Книга:
1356
Назад:
1
Дальше:
3
2
Граф Лабрюиллад убрался из Виллона следом за Ле Батаром. Он спешил в родовое гнездо, которому, благодаря рву и подъёмному мосту, был не страшен способ Ле Батара входить туда, где ему не рады. А чёртов Ле Батар очень скоро наведается в Лабрюиллад, уж в этом-то граф не сомневался. Доверив решать участь города Виллон епископу и его людям, Лабрюиллад с шестьюдесятью латниками и сорока тремя арбалетчиками стремился скорее оказаться под защитой стен родного замка.
К сожалению, кавалькада двигалась на юг так быстро, как ему бы того хотелось. Задерживали телеги. Одна из них, клетка на колёсах, пылилась на конюшне родного замка, сколько себя помнил граф. Для чего её использовали предки, неизвестно — то ли перевозки диких мастиффов при охоте на вепрей, то ли для того, чтобы лишний раз унизить попавших в полон знатных врагов. Как бы то ни было, клетка очень пригодилась. Сейчас в ней ехала изменница. Граф хотел поучить её уму-разуму прямо в Виллоне, даже распорядился принести кнут, однако передумал, рассудив, что надёжные стены Лабрюиллада для такого благородного и не лишённого приятности занятия подойдут гораздо лучше. Во втором возке ехал Виллон, бессознательный и голый. Если мерзавец выживет, граф намеревался посадить его на цепь во дворе к вящей потехе латников и собак. Мысль об этом привела Лабрюиллада в отличное расположение духа.
На восток граф послал десяток лёгких конников с заданием проследить за отрядом Ле Батара и предупредить, буде тот решит преследовать графа. Окончательно успокоил духовник:
— Ле Батара, по всей видимости, призывает на службу его сюзерен, монсеньор.
— У него есть сюзерен?
— Герцог Нортхэмптон, монсеньор.
— Разве Нортхэмптон не в Англии?
— В Англии. Он прислал монаха с письмом. Срочным письмом. Всё говорит о том, что Ле Батара зовут присоединиться к армии принца Уэльского.
— Дай-то Бог. Значит, Ле Батару сейчас прямая дорога в Бордо?
— Так, монсеньор. Хотя потом с него станется припомнить старый должок.
— Потом — не сейчас, — облегчённо выдохнул Лабрюиллад.
Даже если Ле Батар сдохнет на службе у принца Уэльского, к тому моменту Лабрюиллад успеет и латников новых набрать, и оборону замка усилить. Граф придержал лошадь и заглянул в телегу, на дне которой скорчился Виллон. Ухмылка растянула губы Лабрюиллада.
Дорога поднималась в холмы, разделяющие владения Виллонов и Лабрюилладов, попадавшиеся навстречу крестьяне, почтительно преклоняли колени. Солнышко пригревало, обещая тёплый денёк. Невзгоды миновали, впереди ждали радости возмездия потаскухе-жене. Жизнь была хороша.
Отрезок пути от Виллона до Павилля, на преодоление которого у брата Майкла ушёл конец дня и половина ночи, отряд Ле Батара верхами проехал за два часа. Ещё недавно Павилль процветал, славясь монастырём и отменными винами. Моровое поветрие положило конец благоденствию. В монастыре осталось три десятка иноков, половина горожан гнила в общих могилах за рекой, а выжившие влачили жалкое существование. Городские стены ветшали, виноградники заросли сорной травой.
Эллекины остановились на рыночной площади перед воротами обители. Раненых отнесли в монастырскую больницу, лошадей прогуливали, стрелы чинили. Брат Майкл собрался пойти перекусить, когда его затронул Ле Батар:
— Шестеро моих парней готовы отдать Богу души. Ещё четверо плохи. Сэм говорил, что ты смыслишь в медицине?
— Немного смыслю. У меня письмо для вас.
— От кого?
— От герцога Нортхэмптона, господин.
— Я не «господин». Чего от меня хочет Билли?
Монашек не ответил, и Ле Батар насмешливо прищурился:
— Только не делай вид, что ты не сунул нос в письмо! Чего надо от меня Билли?
— Я чужих писем не читаю!
— Монах-праведник? Чудеса! — Ле Батар покачал головой, протянутого письма не взял, — Иди к раненым. С письмом потом разберёмся.
Больше часа брат Майкл вместе с двумя другими монахами промывал и перевязывал раны, а, выйдя на свет Божий, первое, что увидел, — двух эллекинов, пересчитывающих груду дрянной серебряной монеты.
— Договор был, — обратился Ле Батар к павилльскому аббату, — что наши услуги будут оплачены в генуэзских дукатах. Золотом.
Настоятель сконфузился:
— Граф передумал и заменил золото серебром.
— И вы разрешили? Он нарушил договор, обманул нас при вашем попустительстве!
— Что я мог сделать, мой добрый господин? — оправдывался аббат, — Он прислал за деньгами своих головорезов!
Нанимая эллекинов, Лабрюиллад обязался заплатить им полновесным золотом генуэзской чеканки, но после того, как деньги привезли на хранение в монастырь, и Ле Батар убедился, что всё честно, люди выжиги-графа наведались в обитель ещё раз, заменив золото кучей разнородных серебряных монет: экю, денье, флоринов, среди которых имелось немало опиленных и откровенно поддельных. Формально выплаченная серебром сумма соответствовала условленной, но по сути граф заплатил эллекинам вдвое меньше.
— Я протестовал! — горячо уверял настоятель, боясь, что Ле Батар откажется выплатить положенный монастырю за хранение процент, — Протестовал!
