Глава 36
«Железный занавес»
Среда 9 мая 1945 г. стала первым мирным днем в Европе. Все утро Черчилль работал в постели, в постели же и обедал. В середине дня с дочерью Мэри он съездил в американское, французское и советское посольства, в каждом из которых произнес тосты за победу. В Москве, где Днем Победы определили 9 мая, Клементина была в английском посольстве, откуда послала телеграмму мужу: «Мы все собрались здесь, пьем шампанское в двенадцать часов и поздравляем тебя с Днем Победы».
Вечером Черчилль, как и накануне, вышел на балкон Министерства здравоохранения, выходящий на Уайтхолл, где произнес перед собравшейся толпой: «Лондон – как гигантский носорог, как гигантский бегемот, говорит: «пусть делают что хотят – Лондон выдержит», Лондон может выдержать все». Он поблагодарил всех за то, что «ни разу не оступились в эти долгие чудовищные дни и в долгие ночи, черные как преисподняя».
Торжества на этой неделе были омрачены вестями с Востока. В телеграмме Идену от 11 мая Черчилль выражал опасения, что советские посягательства в Центральной Европе и на Балканах, о которых он получал ежечасные сообщения, могут привести к «попустительству», за которым последует «третья мировая война». Он был убежден, что «огромному русскому злу легче противостоять, если мы сохраним единство», но не видел способов остановить мощное советское давление, особенно при эйфории победы. Когда в Министерстве иностранных дел сообщили, что четырнадцать поляков, захваченных ранее в окрестностях Варшавы, оказались в Москве пленниками, он ответил: «Не вижу, что мы можем теперь сделать в этой веселой интермедии».
Встревоженный газетными сообщениями об отправке в ближайшее время как минимум половины американских войск из Европы на Тихий океан, 12 мая Черчилль направил телеграмму Трумэну. Он предупредил его, что у русских хватит сил держать «очень большие армии в боевом состоянии длительное время». Кроме того, глубокую обеспокоенность у него вызывало искаженное толкование русскими ялтинских договоренностей, их отношение к Польше и стремительно усилившееся влияние на Балканах. «Сочетание русской мощи, – говорил он, – и территорий, попавших под их влияние или оккупацию вкупе с коммунистическими настроениями во многих других странах, и более всего возможность русских держать очень большие армии в боевом состоянии длительное время представляется чрезвычайно опасными. Какова будет ситуация в Европе через год-другой, когда британские и американские армии расформируют, а французскую еще не успеют создать? У нас будет горстка дивизий, в основном французских, а русские смогут поставить под ружье две или три сотни в полной боевой готовности».
Новая карта Европы заставляла Черчилля беспокоиться о советских намерениях. «Железный занавес» опущен, – говорил он Трумэну. – Мы не знаем, что за ним происходит. Трудно сомневаться, что скоро весь регион Любек – Триест – Корфу окажется полностью в их руках. К этому будет добавлена огромная территория, которую американцы намерены покинуть в Центральной Германии – между Эйзенахом и Эльбой. Как только это произойдет, широкая полоса, многие сотни километров оккупированной русскими территории, изолирует от нас Польшу. Затем, пока внимание западных союзников будет сосредоточено на вынесении приговора Германии, перед русскими откроется возможность в самое ближайшее время продвинуться при желании до Северного моря и Атлантики».
Черчилль призывал Трумэна принять участие в «поисках взаимопонимания» с Россией, прежде чем основная масса англо-американских войск будет выведена из Европы. Это может быть сделано только при личной встрече со Сталиным. «Вопрос достижения договоренностей с Россией, пока наши силы еще в Европе, – говорил Черчилль, – на мой взгляд, затмевает все остальные». Трумэн согласился. Возник план трехсторонней встречи в Потсдаме через два месяца.
Вечером 13 мая Черчилль выступил с радиообращением к британскому народу. «В прошлый четверг, – сказал он, – король предложил мне сформировать национальное правительство на многопартийной основе. Пять лет – большой срок в человеческой жизни, особенно если нет отпуска за безупречную службу. Хотелось бы сказать, что все наши тяготы и невзгоды позади. В таком случае я мог бы с легкостью завершить свои пять лет службы, и, если вы сочтете, что вам меня уже довольно и пора отпускать меня на подножный корм, признаюсь вам, я приму это с великой готовностью. Но впереди еще много дел. На Европейском континенте мы должны еще убедиться, что благородные принципы, ради которых мы вступили в войну и победили, не будут проигнорированы в ближайшие месяцы после нашего успеха и что не будет искажен подлинный смысл слов «независимость», «демократия» и «освобождение», как мы его понимаем. Будет мало пользы от наказания гитлеровцев за их преступления, если не восторжествуют закон и справедливость и если на место немецких захватчиков придут тоталитарные или полицейские режимы».
