Глава 2
Москва встретила Волкова нудным мелким дождем. От вокзала Федор на извозчике доехал до дома, в котором жил раньше с Адиной Глозман. Одна половинка ворот была открыта. Во дворе с замком своей каморки возился постаревший Евсей.
«Надо же, – подумал Федор, – прижился тут крепко мужик. А куда ему еще идти? Тут и крыша над головой, и работа, пусть копеечная, но постоянная. Подвыпившие и припозднившиеся жильцы ночью на водку монетку бросят».
Волков неслышно, как это он умел, подошел к дворнику и рявкнул ему в самое ухо:
– Сломался, что ли, замок, Евсей?
Тот вздрогнул, выронил перочинный нож, резко оглянулся и вжал голову в плечи, словно ожидал удара.
Волков усмехнулся:
– Так что у тебя за беда, Евсей?
Дворник открыл рот от удивления:
– Федор Алексеевич? Вы?
– А что? Сильно изменился?
– Узнать можно. Я слыхал, на каторгу вас осудили, да?
– Не здесь о том разговаривать. А ну-ка, что с замком?
– Да заклинил. Ключ вставишь, а он не поворачивается. Днем все нормально было, а вот сейчас!..
– Погоди, дай гляну. – Волков осмотрел замок, взял металлический прут, стоявший на лестнице в углу, сломал дужку. – Этот выброси, новый купи.
– Да на что же, Федор Алексеевич? В кармане ни копейки нет.
– Найдем тебе денег. Водка на хате есть?
Дворник вздохнул:
– Откуда? Третий день на сухую. Хозяин оштрафовал за то, что ночью пьяным был, не вышел дверь открыть жильцу из третьего подъезда. Не только водки, но и жратвы нормальной в каморке нет.
Волков достал из кармана пиджака три рубля:
– Держи! Водки возьми, закуски, папирос.
– Так это мы мигом, Федор Алексеевич. А вы в комнату заходите. Тесно там, но чисто. Я как раз прибрался и полы помыл. А я быстро, Федор Алексеевич!
– Давай, меньше говори, больше делай. Только белоголовку возьми. Две бутылки.
– Ага! – Дворник мигом собрал отмычки, зубило, другой инструмент, схватил холщовую сумку и трусцой убрался со двора.
Волков спустился в полуподвал, где обитал дворник. Маленькое помещение разделено на две части. В первой прихожая, кухонька, во второй – старый топчан, стол, табурет, стул, шкаф на стене, глухие шторы, лампочка на длинном проводе. Убого, но чисто. Трое суток трезвости не прошли даром. На столе лук, соленые огурцы, черствый хлеб. Рядом бумага и кисет с махоркой.
Вскоре объявился дворник. Он выставил на стол две бутылки белоголовки, выложил копченую рыбу, кусок колбасы, отварную курицу, свежий хлеб, пачку папирос и оставшуюся мелочь.
– Вот, Федор Алексеевич, что смог. В трактире пришлось брать, лавки-то закрыты.
– Ладно, – отмахнулся Волков. – Мелочь себе оставь.
– Спасибо, благодетель. Как вы пропали, скучно тут стало. Никто на полстакана не даст. Бросят три копейки, как собаке, и будь доволен.
– А что за хозяин тут появился? – спросил Волков. – Раньше тебе каждый квартирант платил, такая договоренность была.
– Так это раньше, а нынче за порядком отставной жандарм следит. Он после вас в соседнем доме квартиру купил и договорился с жильцами, что будет блюсти их покой, содержать в порядке дом да двор. Люди ему платят, а он где только может копейку сшибает. Ремонт фасада давеча затеял. Деньги собрал, рабочих нанял и с каждого жильца по пять рублей взял. А меня вообще гнобит. Ты, говорит, морда разбойничья, радуйся, что еще не выгнал. Штрафует за всякую мелочь. Уйду я отсель. Тут недалече мужик один из дворников в деревню обратно собирается. На его место пойду. А что делать, Федор Алексеевич? Хоть и привык тут, но сил терпеть жандарма этого больше нет.
– Понятно, – проговорил Волков. – Наливай, Евсей, выпьем за встречу. А заявится твой хозяин, разберемся с ним.
– Нынче не явится. Хворь его свалила. С утра доктор к нему ходил, а потом в аптеку меня посылал, сказал, что простудился сильно жандарм наш. Вот только не пойму, где это он летом так умудрился.
– Ну и черт с ним. Наливай!
– Это мы мигом, Федор Алексеевич. – Дворник разлил водку по кружкам.
Они выпили. Волков руками разорвал курицу, стал впихивать в рот большие куски. За день он проголодался.
Не уступал ему и Евсей.
Собутыльники перекусили, выпили еще по одной, закурили. Комнатушка быстро заполнилась дымом. Евсей открыл форточку.
Волков, пуская дым кольцами, спросил:
– А что с моей квартирой и лавкой, Евсей? Так опечатанными и стоят?
Дворник не без удивления посмотрел на него и спросил:
– А разве вы имущество свое не продали?
– С чего ты взял, что я мог его продать?
– Ну, как же. Господин доктор говорил, что купил у вас квартиру и лавку. Внизу у него сейчас кабинет.
– Какой доктор? – Федор прищурил глаза, хотя уже догадался, кто мог быть этим самым покупателем.
Дворник затушил папиросу и сказал:
– Господин Рохер Герман Анатольевич.
– Рохер?! – проговорил Волков. – Сволочь, воспользовался-таки моментом.
– А что? Не продавали?..
– Евсей, тебя это не касается. Наливай еще. – Волков выпил, прошелся по комнате. – Но как, черт побери, ему это удалось?
– Чего, Федор Алексеевич?
Федор взглянул на дворника:
– Ничего, Евсей. Значит, господин Рохер теперь в моей квартире живет?
– Точно так, Федор Алексеевич. С женой, Маргаритой Андреевной. Красивая, но больно уж брезгливая женщина. На меня, как на клопа, смотрит. С ними дочь Людмила. Та на курсы какие-то ходит, ее все студент провожает до угла, мальчишка еще. В мать пошла, такая же стервоза. Жена в доме и хозяйничает, потому как она дочь известного банкира Волынского. Тот сюда раз приезжал, жандарм так и гнулся перед ним. Меня же до того заставил весь двор вылизать. Поговаривают, Волынский этот вхож и к градоначальнику, и к губернатору. Большой человек, богатый.
– Так чего он тогда для дочери своей лучших апартаментов не нашел? Сам-то, поди, в особняке живет?
Дворник нагнулся к Волкову и прошептал:
– Слышал я, Федор Алексеевич, гулящая дочь у Волынского. Еще до замужества с офицерами вовсю крутила. Вот папаша и пристроил ее за доктора. А дочь вроде и не Рохера. Хотя кто его знает.
– Ты мне интересную новость сообщил. Чего я не ожидал, так этого.
– Извиняйте, Федор Алексеевич, не со зла, а как есть.
– За что извиняешься? За правду? Да и не виноват ты предо мной ничем. Скажи, а сейчас семья Рохера дома?
– Только Герман Анатольевич. Супружница его с дочкой намедни на экипаже за город уехали.
– За город? К Волынскому?
– Нет, вроде на дачу к кому-то.
– Значит, Герман дома один. Это очень хорошо.
– Уж не думаете ли вы о грехе, Федор Алексеевич? – спросил дворник.
– А это, Евсей, смотря что за грех считать. – Волков недобро усмехнулся.
– Ну, посчитаться с доктором.
– Ты не волнуйся, я его не убью, просто поговорю. Если, конечно, Герман Анатольевич не выкинет какой-нибудь крендель. Тогда… но в любом случае для полиции меня здесь не было, ты никого постороннего не пускал. И со стола убери, чтобы все, как прежде, было.
– Сделаю, Федор Алексеевич.
– Послушай, а чего ты один-то живешь, до сих пор не приткнулся к какой-нибудь вдовушке?
– Кому я нужен, Федор Алексеевич. Да и года уж не те, чтобы бабу иметь.
– Понятно. Ты выйди, глянь, нет ли кого во дворе.
– Ага. – Дворник вышел на улицу, пробыл там недолго, вернулся и доложил: – Никого, Федор Алексеевич.
– Ну и хорошо. Пойду, встречусь со старым знакомым.
– Господи, спаси и сохрани! – Дворник перекрестился.
Волков вышел из дворницкой, прошмыгнул в подъезд, поднялся на второй этаж, крутанул кольцо. Внутри послышался звон, похожий на скрежет.
Вскоре раздался голос Рохера:
– Кто там?
– Полиция! Открывайте!
– Полиция? – удивился Рохер, открыл дверь и тут же застыл в ступоре, кое-как проговорив непослушным ртом: – Вы?
– Я! – Волков отодвинул Рохера от двери, захлопнул ее за собой. – Узнал, Герман Анатольевич?
– Господин Волков, – прошептал Рохер. – Федор Алексеевич… Но этого не может быть!
– Как видишь, доктор, может. Ну, давай, приглашай в гостиную, поговорим.
– А?! Да, конечно, проходите, я все объясню!
– Конечно, объяснишь, Герман Анатольевич. Ведь ты же не хочешь умереть?
– Что? Умереть?