— Верю, — холодно кивнул чёрный командир.
Он снял бацинет и задумчиво пригладил коротко остриженные чёрные волосы:
— Умом, как я понимаю, граф Лабрюиллад не блещет? Как и широтой души.
— Не блещет, — с готовностью согласился аббат, — Жаден до бесстыдства. Это из-за его отца. Лен Лабрюилладов простирался до моря, однако родитель графа южную половину спустил в кости.
Настоятель посмотрел на отброшенную одним из считавших монеты эллекинов явную подделку и с беспокойством осведомился:
— Что будете делать, мой добрый господин?
— Делать? — Ле Батар поразмыслил, — Ну, деньги, так или иначе, я получил. А нарушенные договорённости — хлеб стряпчих. Пожалуй, следует обратиться в суд.
— Очень разумно, мой добрый господин! — воодушевлённо одобрил аббат, уяснив, что его доле ничего не грозит.
— Не суд графства, естественно…
— Может, суд епископа?
Ле Батар благосклонно кивнул:
— Мне понадобится ваше свидетельство, святой отец.
— Конечно, конечно, мой добрый господин.
— Ваше содействие будет щедро вознаграждено.
— Можете всецело располагать мною, мой добрый господин.
Ле Батар погонял носком сапога бросовую монетку и объявил:
— Значит, так тому и быть. Положимся на справедливость законов. К монастырю у меня претензий нет.
Он приказал своим людям отобрать для выплаты настоятелю монеты получше. Брат Майкл (в который раз!) шагнул к нему с нераспечатанным письмом.
— Погоди, — опять отмахнулся Ле Батар, улыбаясь подошедшей женщине с ребёнком.
Пока эллекины штурмовали Виллон, их семьи ждали за городом. На марше брат Майкл больше грезил о прелестной Бертилье, чем рассматривал спутниц жизни наёмников, а зря. Эта дама не только не уступала по красоте графине, но в чём-то даже затмевала её. Бертилья была темноволосой, хрупкой и нежной, эта — белокурой, грациозной и хищной. Ростом она почти равнялась Ле Батару, её золотые кудри горели огнём в лучах тусклого зимнего солнца, споря в сияньи с её отдраенной песком, уксусом и проволокой до голого металла кольчугой. Боже, думал поражённый монах, наверно, там, где она проходит, распускаются розы. Ребёнок, мальчик лет семи-восьми, имел её черты лица и смоляную шевелюру Ле Батара.
— Моя половина Женевьева и сын Хью. А это брат…? — Ле Батар вопросительно уставился на монаха.
— Брат Майкл, — подсказал юноша, не сводя с красавицы глаз.
— Брат Майкл привёз письмо.
Ле Батар вынул из пальцев пялящегося на его жену монаха сложенный листок пергамента, запечатанный иссохшим потрескавшимся сургучом, передал Женевьеве.
— «Сэру Томасу Хуктону», — прочитала она, — Сэр Томас Хуктон, это вам.
Она блеснула белыми зубами, а муж скривился:
— Я — Ле Батар.
Он крещён был Томасом, и звался так большую часть жизни, иногда добавляя название рыбацкой деревушки Хуктон, где родился, и не претендовал ни на что большее, хотя мог. Семь лет назад герцог Нортхэмптон сделал его «сэром», посвятив в рыцари, а по праву рождения, пусть и помимо законного брака, ему принадлежали титул и графство в восточной Гаскони. Сейчас он предпочитал зваться «Ле Батаром» или просто эллекином. Прозвища нагоняли страху на врага, а испуганный враг наполовину побеждён.
Ле Батар отобрал у поддразнившей его жены письмо, сунул за пояс и хлопнул в ладоши:
— Эй, ребята, выступаем на запад через пять минут! Шевелитесь! — отвесив учтивый поклон аббату, учтиво сказал, — Благодарю вас. Мои стряпчие, несомненно, захотят побеседовать с вами.
— Да поможет вам Господь!
— А это, — Томас вложил в ладонь настоятеля ещё один кошель, — За моих раненых. Позаботьтесь о них. Похороните тех, кто отойдёт, панихиды отслужите.
— Конечно, мой добрый господин.
— Я буду заглядывать иногда, проведывать, не нужно ли им чего…
В дружелюбном голосе Ле Батара прорезалась сталь, и аббат рассыпался в неискренних любезностях:
— Вам мы всегда будем рады. В нашей скромной обители ваши увечные воины ни в чём не испытают нужды, мой добрый господин! Ни в чём!
Оставшиеся монеты сноровисто ссыпали в перемётные сумы и навьючили на лошадей. Хуктон заглянул в лазарет подбодрить раненых. Солнце низко висело над горизонтом на востоке, а отряд двинулся на запад. Брат Майкл ехал на спине выделенной ему кобылы, держась Сэма. Тот, несмотря на юность, командовал у Ле Батара лучниками.
— И часто Ле Батару приходится прибегать к услугам стряпчих?
— Стряпчих он на дух не переносит. Будь его воля, всё их гнилое семя он бы запнул в самую вонючую дыру ада и дал бы сатане нагадить сверху.
— А аббату он сказал…
— Сказал, — Сэм кивнул на восток, — Следом за ними, святой брат, жирный граф пустил с десяток соглядатаев. Умишка у них не много, раз позволили нам себя заметить, тем не менее, его хватит, чтобы пошушукаться с настоятелем. Потом они вернутся к хозяину и доложат, что видели нас, направившихся на запад. И его жирное сиятельство будет ждать вызова в епископский суд. А получит вот это.