В частных беседах Черчилль говорил, что предвидит «решающий поединок» с Россией за суверенитет и независимость Польши, Чехословакии, Австрии и Югославии. Но теперь, после поражения Германии, он также хотел скорейшего вступления России в войну с Японией, что было обговорено в Ялте. Вернувшись на Даунинг-стрит 14 мая, Колвилл записал в дневнике: «Объем работы, кажется, стал еще больше. Победа не дала передышки. ПМ выглядит усталым, у него, кажется, не хватает энергии справляться с проблемами, которые стоят перед ним».
Черчилль надеялся сохранить правительственную коалицию до победы над Японией. Надежда эта укрепилась 18 мая, когда Эттли пришел к нему и сообщил, что ему удалось убедить лейбористов остаться в коалиции до победы над Японией. Трое лидеров лейбористов, Бевин, Александер и Моррисон, каждый из которых занимал высокий министерский пост с 1940 г., были также расположены сохранить коалицию. Черчилль предложил провести национальный референдум, чтобы проверить, какова по этому вопросу воля народа. Эттли предложил включить в опрос обещание, что правительство сделает все возможное, чтобы реализовать планы по социальному страхованию и полной занятости. Черчилль согласился. Четырехлетний план социальных реформ был разработан по его же просьбе его помощником Бевериджем еще перед Первой мировой войной.
Как в мае 1940-го, так и в мае 1945 г. Лейбористская партия как раз перед принятием политического решения решила провести ежегодную конференцию. В 1940 г. лейбористы, собравшиеся в Борнмуте, отказались работать с Чемберленом, что фактически привело Черчилля к власти. Теперь же у членов партии, собравшихся на этот раз в Блэкпуле, возникло сильное желание попытаться впервые с 1931 г. сформировать первое лейбористское правительство, что означало конец коалиции. Со времени предыдущих всеобщих выборов прошло десять лет. Многие политики-лейбористы, занявшие правительственные посты при Черчилле, набрались опыта и хотели, помимо всего прочего, воплотить в жизнь свои социалистические идеалы. 21 мая Эттли позвонил Черчиллю из Блэкпула, чтобы сообщить эти новости.
Черчилль понял, что теперь ничто не может спасти коалицию. В полдень 23 мая он отправился в Букингемский дворец с тем, чтобы предложить королю свою отставку. Король попросил его сформировать переходное правительство на период проведения выборов и подсчета голосов всех военнослужащих, находящихся за границей. На это потребуется как минимум два месяца. Черчилль согласился остаться премьер-министром и сформировать консервативную администрацию. «Мы должны надеяться на воссоединение, – написал он Бевину, – когда немного улягутся партийные страсти».
Утром 26 мая Черчилль сделал некоторые последние перестановки в кабинете министров, после чего с Клементиной отправился в свой избирательный округ на первое выступление в новой избирательной кампании. Он заявил, что «необходимо сохранить у власти переходное правительство консерваторов, поскольку все, что благотворно сказывается на состоянии Британии и всех классов общества, требует максимальной заботы».
Через два дня он устроил на Даунинг-стрит прощальный банкет уходящему в отставку коалиционному правительству. Когда он произносил прощальную речь, слезы катились по его лицу. «Свет истории будет сиять на ваших шлемах», – сказал он.
В саду собирались члены кабинета, собираясь фотографироваться на память. Пока фотограф устанавливал камеру и выстраивал группу, начался дождь. Черчилль заметил: «Пора скорее заканчивать, иначе мои политические оппоненты скажут, что я специально подстроил все это, чтобы они заболели ревматизмом». Фотографии были сделаны, Черчилль уехал в Букингемский дворец на церемонию целования руки в связи с его переназначением на пост премьер-министра.
Кампания всеобщих выборов началась основательно. Основной темой выступлений Черчилля были опасности, которые несет с собой социализм. Наблюдая, как Советский Союз начинает насаждать свой режим в странах Восточной Европы, он заявил 4 июня по радио: «Ни одно лейбористское правительство не допустит свободного и резкого выражения общественного несогласия. Ему придется прибегнуть к какой-то форме гестапо – разумеется, с очень гуманными целями на начальном этапе. Это пресечет на корню выражение общественного мнения и положит конец любой критике. Вся власть сосредоточится у правящей партии и ее лидеров, возвышающихся над огромной бюрократической машиной государственных служащих – уже, впрочем, не служащих и не государственных. И где тогда окажутся обыкновенные люди, «простые люди», как говорят американцы? Где они окажутся, когда этот могущественный организм сожмет их в своем кулаке?»
Черчилль не только предупреждал, что лейбористское правительство создаст «какую-то форму гестапо». Он утверждал: «Социализм неразделен с тоталитаризмом и поклонением государству; фундаментальные идеи социализма направлены не только против частной собственности, но и против свободы во всех ее формах».
