит меня и скорее предпочтет присутствие датчан в Честере, нежели улучшение моей репутации. Теперь же, судя по всему, Кнут взял Хэстена под свою защиту, что делало захват Честера гораздо более трудной задачей.
— Милорд Утред не доверяет мне, — обратился Хэстен к Кнуту, — но я изменился, разве нет, господин?
— Ты изменился, — сказал Кнут, — потому что знаешь — предашь меня, и твои кости пойдут на корм моим псам.
— Значит, твои бедные псы останутся голодными, господин, — ответил Хэстен.
Кнут прошел мимо него, сопровождая меня меня к основному столу на возвышении.
— Он полезен мне, — объяснил он присутствие Хэстена.
— Ты веришь ему?
— Я не верю никому, но его я запугал и доверяю исполнять мои требования.
— Почему бы тебе самому не удерживать Честер?
— И сколько воинов это потребует? Сто пятьдесят? Так пусть Хэстен их и кормит и избавит от расходов мою казну. Сейчас он мой пес. Я чешу ему живот, и он выполняет мои команды.
Тем не менее, он дал Хэстену место за главным столом, хотя и далеко от нас двоих. Зал было достаточно большим, чтобы вместить всех воинов Кнута и моих людей, а в дальнем конце, далеко от огня и рядом с главным входом, стояли два стола для калек и нищих.
— Они получают остатки, — пояснил Кнут.
Калеки и нищие хорошо поели, потому что Кнут в ту ночь задал нам пир. Были жареные лошадиные бедра, блюда из фасоли и лука, жирная форель и окунь, свежеиспеченный хлеб, большие порции кровяной колбасы, которую я так люблю. И все сопровождалось на удивлением хорошим элем. Кнут сам налил мне первый рог, потом угрюмо посмотрел туда, где мои люди смешались с его.
— Я редко использую этот дом, — сказал он, — слишком близко к вам, вонючие саксы.
— Может, мне стоит сжечь его для тебя? — предложил я.
— Потому что я сжег твой дом? Эта мысль, казалось, позабавила его. — Это месть за Морского Убийцу, — сказал он, ухмыляясь. Морской Убийца был его любимым кораблем, а я превратил его в обуглившиеся головешки.
— Ты ублюдок, — проговорил он, чокаясь своим рогом с моим, — так что случилось с другим твоим сыном? Он умер?
— Он стал христианским священником, поэтому для меня он умер.
Он посмеялся над этим, а потом указал на Утреда:
— А этот?
— Этот — воин.
— Похож на тебя. Будем надеяться, что не в битвах. А кто второй мальчик?
— Этельстан. Сын короля Эдуарда.
Кнут нахмурился.
— И ты привез его сюда? Почему бы мне не захватить маленького ублюдка в качестве заложника?
— Потому что он и есть ублюдок.
— Ага, — понимающе сказал он, — так он не будет королем Уэссекса?
— У Эдуарда есть другие сыновья.
— Надеюсь, мой сын удержит мои земли, — сказал Кнут, — возможно, так и будет. Он хороший мальчик. Но править должен сильнейший, лорд Утред, а не тот, кто вылез между ног королевы.
— Королева может думать иначе.
— Кого волнует, что думают жены? — небрежно произнес Кнут, но подозреваю, что он солгал. Он хотел, чтобы его сын унаследовал его земли и состояние. Все мы хотим этого, и я почувствовал гнев при мысли об отце Иуде.
Но, по крайней мере, у меня был второй сын, хороший сын, в то время как у Кнута был только один, и мальчик пропал. Кнут нарезал конское бедро и придвинул мне щедрую порцию.
— Почему твои люди не едят конину? — спросил он, заметив как много мяса осталось нетронутым.
— Их бог им не позволяет.
— В самом деле? — он взглянул так, как будто пытался понять, не шучу ли я.
— В самом деле. У них есть верховный колдун в Риме, они называют его Папой, и он сказал, что христианам не дозволено есть лошадей.
— Почему же?
— Потому что мы приносим лошадей в жертву Одину и Тору и едим их мясо. Поэтому они не должны.
— Тем больше достанется нам. Жаль, что их бог не учит их отказываться от женщин, — рассмеялся он. Ему всегда нравились шутки, и он удивил меня, рассказав сейчас одну из них.
— Знаешь, почему пердёж воняет?
— Нет.
— Чтобы глухие тоже могли им насладиться. — Он снова засмеялся, а я задавался вопросом, как человек, столь горько опечаленный пропавшей женой и детьми, может быть таким беззаботным.
