Глава 8
Церковь Святого Альбана была древней, с каменной нижней частью стен — значит, ее построили римляне. Но крыша провалилась, верхняя часть кладки осыпалась, потому что почти все выше человеческого роста было сделано из дерева, плетней и тростника.
Церковь стояла на главной улице Лундена, протянувшейся к северу и к югу от того места ниже моста, которое сейчас называется Воротами Епископа. Беокка однажды сказал мне, что церковь служила часовней королям Мерсии. Возможно, так оно и было.
— А Альбан был воином! — добавил Беокка. Он всегда воодушевлялся, когда речь заходила о святых, истории которых он знал и любил. — Поэтому его и убили!
— Он должен нравиться мне только потому, что был воином? — скептически осведомился я.
— Потому что он был храбрым воином, — ответил Беокка. — И… — Он помедлил, возбужденно засопев, собираясь сообщить нечто важное. — И когда его пытали, у его палача выскочили глаза! — Он просиял, глядя на меня единственным здоровым глазом. — Они выскочили, Утред! Просто выскочили из головы! То была кара Господня, понимаешь? Ты убиваешь святого человека — и Господь вырывает тебе глаза!
— Значит, брат Дженберт не был святым? — спросил я. Дженберт был монахом, которого я убил в церкви, к огромному ужасу отца Беокки и целой толпы наблюдавших за этим священников. — Мои глаза все еще при мне, отец, — заметил я.
— А ведь ты заслужил, чтобы тебя ослепили! — сказал Беокка. — Но Господь милостив. Надо сказать, порой на удивление милостив.
Некоторое время я размышлял об Альбане и в конце концов спросил:
— Если твой бог может вырвать человеку глаза, почему же он не спас жизнь Альбану?
— Конечно, потому, что Бог решил не делать этого, — чопорно ответил Беокка.
Такой ответ всегда получаешь от христианского священника, если просишь объяснить поступки его бога.
— Альбан был римским воином? — спросил я, решив не расспрашивать о капризно-жестоком нраве бога Беокки.
— Он был британцем, — ответил Беокка, — очень храбрым и святым британцем.
— То есть он был валлийцем?
— Конечно!
— Может, именно поэтому твой бог и позволил ему умереть? — сказал я, и Беокка перекрестился и возвел здоровый глаз к небесам.
Итак, хотя Альбан и был валлийцем, а саксы их не любят, в Лундене имелась церковь его имени, и, когда мы с Гизелой и Финаном появились возле нее, церковь эта казалась такой же мертвой, как и труп того святого.
Улица тонула в черноте ночи. Из-за оконных ставней пробивались маленькие проблески огней, из таверны на улице неподалеку раздавалось пение, но церковь была черной и тихой.
— Мне это не нравится, — прошептала Гизела, и я знал, что она прикоснулась к амулету на своей шее.
Прежде чем выйти из дома, она бросила палочки с рунами, надеясь увидеть в их рисунке некое указание на то, что случится этой ночью, но их беспорядочное падение озадачило ее.
В проулке неподалеку что-то шевельнулось. Это могла быть всего-навсего крыса, но мы с Финаном повернулись в ту сторону, и наши мечи зашипели, покидая ножны. Шум в проулке немедленно прекратился, и я позволил Вздоху Змея скользнуть обратно в его выстланные овчиной ножны.
Мы все были одеты в черные плащи с капюшонами, и если кто-то наблюдал за нами, пока мы стояли возле двери темной и молчаливой церкви Святого Альбана, то они, должно быть, подумали, что мы священники или монахи. Я попытался открыть дверь, потянув за короткую веревку, поднимавшую щеколду внутри, но ее явно заперли на засов.
Я потянул сильнее, качнув запертую дверь, потом постучал в нее кулаком, но не получил ответа.
Тут Финан прикоснулся к моей руке, и я услышал шаги.
— На улицу, — прошептал я, и мы пересекли улицу, направившись к проулку, где раньше слышали шум.
Узкий, тесный проход вонял сточной канавой.
— Это священники, — шепнул мне Финан.
По улице шли двое. На миг их осветил отблеск из неплотно прикрытого окна, и я увидел черные рясы и блеск серебряных крестов на груди. Они остановились у церкви, и один из них громко постучал в запертую дверь. Он постучал три раза, сделал паузу, постучал еще раз, снова помедлил и опять стукнул три раза.
Мы услышали шум поднимаемого засова и скрип петель, когда дверь отворилась внутрь, потом на улицу хлынул свет — это отодвинули занавеску, загораживавшую вход. Священник или монах впустил двоих в освещенную свечами церковь, выглянул на улицу, осмотрел ее — я знал, что он ищет того, кто колотил в дверь несколько мгновений назад. Ему, должно быть, задали вопрос, потому что тот повернулся и ответил:
— Там никого нет, господин.
Потом закрыл дверь.
Я слышал, как упал засов; мгновение в дверных щелях виднелся свет, пока внутри не задернули занавеску. Тогда церковь снова стала темной.
— Ждите, — сказал я.
Мы ждали, слушая, как ветер шуршит по тростниковой крышке и стонет в руинах домов. Я ждал долго, чтобы в церкви забыли о том, кто колотил в дверь.
— Должно быть, скоро полночь, — прошептала Гизела.
— Тому, кто открывает дверь, — тихо сказал я, — надо заткнуть глотку.
Я не знал, что происходит в церкви, но знал, что это делается в такой тайне, что ее заперли и открывали только на условный стук. А еще знал, что нас нет в числе приглашенных и что, если открывающий двери человек будет протестовать против нашего появления, мы можем никогда и не узнать, какая опасность угрожает Этельфлэд.
— Предоставьте его мне, — радостно проговорил Финан.
— Он церковник, — прошептал я. — Это тебя не волнует?
— Ночью, господин, все кошки серы.
— И что это значит?
— Предоставьте его мне, — повторил ирландец.
— Тогда пошли к церкви, — сказал я.
Мы втроем пересекли улицу, и я крепко постучал в дверь — три раза, потом один раз, и снова три раза. Дверь долго не открывалась, наконец, засов подняли и створку толкнули наружу.
— Они уже начали, — прошептал человек в рясе, потом задохнулся, когда я схватил его за ворот и вытащил на улицу, где Финан ударил его в живот.
Ирландец был невысоким, но в его руках таилась огромная сила, и человек в рясе согнулся, задохнувшись от неожиданности. Прикрывавшая дверь занавеска упала, и никто в церкви не видел, что творится снаружи.
Финан снова ударил этого человека, повалив его на землю, и опустился рядом с ним на колени.
— Если хочешь жить, уходи, — прошептал Финан. — Просто уходи как можно дальше от церкви и забудь о том, что нас видел. Понимаешь?