– Ступай вперед! – приказал Волков.
Растерянный доктор в домашнем халате на непослушных ногах прошел в гостиную и сел на диван. Он сдвинул колени, положил на них руки и испуганно глядел на нежданного гостя.
Волков устроился в кресле, пододвинул пепельницу, прикурил папиросу.
– Почему ты так удивился, увидев меня, Герман? Ведь знал же, что осужден я на десять лет без конфискации имущества, значит, рано или поздно, но вернусь. Хотя это вопрос второстепенный. Прежде всего я хочу знать, что ты делаешь в моем доме! Помнится, мы разговор о продаже квартиры и лавки до конца так и не довели. Арест в Петербурге помешал. Другими словами, какого черта ты делаешь здесь? Кто дал тебе право занимать чужое жилище? Вот на это ты сперва мне ответь, Герман Анатольевич. А я послушаю. Прошу не дергаться и не поднимать шума, только себе хуже сделаешь. Давай, я весь во внимании.
– Да-да, я все объясню! О вашем аресте я узнал буквально на следующий день. Здесь проводился обыск, а потом квартиру и лавку опечатали. Тогда я подумал еще, как вам не повезло.
Волков усмехнулся:
– Пожалел?
– Но мы же были, можно сказать, товарищами.
– Даже компаньонами. Правда, несостоявшимися. Ну да ладно, пожалел ты меня, и что дальше?
– Потом узнал, что вас осудили на десять лет поселения. Удивился, почему так много за одно лишь участие в революционной организации. Вон депутаты, которые в Выборге против государя выступили, всего по два-три месяца получили. А тут целых десять лет.
– Ты давай ближе к теме, Герман. Кто, на сколько, за что – все это теперь не имеет никакого значения.
– Имеет, Федор Алексеевич. Моя супруга – дочь Андрея Георгиевича Волынского…
Волков вновь недобро усмехнулся:
– Я знаю, кто у тебя жена, что у вас есть дочь, слышал, будто не твоя она, но это без разницы. Однако мне плевать на все это. Ты отвечай на вопросы, а не виляй хвостом, чтобы мне не пришлось укоротить его.
Рохер нервно икнул.
– Я не виляю и не хочу выставлять напоказ влияние тестя. Просто это он сыграл решающую роль в том, что ваша квартира перешла ко мне.
– Да? И как это ему удалось?
– Точно не знаю, Федор Алексеевич. Он тогда подыскивал нам и жилье, и помещение под практику. Я всего лишь сказал, что ваш дом очень удобен. Вы готовы были продать его мне, но сделке помешал арест. Он тут же за это зацепился. Мол, квартира и лавка будут нашими. Потом через высокопоставленных друзей оформил от вашего имени доверенность или акт купли-продажи. Не знаю. Но вопрос решил. Я, слово мужчины, был против этого, но сделать ничего не мог. Честное благородное, пытался узнать, где вы отбывали наказание, однако мне таких данных не предоставили.
Волков посмотрел на бывшего домашнего врача и спросил:
– А зачем ты хотел найти меня? Неужели деньги заплатить?
– Хотя бы в известность вас поставить поначалу. А потом постепенно и деньги выплатить.
Федор встал, прошелся по гостиной, пнул ногой резной стул, который отлетел к окну.
– Да какой ты мужчина, Герман? Слизняк, подкаблучник у жены, которая тебе на каждом шагу рога наставляет. Волынский сплавил тебе дочь-шлюху, а ты и рад. Считай, что мой дом пошел в ее приданое. Я никаких бумаг насчет квартиры и лавки не подписывал. А ведь продал бы недорого, если бы ты ко мне по-человечески. Нет, решил использовать момент и связи Волынского.
– Но я, Федор Алексеевич, здесь ни при чем!
– Не бреши, пес! Все ты знал и подсказал тестю, что можно задарма заполучить дом и лавку. Вы думали, я не вернусь, сдохну на поселении. А если выживу и начну требовать возврата имущества, так Волынский быстро решит этот вопрос. У него и в полиции наверняка дружки сидят. Так что организовать арест, ложное обвинение, договориться с защитником, судьей – пара пустяков. Значит, как приедет Федор Волков искать справедливость, так хлебнет ее вдоволь и отправится обратно в места не столь отдаленные, только теперь уже навсегда. Или, чтобы особо не тратиться, получит нож в сердце прямо на улице. И никаких проблем. Так, сволочь? – повысил голос Волков.
Рохер замахал руками:
– Нет-нет, что вы, Федор Алексеевич! У нас и в помине такой мысли не было. Я говорил Андрею Георгиевичу, что вы вернетесь и затребуете свое имущество обратно. Он только посмеялся, сказал, дескать, ты получил дом с кабинетом? Вот и работай, корми семью. А все остальное – моя забота. Что я мог ему ответить?
– Конечно, сам Волынский!.. Ладно, хватит пустых разговоров. Мы можем разойтись мирно. Тебя надо было бы наказать за паскудство, но обойдемся.
Рохер взглянул на Волкова:
– Как мирно, Федор Алексеевич?
– Очень просто. Здесь и сейчас ты платишь мне тридцать тысяч рублей за квартиру, десять – за лавку и пять – за моральный ущерб. Итого сорок пять тысяч. Можно золотом, драгоценностями. Со мной сидел на поселении проворовавшийся ювелир, научил оценивать и колечки, и камушки. Да и не станешь ты покупать бижутерию. Вернее, жена твоя. В общем, ты выкладываешь сорок пять тысяч, и я ухожу. Больше мы никогда, надеюсь, не увидимся, по крайней мере я искать такой встречи не буду. Уеду далеко, туда, где никому, в том числе и твоему тестюшке, меня не достать.
– Но в доме нет таких средств! – воскликнул Рохер.
– Значит, мирно не получится. Деньги и золотишко у тебя есть. Отдавать не хочется, а придется. Может, и не наберешь нужную сумму, но твои мучения и смерть вполне компенсируют этот недостаток.
– Что? Вы намерены убить меня?
– А что мне остается делать, Герман? – Волков притворно вздохнул. – Не сразу, конечно, сначала свяжу, засуну в пасть кляп. – Он достал из кармана нож. – А потом начну кромсать тебя на куски. Сначала отрежу уши. Хотя нет. – Волков рассмеялся. – Первым делом я спилю тебе рога, которые наставила супруга, потом возьмусь за уши, пальцы. Ты лишишься глаз, мужского достоинства. Сдохнешь – заберу, что найду. В любом случае, Герман, я пустым не уйду. Так что подумай. У тебя на это три минуты, как раз выкурить папиросу. Хорошо поразмысли. Ты меня знаешь, я не привык шутить. Сказал – сделаю. – Не сводя глаз с побледневшего Рохера, Волков достал папиросу.
Выкурив ее, он бросил мундштук в пепельницу и заявил:
– Время вышло, Герман. Что скажешь?
Рохер опустил голову:
– Деньги дома есть, но всего двадцать тысяч. Мы собирались дачу в Подмосковье купить.
– Хорошую же дачу ты себе хочешь. Добротный дом у самой Москвы, у реки, в живописном месте стоит не дороже пятисот рублей. А ты за двадцать тысяч. Это не дача выйдет, усадьба целая.
– Поверьте, Федор Алексеевич, это не моя прихоть. У меня работа круглый год, а Маргарите Андреевне летом в Москве душно.
– Конечно. В усадьбе и любовников проще принимать.
– Да что вы все о неверности Маргариты говорите?
– А разве я не прав?
– Правы или нет, но это вас не касается.
– Пока ты не расплатишься, все, что касается тебя, важно и для меня. Признаюсь, Герман, мне доставляет удовольствие то, что жена наставляет тебе рога, а ты сопишь в платочек, мучаешься, однако ничего сделать не можешь. И это только начало, дальше хуже будет. Дойдет до того, что уважаемая Маргарита Андреевна прямо сюда мужиков начнет приводить, а тебя провожать в кабинет. Мне известны такие шалавы.
– Прошу вас, перестаньте, – чуть ли не взмолился Рохер.
– Ладно, мы действительно ушли от темы. Значит, в доме есть двадцать тысяч рублей?
– Да.
– Голову даю на отсечение, Герман, что, когда начну резать тебе уши, ты найдешь еще тысяч десять.
– Больше наличности в доме нет.
– Проверим!
Рохер испуганно отполз на край дивана:
– Что вы хотите делать?
– То, что и обещал. Буду потихоньку, аккуратно резать тебя. Так, кляп из твоих носков получится неплохой, а вот как быть с веревкой? Шнуры разноцветные на портьере! Они вполне подойдут.
– Я буду кричать!
– И сразу же получишь в морду. Я разобью твою физиономию, вышибу зубы, чтобы ты мог только шамкать. Я, Герман, в отличие от тебя занимался этим не один раз. Для меня убить человека – все одно что клопа придавить. Начнем проверку правдивости твоих слов?
– Не надо! У меня есть еще пять тысяч. Но это, Федор Алексеевич, клянусь, все.
– Ты знаешь, Герман, я как-то привык сомневаться в людях, а вот тебе сейчас верю. Двадцать пять тысяч нашли. Это хорошо, но мало.
– Но в доме больше нет ни копейки, я не обманываю.