«Гестаповская речь», как ее немедленно окрестили, вызвала мощную волну критики. Сара с одобрением написала отцу, что, если бы она была «думающим» избирателем, речь его заставила бы ее задуматься о совершенно новых чертах социализма, но при этом заметила, что не вполне уверена, что избиратели-лейбористы поймут, почему может произойти то, о чем он говорил. «Социализм во время войны, – написала она, – никому не принес вреда, а многим людям принес только хорошее. Дети в нашей стране никогда не получали такого хорошего и здорового питания, молоко распределялось поровну, богатые вовсе не умирали оттого, что их рацион не превышал рацион бедных, и нет сомнений, что коллективизм и готовность к самопожертвованию были сильнейшими узами, которые нас тогда связывали. Так почему, спросят они, это не принесет такую же пользу в мирное время?» На всякий случай Сара добавила: «Не думай, что я бунтарь!»
В следующем выступлении по радио 13 июня Черчилль подчеркнул конструктивность политики консерватизма и по предложению Сары обратил особое внимание на четырехлетний план коалиционного правительства, разработанный Бевериджем и опубликованный два года назад. Согласно этому плану правительство намеревалось создать систему социального страхования, страхования от несчастных случаев на производстве и систему государственного здравоохранения, которые «сыграют большую роль в жизни и благополучии каждой британской семьи». Он заявил, что консерваторы обеспечат бесплатное молоко всем нуждающимся и всем детям моложе пяти лет. Но тем не менее он все равно чувствует необходимость осудить самым суровым образом насильственно внедряемые в сознание людей фантазии и утопии социалистов. Он также предупредил, повторяя мотивы «гестаповской речи», что если социалистическая система восторжествует, то «естественная периодическая смена партий у власти неизбежно придет к краху, и потому для упрочения абсолютной и неизменяемой системы власти в стране неизбежно понадобится политическая полиция».
Выступление Черчилль завершил рассуждениями о социальной политике, что тоже подсказала ему Сара. Он говорил о программе жилищного строительства, целью которой будет строительство домов для всех. «Для строительства, – сказал он, – будут задействованы все государственные и частные структуры, а все препятствия, будь то искусственное завышение цен, монополии или другие помехи, будут преодолены силой парламента и всей нации». Однако, несмотря на это обещание, речь в целом была принята не очень хорошо. Среди тех, на кого собиралось опираться консервативное большинство, ссылка на политическую полицию кому-то показалась оскорбительной, кому-то даже и нелепой. Кроме того, в обоих выступлениях чувствовалась усталость, и это не прошло незамеченным. «Ни в одном из двух выступлений нет настоящего ПМ, – сказала лорду Моргану одна из сотрудниц Черчилля, Эдит Уотсон. – В них нет огня».
В ходе избирательной кампании Черчилль не переставал думать о событиях в Восточной Европе. 14 июня московское радио сообщило, что четырнадцать польских политических лидеров, арестованных под Варшавой, предстанут перед судом в Москве. В то же время, несмотря на протест, выраженный Черчиллем лично Эйзенхауэру, американцы начали отводить войска с обширной территории в Центральной Германии и Чехословакии к той границе, о которой ранее была достигнута договоренность с Россией. Там советские власти уже устанавливали свой контроль. Черчилль полагал, что конфликта с Россией можно избежать. Он сказал Идену: «Пропасть между Британией и Россией не может быть преодолена иначе, как дружественными дипломатическими отношениями». Он также подчеркивал, что «сходство и единение между Британией и Соединенными Штатами отныне не только будут усиливаться, но они необходимы для общей безопасности».
Шла подготовка и к заключительной конференции Большой тройки, которая должна была состояться в Потсдаме через месяц. 14 июня Черчилль сказал в палате общин, что хочет взять с собой Эттли на тот случай, если кто-нибудь вдруг скажет: «Почему вы решаете эти вопросы, если в избирательных урнах окажется то, что лишит вас всех полномочий?» В этот момент парламентарий-лейборист выкрикнул: «А уважаемый джентльмен справа не собирается брать с собой гестапо?»
Несмотря на нестихающее эхо «гестаповской речи», популярность Черчилля оставалась огромной. Это почти везде подтверждалось огромным количеством людей, которые приходили приветствовать его во время предвыборных выступлений. Складывалось впечатление, что лидер нации в годы войны и лидер партии, погрязшей в предвыборной борьбе, – два совершенно разных человека. «Вчера вечером по дороге в Чекерс, – написал Джон Мартин жене 17 июня, – машина ПМ застряла в пробке в районе Уайт-Сити. Народ как раз расходился после собачьих бегов. Его немедленно окружила чрезвычайно возбужденная толпа, все улыбались, приветственно махали руками, кричали – ни малейшего признака недружелюбия или неприязни. Замечательная демонстрация отношения того самого «простого народа».