— Да, — ответил этот человек.
Финан похлопал его по голове, чтобы придать убедительности своему приказу, и встал. Мы увидели, как одетый в черное человек кое-как поднялся и, спотыкаясь, двинулся прочь, вниз по склону холма. Я немного подождал, чтобы убедиться, что тот действительно ушел, а потом мы втроем шагнули в церковь, Финан закрыл за нами дверь и уронил в скобы засов.
А я отодвинул занавеску.
Мы находились в самой темной части церкви, но все Равно я чувствовал себя выставленным на всеобщее обозрение, потому что в дальнем ее конце, там, где находился алтарь, все сияло от пламени свечей. Цепочка одетых в Рясы людей стояла лицом к алтарю; их тени падали на нас. Один из этих священников повернулся к нам, но увидел просто три силуэта в темном, с надвинутыми на лица капюшонами. Должно быть, он решил, что мы тоже священники, потому что тут же повернулся обратно к алтарю.
Только через мгновение я увидел тех, кто стоял на широком возвышении у алтаря, потому что их прикрывали священники и монахи. Но потом все церковники склонились в поклонах перед серебряным распятием, и я увидел слева от алтаря Этельреда и Алдхельма, а справа — епископа Эркенвальда. Между ними стояла Этельфлэд в белой льняной сорочке, подпоясанной под маленькими грудями. Ее светлые волосы были распущены, как будто она снова стала девушкой.
У нее был испуганный вид.
Позади Этельреда была женщина постарше, с жесткими глазами и седыми волосами, скрученными на макушке в тугой узел.
Епископ Эркенвальд молился на латыни, и каждые несколько минут наблюдавшие за ним священники и монахи (их было девять) повторяли его слова. Эркенвальд был облачен в красно-белую рясу с вышитыми на ней крестами и украшенную драгоценностями. Его голос, всегда резкий, отражался эхом от каменных стен, в то время как отклики церковников звучали слабым бормотанием.
Этельред как будто скучал, а Алдхельм, похоже, тихо наслаждался происходящим, какая бы мистерия ни разворачивалась в этом озаренном пламенем свечей святилище.
Когда епископ закончил молиться, все наблюдавшие за ним сказали:
— Аминь!
После небольшой паузы Эркенвальд взял с алтаря книгу, расстегнул кожаную обложку и перевернул жесткие страницы до места, отмеченного пером чайки.
— Это, — он снова говорил по-латыни, — слово Господне.
— Слушайте слово Господне, — пробормотали священники и монахи.
— Если человек боится, что жена ему неверна, — громче заговорил епископ, его скрежещущий голос повторило эхо, — пусть приведет жену свою к священнику. И принесет за нее жертву!
Он многозначительно уставился на Этельреда, на котором под светло-зеленым плащом была надета кольчуга. При нем имелись даже мечи — большинство священников никогда бы не допустили такого в церкви.
— Жертву! — повторил епископ.
Этельред вздрогнул, словно очнувшись от полудремы. Он порылся в кошельке, висевшем на его поясе с мечами, вытащил маленький мешочек, который протянул епископу и сказал:
— Ячмень.
— Как и велел Господь, — отозвался Эркенвальд, но не взял предложенного ячменя.
— И серебро, — добавил Этельред, торопливо вынимая из кошеля второй мешочек.
Епископ взял оба приношения и положил перед распятием. Потом поклонился ярко сверкающему изображению пригвожденного бога и снова поднял большую книгу.
— Таково слово Божие, — яростно проговорил он. — Мы должны набрать святой воды в глиняный сосуд, и да возьмет священник пыли с пола святилища, и да положит он пыль эту в воду.
Книга была возвращена на алтарь, и священник протянул епископу грубую глиняную чашку, наверняка со святой водой, потому что Эркенвальд поклонился ей. Потом епископ нагнулся и зачерпнул с пола пригоршню грязи и пыли. Он высыпал грязь в воду, поставил чашку на алтарь и снова взял книгу.
— Я заклинаю тебя, женщина, — свирепо сказал он, переводя взгляд с книги на Этельфлэд. — «И если никто не переспал с тобою, и ты не осквернилась и не изменила мужу своему, то невредима будешь от сей горькой воды, наводящей проклятие!»
— Аминь, — проговорил один из священников.
— Таково слово Господне! — сказал другой.
— Но если ты изменила мужу твоему, — Эркенвальд словно выплюнул прочитанные слова, — и осквернилась, и да соделает Господь лоно твое опавшим и живот твой опухшим. — Он вернул книгу на алтарь. — Говори, женщина.
Этельфлэд молча смотрела на епископа. Она не проронила ни слова, широко распахнув от страха глаза.
— Говори, женщина! — прорычал епископ. — Ты знаешь, какие слова должна сказать! Так скажи их!
Этельфлэд, похоже, была слишком испугана, чтобы заговорить.
Алдхельм прошептал что-то Этельреду, тот кивнул, но ничего не сделал. Алдхельм пошептал снова, и Этельред снова кивнул. На сей раз Алдхельм сделал шаг вперед и ударил Этельфлэд. Это был несильный удар, просто хлопок по голове, но этого хватило, чтобы заставить меня непроизвольно шагнуть вперед.
Гизела схватила меня за руку, чтобы остановить.
— Говори, женщина, — приказал Алдхельм.
— Аминь, — ухитрилась прошептать Этельфлэд. — Аминь.
Рука Гизелы все еще была на моей руке. Я похлопал ее пальцы в знак того, что спокоен. Я был зол и удивлен, но спокоен. Я погладил руку жены, потом уронил ладонь на рукоять Вздоха Змея.
Этельфлэд явно сказала верные слова, потому что епископ Эркенвальд взял с алтаря глиняную чашку. Он высоко поднял ее над распятием, словно показывая своему богу, потом осторожно налил немного грязной воды в серебряную чашу. Снова высоко воздел глиняную чашку и торжественно предложил ее Этельфлэд.
— Выпей горькой воды, — приказал он.
Этельфлэд заколебалась, потом увидела, что затянутая в кольчугу рука Алдхельма готова снова нанести удар — и послушно потянулась к чашке. Взяла ее, поднесла ко рту, подержала мгновение, закрыла глаза и, сморщившись, выпила горькое содержимое.
Мужчины внимательно наблюдали за ней, чтобы убедиться, что она выпила все. Пламя свечей трепетало на сквозняке, которым тянуло через дымовую дыру в крыше; где-то в городе внезапно завыла собака.
Теперь Гизела крепко сжимала мою руку, ее пальцы были как когти.
Эркенвальд взял чашку и, убедившись, что та пуста, кивнул Этельреду.
— Она выпила воду, — подтвердил епископ.