– Верю, Герман. Денег в доме, кроме указанной суммы, нет, но есть драгоценности жены, разные безделушки.
Рохер прижал руки к груди:
– Федор Алексеевич, только не украшения жены! Маргарита за них меня со свету сживет.
– Не сживет, если будешь делать все по уму.
– Как это?
– Тебе же и за ассигнации достанется, так?
– Скажу, дал в долг. Мол, коллеге срочно понадобились деньги, через две-три недели вернет. Конечно, Маргарита устроит скандал, но не более. Я же потом перезайму, кое-что есть и на счете, о котором жена не догадывается. С деньгами вопрос решу, но с драгоценностями Маргариты я бессилен. Она просто пинками выгонит меня на улицу.
Волков усмехнулся:
– Ну и жизнь у вас! Послушать, так лучше повеситься. Ты можешь организовать вызов от клиента?
– В смысле?..
– В прямом! Но клиента надежного, который подтвердил бы, что ему действительно стало плохо и он посылал за тобой?
– В принципе могу. С одним таким мы часто втайне от семьи играем в покер. Он болен…
– Не важно, чем болен твой клиент. Значит, вызов ты организовать можешь.
– Да, но я не понимаю, что он даст.
– То, что тебя пару часов не будет дома.
– Но зачем?
– Затем, чтобы в дом забрались грабители.
– Грабители?
Волков укоризненно покачал головой.
– Вот что значит быть слизняком. Неужто до сих пор не допер, что самый лучший выход для тебя – ограбление квартиры?
– Ограбление, – тихо проговорил Рохер и ненадолго задумался. – Это выход, но откуда возьмутся грабители?
– Жизни ты не знаешь, доктор. Ступай в ночлежку. Там всяких темных личностей пропасть. Они разделают эту хату под орех – не узнаешь. Правда, пока будут работать, придется тебе посидеть у них.
– Зачем?
– Для страховки. Если твое предложение окажется подставой и кого-то из грабителей загребет полиция, то тебя зарежут в отместку. Посидишь у лихих людей, наведаешься к клиенту, а потом вернешься домой. Увидишь, что квартира вскрыта, вызовешь полицию, позвонишь тестюшке, можешь и жену обрадовать. И все! Полиция задержит дворника, но ничего не накопает против него и отпустит. Грабителей не найдут, потому как они еще до твоего заявления уберутся из Москвы. На тебя никто и не подумает. Зачем красть у самого себя? Конечно, разбойники кроме денег, которые ты заплатишь им за грабеж, прихватят из квартиры еще что-нибудь, мебель дорогую поломают, но ничего. Новую купишь. С дачкой подсобит тестюшка. Живи дальше по-прежнему.
– Но как я найду нужных людей? Приду в ночлежку и крикну: эй, мол, кто желает подзаработать деньги на грабеже моей квартиры?
– Говорю же, не знаешь ты жизни. Только объявись в ночлежке, тебя лихие люди сами в оборот возьмут.
– Да?
– Да! Только не психуй, веди себя спокойно и говори с мужиками строго. Помни, ты хозяин положения, а они всего лишь исполнители заказа. Если разбойники почуют слабость, то худо тебе придется. Могут и хату взять, и тебя кончить! Но это вряд ли. В общем, я идею тебе подал, поступай как знаешь, а сейчас давай-ка рассчитаемся!
Рохер отдал Волкову двадцать пять тысяч и шкатулку с драгоценностями жены, которые тянули примерно тысяч на пять. Это удовлетворило Волкова.
Рохер попросил:
– Федор Алексеевич, может, грабителями займетесь вы? Вам все-таки привычней иметь дело с подобной публикой.
– Может, мне самому и ограбить квартиру? Нет уж, Герман, я свое почти получил, остальное делай сам. У меня нет никакого желания тебя отмазывать. А насчет привычки – так все когда-то приходится делать впервые. Сейчас провернешь дело с ограблением, потом, глядишь, надоест терпеть гулянки жены. Будешь знать, как с ней вопрос решить. Набирайся опыта жизни, доктор.
– Боюсь я!
– О жене подумай. Как она сорвется, узнав, что ты забрал не только деньги, но и ее драгоценности.
– Об этом думать еще страшнее. Но вы сказали, что свое почти получили. Почему «почти»?
Федор посмотрел на Рохера и спросил:
– В гостиной ремонт делали, как вселились в квартиру?
– Небольшой. Супруга что-то по мелочам изменила.
– Я вижу, что здесь все другое, спрашиваю о серьезном ремонте. В частности, камин трогали?
– Нет, не трогали, зачем? Он в прекрасном состоянии.
Волков изобразил улыбку, больше похожую на звериный оскал.
– Очень хорошо. – Он подошел к камину, кочергой подцепил плитку, оторвал ее, вытащил еще две, затем достал из образовавшейся ниши небольшую сумку, заглянул в нее и проговорил: – Кажется, все в порядке. Вот и славно. Что, Герман, удивлен?
– Так у вас в камине был тайник?
– Как видишь. Сумка теперь маловата. Саквояж есть?
– Конечно.
– Я не о том спрашиваю, в котором ты свои лекарства и прочую медицинскую ерунду таскаешь. Другой свободный саквояж есть?
– Есть. Позавчера только купил на смену старому.
– Где он?
– В кабинете.
– Пошли!
– Я и сам могу принести.
– Пошли, говорю. Пока я не уйду, ты будешь сопровождать меня.
– Ну хорошо, пойдемте.
Волков забрал саквояж, в который были уложены экспроприированные деньги и ценности, а также собственные сбережения, и прошел в прихожую. Рохер послушно следовал за ним.
У выхода бывший ссыльный взглянул на доктора и заявил:
– Я ухожу. Ты, Герман, сидишь дома ровно двадцать минут, а потом начинаешь действовать. Понял?
– Понял, – поникшим голосом ответил Рохер.
– Двадцать минут, доктор. В ночлежке веди себя так, как я сказал. Все.
Волков аккуратно закрыл за собой дверь, выбрался во двор, зашел в дворницкую.
Евсей ждал его.
– Ну и как, Федор Алексеевич, поговорили с доктором?
– Конечно, поговорил.
– И что он? Живой или как?
– Живой. Ты вот что, Евсей, скоро Рохер должен уйти, а позже сюда наведаются чужие люди. Не надо, чтобы ты их видел.
– Как же такое возможно? Не пускать во двор чужаков – моя обязанность.
– У тебя баба знакомая есть?
– Говорил же, Федор Алексеевич, без надобности она мне. Хотя есть землячка, Лизуха, недалече комнату снимает.
– Так вот, ты вечером закроешь ворота и ступай к ней.
– Зачем?
– Чтобы чужих людей не видеть. Как хочешь, но задержись у нее подольше. Или прогонит?
– Нет, не прогонит.
– Отлично. Посидишь у нее подольше и возвращайся. Если ворота будут сломаны, сразу полицию не вызывай, дождись, пока это сделает Рохер.
Дворник махнул рукой:
– Ничего не понимаю.
– Нынче квартиру Рохера ограбят. По крайней мере должны. Тебе проблемы с полицией нужны?
– Ух ты! Ограбят. Мне проблемы не нужны, но от них никуда не деться.
– Ерунда. Тебе смогут предъявить только то, что ты ушел со двора. Это не преступление.
– А квартира как же?
– Рохер знает все. Он и должен организовать ограбление.
– Совсем голова идет кругом. Нельзя мне оставлять двор. А вдруг запоздалый постоялец объявится?
– А калитка для чего? Ее оставь открытой. Можешь же ты, в конце концов, женщину навестить?
– В том-то и дело, что не могу.
– Тогда грабители убьют тебя.
– Ну уж нет! Теперь я предупрежден. Как только кто из чужаков объявится, сразу сообщу Быкову, а тот вызовет полицию.
– Хороший ты мужик, Евсей, но дурак.
– И не уговаривай, Федор Алексеевич, пост свой не оставлю. Так нельзя.
– Говорю же, дурак. Ладно, Евсей, дело твое. Но насчет меня крепко помни: не видел.
– За это не беспокойтесь, Федор Алексеевич.
– Держи, выпьешь утром, когда все закончится. – Волков передал дворнику еще три рубля. – Прощай, Евсей.
– Прощевайте, Федор Алексеевич. Спасибо вам.
– Все же я на твоем месте ушел бы.
– Не могу.
Волков вышел со двора. Он шел по темной улице к дому, который стоял в квартале от его бывшего жилища. Федор знал, что там он безо всяких разговоров и ненужных вопросов снимет до утра комнату и даже бабу в придачу, но сегодня ему было не до них. Переночевать – и вон из Москвы.
Он понимал, что упрямство дворника не закончится ничем хорошим. Рохер найдет людей, которые пойдут на грабеж, но жизнь не спасет, если этих орлов возьмет полиция. А она их повяжет, если Евсей предупредит жандарма. Тогда Рохеру не жить. Его зарежут, как свинью, перед этим обобрав до нитки.
Федор не хотел об этом думать. Свое дело он сделал и был доволен.
Волков снял комнату, как и рассчитывал, без каких-либо проблем, а рано утром выехал из Москвы. Судьбы Рохера и Евсея его больше не интересовали. Были они в его жизни, сейчас нет. А на нет и суда нет!