Сэм ласково провёл по гусиным перьям на торчащих из чехла стрелах. Кое-где на белом оперении темнела кровь — напоминание о схватке за Виллон.
— Так мы проучим толстяка? — оживился брат Майкл.
У него как-то само собой вырвалось «мы». Подсознательно он уже причислил себя к эллекинам, забыв о Монпелье.
— Проучим. Жирдяй вздумал надуть нас, такое спускать нельзя. Выждем, пока блюдолизы графа натреплются вволю с аббатом, полюбуются на наши задницы, увозимые на запад, и побегут к пузатому. Тогда мы свернём на юг, а потом на восток. С тупицами вроде графа приятно иметь дело, они не видят ничего дальше одной кружки пива. Вот Томас другой. Томас глядит вперёд на две кружки.
Хуктон услышал последнюю фразу и повернулся в седле:
— Всего на две, Сэм?
— А ты больше двух не пьёшь, — парировал тот, скалясь.
Томас погрозил ему пальцем, дождался и поехал с ними:
— Вся штука в том, остался Лабрюиллад в Виллоне или решил улизнуть к себе. Насколько я его раскусил, свинья вроде него надолго из родного свинарника пятак не кажет. Поэтому мы и повернём на юг.
— Надеетесь перехватить?
— Надеюсь, — Томас взглянул на светило, прикидывая, который час, — Думаю, после полудня мы с Божьей помощью окажемся у него на пути.
Он достал из-за пояса письмо:
— Так ты, святой брат, не читал его?
— Нет!
— Зря. Сберёг бы мне время.
Ле Батар сломал печать, развернул лист и углубился в чтение. Брат Майкл принялся смотреть на едущую впереди верхом на серой лошади Женевьеву. Ле Батар заметил, кого монах буравит тоскливым взором и фыркнул:
— Разве прошлая ночь не научила тебя, мой брат во Христе, что бывает с заглядывающимися на чужих жён жеребчиками?
— Я… — монах зарделся, теряясь с ответом.
— К тому же моя жена отлучена от церкви и обречена гореть в аду. Кстати, как и я. Тебя это не смущает?
— Э-э… — промямлил брат Майкл.
— Почему ты здесь?
— То есть?
— Ну, ты же приехал во Францию не только для того, чтобы передать мне привет от Билли?
— Я направлялся в Монпелье.
— Монпелье там, святой брат, — Томас кивнул влево, на юг.
— А мы как раз поедем на юг, — вмешалась Женевьева, — По-моему, брату Майклу просто нравится у нас в отряде.
— Это как? — спросил Томас.
— Так! — с неожиданной горячностью отозвался юный монах.
— Тогда добро пожаловать, — сказал Томас, — в наш отряд пропащих душ.
Которые свернули на юг и на восток, чтобы наказать глупого жирного графа за жадность.
Граф Лабрюиллад злился.
Его отряд волочился всё медленнее и медленнее. Лошади устали, солнце припекало не по зимнему, у перебравших ночью солдат хмель выветрился, сменившись свирепым похмельем. Вскоре после полудня кавалькаду нагнали посланные следить за Ле Батаром разведчики с отличными новостями, вернувшими графу превосходное настроение.
Англичанин убрался на запад.
— Вы уверены?
— Как Бог свят, Ваше Сиятельство!
— Вы сами видели?
— Своими глазами! Посчитал деньги, его разбойники поскидывали доспехи и почесали прямиком на заход солнца. Все до единого. Он сказал настоятелю, что будет добиваться справедливости через суд.
— Через суд? — граф засмеялся.
— Аббат так передал. И ещё передал, что Ваше Сиятельство может рассчитывать на его помощь.
— Через суд! — от души веселился Лабрюиллад, — Что ж, может, его внуки что-нибудь у моих и отсудят! Как раз хватит покрыть услуги стряпчих!
Проклятый Ле Батар был больше не страшен, и спешка потеряла смысл. Граф остановился в убогой деревеньке и потребовал вина, хлеба и сыра. Платить за них он не собирался, для вонючих скотов-крестьян угостить высокородного господина само по себе — великая честь. Заморив червячка, он развлёкся, водя ножом по прутьям клетки, в которой сидела изменница:
— Хочешь, подарю на память, а, Бертилья?
Бертилья не отвечала, затравленно глядя красными от слёз глазами на покрытое засохшей кровью кривое лезвие.
— Я обрею тебя наголо, моя милая, и заставлю ползти на коленях к алтарю, вымаливая у Бога прощение. Бог тебя, может, и простит, а я — нет. Сдам тебя в женский монастырь погрязнее, и ты остаток дней будешь мыть там полы и стирать их исподнее.
Жена не реагировала, и граф, наскучив забавой, приказал посадить себя в седло. От тяжёлой и тесной брони он с облегчением избавился, оставшись в сюрко с гербом. Следуя примеру господина, латники тоже разоблачились, погрузив латы на лошадей вместе с копьями, щитами и тюками с награбленным в Виллоне добром.
Налегке дорога словно сама стелилась под копыта лошадям, петляя меж холмов, поросших ореховыми дервьями. У корней рылись в земле свиньи, и граф распорядился прирезать парочку. Свинину он любил. Туши привязали поверх клетки графини, чтобы кровь капала на мерзавку.