18 июня в Москве начался суд над четырнадцатью польскими политическими лидерами. Опять внимание Черчилля было приковано к коммунистической тирании на Востоке. Но его третье предвыборное выступление, состоявшееся через два дня, имело успех не больший, чем два предыдущих. «Он очень подавлен, бедняжка, – написала Клементина дочери Мэри. – Говорит, что потерял навык и очень переживает по этому поводу». Выступая, Черчилль объяснял, что ни одно социалистическое правительство не может допустить никаких возражений со стороны парламента, поскольку это может в любой момент привести его к поражению. При этом критика социализма не заставила его отказаться от тех радикальных взглядов, которые он активно выражал тридцать пять лет назад. В письме Идену от 23 июня он заметил: «Нет ничего безнравственного в национализации, если честно расплачиваться с людьми, которым изначально принадлежала собственность».
21 июня избирательная кампания достигла апогея. В этот же день из Москвы пришло известие о том, что двенадцать из четырнадцати польских политических лидеров приговорены к тюремному заключению на сроки до восьми лет. Для Черчилля, который так долго и упорно боролся за демократическое будущее Польши, новость стала окончательным подтверждением того, что повсюду, где коммунисты устанавливают свою власть, насаждается тирания.
Но больше всего тревожило Черчилля не возникновение социалистических идей в Британии, а то, что руководство парламентской Лейбористской партией будут осуществлять партийные функционеры – «нерепрезентативные личности», как он назвал их в выступлении по радио 20 июня, которые будут «делиться тайнами и отдавать распоряжения руководящим министрам – так называемым министрам короны». Это опасение подкрепилось заявлением председателя исполкома Лейбористской партии Гарольда Ласки. Он сказал: несмотря на то что Эттли поедет с Черчиллем в Потсдам, Лейбористская партия не утвердит ни одно решение, принятое там, без предварительного обсуждения на исполкоме партии.
30 июня, в своем последнем предвыборном выступлении по радио, Черчилль заявил, что влияние руководства Лейбористской партии на министров «несовместимо с принципами, которые до сих пор господствовали в общественной жизни Британии, и подрывает все наши парламентские институты». Тем, кто полагал, что можно проголосовать за лейбористов или либералов, но при этом оставить прежнего премьер-министра, Черчилль сказал: «Совершенно недостоверны домыслы, которые сейчас стали появляться, что вы можете на этих выборах проголосовать за моих политических оппонентов и при этом не проголосовать за мое отстранение от власти. Вы можете так поступить не раздумывая, если считаете это правильным и что так будет лучше для страны. Все, о чем я прошу вас, – сделать это с открытыми глазами».
В записке от 3 июля коллегам по кабинету Черчилль подчеркнул: необходимо приложить максимум усилий в области жилищного строительства. К этому надо подойти точно с такой же энергией, какая вкладывалась «в каждое выигранное нами сражение». Он также попросил их подготовить проект законодательства по национальному страхованию и по национальной службе здравоохранения. Этим вечером он выступал в Уолтемстоу, где лейбористы представляли большинство и были особенно активны. Его речь была встречена таким гулом и свистом, что он едва мог говорить.
В выборах участвовали три сотни кандидатов от либералов во главе с сэром Арчибальдом Синклером, которого Черчилль призывал войти в парламент после Первой мировой войны. Еще одним либералом – другом Черчилля была Горация Сеймур, у которой был коттедж на территории поместья Чартвелл. Вечная либералка, она написала ему 3 июля, что собирается и в этот раз голосовать за либералов, поскольку не может найти кого-либо из партии, кто был бы готов уступить свое место в пользу кандидата от консерваторов, как того хотел Черчилль. «Трезвость и мудрость Консервативной партии вызывали очень большие сомнения до 1939 г., – написала она ему. – Никто не смог бы опровергнуть эти сомнения лучше, чем ты, дорогой Уинстон!»
5 июля был днем голосования. Чтобы посчитать голоса военнослужащих за рубежом, перед объявлением результатов сделали трехнедельную паузу. Черчилль запланировал десятидневный отпуск между днем голосования и началом Потсдамской конференции. 7 июля он с дочерью Мэри улетел в Бордо, а оттуда уехал на юг, в Шато-де-Бордаберри, близ испанской границы, где собирался неделю отдохнуть. По утрам он купался в Атлантическом океане, а в середине дня рисовал. «Сначала он бывал подавленный и усталый, – позже вспоминала Мэри. – Но как скоро магия живописи овладевала им, он на несколько часов погружался в нее целиком и отстранялся от тревожных мыслей о настоящем и будущем».
За время отпуска Черчилль отправил только одну официальную телеграмму – фельдмаршалу Монтгомери, ныне главнокомандующему Британской оккупационной армией. «Прошу проследить, – написал он, – чтобы не разрушались научно-исследовательские учреждения и предприятия. Наши инженеры и ученые смогут воспользоваться многими наработками». Небольшую записку он отправил и канцлеру Казначейства сэру Джону Андерсону с пожеланием провести «безжалостную чистку» армии таким образом, чтобы, не подрывая эффективность наступательных действий против Японии, высвободить человеческие ресурсы, необходимые для наших «гражданских потребностей».