Лицо Этельфлэд блестело от слез там, где в них отражался падающий с алтаря колеблющийся свет. Теперь я увидел на алтаре гусиное перо, горшочек с чернилами и кусок пергамента.
— То, что я теперь делаю, — торжественно проговорил Эркенвальд, — я делаю согласно слову Божьему.
— Аминь, — сказал священник.
Этельред наблюдал за женой, словно ожидая, что ее плоть начнет гнить прямо у него на глазах, в то время как сама Этельфлэд так дрожала, что я подумал — она может упасть.
— Бог велит написать заклинания, — объявил епископ.
Потом нагнулся над алтарем. Перо его долго скрипело, а Этельред все так же внимательно наблюдал за Этельфлэд.
Священники тоже смотрели на нее, пока епископ царапал по пергаменту.
— И, написав заклинания, — сказал Эркенвальд, затыкая горшочек с чернилами, — смываю их, как приказал всемогущий Господь, Отец наш небесный.
— Слушайте слово Господне, — сказал священник.
— Да славится имя Его, — сказал другой.
Эркенвальд взял еще один серебряный сосуд, в который налил немного грязной воды, и полил этой водой только что написанные слова. Тот потер чернила пальцем и поднял пергамент, чтобы показать, что строки расплылись и смылись.
— Сделано, — напыщенно сказал он и кивнул седовласой женщине. — Выполняй свой долг! — приказал он ей.
Старуха с жестоким лицом шагнула к Этельфлэд. Девушка отшатнулась, но Алдхельм схватил ее за плечи. Этельфлэд в ужасе завопила, и тогда Алдхельм сильно ударил ее по голове.
Я подумал, что Этельред среагирует на то, что на его жену напал другой мужчина, но кузен явно одобрял происходящее, потому что ничего не сделал. Он только молча наблюдал, как Алдхельм снова схватил Этельфлэд за плечи и удерживал ее, когда старуха нагнулась, чтобы схватить подол льняной одежды Этельфлэд.
— Нет! — запротестовала она стонущим, отчаянным голосом.
— Покажи ее нам! — рявкнул Эркенвальд. — Покажи ее бедра и живот!
Женщина послушно подняла сорочку, чтобы показать бедра Этельфлэд.
— Довольно!
Это выкрикнул я.
Женщина застыла.
Священники стояли, нагнувшись, чтобы посмотреть на обнаженные ноги Этельфлэд, в ожидании, пока ее одежду поднимут настолько, чтоб обнажить ее живот. Алдхельм все еще держал ее за плечи, в то время как епископ с разинутым ртом уставился на тень у церковных дверей, откуда я подал голос.
— Кто там? — вопросил Эркенвальд.
— Вы — злые ублюдки! — сказал я, зашагав вперед; мои шаги отдавались эхом от каменных стен. — Вы — грязные эрслинги!
Я помню свой гнев той ночью, холодную, дикую ярость, которая заставила меня вмешаться, не задумываясь о последствиях.
Священники моей жены все как один проповедуют, что такая ярость есть грех, но воин, в котором нет ярости, — не настоящий воин. Гнев пришпоривает тебя, он — как стрекало, он помогает преодолеть страх, чтобы заставить мужчину сражаться, и в ту ночь я сражался за Этельфлэд.
— Она — королевская дочь, — прорычал я, — поэтому опустите платье!
— Ты будешь делать так, как велит тебе Господь! — огрызнулся Эркенвальд, обращаясь к старухе, но та не осмеливалась ни опустить подол Этельфлэд, ни приподнять его.
Я проложил себе путь через наклонившихся священников, пнув одного из них в зад с такой силой, что тот нырнул на помост у ног епископа. Эркенвальд схватился за свой посох, серебряный наконечник которого был изогнут, как посох пастуха, и замахнулся им на меня, но сдержал удар, увидев мои глаза.
Я обнажил Вздох Змея, его длинный клинок зашипел, скользя по устью ножен.
— Ты хочешь умереть? — спросил я Эркенвальда.
Тот услышал зловещие нотки в моем голосе, и его пастушеский посох медленно опустился.
— Опусти платье, — велел я женщине.
Та заколебалась.
— Опусти его, ты, грязная старая сука! — прорычал я.
Я почувствовал, как епископ шевельнулся, и крутанул Вздохом Змея, так что его клинок замерцал в волоске от горла Эркенвальда.
— Одно слово, епископ, — сказал я, — одно только слово, и ты немедленно встретишься со своим богом. Гизела! — окликнул я.
Та подошла к алтарю.
— Возьми каргу, — велел я, — возьми Этельфлэд и посмотри, опух ли у нее живот и сгнили ли бедра. Сделай это, как подобает, в уединении. А ты, — я повернул клинок, указав им на покрытое шрамами лицо Алдхельма, — руки прочь от дочери короля Альфреда, или я повешу тебя на Лунденском мосту, и птицы выклюют твои глаза и сожрут твой язык!
Тот отпустил Этельфлэд.
— Ты не имеешь права… — начал Этельред, обретя наконец дар речи.
— Я пришел сюда, — перебил я, — с посланием от Альфреда. Он желает знать, где твои корабли. Он желает, чтобы ты немедленно отплыл. И желает, чтобы ты выполнил свой долг. Он хочет знать, почему ты болтаешься здесь, когда есть датчане, которых надлежит убить! — Я приложил кончик Вздоха Змея к устью ножен и позволил клинку упасть внутрь. — И Альфред желает, чтобы ты знал, — продолжал я, когда звук скользнувшего в ножны меча перестал отдаваться эхом в церкви, — его дочь для него драгоценна, и ему не нравится, когда со столь драгоценными для него вещами обращаются дурно.
Конечно же, я выдумал это послание от начала и до конца.
Этельред молча таращился на меня. Он ничего не сказал, хотя на его лице с выпяченной челюстью читалось негодование. Поверил ли он, что я явился с посланием от Альфреда? Этого я не мог сказать, но он, должно быть, боялся подобного послания, зная, что пренебрегает своим долгом.
Епископ Эркенвальд просто негодовал.
— Ты осмелился принести меч в дом Божий? — сердито вопросил он.
— Я осмелился даже на большее, епископ, — ответил я. — Ты слыхал о брате Дженберте? Об одном из ваших драгоценных мучеников? Я убил его в церкви, и твой бог не спас его от моего клинка.
Я улыбнулся, вспоминая, как сам удивился, когда перерезал глотку Дженберту. Я ненавидел этого монаха.
— Твой король, — сказал я Эркенвальду, — хочет, чтобы работа его Бога была сделана, а работа эта заключается в том, чтобы убивать датчан, а не в том, чтобы развлекаться, глазея на наготу юной девушки.