Во второй половине дня подъехали к перевалу, за которым начинались земли графа. Неуютным местечком был этот перевал. Кривые, перекрученные сосенки, высокие скалы. По легенде, на перевале во времена оные перебили уйму сарацинов. Тёмная деревенщина приходила сюда ночами колдовать, что, естественно, не одобрялось ни церковью, ни самим графом. Впрочем, что греха таить, когда Бертилья сбежала к любовнику, Лабрюиллад приехал ночью на сарацинский перевал, зарыл монетку, плюнул трижды и проклял Виллона. А ведь сработало, с удивлением думал граф. Красавчик Виллон превратился в холощёный кусок отбросов на дне вонючей телеги.
Солнце опустилось к самой кромке холмов на западе. До темноты оставался час или около того, хватит перемахнуть перевал и выехать на прямой, как струна, отрезок тракта, ведущий под уклон к воротам Лабрюиллада. Колокола замка будут звенеть вовсю, возвещая сквозь тьму о триумфе Его Сиятельства.
И в этот сладостный миг свистнула первая стрела.
Ле Батар привёл в южные холмы тридцать лучников и двадцать два латника. Остальные поехали на запад с теми из раненых, кто мог передвигаться верхом. Ле Батар вёл полсотни бойцов на утомлённых конях тропами, разведанными в дни подготовки к нападению на Виллон.
Томас прочёл письмо герцога на ходу. Прочёл раз, перечитал другой. Эллекины поглядывали на предводителя, пытаясь угадать по выражению его лица, чего хочет от отряда герцог Нортхэмптон.
— Нас вызывают в Англию? — не выдержал Сэм.
— Нет, — покачал головой Томас, пряча письмо в кошель на поясе, — Какая от тебя польза герцогу, Сэм?
— Никакой, — согласился лучник с явным облегчением.
Ему не улыбалось тащиться к чёрту на кулички, в Англию или Гасконь, чего вправе был потребовать герцог Нортхэмптон от своего вассала сэра Томаса Хуктона. Эллекины зарабатывали на жизнь наёмничеством, и до сих пор все этим были довольны, включая имевшего долю в немалых прибылях отряда герцога.
— Пишет, что летом мы можем понадобиться принцу, — сообщил другу Томас.
— Пока принц Эдуард отлично обходился без нас.
— Летом не обойдётся, если французский король решит поиграть с ним в кошки-мышки.
Принц Уэльский разорил южную Францию, а король Иоанн палец о палец не ударил, чтобы ему помешать. Но французскому королю придётся всё же что-то предпринять, если принц решится на новую «шевоше». А решиться тому сам Бог велел, думал Томас. Франция слаба, её союзник — король Шотландии томится в лондонском Тауэре, англичане подмяли под себя Бретань, Нормандию и Аквитанию. Франция сейчас походила на терзаемого гончими оленя.
— А что ещё в письме? — полюбопытствовал Сэм.
— Личное, — коротко ответил Томас и пришпорил лошадь.
Взяв с собой Женевьеву, он отделился от остальных, кивком разрешил приблизиться лишь сыну Хью, путешествовавшему на смирном низкорослом мерине.
— Помнишь бродячего доминиканца, приходившего в Кастильон? — спросил Томас у жены.
— Того, которого ты приказал выкинуть из города?
— Он порол чепуху, — кисло объяснил Томас, — «Ла Малис» — волшебный меч, второй Экскалибур и всё такое…
— Почему ты вспомнил о том сумасшедшем?
Томас вздохнул:
— Потому что вздор, за который я взашей выгнал дурня-монаха, повторяет Билли в своём письме.
«Билли» — так любовно кликали между собой Вильяма Боуна, герцога Нортхэмптона, воевавшие под его знаменем ветераны. Томас развернул письмо и протянул Женевьеве:
— У них в Карлайле объявился другой монах, но несёт он ту же чушь, что нёс наш кастильонский гость о «Сокровище Тёмных паладинов».
— А герцог знает…?
— Что я — потомок одного из них? Знает.
Кто-то звал их «Тёмными паладинами», кто-то «Адскими», кто-то «Проклятыми». Как бы то ни было, все семеро были давно мертвы. Остались потомки, одним из которых являлся Томас.
— Билли желает, чтобы я разыскал пресловутое «сокровище», — скривился Ле Батар, — Разыскал для принца Уэльского.
Женевьева, хмурясь, пробежала глазами послание, благо написано оно было по-французски, на языке английской знати, и прочла вслух:
— «На владевших ею семерых проклятье и вина, ведь лишь владыку всех владык благословит она…»
— Слово в слово белиберда нашего бродяги.
— Ты думал уже, где будешь искать?
Томас был знаком с другим отпрыском Тёмных паладинов — аббатом Планшаром, истинным христианином и человеком, к которому питал безмерное уважение. Аббат Планшар умер много лет назад, но у него, насколько помнил Хуктон, имелся старший брат.
— Есть местечко в Арманьяке под названием Матаме, — произнёс Томас неохотно. Поиски мифического сокровища, взваленные на его плечи герцогом, энтузиазма у него не вызывали, — Думаю, там сыщется ниточка к этой самой «Ла Малис».
— «…Не подведи нас», — прочитала Женевьева последнюю строку послания Нортхэмптона.
— Безумие заразно, — усмехнулся Томас. — Билли, видать, от монаха подхватил.
— Так мы, что, едем в Арманьяк?
— Сначала закончим здесь.
Ибо прежде граф Лабрюиллад должен был узнать цену скупости.