15 июля Черчилль с дочерью вылетел из Бордо в Берлин. Неделя отдыха закончилась. В Потсдаме, в особняке на Рингштрассе, 23, предоставленном Черчиллю, его встречали Иден, Эттли, Александер и Монтгомери. «ПМ выглядит стариком, – написал Монтгомери другу. – Я был в шоке, увидев его. Он постарел на десять лет с тех пор, как я его в последний раз видел».
На следующее утро состоялась первая встреча Черчилля с Трумэном. Резиденция американского президента находилась в четырехстах метрах от его особняка. Черчилль провел там два часа. «Он сказал, что президент ему очень понравился и что они нашли общий язык, – написала Мэри матери. – Говорит, уверен, что они сработаются». Днем Черчиллю показали развалины рейхсканцелярии Гитлера. На площади собралась толпа немцев. «За исключением одного пожилого мужчины, который неодобрительно качал головой, – позже вспоминал Черчилль, – все приветствовали меня. Моя ненависть умерла вместе с их поражением, и я был чрезвычайно тронут таким проявлением чувств, а также их изможденным видом и изношенной одеждой».
На второй день пребывания в Потсдаме Черчилль пригласил на обед Трумэна и его военного министра Генри Стимсона, который положил перед Черчиллем листок бумаги со словами: «Дети родились удовлетворительно». Он не понял, что это значит. «Это значит, – пояснил Стимсон, – что эксперимент в американской пустыне завершен. Атомная бомба стала реальностью».
Сталину еще не сообщали о столь важном событии. Первое пленарное заседание состоялось после обеда со Стимсоном. Черчилль настаивал на «скорейшем проведении свободных выборов в Польше, которые отразят пожелания польского народа», – одном из принципиальных решений, которое было принято в Ялте. В частной встрече со Сталиным после заседания Черчилль заговорил о немецком народе: «Они всегда верили в символ. Если бы Гогенцоллерну позволили править после Первой мировой войны, не было бы Гитлера». Он не упомянул, что впервые увидел Гогенцоллерна, императора Вильгельма II, пятьдесят четыре года назад в Хрустальном дворце в мае 1891 г.
В какой-то момент светской беседы Сталин признался Черчиллю, что стал курить сигары. Черчилль сказал, что, если фотография Сталина, курящего сигару, «станет известна миру, это будет гигантская сенсация».
18 июля гостем Черчилля на обеде был Трумэн. Два часа они провели наедине. По ходу разговора Черчилль поинтересовался, нельзя ли «безоговорочную капитуляцию Японии оформить таким образом, чтобы мы получили все гарантии будущего мира и безопасности и в то же время оставили японцам некую видимость воинской чести и уверенности в их существовании после выполнения всех мер безопасности, которые потребуют победители». Трумэн, как зафиксировала стенограмма, не считал, что «после Перл-Харбора японцы должны сохранять какую-то воинскую честь».
Черчилль, кроме того, сказал Трумэну, что рассчитывает на максимальное послевоенное сотрудничество между их странами. Когда же Трумэн заметил, что даже двухсторонние соглашения необходимо проводить через Организацию Объединенных Наций, Черчилль возразил, что такие вещи бессмысленны. «Мужчина, – сказал он, – может предложить девушке вступить в брак, но от этого будет мало толку, если ему ответят, что она всегда будет ему как сестра. Мне бы хотелось сохранить существующую систему взаимодействия между Британией и Соединенными Штатами, предполагающую общее использование каждой стороной военной инфраструктуры, как, например, военные базы и пр.». Трумэн полностью согласился с его предложением, оговорив только, что «идею нужно представить в соответствующей форме, чтобы она не выглядела как грубая форма альянса а deux».
В конце Трумэн, по словам Черчилля, «отреагировал самым обнадеживающим образом на предложение о сохранении Объединенного комитета начальников штабов до тех пор, пока мир не придет в себя после страшной бури», и в конце беседы сказал, что для него это был «самый приятный обед за многие годы». Однако днем Черчилль узнал, что американские начальники штабов, выражая полное согласие консультироваться со своими британскими коллегами по общим стратегическим вопросам, заявили, что в отношении Японии готовы на это лишь при условии, что в случае каких-либо разногласий окончательное решение останется прерогативой начальников штабов США». Британии пришлось принять, по сути дела, ультиматум американцев, как приходилось делать то же самое и в Европе.
Второе пленарное заседание состоялось днем 18 июля. Когда Черчилль спросил Сталина про Польшу, советский лидер заверил его, что временное правительство никогда не препятствовало проведению свободных выборов. Через час и двадцать минут заседание закончилось «к большому неудовольствию ПМ, – как записал сэр Александр Кадоган, – поскольку он хотел продолжать непринужденную беседу и был крайне разочарован – как ребенок, у которого отняли игрушку. Но Трумэн закрыл заседание».