— Это и есть работа Бога! — закричал на меня Эркенвальд.
Мне захотелось его убить.
Я почувствовал, как дернулись мои пальцы, устремившись к рукояти Вздоха Змея, но тут старая карга вернулась.
— Она… — начала было эта женщина, но замолчала, увидев, с какой ненавистью я смотрю на Эркенвальда.
— Говори, женщина! — велел епископ.
— У нее нет никаких признаков, господин, — нехотя проговорила женщина. — Ее кожа нетронута.
— Живот и бедра? — настойчиво спросил Эркенвальд.
— Она чиста, — проговорила Гизела из алькова в боковой части церкви.
Одной рукой она обнимала Этельфлэд; в ее голосе слышалась горечь.
Эркенвальда, казалось, эти ответы привели в замешательство, но тот взял себя в руки и нехотя признал, что Этельфлэд и впрямь чиста.
— Она явно не осквернена, господин, — сказал он Этельреду, нарочито игнорируя меня.
Финан стоял за священниками, и его присутствие было неприкрытой угрозой. Ирландец улыбался, наблюдая за Алдхельмом, который, как и Этельред, был при мече. Любой из них мог попытаться перерезать мне глотку, но ни один из них не прикоснулся к оружию.
— Твоя жена не осквернена, — сказал я Этельреду. — Ты сам ее осквернил.
Его лицо дрогнуло, будто я влепил ему пощечину.
— Ты… — начал он.
Я вновь дал волю своему гневу. Я был куда выше кузена и шире его в плечах и двинулся на него, отогнав от алтаря к боковой стене. Там я заговорил с ним шипящим от ярости голосом. Только он мог слышать, что я сказал.
Алдхельм, возможно, испытывал искушение прийти на помощь Этельреду, но за ним наблюдал Финан, и репутации ирландца было довольно, чтобы тот не шевелился.
— Я знаю Этельфлэд с тех пор, как она была маленьким ребенком, — сказал я Этельреду, — и люблю ее, как собственное дитя. Ты понимаешь это, эрслинг? Она для меня — как дочь, а для тебя добрая жена. И если ты снова притронешься к ней, кузен, и я увижу хоть один синяк на лице Этельфлэд, я найду тебя и убью.
Я сделал паузу.
Этельред молчал.
Тогда я повернулся и посмотрел на Эркенвальда.
— А что бы ты сделал, епископ, — издевательски спросил я, — если бы бедра госпожи Этельфлэд начали гнить? Ты осмелился бы убить дочь Альфреда?
Эркенвальд пробормотал что-то насчет заточения в монастырь, но мне было плевать. Я остановился рядом с Алдхельмом и посмотрел на него.
— А ты, — сказал я, — ударил дочь короля.
Я нанес ему такой удар, что тот крутнулся, врезался в алтарь и зашатался, пытаясь не упасть. Я ждал, давая ему шанс ответить тем же, но его храбрость полностью испарилась, поэтому я ударил снова, а потом шагнул в сторону и возвысил голос — так, чтобы все в церкви могли меня слышать:
— И король Уэссекса приказал господину Этельреду отправиться в плавание!
Альфред не отдавал такого приказа, но Этельред вряд ли осмелится спросить своего тестя, отдавал тот подобный приказ или нет. Что же касается Эркенвальда, я был уверен — он расскажет Альфреду, что я принес в церковь меч и угрожал, и короля это разгневает. То, что я осквернил церковь, разгневает его куда больше, чем то, что священники унизили его дочь. Но мне и нужно было, чтобы Альфред гневался. Я хотел, чтобы он наказал меня, освободив от опостылевшей клятвы и, таким образом, избавив от службы ему. Я хотел, чтобы король снова сделал меня свободным человеком, человеком меча, щита и врагов.
Я хотел избавиться от Альфреда, но тот был слишком умен, чтобы это допустить. Он знал, как меня наказать. Он заставил меня продолжать держать свою клятву.
Спустя два дня после событий в церкви (прошло уже много времени после того, как Ганнкель бежал из Хрофесеастра), Этельред наконец отплыл. Флот моего кузена из пятнадцати кораблей — самый могучий из всех, когда-либо собиравшихся в Уэссексе — заскользил вниз по реке во время отлива, подгоняемый сердитым посланием, которое привез Этельреду Стеапа. Богатырь прискакал из Хрофесеастра, и в доставленном им послании Альфред желал знать, почему флот медлит, в то время как побежденные викинги бегут.
Стеапа заночевал в нашем доме.
— Король невесел, — сказал он мне за ужином. — Я никогда еще не видел его таким сердитым!
Гизелу заворожило то, как Стеапа ест. В одной руке тот держал свиное ребро, с которого сдирал зубами мясо, а в другой — хлеб, который совал в свободный краешек рта.
— Очень сердит, — сказал он, сделав паузу, чтобы выпить эля. — Стуре, — загадочно добавил он, взяв новый кусок свинины.
— Стуре?
— Ганнкель устроил там лагерь, и Альфред думает, что он, наверное, вернется.
Стуре — это река в Восточной Англии, к северу от Теме-за. Однажды я побывал там и помнил широкое устье, защищенное от восточных штормов длинной песчаной косой.
— Там Ганнкель в безопасности, — сказал я.
— В безопасности? — переспросил Стеапа.
— Это земля Гутрума.
Стеапа помедлил, чтобы вытащить застрявший между зубов кусок мяса.
— Гутрум дал ему убежище. Альфреду это не нравится. Он считает, Гутрума нужно проучить.
— Альфред собирается начать войну с Восточной Англией? — удивленно спросила Гизела.
— Нет, госпожа. Только задать Гутруму взбучку, — ответил Стеапа, с хрустом жуя.
Думаю, он уже съел половину свиньи, но не собирался на этом останавливаться.
— Гутрум не хочет войны, госпожа. Но его следует научить не укрывать язычников. Поэтому Альфред послал господина Этельреда атаковать лагерь Ганнкеля на Стуре и заодно угнать кое-какой скот Гутрума. Просто задать ему легкую взбучку. — Стеапа серьезно посмотрел на меня. — Жаль, что ты не можешь быть там.
— Жаль, — согласился я.
Почему же, гадал я, Альфред выбрал Этельреда, чтобы поручить ему возглавить экспедицию с целью наказать Гутрума? Ведь тот даже не был восточным саксом, хоть и принес клятву верности Альфреду Уэссекскому. Мой кузен был мерсийцем, а те никогда не славились своими кораблями. Так почему же выбрали Этельреда?