В Париже лил дождь. Затяжной, он размочил грязь и дерьмо, наполнив вонью узкие улочки. Из-под нависающих над ними вторых этажей нищие несмело тянули тощие ладони к веренице въехавших в столицу всадников. Большой город был явно в новинку прибывшим, судя по некоторой робости, с которой взирали они на каменные дома в несколько этажей и редких прохожих. Выглядывавших из окон парижан их реакция не забавляла. Больно грозный вид был у незнакомых бородачей в плащах. Грозный и необычный. Воины с иссечёнными шрамами обветренными лицами, видавшими виды щитами и в чиненых-перечиненых латах, не чета изнеженным франтам, что трутся у тронов магнатов. Бойцы, для которых жизнь людская, чужая ли, своя, не стоила костяной пуговицы. Над их головами развевался стяг с красным сердцем.
За двумя сотнями латников три сотни вьючных лошадей везли поклажу. Слуги и оруженосцы, что вели коней, были одеты в то, что казалось парижанам потрёпанными одеялами. Грубые куски клетчатой материи облекали бёдра, переброшенный через плечо конец заправлялся под ремень. Они не носили штанов, а их простоволосые женщины — юбок. Зато все они носили оружие — тесаки с прямыми рукоятями, топоры с зазубренными лезвиями.
У реки пришельцы разделились на группы и разбрелись искать постой. С полдюжины всадников, чьи слуги были обряжены лучше прочих, перебрались по мосту на остров посреди Сены. Попетляв между домов, они выехали к золочёным воротам, которые стерегли копейщики в богатых ливреях. Воротам королевского дворца. Во дворе гостей встретили, приняли лошадей и проводили к отведённым для них покоям.
Уильям, лорд Дуглас, вождь двух сотен латников, первым делом распахнул затянутые роговыми пластинами окна. В комнату ворвался сырой воздух с реки. Пока лорд грелся у камина, украшенного резным гербом французских королей, прислуга стелила постель и накрывала стол. Привели трёх девиц.
— Которую оставить, Ваша Милость? — осведомился управляющий.
— Оставляй всех трёх, — бросил Дуглас.
— Мудрое решение, Ваша Милость. Что-нибудь ещё угодно Вашей Милости?
— Мой племянник здесь?
— Да, Ваша Милость.
— Пошлите за ним.
— Будет исполнено, Ваша Милость, — поклонился управляющий, — Его Величество ожидает Вашу Милость к ужину.
— Счастлив принять приглашение Его Величества. Так и передайте, — буркнул шотландец.
Уильяму, лорду Дугласу, никто не дал бы меньше сорока, хотя ему исполнилось всего двадцать восемь лет. Каштановую бороду он стриг коротко, а глаза его были холодны, как зимнее небо. По-французски шотландец говорил безупречно, так как вырос здесь. Здесь же он учился владению копьём и мечом. Последние десять лет Дуглас провёл вдали от ставшей второй родиной Франции, на родине первой. Там он возглавил клан Дугласов и вошёл в совет первых семейств Шотландии. Нынешнее зыбкое перемирие между Англией и Шотландией стояло у него поперёк горла, поэтому, не имея возможности драться с заклятыми врагами дома, Дуглас собрал единомышленников и приехал сражаться с англичанами во Франции.
— Раздевайтесь, — приказал он трём девкам.
Те переглянулись и начали стаскивать с себя одежду. Настоящий мужчина, думали они, крепкий, сильный. Ночь обещала быть долгой. Девицы успели обнажиться к тому времени, как пришёл племянник Дугласа. Он был ненамного младше дядюшки, имел круглую улыбчивую физиономию и одевался с шиком: бархатная куртка, вышитая золотом; небесно-голубые штаны в обтяжку, сапоги мягкой кожи с золотыми кисточками.
Брови дяди взлетели вверх:
— С чего это ты так вырядился?
Племянник стыдливо потупился:
— В Париже так все одеваются.
— Господи Боже! В Эдинбурге так одеваются шлюхи, Робби! Кстати, что скажешь об этих трёх?
Роберт Дуглас с интересом оглядел обнажённых девиц:
— Мне нравится средняя.
— Ну и вкус у тебя. Кожа да кости. Нет, я люблю, чтобы на костях было за что взяться. Что решил король?
— Ждать, куда кривая вывезет.
Дуглас-старший хмыкнул и повернулся к окну. От реки, покрытой оспинками дождя, ощутимо попахивало нечистотами.
— Король понимает, к чему дело идёт?
— Я объяснял ему, — вздохул Роберт.
Дядя прислал его в Париж заранее договориться с королём Иоанном об условиях службы ему шотландцев, об оплате и снабжении. Англичане засели во Фландрии, Бретани, Гаскони, принц Уэльский предал огню и мечу пол-Франции, и Дугласу-старшему не терпелось пустить англичанам кровь. Ненавидел он англичан.
— Ты говорил королю, что сорванец Эдди в грядущем году с севером Франции проделает то же, что проделал с югом?
«Сорванцом Эдди» он звал принца Уэльского.
— Говорил и не раз.
— А он?
— А что он? — озлился племянник, — Король Иоанн занят жратвой, музычкой и прочими увеселениями. Ему не до войн.
— Парню надо вправить мозги, потому что когда это сделают англичане, будет поздно.
Последние годы Шотландию преследовал злой рок. Около десяти лет назад англичане разбили под Дурхэмом шотландскую армию. Разбили и разбили, бывало такое и раньше. Но заклятые соседи взяли в плен короля Давида и заломили за него выкуп, начисто опустошивший карманы населения на многие годы. А население недавний мор изрядно поубавил, и король Давид всё ещё сидел в английской темнице.