Федор благополучно добрался до Екатеринбурга, где сразу же снял отдельную квартиру недалеко от Якубовского. Уже через неделю он возглавил боевую группу революционной организации, предварительно обговорив с Куриловым все условия.
20 августа 1906 года император пригласил в Царское Село председателя Совета министров. Прошла неделя с момента покушения на Столыпина на Аптекарском острове. Петр Аркадьевич уже на следующий день вернулся к повседневной работе. Зная об этом, Николай и пригласил Столыпина в Александровский дворец.
– Как ваши близкие после покушения? – осведомился император.
– Благодарю за участие, государь. Состояние дочери Натальи и сына Аркадия стабильное.
– Мне докладывали, что ваша дочь получила тяжелые ранения ног.
– Да. Поначалу врачи делали неутешительный прогноз, не исключали кардинальных мер, то есть ампутацию. Сейчас милостью Божьей этот вопрос снят. Хирургам удалось буквально по частям собрать ноги девочки.
– Да, террор – явление страшное. Не могу я понять этих самоубийц! Ведь они идут на убийства, в большинстве случаев жертвуя собой. Если не погибают на месте, то принимают приговор суда спокойно. А ведь это смертная казнь! Что движет этими людьми, готовыми пожертвовать собой ради достижения целей, поставленных перед ними главарями всевозможных террористических банд?
– Идея, государь! Точно так же идут на смерть солдаты и офицеры, верные присяге. Они умирают за идею, – ответил Столыпин.
– Вы, Петр Аркадьевич, сравнили героев с преступниками.
– Нет, я никого не сравниваю, просто отвечаю на ваш вопрос. Руководителям революционных организаций удается так замутить мозги молодым людям, психика которых еще не окрепла, что те считают высшей доблестью умереть за идею, какой бы бредовой она ни была. Потому-то и трудно бороться с терроризмом. Хотя слабое звено в нем есть. Сами руководители особо не стремятся расстаться с жизнью. В отличие, если вернуться к началу диалога, от генералов и офицеров армии и флота. Посему залог успеха в борьбе с террористами заключен в обезглавливании преступных организаций. Этим сейчас активно занимается Министерство внутренних дел.
– Что ж, вы правы. Как говорится, рыба гниет с головы. Теперь давайте обсудим другие насущные проблемы. Нам необходимо провести выборы во Вторую Государственную думу. Каково ваше мнение на этот счет? Следует ли их проводить по старой системе, или сначала надо издать закон о новом порядке выборов, который при вашем активном участии может быть подготовлен достаточно быстро?
– Если честно, ваше величество, то я вообще не проводил бы выборов и отказался от парламентаризма. Но, увы, сейчас это уже невозможно, так как даст в руки революционеров мощное средство противодействия самодержавию. Не исключено, что именно такого решения и ждут самые радикальные партии и организации. Нам же просто жизненно необходимо до конца погасить революцию, которая не дает управлять страной. Я считаю, что Вторую Государственную думу надо избирать по старой системе. Почему? Она дает возможность участия в выборах практически всем партиям, движениям, организациям. Правым, левым, умеренным, национальным, крестьянским. Мы уже имеем опыт работы с такой Думой, раздираемой внутренними противоречиями, но объединенной целью борьбы с правительством. При этом за вами, государь, остается право решающего голоса и роспуска Думы. Новые выборы при старой системе, уверен, приведут к тому, что мы получим еще более радикальную Думу. Да, в выборах не смогут участвовать так называемые фигуранты Выборгского дела. Но если левые партии проигнорировали первые выборы, то сейчас они непременно пойдут на них и создадут серьезную конкуренцию кадетам и трудовикам.
– Но зачем нам повторение прежних ошибок? – спросил государь.
– Противоречия между партиями и организациями и противодействие правительству, которое только усилится, сыграют нам на руку. Они дискредитируют себя. Мы поможем им в этом. Идея парламентаризма не будет такой популярной, она утратит часть своих сторонников. Правительство найдет повод для роспуска и Второй Государственной думы. Более того, мы попытаемся извлечь из этого максимальную выгоду для государства. Тогда и наступит время нового избирательного закона, который позволит нам наконец-то получить тот законодательный орган, который будет работать на благо страны, а не на чьи-то политические интересы.
Николай Второй улыбнулся и заявил:
– Ваши рассуждения и предложения смахивают на провокацию.
– Самым эффективным методом борьбы с терроризмом и революционной чумой является использование их же оружия. Но я предлагаю не провокацию, а вполне обоснованную, вынужденную и необходимую для государства программу действий.
– Значит, по-вашему, закон о выборах принимать преждевременно?
– Преждевременно, ваше величество. Его надо издать в тот же день, когда будет распущена Вторая Государственная дума.
– Вы говорите так, словно видите, что будущая Дума непременно станет противодействовать правительству.
– И не только правительству, но и самодержавию в целом. Это обуславливается, как я уже говорил, участием в выборах социалистических партий. Они могут серьезно пододвинуть кадетов и трудовиков. Их главная цель нам известна: это свержение самодержавия.
– Открыто об этом они не объявляют.
– Еще бы! Это будет сделано, когда придет их время, если мы такое допустим. К сожалению, эти партии имеют довольно весомый уровень поддержки у избирателей. Прикрыть их одним махом, спокойно, без угрозы новых мощных революционных вспышек, не удастся. А вот выдавить из большой политики законным путем вполне реально. К тому же, опять возвращаясь к началу разговора, правительству не нужны потрясения именно сейчас, в процессе подготовки и проведения выборов. А это несомненно произойдет, если мы выпустим новый закон о выборах.
Император взял со стола коробку папирос, прикурил.
– Пожалуйста, яснее, Петр Аркадьевич.
– Подготовка и сами выборы займут не менее шести месяцев. В это время правительство сможет работать относительно спокойно. У него есть право принимать неотложные решения без утверждения законодательным собранием в перерыве между роспуском одной Думы и созывом другой, а также во время каникул депутатов. Я уверен, за полгода мы сможем сделать многое.
– Петр Аркадьевич, вы принадлежите к потомственному поместному дворянству. Стоило ожидать, что вам особенно близки интересы своего сословия. Но происходит нечто другое. Почему?
Председатель Совета министров кивнул:
– Я понял суть вопроса и отвечу на него. К сожалению, сейчас помещики уже не играют той роли, что прежде. Некоторые имения сравнимы с наделом крестьянской семьи. Крупные земельные владения чаще принадлежат купцам и зажиточным крестьянам, нежели дворянству.
– Но вы резко отрицательно относитесь к идее насильственного отчуждения помещичьих земель, которые практически заросли бурьяном.
– Точно так. Данная мера подорвет принцип частной собственности. Я считаю, что его нельзя нарушать. Наоборот, именно он должен лежать в основе аграрной реформы. После того как император Александр Второй отменил крепостное право, крестьяне получили возможность пользования наделами, но не владения ими. В итоге резко возросла роль общины. Ведь именно она распределяла наделы, и делала это не всегда справедливо. На моей памяти, уже в годы вашего правления, имело место несколько случаев несправедливого распределения земли. Один из них был описан в жалобе, полученной мной, когда я был саратовским губернатором. Крестьянин писал, что он добросовестно ухаживал за своей землей, удобрял навозом, хорошо обрабатывал, в результате получил отменный урожай. А у соседа, лентяя, но кума старосты, дела не пошли, хлеба уродилось мало. Ему бы как следует взяться за работу, ан нет, он решает идти другим путем. Обращается к куму, и тот при очередном переделе отдает свояку плодородные земли, облитые потом добросовестного крестьянина, который получает необработанную полосу. И на покосах то же самое. Дают крестьянину болото. Он работает, отводит воду, чистит поле, убирает кочки, получает сено, а как передел – ему снова место на болоте. Разве это справедливо? Нет. И таких случаев очень много. Чего ж тут удивляться, если из таких общин люди бегут в города, где, в принципе, их никто не ждет, кроме организаций революционеров-террористов? Получается, что мы сами своей непродуманной политикой в аграрной области пополняем ряды противников власти.
Николай вновь прошелся по кабинету, прикурил очередную папиросу.
– Все это так, Петр Аркадьевич, но община, которая формировалась долгое время, имеет и положительные стороны. В ней всегда была сильна взаимовыручка. Община поддерживала семью умершего крестьянина, строила дома, как говорится, всем миром. Она несла ответ за недоимки каждого крестьянина. Внутри общины невозможно было полностью разориться, хотя, надо признать, и разбогатеть тоже. Для русской интеллигенции община – святыня. Консерваторы видят в ней исторические истоки нашего государства.
Столыпин, считавший общину пережитком прошлого, заявил:
– В то же время она совершенно лишает крестьян личной инициативы, стимула для качественной работы. Зачем удобрять почву, если через год-два ты вновь получишь новую землю и весь труд пойдет насмарку? Мой дядя Дмитрий Столыпин в конце прошлого века серьезно изучал положение российского крестьянства. Уже тогда он пришел к выводу, что община сдерживает развитие сельского хозяйства. Постоянные переделы земли не дают крестьянину вводить какие-то улучшения. Ведь надел находится только во временном его пользовании и на следующий год может перейти к другому хозяину.