Вечером Черчилль ужинал вдвоем со Сталиным. Они провели вместе пять часов. «Русскому народу, – сказал Сталин Черчиллю, – не хватает образования и воспитания, и ему еще предстоит долгий путь». Он также предсказал, что на всеобщих выборах консерваторы победят с перевесом в 80 голосов. Возвращаясь к глобальной политике, Черчилль сказал, что «будет рад приветствовать Россию как великую морскую державу в Дарданеллах, на Тихом океане и в Кильском канале, который должен получить международный статус, как Суэцкий канал». Говоря о государствах Центральной Европы, Сталин в очередной раз заверил Черчилля, что он «против советизации любой из этих стран. В них должны пройти свободные выборы». Как и заверение насчет Польши, сделанное в этот день, это оказалось ложью.
Утром 21 июля в Берлине состоялся британский Парад Победы. К центральной трибуне Черчилль и Эттли ехали в разных джипах вдоль колонн приветствовавших их войск. Личный секретарь Черчилля Джон Пек позже вспоминал: «Меня, как, наверное, всех остальных, хотя никто не сказал об этом вслух, поразило очень странное явление: Уинстон Черчилль, лидер великой войны, без которого мы вообще никогда не оказались бы в Берлине, получал гораздо менее громогласные приветствия, чем мистер Эттли, который – сколь бы ни был велик его вклад – не оказал никакого заметного личного влияния на ход войны».
Днем на очередном пленарном заседании Черчилль и Эттли выразили протест Сталину в связи с тем, что новая польская граница отнесена слишком далеко на запад и к Польше присоединена четверть пахотных земель довоенной Германии. Их протест поддержал Трумэн. Но Сталин вовсе не собирался возвращать Силезию Германии. Также на следующем пленарном заседании, где главной темой опять стала Польша, он не согласился с возвращением Германии городов Штеттин и Бреслау: новая польско-германская граница должна проходить по Одеру и Западной Нейсе. Черчилль и Трумэн совместными усилиями не смогли убедить его изменить решение.
Американцы узнали больше о характере испытаний атомной бомбы в пустыне штата Нью-Мексико. Утром 22 июля Сипмсон пришел к Черчиллю рассказать подробности. Внутри окружности диаметром два с половиной километра разрушения оказались тотальными. Черчилль тут же отправился к Трумэну. Позже он вспоминал: «Возникло ощущение, что такое оружие может дать японцам повод сохранить честь и освободит их от обязательства сражаться до последнего солдата».
23 июля Черчилль дал банкет в честь Сталина и Трумэна. В ходе застолья Сталин неожиданно поинтересовался, как Черчилль относится к идее создания Россией базы в Эгейском море, в районе греческого порта Дедеагач на выходе из Дарданелл. Черчилль, который ранее в этот же день негативно отреагировал на вопрос Сталина о возможности создания советской военно-морской базы в Мраморном море или в Дарданеллах, ответил уклончиво: «Я буду всегда поддерживать Россию в ее стремлении круглогодично свободно пользоваться морями».
Черчилль и Эттли запланировали 25 июля вернуться в Лондон, чтобы узнать итоги выборов. Победителю через два дня предстояло вернуться в Потсдам и продолжить участие в конференции. Вечером Черчилль спросил Идена: «Что сейчас говорят о результатах выборов?» Иден сказал: «Партия рассчитывает на победу с перевесом примерно в 70 мест».
За день до возвращения в Лондон Черчилль встретился с восьмеркой польских коммунистов, которые специально ради этого прилетели из Варшавы в Берлин. Тщетно он пытался уговорить их позволить Германии сохранить части Силезии. Но когда он стал призывать их провести в Польше свободные выборы и создать многопартийный парламент в соответствии с достигнутыми в Ялте соглашениями, их лидер, Болеслав Берут, заверил его, что политическое устройство Польши «будет основано на принципах западной демократии». Это заверение оказалось пустышкой. Беруту суждено будет стать лидером такой же жесткой сталинской системы, как и всех остальных в Восточной Европе.
Днем 24 июля на пленарном заседании Черчилль отверг запрос Сталина о создании советской военно-морской базы в Мраморном море. Он также отказался принудительно репатриировать в Советский Союз более 10 000 украинских военнопленных, которые служили в немецкой армии, а теперь оказались у британцев.
После победы над Германией прошло два с половиной месяца. Победа над Японией теперь, похоже, зависела не столько от подключения к войне Советского Союза, сколько от атомной бомбы. В конце пленарного заседания 24 июля Трумэн отвел Сталина в сторону, чтобы сообщить ему о новом оружии. Черчилль позже описал реакцию Сталина: «Новая бомба! Невероятной мощности! Вероятно, решающее оружие для всей войны с Японией! Какая удача!»