Лорд Дуглас верил, что освободит монарха не золото, а сталь. Потому и привёз бойцов во Францию. Весной принц Уэльский вылезет из логова в Гаскони, и его подонки будут делать то единственное, что умеют, то есть убивать, насиловать и грабить. Французский король-рохля никуда не денется — выставит армию, и армию его выкосят безбожные английские лучники, полонив самых знатных, чтобы выкупы за них умножили богатство и без того пухнущей от наживы, как клещ от крови, Англии.
Но лорд Дуглас знал, как укротить лучников, и знание это он привёз в дар Франции. Если бы удалось вселить немного мужества в заячью душонку французского короля, то англичан ждало бы оглушительное поражение. А лорд Дуглас пленил бы их принца и назначил за него выкуп, равный выкупу за короля Давида. Только для этого, стиснул зубы Дуглас, надо было заставить короля Иоанна сражаться.
— А ты, Робби? Ты будешь сражаться?
Роберт виновато отвёл глаза:
— Я же дал слово чести.
— Да к чёрту твоё слово! Да или нет?
— Я дал слово, — повторил Роберт.
Он побывал в плену у англичан, и получил свободу в обмен на выкуп и обещание никогда не сражаться против англичан. Заплатил выкуп и взял обещание один и тот же человек — его друг Томас Хуктон. Вот уже восемь лет Роберт держал слово, и дядя твёрдо намеревался вынудить племянника дурацкую клятву нарушить.
— За чей счёт ты живёшь, Робби?
— За твой, дядя.
— Из тех денег, что я дал тебе с собой, что-нибудь осталось? — ответ Дуглас прочитал на лице племянника, — Проиграл?
— Да.
— Долги?
Кивок.
— Значит, так, мой дорогой племянник. Хочешь расплатиться с долгами и жить, как жил, — снимешь эти шлюхины шмотки и наденешь кольчугу. Ради Бога, Робби, ты же боец, каких мало! Ты нужен мне! Где твоя гордость?
— Я слово дал.
— Ну, смотри сам. Сомневаюсь, что тебе понравится быть честным и голодным. А теперь бери тощую задрыгу и докажи, что ты мужчина. Увидимся за ужином.
На котором лорд Дуглас попытается вселить немного мужества в трусливую душонку короля Франции.
Засаду устроили по всем правилам. Лошадей стерегли двое бойцов в глубине чащи, лучники же засели у самой кромки леса и, когда первые всадники графа Лабрюиллада приблизились на расстояние в сотню шагов, стрелы сорвались с тетив.
Эллекины никогда не испытывали недостатка в нанимателях. По двум причинам. Первая заключалась в том, что командир отряда, Томас Хуктон обладал живым умом, помноженным на немалый опыт. В южной Франции, впрочем, хватало наёмников и поумнее, и поопытнее Хуктона. Но у них не было того, из-за чего заказчики выстраивались в очередь, чтобы нанять эллекинов. Английских луков.
Английский лук — нехитрая штука. Тисовая жердь в рост человека, желательно, срезанная где-нибудь поближе к Средиземноморью. Мастер обтёсывал её, оставляя с одного боку плотную сердцевину, с другой — пружинистую заболонь; красил, чтобы древесина не пересыхала; на концы ставил два куска рога с канавками под свитую из пеньковых волокон тетиву. Некоторые стрелки вплетали в тетивы женские волосы, утверждая, что пряди не дают тетиве лопнуть прежде времени (Томаса, имеющего за плечами двенадцать лет боёв, действенность подобного усиления давно лишь смешила) Посередине, там, куда накладывалась стрела, тетива дополнительно обматывалась пенькой. Таков был английский боевой лук, — крестьянское оружие из тиса, пеньки и рога с ясеневыми, берёзовыми или грабовыми стрелами, оснащёнными стальными наконечниками и перьями с гусиных крыльев.
Дёшево и сердито. Брат Майкл не смог натянуть лук, а ведь слабаком его никто не назвал бы. Лучники Томаса натягивали луки до самого уха, и могли делать это шестнадцать-семнадцать раз в минуту благодаря мощным спинам, широким плечам и крепким мускулам, без которых лук был бы бесполезен. Из арбалета мог стрелять любой. Хороший самострел бил дальше лука, только и стоил в сто раз дороже, и заряжался в пять раз медленнее. Пока арбалетчик крутил вороток, натягивая тетиву, лучник мог подойти ближе и нашпиговать того стрелами. Английских и валлийских лучников готовили с детства, как Томас сейчас готовил Хью. Из маленького лука сын выпускал в день не менее трёх сотен стрел. Хью должен был стрелять, стрелять и стрелять, покуда лук не превратится в часть его самого, как рука или нога, а попасть стрелой в цель не станет столь же естественно, как положить в рот краюху или поставить ногу на ступеньку. К десяти годам мышцы Хью окрепнут, и он сможет занять место в шеренге взрослых лучников с боевым луком в руках.
Тридцать лучников Томаса с края леса в первые полминуты выпустили полторы сотни стрел. Не война, бойня. Стрела могла прошить кольчугу с двух сотен шагов, да только ни на одном из латников Лабрюиллада не было ни кольчуги, ни брони. Кое-кто не снял кожаных поддоспешников, вот и вся защита. Стрелы ранили и убивали лошадей с людьми, сея хаос. Пешие арбалетчики, нагруженные виллонской добычей, отстали. Затянись схватка здесь минут на пять, они могли бы поспеть на помощь хозяину, однако Томас им этих пяти минут давать не собирался, выведя с фланга своих конных бойцов.