– Я в курсе, какие именно обстоятельства стали причиной вашего негативного отношения к общине. Известно мне и то, что вы сторонник хуторского, скажем так, хозяйства. Вы не одиноки в таком отношении к общинным порядкам. Вас поддерживают и другие государственные деятели. Кстати, они, не буду сейчас перечислять титулы и фамилии, высказались против общины задолго до того, как вы возглавили Саратовскую губернию. Хорошо, готовьте проект указа, я подумаю, посоветуюсь, приму решение. Все же упразднение общины – это шаг, который надо тщательно продумать. Продолжайте работу по реализации реформ, предложенных вами. Естественно, можете во всем полагаться на мою поддержку.
На следующий день Столыпин созвал Совет министров и огласил планы реформации аграрной политики России. Однако члены кабинета не были готовы поддержать председателя.
На очередном заседании 10 октября министр финансов Коковцов выступил против инициативы Столыпина. Он предложил дождаться выборов и передать данный вопрос на усмотрение Государственной думы второго созыва.
Столыпин же и несколько министров продолжали настаивать на немедленном издании указа. Они понимали, что новая Дума вряд ли пойдет на упразднение общины либо затянет рассмотрение данного вопроса, тем самым серьезно затормозит начавшиеся реформы.
Было решено вынести вопрос на усмотрение императора. Министры-консерваторы помнили положительные отзывы царя об общине и надеялись, что Николай Второй займет их сторону. Но произошло обратное. 9 ноября 1906 года государь согласился с предложением Петра Аркадьевича.
Текст указа подготовил товарищ министра внутренних дел Владимир Иосифович Гурко. Этот документ имел название «О дополнении некоторых постановлений действующего закона, касающихся крестьянского землевладения и землепользования».
По указу земледелец мог получить свой надел в собственность и имел право выйти из общины. Указ 9 ноября 1906 года стал началом кардинального преобразования сельского хозяйства.
Избирательная кампания в Государственную думу второго созыва началась в конце ноября. Как и предполагал Столыпин, на этот раз крайние левые партии не стали игнорировать выборы. За места в Думе боролись самые разные политические силы, в том числе социал-демократы и эсеры.
Выборы в Государственную думу второго созыва проходили по тем же правилам, что и в первую, многоступенчато, по куриям – особым разрядам, на которые делились избиратели по имущественному, национальному и другим признакам. Революция постепенно затухала, хотя крестьянскими волнениями были охвачены многие губернии. На этом фоне и шла кампания.
Всего было избрано пятьсот восемнадцать депутатов, из них только тридцать два являлись членами Первой Государственной думы. Самое большое представительство получили трудовики – крестьянская партия. От них ненамного отстали кадеты. Неожиданно треть голосов взяли социалисты. Немного меньше мест досталось октябристам и монархистам. Во Вторую Государственную думу вошли пятьдесят беспартийных депутатов, а также представители казачества, автономистов и национальных движений. Председателем Думы был избран Федор Алексеевич Головин, член партии конституционных демократов.
Открытие Второй Государственной думы прошло весьма буднично. Торжественный молебен состоялся 20 февраля 1907 года, тогда же прошло и первое заседание. Как и ожидалось, Дума продолжала пытаться влиять на деятельность правительства. Она оказалась еще более радикальной, нежели Первая.
10 мая 1907 года председатель Совета министров попытался добиться поддержки депутатами аграрной реформы. Столыпин прекрасно понимал, что левое большинство откажет ему. Тем не менее он считал необходимым довести до Думы основные направления политики правительства по данному вопросу.
Свою речь Петр Аркадьевич завершил словами, которые высечены на постаменте его памятника:
«Противникам государственности хотелось бы избрать путь радикализма, путь освобождения от исторического прошлого России, освобождения от культурных традиций. Им нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия».
Спустя неделю после этого заседания председатель Совета министров встретился с императором. Николай принял Столыпина в рабочем кабинете Александровского дворца в Царском Селе.
После взаимных приветствий император задал прямой вопрос:
– Что по Государственной думе, Петр Аркадьевич?
Столыпин ответил:
– Как и ожидалось, депутаты практически блокируют работу правительства. Кадеты проявляют уступчивость, но делают это только ради того, чтобы избежать роспуска Думы.
– И что вы предлагаете?
– Поднять вопрос о принятии чрезвычайных мер против революционеров. Это вызовет бурные прения. Особенно яростно будут протестовать социал-демократы и социалисты-революционеры. Это объяснимо. Ведь цель левых партий – свержение самодержавия. Я воспользуюсь этим вопросом, и у вас будут все основания для роспуска Думы.
Николай Второй улыбнулся и осведомился:
– Третью Думу тоже будем распускать, не дав ей поработать и одной сессии?
– Думаю, что она наконец-то станет именно тем законодательным органом, который нам необходим.
– Проект нового избирательного закона готов?
– Да, ваше величество. Он со мной.
– Оставьте, я посмотрю.
– Да, конечно. – Столыпин достал из портфеля документ и положил его на край рабочего стола императора.
– Когда вы намерены поднять вопрос о чрезвычайных мерах против революционеров?
– На ближайшем заседании Думы, ваше величество.
– Хорошо. Действуйте, Петр Аркадьевич!
Одновременно с аграрной реформой Столыпин провел еще несколько важных преобразований. Были приняты указы о свободе старообрядческих общин, об ограничении рабочего времени и о воскресном выходном дне для приказчиков, о разрешении обучения на польском языке в частном порядке.
Весной 1907 года правительство вынесло на рассмотрение Думы вопрос о принятии чрезвычайных мер в отношении революционеров и террористов. Рассмотрение данного вопроса состоялось 17 мая. Большинство депутатов Думы проголосовало против предложения Столыпина. Особенно громко протестовали представители левых партий.
Председатель Совета министров предвидел подобное сопротивление. Он заявил, что неповиновение не устраивает правительство. Столыпин поторопил сотрудников Министерства внутренних дел, которые втайне от Думы и общественности занимались разработкой нового избирательного закона.
1 июня Петр Аркадьевич прибыл в Государственную думу и попросил провести закрытое заседание. На нем он потребовал снятия депутатской неприкосновенности со всех членов фракции социал-демократов, обвинив их в подготовке заговора против самодержавия, императора и его семьи.
Кадеты оказались в крайне затруднительном положении, чего и добивался Столыпин. Они не могли выступить против, так как желали не допустить роспуска Думы. С другой стороны, доказательства заговора, которые представили следователи, казались спорными и относились не ко всем депутатам от социал-демократов.
Дума решила передать дело в комиссию. Та проработала два неполных дня и никаких выводов не сделала.
2 июня состоялось последнее заседание Государственной думы второго созыва. На обсуждение выносился вопрос о местном суде. Левые фракции потребовали изменить повестку дня и остановиться на обсуждении доказательств заговора с целью проведения государственного переворота. Также они хотели пересмотреть бюджет и отменить все законы, проведенные правительством в обход Думы. Предлагалось принять обращение к народу. Но представитель комиссии по вопросу о снятии депутатской неприкосновенности доложил, что доклад по этому вопросу не готов.
Петр Аркадьевич покинул зал заседаний.
На следующий день, 3 июня 1907 года, император подписал манифест о роспуске Государственной думы второго созыва и о введении в действие нового избирательного закона. Тогда же полиция провела аресты депутатов от социал-демократической партии, теперь уже бывших.
Общество восприняло роспуск Думы спокойно. Не было никаких демонстраций, попыток организовать забастовки.
Новый избирательный закон основывался на опыте выборов в предыдущие Думы и имел единственную цель – создать такое народное представительство, которое работало бы вместе с правительством. Закон никого не лишал избирательного права, но существенно менял представительство и влияние отдельных групп населения.
Положения нового закона значительно урезали права отдельных слоев общества. Так, число представителей в Думе от крестьянства уменьшалось почти в два раза, от рабочих – немногим больше, от Польши – втрое. Народы Средней Азии и Сибири теряли право представительства в новой Думе.
3 июня стало завершением первой русской революции.
Выборы в Третью Государственную думу проходили осенью. Больше всех голосов получили октябристы, за ними шли умеренно правые и националисты, потом кадеты и крайние левые. Большинство голосов, необходимое для принятия законов, могло быть получено при едином выступлении октябристов с правыми депутатами или с кадетами.
Октябристы в целом поддерживали политику правительства. Столыпин мог путем различных политических комбинаций проводить через Думу нужные решения.
Сессия Третьей Государственной думы открылась 1 ноября в спокойной, деловой обстановке без торжественных мероприятий. Председателем был избран октябрист Николай Александрович Хомяков.
Во внешней политике России в эти годы произошли весьма заметные перемены. До 1906 года Россия ориентировалась на союз с Францией, дружественные отношения с Германией, исполнение соглашений по балканским делам с Австрией, соперничество с Англией практически по всем направлениям и открытую вражду с Японией.
Английские либералы, пришедшие к власти в начале 1906 года, были настроены пересмотреть прежнюю политику. Причиной тому стало усилившееся соперничество с Германией.