Единственное объяснение, которое пришло мне в голову — сын Альфреда, Эдуард, был еще ребенком, у него даже не начал ломаться голос, а Альфред был больным человеком. Он боялся умереть, опасаясь хаоса, в который погрузился бы Уэссекс, если бы мальчик Эдуард взошел на трон. Поэтому король и предложил своему зятю шанс искупить свой провал. Этельред помешал поймать в ловушку корабли Ганнкеля у Медвэга, упустил шанс завоевать Репутацию, которой хватило бы, чтобы убедить танов и олдерменов Уэссекса, что Этельред, мерсийский лорд, может править ими, если Альфред умрет раньше, чем Эдуард подрастет достаточно, чтобы стать преемником отца.
Флот Этельреда доставил послание датчанам Восточной Англии. Альфред давал им понять: если вы будете совершать набеги на Уэссекс, мы будем совершать набеги на вас. Мы разорим ваше побережье, сожжем ваши дома, потопим ваши корабли и оставим ваши берега тонуть в смертях.
Альфред превратил Этельреда в викинга, и мне было завидно. Я хотел взять свои корабли, но мне велели оставаться в Лундене, и я повиновался.
Вместо того, чтобы отправиться в набег, я наблюдал, как огромный флот покидает Лунден. То было впечатляющее зрелище. Самый большой из захваченных нами военных кораблей имел по тридцать весел с каждого борта. Во флотилии было еще шесть шестидесятивесельных кораблей, а самые маленькие имели по двадцать гребцов. В этом набеге Этельред возглавлял почти тысячу человек, причем хороших бойцов — воинов из гвардии Альфреда и испытанных воинов самого Этельреда.
Тот плыл на одном из больших кораблей, на форштевне которого раньше красовалась огромная голова ворона, обожженная до черноты. Теперь голова с клювом исчезла, и корабль переименовали в «Родбору», что означало «Крестоносец». Ныне его форштевень украшал массивный крест, и на борту его находились воины, священники и, конечно же, Этельфлэд, потому как Этельред никуда не отправлялся без нее.
Стояло лето. Тот, кто никогда не жил в городе в летнее время, не может вообразить ни тамошней вони, ни тамошних мух. На улицах собирались стаи коршунов, клюющих падаль. Когда ветер дул с севера, запах мочи и звериного дерьма в ямах дубильщиков смешивался в городе с вонью сточных канав.
Живот Гизелы становился все больше, и вместе с ним рос мой страх.
При каждой возможности я отправлялся в море. Мы брали «Морского Орла» и «Меч Господень», шли вниз по течению во время отлива и возвращались с приливом. Мы охотились на корабли из Бемфлеота, но люди Зигфрида вручили урок и никогда не покидали тамошний ручей группами, состоящими меньше чем из трех судов. И хотя их корабли выслеживали добычу, торговые суда, по крайней мере, добирались до Лундена, потому что торговцы заучились плавать большими конвоями. Дюжина кораблей держалась вместе, на борту каждого имелись вооруженные люди, поэтому трофеи Зигфрида были скудны… Но и мои тоже.
Две недели я ожидал вестей об экспедиции кузена и узнал о ее судьбе в тот день, когда совершал свою обычную прогулку вниз по Темезу. Это всегда были благословенные минуты, когда мы оставляли позади дымы и вонь Лундена и чувствовали чистый морской ветер. Река делала петлю вокруг широких болот, где разгуливали цапли.
Помню, как счастлив я был в тот день, потому что повсюду летали голубые бабочки. Они опускались на «Морского Орла» и на «Меч Господень», следовавший у нас в кильватере. Одно насекомое примостилось на моем протянутом указательном пальце, открывая и закрывая крылышки.
— Это к удаче, господин, — сказал Ситрик.
— Да ну?
— Чем дольше она тут просидит, тем дольше продлится удача.
Ситрик сам протянул руку, но на нее не опустилась ни одна голубая бабочка.
— Похоже, ты неудачлив, — беззаботно сказал я.
Я наблюдал за бабочкой на своем пальце и думал о Гизеле и родах.
«Останься здесь», — молча приказал я насекомому. И оно осталось.
Я удачлив, господин, — ухмыляясь, сказал Ситрик. — Да?
Эльсвит в Лундене, — ответил он.
Эльсвит была шлюхой, которую любил Ситрик.
— В Лундене ее торговля идет лучше, чем в Коккхэме, — заметил я.
— Она перестала этим заниматься, — яростно сказал Ситрик.
Я удивленно взглянул на него.
— Неужто?
— Да, господин. Она хочет выйти за меня замуж, господин.
Ситрик был красивым молодым человеком, с ястребиным лицом, черными волосами, хорошо сложенным. Я знал его с тех пор, как он был почти ребенком, и полагал, что это влияет на мое впечатление: я всегда видел в нем того испуганного мальчика, жизнь которого пощадил в Кайр Лигвалиде. Но, может быть, Эльсвит видела в нем того молодого мужчину, которым он стал?
Я отвернулся, наблюдая за тонкой струйкой дыма, поднимающейся от южных болот, и гадал, кто зажег там огонь и как эти люди живут в полных комаров топях.
— Ты с ней уже давно, — проговорил я.
— Да, господин.
— Пришли ее ко мне.
Ситрик дал мне клятву верности, и ему требовалось мое разрешение, чтобы жениться, потому что его жена войдет в мое домашнее хозяйство и таким образом я буду за нее отвечать.
— Я с ней поговорю, — добавил я.
— Она тебе понравится, господин.
Я улыбнулся.
— Надеюсь.
Стая лебедей пронеслась между нашими судами, их крылья громко хлопали в летнем воздухе. Я чувствовал себя довольным, если не считать страха за Гизелу, и бабочка меня успокаивала, хотя спустя некоторое время вспорхнула с моего пальца и неуклюже полетела на юг, вслед за лебедями.
Я прикоснулся к рукояти Вздоха Змея, потом к своему амулету и вознес молитву Фригг, чтобы с Гизелой все было хорошо.
Наступил полдень, прежде чем мы добрались до Канинги. Был отлив, и заливаемая во время прилива земля протянулась в спокойные воды устья, где, кроме наших, больше судов не было.
Я подвел «Морского Орла» близко к южному берегу Канинги и начал вглядываться в ручей Бемфлеота, но не видел ничего стоящего сквозь дымку, что мерцала над нагретым зноем островком.
— Похоже, они ушли, — заметил Финан.
Как и мы, он пристально глядел на север.
— Нет, — сказал я, — корабли там.
Мне показалось, что в колеблющемся воздухе я вижу мачты судов Зигфрида.
— Их меньше, чем должно было быть, — сказал Финан.
— Сейчас посмотрим, — ответил я.
И мы стали грести, огибая восточный мыс острова.
Оказалось, Финан прав. Больше половины кораблей Зигфрида покинули маленькую речку Хотледж.