Вечером Черчилль ужинал вдвоем с адмиралом лордом Луисом Маунтбеттеном, главнокомандующим войсками в Юго-Восточной Азии, которого приглашал на Даунинг-стрит, когда тот был в Лондоне, чтобы поговорить о его будущем. «У меня гигантские планы», – сказал ему Черчилль. Маунтбеттен, совсем недавно находившийся в Индии в войсках, принимавших участие в выборах, позже вспоминал: «У меня было грустное и даже мрачное настроение: я сидел и разговаривал с человеком, который строил планы и был абсолютно уверен, что победит, а я был в той же степени уверен, что через двадцать четыре часа он лишится своего поста».
Черчилль и Эттли собирались покинуть Потсдам днем 25 июля. Утром у Черчилля состоялась вторая встреча с Берутом, который снова заверил его, что послевоенная Польша не собирается копировать советскую систему, а постарается перенять английскую модель демократии. «Польша, – говорил он, – станет одной из самых демократических стран Европы, советская армия уйдет, и выборы в Польше будут даже более демократичными, чем в Англии». Но Черчилль знал, что демократической Польши, за которую Британия вступила в войну в сентябре 1939 г. и надеялась сохранить в Тегеране и Ялте, больше не существует.
На утреннем пленарном заседании Черчилль вновь призывал Сталина не отодвигать польскую границу слишком далеко на запад. Его снова поддержал Трумэн, и Сталин снова отверг их просьбу. Он выдвинул свою: уголь, добываемый немцами в Рурском бассейне, должен направляться в советскую зону оккупации Германии и в Польшу. Черчилль сказал, что это можно будет сделать только в обмен на поставки продовольствия в Германию. Сталин с этим не согласился и сказал Черчиллю: «В Германии все еще остается слишком много жира».
Никаких соглашений достигнуто не было, кроме того, чтобы отложить решения до следующей встречи. Девятое пленарное заседание Потсдамской конференции закончилось в 12:15 дня. Казалось, прощаться нет необходимости. И Сталин, и Трумэн ожидали, что Черчилль вернется через сорок восемь часов по-прежнему в должности премьер-министра и главы британской делегации на переговорах. Черчилль через несколько минут уехал на машине на аэродром в Гатов. В 1:23 его самолет взял курс на Британию. Через два часа и двадцать минут он приземлился в Нортхолте, где ему сообщили, что в штаб-квартире Лейбористской партии царит уныние: они считают, что консерваторы одержат победу с перевесом в тридцать мест. Хотя это было на сорок меньше, чем предполагал Иден, все равно составляло большинство.
Вечером за ужином Черчилль узнал, что его дочь Диана и ее муж Дункан Сэндис «очень пессимистично настроены относительно шансов Дункана» в выборном округе Южного Лондона. Ночью, перед рассветом, Черчилль, как он записал позже, «проснулся от резкого приступа почти физической боли, после чего возникло и уже не отступало подсознательное убеждение, что мы проиграли, что я буду лишен возможности влиять на будущее; что знания, опыт, авторитет и добрые отношения, которые я заслужил во многих странах, окажутся не нужны».
Во вторник 26 июля в десять утра капитан Пим получил первые результаты голосования. Консерваторы уступили десять мест лейбористам. Он немедленно отправился к Черчиллю. «Премьер-министр принимал ванну, – позже вспоминал он, – и, разумеется, был удивлен, если не шокирован. Он попросил меня подать полотенце и через несколько минут, с сигарой во рту, уже сидел в кресле в картографическом кабинете. Там он оставался весь день». К полудню стало ясно, что лейбористы одерживают оглушительную победу. Среди парламентариев-консерваторов, потерявших свои места, были и Рэндольф Черчилль, и Дункан Сэндис. «До самой смерти, – написал присутствовавший на обеде Дэвид Маргессон Черчиллю шесть лет спустя, – не забуду мужества и выдержки, которые вы проявили за этим разнесчастным обедом после того, как стало известно о поражении. Потрясающий пример того, как нужно не падать духом при любых обстоятельствах».
«Может, не было бы счастья, да несчастье помогло?» – предположила Клементина. «В данный момент это просто несчастье», – откликнулся Черчилль.
Лейбористы получили 393 места в парламенте. Они превзошли все остальные партии на 146 голосов. Количество мест консерваторов в парламенте сократилось с 585 в 1935 г. до 213. Впервые в британской истории за лейбористов было отдано больше голосов, чем за консерваторов. Когда Морган заговорил о «неблагодарности» британцев, Черчилль возразил: «Я бы это так не называл. У них были очень тяжелые времена».
По конституции Черчилль мог вернуться в Потсдам как премьер-министр и уйти в отставку только через несколько дней, когда будет созван новый парламент. Но он решил немедленно принять вердикт избирателей и в семь вечера отправился в Букингемский дворец, чтобы подать королю прошение об отставке. Теперь он стал лидером оппозиции. Через два часа по радио прозвучало заявление, которое он продиктовал по возвращении из дворца. «Огромная ответственность за внутренние и международные дела ложится на новое правительство, – сказал он, – и мы все должны надеяться, что оно успешно с ней справится».