Они ехали на дестриерах, боевых жеребцах, способных нести человека с оружием в полном доспехе. Копий у конных эллекинов не было, зато имелись булавы, мечи и топоры. На щитах у многих красовался перечёркнутый полосой незаконного рождения герб Ле Батара. Удостоверившись, что его ратники выбрались из-под сени леса, Томас махнул мечом вперёд, командуя атаку.
Они поскакали к врагу колено к колену, обогнули выступающий из травы валун и сомкнулись вновь. Все они были одеты в кольчужный доспех с пластинчатыми нагрудниками и наплечниками, все носили бацинеты без забрал. Стрелы продолжали сыпаться на людей графа. Некоторые уцелевшие разворачивали коней, надеясь улизнуть назад, но им мешали сражённые лучниками товарищи. А сбоку надвигался ряд чёрных всадников, и выжившие достали мечи. Горстке всё же удалось прорваться к роще севернее, где должны были волочиться арбалетчики. Другие сбились вокруг хозяина, получившего в бедро стрелу вопреки строжайшему запрету Томаса палить в сторону графа.
— Покойники не платят долгов, так что убивайте кого угодно, но граф должен нам достаться целым и невредимым.
Граф и рад был бы сбежать, однако его лошадь тоже поймала стрелу и едва на ногах держалась, не говоря уже о том, чтобы везти неподъёмную тушу наездника к спасению. Эллекины пустили коней в галоп, изготовили оружие, и град стрел прекратился, ибо лучники боялись попасть в своих. Вместо луков они взялись за холодное оружие.
Латники врезались в толпу врагов со звуком, с каким мясницкие топоры врубаются в тушу. Часть солдат графа под вопли избиваемых товарищей бросила оружие и подняла руки. Другие сражались. Томас, чувствовавший себя с мечом не столь уверенно, как с луком, парировал удар рыжего ратника, подал коня вперёд и раскроил рыжему башку. Боец в чёрной шляпе с длинным белым пером ткнул Томаса клинком в живот. Острие скользнуло по кольчуге. В ту же секунду всадника пронзил Арнальдус, эллекин из Гаскони, а сам Томас разрубил напавшему на него физиономию. Тот всхлипнул и рухнул под ноги коню. Отряд графа был захвачен врасплох, без брони и почти без оружия, поэтому заняла схватка считанные минуты. Дюжина всадников спаслась, прочие остались на поле боя мёртвыми или пленными.
— Лучники! — гаркнул Томас, и десяток стрелков с луками наизготовку сдвинулся севернее на тот маловероятный случай, если у арбалетчиков достанет духу напасть.
Остальные лучники собирали стрелы, вырезая из их тел и поднимая с земли, складывали в чехлы. Пленников согнали к обочине. Томас направил коня туда, где лежал вывалившийся из седла Лабрюиллад:
— Монсеньор, за вами должок.
— Я расплатился!
— Сэм! — позвал Томас, — если Его Сиятельство изволит спорить, ругаться, негодовать или каким-либо другим способом отнимать у меня время, вгони ему в брюхо стрелу.
Он говорил по-французски. Сэм язык страны, где воевал не первый год, понимал, наложил на тетиву стрелу и дружелюбно улыбнулся графу.
— Итак, — продолжил Томас, — за вами должок.
— Если вас что-то не устраивает, — начал Лабрюиллад, с опаской поглядывая на Сэма, — Существуют суды…
Томас покачал головой:
— Зачем привлекать стряпчих для решения пустякового вопроса, на который вы можете ответить прямо сейчас. Где генуэзские дукаты, забранные из Павилля?
Лицо Ле Батара было жёстким, а его лучник натянул тетиву, и граф, хоть его так и подмывало соврать, что золото в Виллоне, сказал правду:
— В Лабрюилладе.
— Тогда пошлите латника в Лабрюиллад, — вежливо предложил Томас, — С приказом доставить золото сюда. И когда деньги будут у меня, мы с вами расстанемся к обоюдному удовлетворению.
— Расстанемся? — удивился граф.
— Ну да. На кой чёрт вы мне сдались? Потребовать выкуп за вашу весомую фигуру? Так пока будут его собирать, у меня на ваш прокорм уйдёт вдвое больше. Расстанемся, не сомневайтесь. Но прежде распорядитесь насчёт генуэзских дукатов и позвольте моим ребятам извлечь из вас стрелу.
Один из пленников умчался на выделенном ему коне в Лабрюиллад за золотом. Томас повернулся к брату Майклу:
— Стрелы умеешь доставать из ран?
Монашек неспокойно дёрнул плечом:
— Нет.
— Тогда понаблюдай за Сэмом. Учись.
— Я не хочу учиться, — выпалил монах.
— Почему?
— Мне не нравится медицина, — признался он, — Меня наш аббат заставил.
— Чего же ты хочешь?
Монах неуверенно предположил:
— Господу служить?
— Вот и служи, а заодно поучись вытаскивать стрелы.
Сэм фамильярно втолковывал графу:
— Тебе, приятель, лучше, чтобы это оказался «бодкин», у него наконечник, как шило. Будет больно, зато я выну её раньше, чем ты моргнуть успеешь. Если же в тебе сидит зазубренный, для мяса, мне придётся попотеть, а тебе — поплакать. Готов?
— Шильо? — повторил граф английское слово, находясь, похоже, на грани обморока.
Английский он через пень-колоду разумел и общий смысл монолога Сэма уловил.
Лучник показал ему стрелу:
— Это — шило, бодкин. Стрела для доспехов.