Для налаживания отношений в мае 1906 года в Санкт-Петербург прибыл английский посол, сэр Артур Никольсон. Поначалу он рассчитывал на поддержку конституционно-демократической партии, но скоро понял, что дела надо вести не с Думой, а со Столыпиным.
Необходимо отметить, что император не желал кардинальных перемен во внутренней политике России ради приобретения симпатий Англии.
Переговоры касались Афганистана, Персии и Тибета. До войны с Японией Россия активно работала в Гималаях. Используя хорошие отношения с далай-ламой – теократическим правителем Тибета, Петербург противодействовал влиянию Лондона в этой стране, лишь формально входившей в состав Китая.
В Афганистане интересы России и Англии сталкивались давно. В царствование Александра Третьего дело едва не дошло до большой войны. Афганистан являлся страной, захват которой открывал России путь в Индию.
В Персии (Иране) Англия постоянно противилась влиянию России. Британцы всеми возможными способами препятствовали постройке русских железных дорог, которые соединили бы нашу страну с Персидским заливом.
Английские либералы предложили значительные уступки. Если в Афганистане Англия сохраняла позиции, то в Тибете готова была отказаться от всяких преимуществ. В Персии же России предлагалось влияние по всей северной части, самой плодородной и населенной.
Переговоры велись более года. Во Франции они вызвали удовлетворение, в Германии – естественное беспокойство, несмотря на то что Россия была занята решением внутренних проблем.
Весной 1907 года было подписано соглашение между Францией и Японией. Спустя несколько месяцев российский император и микадо тоже разрешили все спорные вопросы, связанные с окончанием войны.
Германия не могла оставаться в стороне.
21 июля на рейде в Свинемюнде прошла встреча Николая с Вильгельмом. Кайзер на словах не имел ничего против соглашения России с Англией, но отношения двух держав заметно охладели.
Николай Второй не желал, чтобы соглашение с Англией стало причиной раздора с Германией, но и остановить начавшийся процесс сближения с Англией уже не мог, да и не желал. Таким образом, к лету 1908 года обозначился союз России, Франции и Англии.
Но вернемся к внутренним проблемам.
Земельная реформа в России проводилась без утверждения в Думе, велением государя. С 1 января 1907 года крестьяне получили законное право свободного выхода из общин и оформления личной собственности на землю.
Важной составной частью аграрной реформы Столыпина являлось переселение крестьян на новые земли, в Сибирь, на Дальний Восток, Северный Кавказ. Эта политика имела две цели. Она должна была, во-первых, снизить социальное напряжение в европейской части России, во-вторых, способствовать освоению незаселенных огромных сибирских просторов. Имело значение и решение задачи по утверждению русского влияния на Дальнем Востоке.
В период с 1906 по 1916 год в Сибирь выехало более трех миллионов человек. Их силами были распаханы пустующие земли, построены города. Большинство переселенцев смогло укорениться на новых местах, обзавестись куда более крупным и крепким, нежели на родине, хозяйством.
Активная деятельность императора по-прежнему омрачалась болезнью цесаревича Алексея. Малейшая травма приводила к невыносимым страданиям наследника престола.
В конце 1907 года, находясь с семьей в Царском Селе, Алексей, которому к тому времени исполнилось три с половиной года, гулял в парке. Как произошло так, что мальчик случайно упал, не могли объяснить сопровождавшие его лица.
Впрочем, поначалу всем казалось, что ничего страшного не произошло. Цесаревич не заплакал, на ноге у него почти не было ссадин. Только через несколько часов ребенка скрутила боль. Доктора поставили диагноз – внутреннее кровотечение. Для цесаревича, больного гемофилией, это, по сути, означало смертный приговор.
Императрица металась по дворцу, не зная, что делать. Она сообщила о несчастье мужу, и Николай тут же прибыл к сыну. Александра Федоровна позвонила великой княгине Ольге Александровне, и та тотчас же приехала в Царское Село.
Император все еще надеялся на докторов, но те только разводили руками. Они ничего не могли сделать. Цесаревич умирал.
Алексей страдал невыносимо, темные круги легли вокруг глаз, тело съежилось, нога распухла. Надежда на спасение таяла с каждой минутой.
Тогда Александра Федоровна вспомнила о Распутине. Год назад у Алексея пошла носом кровь, и он сумел остановить ее.
– Нам нужен Распутин. Только в нем спасение наследника! – крикнула мать и бросилась к телефону.
Распутин оказался дома, в Петербурге.
Выслушав императрицу, он сказал:
– Успокойся. Я все знаю, еду!
На улице стемнело. Николай вышел из спальни сына, не в силах сдерживать слезы.
– Наш Алексей умирает. Боже! За что? – Государь бессильно опустился в кресло, забыв о своих папиросах и обо всем на свете.
Сейчас перед ним стояли глаза сына, полные боли и страдания. Отец отдал бы жизнь за то, чтобы болезнь отступила, но это было невозможно.
Александра Федоровна на коленях молилась пред иконостасом. Великая княгиня Ольга плакала.
Кто-то из прислуги тихо проговорил:
– Надо бы священника позвать.
Это взбесило Николая.
– Все вон! – крикнул он.
Прислуга и доктора ушли.
Настенные часы пробили полночь.
В это время в апартаменты вошел Распутин. В обычной одежде, с сумкой, спокойный, сосредоточенный.
Императрица бросилась к нему:
– Григорий! Молю, спаси Алешу! Все, что хочешь, получишь, Гриша!
– Сказал, успокойся. Я здесь, значит, цесаревич не умрет.
Николай подошел к старцу:
– Ты спасешь сына, Гриша? Скажи, ведь спасешь?
– Я же говорил, цесаревич будет жить.
– Если ты спасешь сына, то проси, что хочешь.
– Эх, Николай, ты царь великой державы, умнейший человек, а одного понять не можешь. Не надо мне никаких благ. У меня есть все, что мне нужно. Меня к тебе Господь послал, а разве за милость Божью платят? Молитесь. В спальню к цесаревичу не входите и никого туда не пускайте. Утром сам выйду. – Распутин прошел в спальню, прикрыл за собой двери.
Время тянулось очень медленно. Императрица молилась до тех пор, пока силы не покинули ее. Великая княгиня Ольга помогла Александре Федоровне подняться и сесть на диван.
Император, не находя себе места, бродил по комнате и курил одну папиросу за другой. Потом он перешел в кабинет. Николай не мог видеть страдания жены, хотя его собственное сердце готово было разорваться от душевных мучений.
Он вспомнил рождение Алексея, сильную радость, полученную при известии о том, что императрица благополучно разрешилась мальчиком. Затем у цесаревича появились признаки наследственной болезни, и страх сменил радость. Многое вспомнил российский император, пока за окном не забрезжил рассвет.
Он вернулся в апартаменты. Александра Федоровна сидела на диване, глядя в одну точку. Ее губы едва заметно шевелились. Императрица молилась.
Рядом с ней находился доктор Деревянко.
При появлении императора он поднялся и сказал:
– Я дал государыне успокаивающее. Может быть, и вам, ваше величество?..
– Ничего не надо. Да и какой толк от ваших таблеток, Владимир Николаевич?! Алексей страдает, а вы не можете остановить приступ. Зачем мне ваше успокоительное? Боже, как же медленно тянется время. – Император указал на великую княгиню Ольгу, дремавшую в кресле, и приказал: – Проводите ее в комнаты. Ей-то чего маяться?
– Хорошо, ваше величество. – Деревянко увел княгиню.
Часы пробили шесть. От их ударов Николай вздрогнул. Они показались ему траурным звоном колокола.
Очнулась и Александра Федоровна.
Через несколько минут из спальни цесаревича вышел Распутин. Ворот рубахи нараспашку, рукава закатаны, лицо бледное как снег, в глазах чрезмерная усталость и… спокойствие. Все то же, которое император отметил в глазах старца по приезде.
Николай и Александра бросились к нему:
– Что?..
Распутин отошел в сторону.
– Идите, посмотрите сами.
Первой в спальню буквально ворвалась Александра Федоровна и остановилась на полпути, не веря своим глазам.
Алексей сидел в кровати и улыбался.
Придя в себя, императрица бросилась к сыну:
– Леша, дорогой мой мальчик, что у тебя болит?
– Уже ничего.
Ребенок выглядел вполне здоровым, боли явно не мучили его, глаза светились детской чистотой и ясностью.
Николай опустил голову, вышел в большую комнату, шагнул к Распутину:
– Ты спас сына, Григорий. Теперь я твой вечный должник, спасибо.
Распутин улыбнулся:
– Не меня благодари, Николай, а Бога.
– Да, конечно. – Николай Александрович истово перекрестился.
– Покормите цесаревича. Потом пусть поспит и погуляет, воздухом свежим подышит, – проговорил Григорий. – А я с твоего, государь, позволения поеду к себе. Устал, отдохну.
– Я распоряжусь подать свой экипаж.
– Не надо. Не по чину. На чем приехал, на том и уеду.
– Хорошо, езжай, но слова мои помни.
– Я все помню, государь, и плохое, и хорошее. Но и ты крепко знай, что, пока я жив, ни с Алексеем, ни с кем-то другим из твоей семьи ничего страшного не случится. Такова воля Господа.