Всего три дня назад в ручье было тридцать шесть мачт, а теперь осталось всего четырнадцать. Я знал, что исчезнувшие корабли не отправились вверх по реке к Лундену, потому что там они нам не повстречались. Значит, оставалось всего два варианта: либо они ушли на северо-восток, вдоль берега Восточной Англии, либо на север, чтобы совершить еще один набег на Кент.
Солнце, жаркое, высокое и яркое, отражало слепящий мерцающий свет наконечников копий на укреплениях лагеря. Люди наблюдали за нами с высокой стены; они видели, как мы развернулись и подняли паруса, чтобы поймать поднявшийся с рассветом легкий северный ветер а плыть через устье на юг.
Я искал взглядом огромное пятно дыма, которое указывало бы, что где-то высадился отряд, чтобы атаковать, разграбить и сжечь какой-то город, но небо над Кентом было ясным.
Мы опустили парус и пошли на веслах на восток, к устью Медвэга. Дыма все еще не было видно, а потом остроглазый Финан, стоявший на носу, увидел корабли.
Шесть кораблей.
Я высматривал флот по меньшей мере из двадцати судов, а не маленькую группу кораблей, и сперва не обратил на них внимания, решив, что это торговые суда, собравшиеся вместе по дороге к Лундену. Но потом Финан поспешил ко мне между скамьями гребцов.
— Это военные корабли, — сказал он.
Я пристально посмотрел на восток и увидел темные пятна корпусов. Но мои глаза не были такими острыми, как у Финана, и я не мог разглядеть форму судов. Шесть корпусов мерцали в жарком мареве.
— Они движутся? — спросил я.
— Нет, господин.
— А зачем вставать тут на якорь? — вслух подумал я.
Корабли находились на дальней стороне устья Медвэга, прямо у мыса под названием Скерхнесс. Это название означало «яркий мыс», и то было странное место, чтобы вставать на якорь, потому что у нижней точки мыса кружили сильные течения.
— Думаю, они на суше, господин, — сказал Финан.
Если бы корабли стояли на якоре, я решил бы, что они ждут прилива, который понес бы их вверх по реке, но корабли на суше обычно означали, что на берегу есть люди, а единственная причина, которая побуждала сойти на берег, — это грабеж.
Но на Скэпедже не осталось ничего, что можно было бы забрать, — озадаченно проговорил я.
Скерхнесс был на западном конце Скэпеджа, острова на южной стороне устья Темеза, а Скэпедж уже разорили, пропахали вдоль и поперек, и снова разорили отряды викингов. Там жило мало людей, а те, что оставались, прятались в пещерах. Пролив между Скэпеджем и материком был известен под названием Свале, в плохую погоду там укрывались целые флотилии викингов. Скэпедж и Свале были опасными местами, но не такими, где можно было найти серебро и рабов.
— Подойдем ближе, — сказал я.
Финан вернулся на нос, а Ралла поставил «Меч Господень» борт о борт с «Морским Орлом». Я показал на далекие корабли.
— Мы говорим о том, чтобы взглянуть на те шесть судов! — крикнул я через разделяющую наши суда полосу воды.
Ралла кивнул, выкрикнул приказ, и его гребцы погрузили весла в воду.
Я увидел, что Финан прав, как только мы пересекли широкое устье Медвэга. Шесть судов были военными, длиннее и стройнее любого грузового, и все шесть были вытащены на берег. Струйка дыма плыла на юго-запад, значит, команды разожгли на берегу огонь.
Я не видел на форштевнях голов чудовищ, но это ничего еще не значило. Команды викингов вполне могли считать весь Скэпедж датский территорией и потому снять своих драконов, орлов, воронов и змей, чтобы не испугать Духов острова.
Я позвал Клапу к рулевому веслу.
— Веди судно прямо к тем кораблям, — приказал я.
Сам я пошел вперед, чтобы присоединиться на носу к Финану. Осферт вместе с прочими гребцами сидел на весле, потея и глядя зверем.
— Ничто так не развивает мускулы, как гребля, — жизнерадостно сказал я ему, за что получил сердитый взгляд.
Поднявшись на носовую площадку, я встал рядом с ирландцем, который встретил меня словами:
— Они похожи на датчан.
— Мы не можем сражаться сразу с шестью командами, — ответил я.
Финан почесал в паху.
— Они устраивают там лагерь, как думаешь?
Это была неприятная мысль. Плохо было уже то, что корабли Зигфрида приплывали с северной стороны устья. Если на южном берегу строится еще одно осиное гнездо…
— Нет, — ответил я, потому что в кои-то веки мои глаза оказались острее глаз ирландца. — Нет, — повторил я, — они не устраивают лагерь.
Я прикоснулся к своему амулету.
Финан увидел мой жест и услышал гнев в моем голосе.
— В чем дело? — спросил он.
— Корабль слева, — показал я, — «Родбора».
Я увидел на ахтерштевне крест.
Финан открыл рот, но мгновение молчал. Он просто пристально вглядывался в корабли. Шесть судов, всего шесть судов, а Лунден покинули пятнадцать.
— Всемилостивый Иисус, — в конце концов проговорил Финан и перекрестился. — Может, остальные ушли вниз по реке?
— Тогда бы мы их увидели.
— Так, может, они отстали?
— Лучше бы ты оказался прав, — мрачно проговорил я, — потому что в противном случае этих кораблей больше нет.
— Господи, только не это!
Теперь мы были уже близко. Люди на берегу увидели орлиную голову на моем судне и приняли меня за викинга. Некоторые из них побежали на мелководье между двумя вытащенными на берег судами и построились там «стеной щитов», бросая мне вызов.
— Это Стеапа, — сказал я, увидев огромного человека в центре «стены щитов».
Я приказал снять голову орла и встал, протянув пустые руки, чтобы показать, что явился с миром. Стеапа узнал меня, щиты опустились, и оружие вернулось в ножны.
Мгновение спустя нос «Морского Орла» мягко скользнул по песчаному берегу. Начинался прилив, поэтому судно было в безопасности.
Я спрыгнул с борта в воду, которая доходила мне до пояса, и вышел на берег. По моим подсчетам, на берегу находилось не меньше четырехсот человек, гораздо больше, чем должно было плыть на шести кораблях. Приблизившись к берегу, я увидел, что многие из них ранены. Они лежали в пропитанных кровью повязках, с бледными лицами. Среди них на коленях стояли священники, а выше по берегу, там, где низкие дюны поросли бледной травой, стоял грубый крест из топляка, вколоченный между свежевыкопанными могилами.
Стеапа меня ждал; его лицо было мрачным как никогда.
— Что случилось? — спросил я.
— Спроси его, — с горечью отозвался Стеапа.