Стрела имела тонкий, похожий на иглу наконечник. Сэм постучал по второй стреле, от треугольного острия которой отходили два зубца:
— А эта — для плоти. Ну, что, посмотрим, Твоя Милость, которую ты угадал?
— Мой собственный лекарь вылечит меня! — в ужасе воззвал граф к Томасу.
— Как угодно, — хмыкнул Томас, — Сэм, древко обрежь и перевяжи.
Лучник взялся перепиливать торчащую из телес графа часть стрелы, и толстяк заверещал. Томас подъехал к телеге, в которой скрючился Виллон, нагой и окровавленный. Томас спешился, привязал коня к оглобле и позвал изувеченного пленника. Тот не отозвался. Томас залез в телегу, перевернул бывшего противника. Мёртв. На дно телеги натекло с пару вёдер крови. Томас спрыгнул на обочину, кривясь, обтёр сапоги о бледную травку. Графиня Лабрюиллад следила за ним сквозь прутья клетки.
— Владетель Виллона отошёл в мир иной, — сообщил Томас, поймав на себе её взгляд.
— Почему бы вам не отправить ему вдогонку владетеля Лабрюиллада?
— Я не убиваю людей за то, что они должны мне деньги. Только если отказываются платить, — ударом меча он сбил замок и подал руку, помогая графине сойти на дорогу, — Ваш супруг скоро будет свободен. И вы тоже.
— Я никуда с ним не поеду! — с вызовом сказала она и ткнула пальцем в сторону привязанных к верху клетки туш, — Пусть со свиньями спит. Ему-то разницы никакой.
Граф, видя и слыша происходящее, с резвостью, неожиданной для его веса, дёрнулся было схватить изменницу, однако накладывавший на его бедро повязку из разорванной на полосы рубахи убитого Сэм будто невзначай туже затянул концы, и толстяк взвыл, забыв обо всём на свете.
— Прости, Твоя Милость, — добродушно бросил ему лучник, — Ты уж посиди тихонько, пока я тебя бинтую.
Графиня презрительно плюнула в направлении мужа и побрела по дороге.
— Эй, верните её! — завопил Лабрюиллад.
Женевьева тронула графиню за плечо, что-то спросила и подошла к Томасу:
— Что с ней-то намерен делать?
— Я? Я ей ни сват, ни брат, чтобы что-то с ней делать. С собой взять мы её не можем, если ты об этом.
— Почему не можем?
Томас вздохнул:
— Когда мы закончим здесь, поедем в Матаме. Возможно, придётся драться. Она — не воин, следовательно — обуза.
Женевьева улыбнулась уголками губ. Посмотрела на арбалетчиков, рассевшихся вдоль опушки северной рощи. Оружие они так и не достали.
— Ты зачерствел, Томас.
— Я солдат.
— Ты был солдатом, когда мы с тобой встретились, — тихо заметила Женевьева, — Ты — солдатом, а я — приговорённой к смерти еретичкой. И ты меня спас, не глядя на то, что я — не воин, следовательно, обуза.
— Она всё осложнит, — раздражённо буркнул Томас.
— А я разве не осложнила?
— Ладно. И что мы будем с ней делать?
— Уведём прочь.
— Прочь от чего?
— От борова, считающего себя её мужем, — горячо сказала Женевьева, — От будущего в занюханном монастыре! От измывательств засушенных монахинь, завидующих её красоте и юности! Пусть сама распорядится своей судьбой!
— Её судьба написана на её прелестной мордашке, — проворчал Томас, — Сеять раздоры среди мужчин.
— Кто-то же должен, — рассудила Женевьева, — Женщинам-то от мужчин достаётся чаще. А я её возьму под крыло.
Томас лишь нахмурился. Красивая, думал он, глядя на графиню. Его люди тоже глазели на неё, не скрывая вожделения, и винить их в том он не мог. За такую и умереть не жалко. Брат Майкл вытащил из-под задней луки графского седла свёрнутый плащ, отряхнул и подал Бертилье. Те улыбнулись ему, и юный монах стал пунцовым от смущения, затмив, пожалуй, густотой оттенка багровые облака на западе.
— Уж в ком-ком, а в желающих взять её под крыло недостатка не будет, — констатировал Томас.
— Тогда я сделаю кое-что ещё.
Женевьева подошла к жеребцу Лабрюиллада, нашла притороченный кривой резак в пятнах крови. Держа его напоказ, медленно подошла к графу. Толстяк испуганно завозился при виде знакомого гнутого лезвия.
— Твоя жена едет с нами, — процедила Женевьева, — Попробуешь вернуть её или как-то напакостить, я своими руками отрежу твоё хозяйство. Медленно отрежу, так, чтобы ты голоса лишился, вопя.
Она плюнула ему на украшенное гербом сюрко, а Томас отметил про себя: ещё один враг.
Дукаты доставили уже затемно. Их пересчитали, погрузили на двух лошадей, и Томас обратился к Лабрюилладу:
— Монеты добрые и полновесные, без обмана. Плата взята с вас дважды: первый раз за Виллон, второй раз — за сегодняшнюю засаду. А, если вас что-то не устраивает, то, как вам, к счастью, известно, существуют суды.
— Я убью тебя! — с ненавистью пообещал граф.
— Всегда рад услужить вам, монсеньор, — кивнул ему Томас.
Он вскочил в седло и повёл отряд, увеличившийся за счёт трофейных лошадей, на запад. В небе проклюнулись звёзды. Северный ветер принёс холод, напоминая, что до весны далеко.
А весной, размышлял Томас, грядёт новая война. Только сначала надо съездить в Арманьяк.
На север.