Николай попрощался с Распутиным и вернулся в спальню. Прибежала великая княгиня Ольга и тоже оторопела от увиденного.
Распутин вышел в коридор, где его ждал Деревянко.
– Григорий Ефимович, не могу не спросить, как вам удалось это?
Распутин вздохнул:
– Я уже не раз это говорил! В том, что болезнь удается усмирить, не моя заслуга, а Господа Бога.
– Я слышал это. И все же? Неужели вы помогли цесаревичу одними молитвами?
– А разве этого мало? Все мы в руках Божьих. Только Он решает, кому жить, кому нет. Главное, чтобы Господь услышал молитву. Тогда Он обязательно окажет милость.
– Но я видел какую-то жидкость. Что вы давали ребенку?
– Отвар дубовой коры.
– И только?
– Да.
– Но мы тоже давали Алексею различные отвары, пользуясь рецептами народной медицины. Из дубовой коры в том числе.
– Что ты хочешь услышать в ответ? Почему я могу то, чего не сделаете вы, ученые доктора? На это у меня ответа нет. Просто могу, вот и все. Но ты извини, доктор, мне домой надо.
Распутин вышел со двора и уехал в Петербург.
Проводив его взглядом, Деревянко проговорил:
– Но этого просто не может быть!
Однако Распутин усмирил болезнь. Ему и в дальнейшем не раз удавалось спасать наследника. Мог ли сам старец объяснить, как ему удается справиться с неизлечимой болезнью? На это ответа уже не даст никто.
Слухи о поистине чудотворных способностях Григория заполонили не только великосветские салоны. Весь Петербург говорил о них. Люди смотрели на Распутина как на человека особенного, всемогущего. После этой ночи положение старца в царской семье укрепилось настолько, что он стал называть Николая папкой, а императрицу – мамкой.
Выздоровление цесаревича, естественно, позитивно подействовало на императора. Уверовав в слова старца, он с новыми силами продолжил работу по управлению великим государством.
Переселение в Сибирь, на Дальний Восток и Северный Кавказ набирало обороты. Этому способствовало и то, что крестьяне ехали к новым местам по льготным тарифам. Дети до десяти лет перевозились бесплатно.
В 1910 году начала сказываться острая нехватка транспортных средств для переселенцев. По предложению Столыпина железнодорожники стали оборудовать специальные вагоны. Это были обычные теплушки, переделанные из товарных вагонов. Понятно, что теплушками они назывались из-за чугунных печек, затапливаемых в них в зимнее время.
Вагон делился на две части. Одну из них занимали люди, другую – домашняя скотина. Эти вагоны получили название столыпинских.
Такие теплушки активно использовались и во время Первой мировой войны. В них размещались восемь лошадей или до сорока солдат.
Для перевозки заключенных столыпинские вагоны стали применяться уже после трагической кончины Петра Аркадьевича. Соответственно, он не имел к ним никакого отношения.
Переселенцы на новых местах опять попадали в общины. Ведь на Сибирь и Дальний Восток действие указа от 9 ноября 1906 года не распространялось.
Это не являлось упущением правительства. Данная мера позволяла государству перемещать сотни тысяч переселенцев равномерно и упорядоченно, избегать хаоса и столкновений между людьми. К тому же сибирская община сильно отличалась от той, что существовала в европейской части России. Сохранив позитивные качества, такие, как взаимопомощь, совместное обустройство, она отвергала перераспределение земли. Однако с увеличением количества переселенцев общинные порядки стали принимать прежнюю форму.
В августе 1910 года Петр Аркадьевич Столыпин и главноуправляющий землеустройством и земледелием Александр Васильевич Кривошеин совершили поездку по Западной Сибири. За три недели они посетили четыре губернии.
Во время поездки Столыпин поднял вопрос о том, что в стране сложилась ненормальная ситуация. По одну сторону Урала действовал закон, отменивший общину, а по другую – оставляющий прежние порядки в неприкосновенности. Возвратившись в Петербург, председатель Совета министров доложил об этом императору.
Но Петру Аркадьевичу не суждено было довести до конца дело введения частной собственности в Сибири. Третья Государственная дума не успела рассмотреть соответствующие законопроекты. Потом в связи с начавшейся войной вопрос был отложен.
Пока же, возвращаясь в столицу, Столыпин был полон решимости устранить существенный пробел в законе от 9 ноября 1906 года.
В целом для государства наступило долгожданное успокоение. Кровавая террористическая смута практически прекратилась.
Столыпин чувствовал себя спокойно. Никаких данных о покушениях, готовящихся на него, в полицию не поступало. Но это, к сожалению, не означало, что революционеры-террористы, которые ненавидели Столыпина, оставили свои изуверские планы.
21 сентября 1910 года, во время праздника воздухоплавания, на квартиру семьи Клевиных приехал известный в Петербурге пилот, капитан корпуса корабельных инженеров Лев Мациевич. Он и Эдуард Николаевич Клевин познакомились на собрании местной организации партии социалистов-революционеров. Не сказать чтобы они дружили, но отношения поддерживали, тем более что пилоту очень нравилась жена Клевина, Надежда Сергеевна, которая была не прочь принимать от него знаки повышенного внимания.
Его собственная семейная жизнь оказалась непростой. В городе поговаривали, что супруга известного пилота Александра Анатольевна погуливает. В результате чего скандалы в семье не были редкостью, хотя никаких доказательств измены жены Мациевич не имел.
Он одновременно и ревновал собственную супругу, и пытался ухаживать за Надеждой, которая была моложе мужа на двадцать лет. Ей, как и Мациевичу, исполнилось тридцать пять.
Капитана встретил Клевин.
– Добрый вечер, Лев Макарович! Благодарю, что не оставили без внимания мое приглашение. Проходите, пожалуйста.
Офицер держал за спиной букет. Когда появилась супруга Клевина, он преподнес ей цветы.
Надежда немного смутилась, но приняла презент и проворковала:
– Спасибо, Лев Макарович.
Капитан повернулся к Клевину:
– Надеюсь, вы не имеете ничего против подобного знака внимания вашей супруге?
– Нет, Лев Макарович, но лучше в дальнейшем обойтись без них.
– Вы консервативны.
– Я ревнив точно так же, как и вы. Поверьте, когда вам исполнится пятьдесят пять лет, вы поймете, что жизнь далеко не закончена и самое прекрасное еще впереди. Так устроен человек, и ничего с этим не поделаешь.
Клевин попросил супругу оставить их. Надежда с букетом цветов ушла в свою комнату. Клевин же проводил Мациевича в гостиную, где они устроились в удобных креслах.
– С чем связано ваше приглашение, Эдуард Николаевич?
– А вы что же, не рады ему? По-моему, напротив. По-вашему, я не замечаю, как вы смотрите на мою супругу?
– Эдуард Николаевич, это пошло, в конце концов.
– Согласен. Давайте сменим тему. Я пригласил вас к себе не потому, что мне лично этого очень хотелось. Владимир Семенович попросил меня поговорить с вами.
– Владимир Семенович? – удивился Мациевич.
– Да.
Капитан знал, что загадочный Владимир Семенович возглавлял местное отделения партии эсеров и входил в ее высшее руководство, но никогда его не видел. Даже фамилия Владимира Семеновича была ему неизвестна. Впрочем, имя и отчество наверняка являлись псевдонимом.
– И о чем вас просил переговорить со мной уважаемый Владимир Семенович?
– Для начала несколько вопросов.
– Слушаю.
– Места пилота и пассажира в аэроплане оборудованы ремнями безопасности?
– Нет.
– Вопрос следующий: аэроплан может в полете сделать крен в какую-либо сторону?
– Конечно, при развороте например. Кроме того, на нем можно делать различные фигуры, которые также вызывают крены. Но для чего это вам?
– У нас проходит праздник воздухоплавания, и вы принимаете в нем участие.
– Ну и что?
– Праздник намерен посетить председатель Совета министров. Наверняка он будет осматривать аэропланы. Вам следует предложить господину Столыпину совершить полет вместе с вами.
Мациевич удивленно посмотрел на Клевина:
– Предложить главе правительства подняться в воздух?
– Именно. Владимир Семенович не сомневается, что Столыпин не откажется.
– Допустим. Но зачем Владимиру Семеновичу надо, чтобы я поднял в воздух Столыпина?
– А вы еще не поняли?
– Нет.
– Я же напрямую задавал вам вопросы.
– Подождите!.. Во время полета, если он, конечно, состоится, мне предлагается сбросить председателя Совета министров на землю, не так ли?
– Точно так, Лев Макарович. В этом не будет ничего странного. Произойдет несчастный случай. В какой-то момент аэроплан накренится так, что пассажир выпадет из него.
– Но это же убийство!
Лицо Клевина приняло жестокое выражение. Глаза его смотрели на пилота с холодом.
– Это приказ партии. У нас появилась возможность избавить государство от Столыпина, и мы не имеем права не воспользоваться ею. Хочу сразу предупредить вас, Лев Макарович, отказ не принимается.
– Даже так? А если я все-таки откажусь?
Клевин перешел на зловещий шепот:
– Тогда организация вынесет вам смертный приговор. Он будет утвержден и приведен в исполнение еще быстрее, если вы решите передать наш разговор полиции или кому-то из своих знакомых.