Он мотнул головой, показывая куда-то вдоль берега, и я увидел, что у огня, на котором тихо булькает горшок с едой, сидит Этельред. С ним было его обычное окружение, включая Алдхельма, который возмущенно наблюдал за мной.
Ни один из них не заговорил, когда я зашагал к ним. Потрескивал огонь, Этельред крутил в пальцах обрывок водорослей и, хотя наверняка знал, что я приближаюсь, не поднимал глаз.
Я остановился у костра и спросил:
— Где остальные девять кораблей?
Лицо Этельреда дрогнуло, будто он удивился, увидев меня. Потом улыбнулся и сказал:
— Хорошие новости.
Он ожидал, что я спрошу, что же это за новости, но я просто молча наблюдал за ним.
— Мы победили, — воодушевленно продолжал он. — Одержали великую победу!
— Изумительную победу, — вмешался Алдхельм.
Я видел, что улыбка Этельреда вымученная, и следующие слова он выговорил, запинаясь, словно ему стоило огромного труда составлять фразы.
— Ганнкель, — сказал он, — получил урок, изведав силу наших мечей.
— Мы сожгли их корабли! — похвастался Алдхельм.
— И учинили огромную резню, — сказал Этельред.
Я увидел, как блестят его глаза, и посмотрел на берег — туда, где лежали раненые: уцелевшие сидели с опущенными головами.
— Ты ушел на пятнадцати судах, — проговорил я.
— Мы сожгли их корабли! — сказал Этельред, и мне показалось, что он вот-вот заплачет.
— Где остальные девять судов? — вопросил я.
— Мы остановились здесь, — заговорил Алдхельм; должно быть, он подумал, что я не одобряю их решение вытащить корабли на берег, — потому что не могли грести во время отлива.
— Остальные девять судов? — повторил я, так и не получив ответа.
Я все еще осматривал берег и не находил того, чего искал.
Тогда я вновь посмотрел на Этельреда, который опять опустил голову. Мне было страшно задать следующий вопрос, но его следовало задать.
— Где Этельфлэд? — спросил я.
Молчание.
— Где, — громче заговорил я, — Этельфлэд?!
Чайка издала резкий, скорбный крик.
— Ее забрали, — наконец проговорил Этельред — так тихо, что я едва расслышал его.
— Забрали?
— Взяли в плен, — все так же тихо ответил Этельред.
— Всемилостивый Иисус Христос! — проговорил я любимое присловье Финана.
Ветер пахнул мне в лицо горьким дымом. Мгновение я не верил своим ушам, но все вокруг подтверждало, что изумительная победа Этельреда на самом деле была сокрушительным поражением. Девять кораблей исчезли, но их можно заменить, половина войск пропала, но можно было найти новых людей на смену убитым — но как можно заменить дочь короля?
— Кто ее схватил? — спросил я.
— Зигфрид, — пробормотал Алдхельм.
Это объясняло, куда ушли суда, пропавшие из Бемфлеота.
А Этельфлэд, славная Этельфлэд, которой я давал клятву верности, была в плену.
С приливом наши восемь судов пошли на веслах вверх по Темезу к Лундену. Стоял летний вечер, ясный и спокойный, и солнце словно медлило, похожее на гигантский красный шар, подвешенный за вуалью дыма, затянувшего небо над городом.
Этельред плыл на «Родборе», и, когда я сбавил ход «Морского Орла», чтобы оказаться борт о борт с этим кораблем, то увидел черные полосы на борту там, где его запачкала кровь. Я велел грести быстрее и снова ушел вперед.
Стеапа находился вместе со мной на «Морском Орле». Богатырь рассказал мне, что случилось на реке Стуре.
Это и в самом деле была удивительная победа — флот Этельреда застал викингов врасплох, когда те разбивали лагерь на южном берегу реки.
— Мы явились на рассвете, — сказал Стеапа.
— Вы пробыли в море всю ночь?
— Так приказал господин Этельред, — ответил Стеапа.
— Смело, — прокомментировал я.
— Ночь была спокойной, — отмахнулся Стеапа, — и с первыми же проблесками света мы нашли их корабли. Шестнадцать кораблей.
Он внезапно замолчал. Стеапа вообще был неразговорчив, ему нелегко было связать вместе несколько слов.
— Корабли были на берегу? — спросил я.
— Они стояли на якоре, — ответил Стеапа.
Значит, датчане, скорее всего, хотели, чтобы их суда были готовы отчалить и в прилив, и в отлив. Но это означало также, что корабли нельзя было защитить, потому что их команды в основном находились на берегу, где возводили земляную стену.
Флот Этельреда быстро расправился с теми немногими, что оставались на борту стоящих на якоре судов, а затем огромные обмотанные веревками камни, служившие якорями, были подняты, и шестнадцать судов отбуксировали к северному берегу, где вытащили на сушу.
— Он собирался держать их там, — объяснил Стеапа, — до тех пор, пока не закончит дело, а потом привести обратно.
— Какое дело? — спросил я.
— Он хотел убить всех язычников, прежде чем мы уйдем, — ответил Стеапа.
И объяснил, как флот Этельреда мародерствовал, поднимаясь по Стуре и ее притоку, Арвану, высаживая людей на берег, чтобы жечь дома датчан, резать датский скот и, когда это удавалось, убивать самих датчан.
Набег саксов посеял панику. Люди бежали в глубь суши, но Ганнкель, оставшись без кораблей в своем укрепленном лагере в устье Стуре, не запаниковал.
— Вы не напали на лагерь? — спросил я Стеапу.
— Господин Этельред сказал, что тот слишком хорошо укреплен.
— Мне показалось, ты сказал, что лагерь был недостроен?
Стеапа пожал плечами.
— Они не достроили палисад, по крайней мере, с одной стороны, поэтому мы могли войти в лагерь и убить всех, но тогда мы потеряли бы много людей.
— Верно, — признал я.
— Поэтому вместо этого мы нападали на фермы, — продолжал Стеапа.
И пока люди Этельреда разоряли датские поселения, Ганнкель рассылал гонцов на юг, к другим рекам на побережье Восточной Англии. Там, на речных берегах, находились лагеря других викингов. Ганнкель собирал подкрепление.
— Я сказал господину Этельреду, что нужно уходить, — мрачно проговорил Стеапа. — Сказал ему это на второй день, сказал, что мы слишком задержались.
— Он тебя не послушал?
— Он назвал меня дураком, — пожав плечами, ответил Стеапа.
Этельред желал грабить, поэтому остался на реке Стуре, а его люди доставляли ему все ценное, что могли найти, от кухонных горшков до серпов.
Он нашел серебро, — сказал Стеапа. — Но мало.