Возможно, он прочитал мои мысли, потому что внезапно стал серьезен. — Так кто захватил мою жену и детей?
— Не знаю.
Он забарабанил пальцами по столу и спустя некоторое время сказал:
— Мои враги — все саксы, норвеги в Ирландии и скотты. Так что кто-то из них.
— Почему не другой датчанин?
— Они не осмелятся, — уверенно произнес он. — И я думаю, это были саксы.
— Почему?
— Кое-кто слышал их разговор. Они говорили на твоем дурацком языке.
— Есть саксы, служащие норвегам.
— Не так много. Так кто же захватил их?
— Кто-то, кто использует их как заложников.
— Кто?
— Не я.
— Почему-то я верю тебе. Может, я становлюсь старым и доверчивым, но сожалею, что сжег твой дом и ослепил священника.
— Кнут Длинный меч извиняется? — насмешливо удивился я.
— Должно быть, я старею.
— А еще ты украл моих лошадей.
— Их я оставлю.
Он воткнул нож в ломоть сыра, отрезал кусок и посмотрел в конец зала, освещенного большим центральным очагом, вокруг которого спали около дюжины собак.
— Почему ты не захватил Беббанбург?
— А ты почему?
Он признал это коротким кивком. Как и все датчане севера, он жаждал заполучить Беббанбург, и я знал, что ему должно быть, интересно, как его можно захватить. Он пожал плечами.
— Мне нужно четыре сотни воинов.
— У тебя они есть, это у меня нет.
— И даже тогда они умрут, пробираясь по этому перешейку.
— А если я пойду его захватывать, — сказал я, — мне придется провести четыреста человек через твои земли, земли Сигурда Торрсона, а затем столкнуться с воинами моего дяди на этом перешейке.
— Твой дядя стар. Слышал, он болен.
— Отлично.
— Его сын унаследует крепость. Лучше он, чем ты.
— Лучше?
— Он не воин, как ты, — сказал Кнут. Он выдал комплимент неохотно, не глядя на меня. — Если я сделаю тебе одолжение, — продолжил он, все еще глядя на большой огонь в очаге, — ты сделаешь то же самое для меня?
— Возможно, — ответил я осторожно.
Он хлопнул по столу, напугав четырех собак, которые спали внизу, затем сделал знак одному из своих людей. Тот встал, Кнут указал на двери зала, и человек послушно вышел в ночь.
— Выясни, кто похитил мою жену и детей, — попросил Кнут.
— Если это сакс, то, может, я и смогу.
— Выясни, — отрезал он, — и, возможно, помоги мне получить их обратно. — Он сделал паузу, его светлые глаза осматривали зал. — Слышал, у тебя симпатичная дочь?
— Полагаю, да.
— Выдай её замуж за моего сына.
— Стиорра, должно быть, лет на десять старше Кнута Кнутсона.
— Ну и что? Он женится на ней не по любви, идиот, а ради альянса. Мы с тобой, лорд Утред, могли бы захватить весь этот остров.
— И что же мне делать с целым островом?
— Ты все еще на поводке у той сучки? — Кнут криво улыбнулся.
— Сучки?
— Этельфлед, — отрезал он.
— А кто держит поводок Кнута Длинного меча?
Он рассмеялся над этим, но ничего не ответил. Вместо этого он мотнул головой в сторону двери.
— А вот и другая твоя сучка. Ей не причинили вреда.
Человек, отправленный Кнутом, привел Сигунн, которая остановилась в дверях и с опаской осмотрелась вокруг, потом увидела меня на возвышении рядом с Кнутом. Она пробежала по залу, обогнула стол и обняла меня.
Кнут засмеялся над таким проявлением любви.
— Ты можешь остаться здесь, женщина, — сказал он Сигунн, — среди своих. Она ничего не ответила, только прижалась ко мне.
Кнут усмехнулся через ее плечо.
— Ты можешь идти, сакс, — сказал он, — но выясни, кто меня ненавидит. Выясни, кто захватил мою женщину и детей.
— Если смогу, — ответил я, но мне следовало лучше поразмыслить. Кто осмелится захватить семью Кнута Длинного Меча? Кто посмеет? Но я не подумал хорошенько. Я думал, что их захват наносил вред Кнуту, и я ошибался.
И там был Хэстен, принесший клятву Кнуту, но Хэстен был как Локи, бог-обманщик, и это должно было заставить меня задуматься, но вместо этого я пил, говорил и слушал шутки Кнута и песни арфиста о победах над саксами.
А на следующее утро я забрал Сигунн и поехал обратно на юг.