– Вы считаете, что можете ставить мне жесткие условия?
– Так считает Владимир Семенович. Я по-дружески советовал бы вам не играть с огнем, а сделать то, что требуется.
– А если Столыпин откажется лететь со мной?
– Это уже другая ситуация. Но многое будет зависеть от вас. Будьте уверены, мы узнаем, предлагали ли вы Столыпину совместный полет или нет.
– Да уж, в стукачах организация дефицита не имеет.
– Не в стукачах, Лев Макарович, а в агентах, добровольных помощниках, которые видят свое будущее без гнета самодержавия.
Мациевич поднялся:
– Это все, о чем вы хотели поговорить?
– Да. – Выражение лица Клевина изменилось, стало добродушным, человеческим. – Теперь предлагаю отужинать вместе. Надежда приготовила отменную форель. Выпьем немного хорошего вина.
– Благодарю, я уже ужинал.
– Тогда позвольте проводить вас.
– Прихожую я найду и сам.
– Нет, так не положено, гостя принято встречать и провожать.
В этот же день император принял в Царском Селе старшего офицера по особым поручениям полковника князя Покровского. На этой встрече речь тоже шла о празднике воздухоплавания. Николай Второй, в общем-то, находился в хорошем расположении духа, но гостю было заметно, что что-то все-таки тревожит его.
Государь сам объяснил Покровскому, что является причиной этого беспокойства:
– Вам известно, Алексей Евгеньевич, что с 8 сентября у нас проводится праздник воздухоплавания. Завтра в нем примет участие Столыпин. Агенты охранного отделения доложили, что революционеры готовят покушение на Петра Аркадьевича именно во время праздника. Подробности заговора неизвестны…
– Извините, ваше величество, что перебиваю, но у меня возникли вопросы, ответы на которые хочется получить немедленно.
– Да, пожалуйста.
– Сам Петр Аркадьевич оповещен о готовящемся покушении?
– Конечно. Ему первому доложили об этом.
– И Столыпин не отказался от участия в празднике?
– Нет. Петр Аркадьевич считает, и я с ним согласен, что отмена его участия в празднике вызовет много ненужных разговоров, слухов, пересудов.
– Но это же мелочь по сравнению с угрозой.
– Да, мелочь. Однако следует исходить из того, что завтра Столыпин будет на празднике. Он возьмет с собой усиленную охрану. На трибунах среди зрителей будут размещены агенты. Кроме Столыпина, в празднике примут участие председатель Государственной думы, военный министр и члены императорского дома. Но цель террористов, повторяю, – Столыпин.
– Я понял, ваше величество. Что надо сделать мне и моим офицерам?
– Я хотел бы, чтобы вы с вашими верными людьми находились рядом с Петром Аркадьевичем и не подпускали к нему подозрительных посторонних лиц на расстояние выстрела или броска бомбы. В принципе, этим же самым будут заняты и жандармы, но вы должны, если можно так выразиться, организовать последний рубеж защиты.
– Мне все ясно. Ваше приказание будет выполнено. В случае необходимости офицеры группы прикроют Петра Аркадьевича собой. Но согласится ли Столыпин терпеть нас около себя? Мне хорошо известен его характер.
– На этот счет я отдельно поговорю с ним.
– Один вопрос, ваше величество.
– Да, князь.
– Группе сопровождать Столыпина от дворца или встретить у въезда на аэродром?
– Встретьте у въезда.
– Слушаюсь. Больше вопросов нет. Разрешите приступить к выполнению приказа?
23 сентября председатель правительства прибыл на аэродром.
Встретив Покровского, он улыбнулся:
– Здравствуйте, Алексей Евгеньевич! Рад видеть вас.
– Здравствуйте, Петр Аркадьевич!
– Не дает государь вам покоя.
– Такая у нас служба.
– Ну что ж, исполняйте свои обязанности. Хотя признаюсь, считаю предосторожности императора излишними.
– Я по собственному опыту знаю, Петр Аркадьевич, что предосторожность никогда лишней не бывает. Я, с вашего позволения, буду находиться непосредственно рядом с вами.
– Запретить не могу, князь.
Столыпин начал обходить аэропланы и приветствовать пилотов. Офицеры Покровского рассредоточились так, что контролировали все подходы к площадке и в любой момент могли отразить нападение террористов либо прикрыть собой главу правительства.
Но тут произошло то, чего не ожидал никто.
Когда Столыпин поравнялся с Мациевичем, тот внезапно предложил главе правительства совершить полет.
Это было столь неожиданно, что Столыпину пришлось принимать решение немедленно. Он согласился, хотя мог бы сослаться на болезнь сердца.
Князь Покровский не знал, что делать. Силком препятствовать посадке Столыпина в «Фарман» он не имел права. Отговаривать Петра Аркадьевича было поздно.
Столыпин взглянул на Покровского:
– Не беспокойтесь, князь. Лев Макарович – офицер, а это значит, что он не способен на подлость.
К главе правительства подошел начальник департамента полиции, но Столыпин не стал слушать и его.
«Фарман» поднялся в воздух. За полетом следили тысячи глаз, в том числе и Клевина. Он ждал, когда Мациевич проведет воздушный маневр и сбросит ненавистного Столыпина на землю.
Но ничего подобного не случилось.
Аэроплан сделал круг и благополучно приземлился.
– Не желаете ли еще раз подняться в воздух? – поинтересовался Мациевич.
– Нет, благодарю, – ответил Столыпин. – Мне хватило впечатлений и от одного полета. У вас прекрасная профессия, Лев Макарович. Это что-то необыкновенное – видеть землю с высоты птичьего полета.
Капитан рассмеялся:
– Вы правы.
К пилоту и Столыпину подошел полковник Покровский:
– Извините, ваше высокопревосходительство, надеюсь, сегодня вы больше рисковать собой не будете?
– К чему официальность, Алексей Евгеньевич? Вы не ждали, что я поднимусь в воздух? Так и я не собирался этого делать. Не хмурьтесь. Ведь все обошлось. Я и вам советую полетать. Это незабываемые ощущения.
– Как-нибудь в другой раз. Сегодня мне приказано сопровождать вас. Я не выполнил приказ, значит, должен уйти в отставку.
– Да бросьте, Алексей Евгеньевич. При всем желании у вас не хватает полномочий менять мои решения. А посему приказ императора был заведомо невыполнимым.
К Столыпину подошел генерал Курков:
– Петр Аркадьевич, государь ждет вас в Царском Селе.
– Уже доложили о полете?
Генерал пожал плечами:
– Я к этому отношения не имею.
– Без вас добродетелей хватает. – Столыпин повернулся к Покровскому: – Вы со мной, князь?
– Если вы не против. Мне придется объяснять государю, почему я не смог выполнить приказ.
Покровский и Столыпин сели в автомобиль и отправились в Царское Село.
Николай сразу же принял их.
– Что это еще за мальчишество, Петр Аркадьевич? – заявил он.
Столыпин улыбнулся:
– Извините, ваше величество, но я свой поступок мальчишеством не считаю. Да, я мог отказаться от полета, но на трибунах были тысячи людей. Конечно же, тут же прошла бы молва, что председатель правительства испугался лететь на аэроплане, когда другие высокопоставленные чиновники сами просились. Хорошо бы я выглядел в глазах ваших подданных. Представляю заголовки в завтрашних газетах: «Столыпин – трус», «Столыпин испугался». И так далее. К тому же свою роль сыграл и тот факт, что я никак не ожидал, что капитан Мациевич предложит мне полет.
В разговор вступил полковник Покровский:
– Ваше величество, в произошедшем моя вина. Я должен был отговорить Петра Аркадьевича от необдуманного поступка, не выполнил ваш приказ. Посему прошу уволить меня.
– Вот так сразу и отставка? Нет, князь, вы еще послужите Отчизне. Прошу не подавать рапорта, он подписан не будет. – Император посмотрел на Столыпина. – А от вас впредь требую не рисковать попусту.
На следующий день, 24 сентября, на празднике воздухоплавания произошла катастрофа. Ровно в шесть часов вечера выстрел сигнальной пушки известил о завершении летного дня.
«Фарман» Мациевича находился в воздухе. Зрители не расходились, ожидая посадки, и вдруг услышали треск. Аэроплан качнулся. Пилоту удалось выровнять его, однако «Фарман» тут же разломился на части.
Так погиб один из первых российских пилотов, капитан корпуса корабельных инженеров Лев Макарович Мациевич.
Тут же возникли разные версии. Сплетники поговаривали, будто летчик покончил жизнь самоубийством из-за сложных семейных отношений. Другие утверждали, что его гибель явилась наказанием террористов за то, что капитан не убил Столыпина, имея полную возможность это сделать.
Специальная комиссия пришла к выводу, что причина трагедии состояла в том, что аэроплан потерял жесткость из-за разрыва растяжки. Один кусок проволоки попал на винт, который тут же разрушился, другой угодил в мотор.
Когда председателю Совета министров доложили о трагедии, он перекрестился и проговорил:
– Очень жаль. Россия потеряла отличного пилота.
Петр Аркадьевич не верил в то, что Мациевич участвовал в заговоре против него, несмотря на доклады агентов охранки.