И, пока Этельред обогащался, собирались морские волки.
Датские корабли явились с юга. Корабли Зигфрида — из Бемфлеота, присоединившись к остальным судам, которые прошли на веслах через устья Колауна, Хвеалфа и Панта. Я ходил по этим рекам достаточно часто и представлял себе стройные быстрые суда, скользящие через илистые отмели во время отливов: высокие носы украшены свирепыми тварями, а на борту полно жаждущих мести людей со щитами и оружием.
Датские корабли собрались у острова Хорсег, к югу от Стуре, в широкой, полной дичи бухте. Потом серым утром, под налетевшим с моря летним ливнем, во время прилива, который в полнолуние всегда сильнее, тридцать восемь судов явились из океана и вошли в Стуре.
— Было воскресенье, и господин Этельред настоял на том, чтобы мы отслужили воскресную службу, — сказал Стеапа.
— Альфред был бы рад об этом услышать, — саркастически ответил я.
— Служба была на берегу, на который вытащили датские суда, — продолжал Стеапа.
— Почему именно там?
— Потому что священники хотели изгнать из судов злых духов, — ответил Стеапа.
И рассказал, как головы чудовищ с захваченных судов свалили на песке громадной горой и обложили плавником и соломой, снятой с ближайшей кровли. А потом, под громкие молитвы священников, эту груду подожгли. Драконы и орлы, вороны и волки сгорели, пламя взметнулось высоко, и дым огромного костра, должно быть, стало сдувать в глубь суши, когда дождь закапал и зашипел в горящем дереве.
Священники молились и распевали, славя свою победу над язычниками, и никто не заметил темных силуэтов, появившихся из моросящего над морем дождя.
Я мог лишь представить себе последовавшие за тем страх, бегство и резню. Датчане спрыгнули на берег. Датчане с мечами, с топорами и копьями. Так много людей спаслось по единственной причине — потому что еще больше погибло. Датчане стали убивать — и обнаружили, что убить нужно стольких, что они не смогли добраться до тех, кто побежал к кораблям.
Остальные датские суда напали на флот саксов, но «Родбора» сдержала натиск.
— Я оставил людей на ее борту, — сказал Стеапа.
— Зачем?
— Не знаю, — уныло ответил он. — Просто у меня было дурное чувство.
— Мне знакомо это чувство, — сказал я.
Когда сзади по шее бегут мурашки; слабое подозрение, что опасность близка. Такое чувство никогда нельзя игнорировать. Мне доводилось видеть, как мои гончие внезапно просыпались, поднимали головы и тихо рычали или жалобно скулили, глядя на меня в бессловесном призыве. Тогда я знал, что происходит: надвигается гроза. В таких случаях гроза всегда приходит, но каким образом ее ощущают собаки, я не знаю. Но, должно быть, они испытывают такое же чувство — им не по себе от скрытой опасности.
— То был редкостный бой, — скучным голосом проговорил Стеапа.
Мы миновали последний изгиб, который делает Темез Перед тем, как достичь Лундена. Показалась отстроенная городская стена — новое дерево ясно виднелось на фоне старого римского камня. С укреплений свисали знамена, большинство из них были украшены изображениями святых или крестов; яркие символы, бросающие вызов врагу, каждый день рассматривавшему город с востока.
«Врагу, — подумал я, — только что одержавшему победу, которая потрясет Альфреда».
Стеапа опустил подробности боя, и мне пришлось радоваться уже тому немногому, что я от него узнал. Вражеские суда, сказал он, почти все были вытащены на восточный берег; их доволокли туда, где горел громадный костер. «Родбора» и семь других судов саксов находились дальше к западу. Берег превратился в место вопящего хаоса, когда язычники с воем убивали. Саксы пытались добраться до кораблей, стоявших дальше к западу, и Стеапа построил «стену щитов», чтобы защитить эти суда, пока беглецы карабкались на борт.
— Этельред туда добрался, — угрюмо прокомментировал я.
— Он умеет быстро бегать, — сказал Стеапа.
— А Этельфлэд?
— Мы не смогли за ней вернуться, — ответил он.
— Конечно, не смогли, — сказал я, зная, что тот говорит правду.
Стеапа рассказал, что Этельфлэд была отрезана и окружена врагом. Она со своими служанками находилась рядом с огромным костром, в то время как Этельред со священниками брызгал святой водой на носы захваченных датских кораблей.
— Он хотел вернуться за ней, — признался Стеапа.
— Что ж он не вернулся? — спросил я.
— Но это невозможно было сделать. Поэтому мы стали грести прочь.
— И те не пытались вас остановить?
— Пытались.
— И? — поторопил я.
Некоторые взобрались на борт, — сказал Стеапа и пожал плечами.
Я представил себе Стеапу с топором в руке, укладывающих врагов из абордажной команды.
— Мы сумели пройти мимо них, — проговорил Стеапа так, словно это было плевым делом.
Я подумал, что датчане должны были остановить все пытавшиеся спастись суда, но все-таки шесть кораблей ухитрились выйти в море.
— Но девять судов остались там, — добавил Стеапа.
Итак, два сакских корабля все-таки взяли на абордаж, и я вздрогнул при мысли о работе топора и ударах мечей, о днищах, ставших скользкими от крови.
— Ты видел Зигфрида? — спросил я.
Стеапа кивнул.
— Он был в кресле. Был привязан к нему.
— Тебе известно, жива ли Этельфлэд?
— Она жива, — ответил Стеапа. — Когда мы уходили, я видел ее. Она была на том корабле, который раньше стоял на пристани Лундена… На корабле, которому ты позволил уйти.
— На «Покорителе Волн», — сказал я.
— На корабле Зигфрида. Он показал ее нам. И заставил Этельфлэд встать на рулевой площадке.
Одетой?
Одетой? — переспросил Стеапа, нахмурясь, будто я задал неуместный вопрос. Потом ответил: — Да, одетой.
Если повезет, они не изнасилуют ее, — сказал я, надеясь, что говорю правду. — Она будет больше стоить нетронутой.
— Больше стоить?
Приготовься к выплате выкупа, — сказал я.
Мы уже чуяли грязную вонь Лундена. «Морской Орел» скользнул в док.
Гизела ждала меня, и, когда я рассказал ей новости, тихо вскрикнула, словно от боли. Потом она дождалась, пока на берег сойдет Этельред, но тот не обратил на нее внимания, как и на меня, и с бледным лицом зашагал вверх по холму к своему дворцу. Его люди — те, что уцелели — окружили его защитным кольцом.
А я нашел выдохшиеся чернила, очинил перо и написал еще одно письмо Альфреду.
Назад: Глава 7
Дальше: Часть третья НАКАЗАНИЕ