Утром 27 июля Эттли улетел в Потсдам в качестве нового премьер-министра. Черчилль, уже не лидер нации, остался в Лондоне. Утром он попрощался с начальниками штабов. «Это была очень грустная и очень трогательная короткая встреча, на которой я почти не мог говорить, опасаясь не совладать с собой, – записал Брук в дневнике. – Он поразительно хорошо держит удар». Далее начались прощания с личным секретариатом, затем – с уходящим вместе с ним кабинетом. Когда все кончилось, Черчилль позвал к себе Идена. «Он выглядел довольно несчастным, бедняга, – записал Иден в дневнике. – Сказал, что утром нисколько не успокоился, напротив, боль стала сильнее, как рана после первого шока».
Спустя сорок лет Элизабет Лейтон вспоминала про вечер 27 июля: «Мэри была в слезах, миссис Ч. рано отправилась в постель, а мистер Ч. оставался спокоен». Черчилль собрался принять ванну и позвал капитана Пима. «Он был очень бледен в ванне, – позже вспоминал Пим. – Мне казалось, он может потерять сознание. Но потом он повернулся ко мне и сказал: «Они в полном праве голосовать как пожелают. Это – демократия. За это мы и боролись».
В эти выходные в Чекерсе не было коробок с телеграммами, которые могли бы занять мысли Черчилля. Вечером 28 июля Мэри с Сарой ставили его любимые пластинки Гилберта и Салливана, но это не помогало. Затем несколько французских и американских маршей пробудили, как они вспоминали, «нотку надежды, и, наконец, «Беги, кролик, беги» и «Волшебник из страны Оз» ободрили». На следующий день Черчилль из Чекерса написал Хью Сесилу, своему другу, консерватору-бунтовщику сорокалетней давности: «Должен признаться, я нахожу события четверга довольно странными и причудливыми, особенно после того прекрасного отношения, которое демонстрировали по отношению ко мне представители всех классов. Видимо, у людей за двадцать лет накопилось что-то такое, что потребовало выплеска. Словно повторился 1906 г. Но моя вера в гибкость нашей конституции и в качества британского народа не пошатнулась. Наверное, следует ожидать каких-то серьезных изменений, к которым будет трудно приспособиться уходящему поколению. Ближайшие два года принесут беспрецедентные трудности, и вполне возможно, что у администрации лейбористов будет больше шансов справиться с ними, чем у меня».
Черчилль был последователен в своих взглядах, говоря Брекену, что намерен поддерживать «крепких» людей в Лейбористской партии и сдерживать «диких». Про нового военного министра Д. Д. Лоусона он написал Бруку: «Уверен, вам понравится ваш новый министр. Он абсолютно честный и достойный парень, но ему понадобится ваша помощь и помощь всего вашего департамента». 3 августа он написал Эттли: «Надеюсь поговорить с вами о многих вещах, когда откроется сессия. Впереди много общих дел, по которым у нас есть согласие и которые мы обещали выполнить». Двумя днями ранее Мариан Холмс, оставшаяся при Эттли, записала в дневнике: «Работа с новым ПМ совсем иная. Он вызывает нас, только когда нужно что-то продиктовать. Никаких разговоров, любезностей, шуток или капризов. Только четкие распоряжения. Идеальная вежливость, я уверена, он добрый христианин и джентльмен. Но разница – как между водой и шампанским».
Черчиллю оставалось четыре месяца до семьдесят первого дня рождения. Почти шесть лет прошло с окончания его опалы и возвращения в центр военного и политического руководства. Он никогда не щадил себя, никогда не отдыхал, никогда не смирялся с поражением или безвыходным положением. Жена опасалась, что, если он снимет с себя все свои ноши, он попросту угаснет. Он сохранял потрясающую энергию, сохранял ясность и четкость мыслей, но ему было очень трудно смириться с тем фактом, что он утратил возможность оказывать влияние на события. В Потсдаме Трумэн уступил и под давлением Сталина подтвердил границу Польши по Западной Нейсе. Эттли подчинился американцам. Через год Черчилль прокомментировал это так: «Я бы никогда не согласился с Западной Нейсе и оставил бы это для последнего противостояния».
6 августа на Хиросиму была сброшена атомная бомба. Эффект оказался сокрушительным. Количество только опознанных жертв составило 138 690 человек. Через год Черчилль скажет Маунтбеттену: «Решение применить атомную бомбу, возможно, единственное, к чему у истории будут серьезные вопросы». И добавит: «Возможно, Создатель спросит, зачем я это сделал, но я буду яростно защищаться и спрошу его: «А зачем ты дал нам это знание, когда человечество погрязло в ожесточенных битвах?» В августе 1946 г. он напишет Джорджу Бернарду Шоу: «Не кажется ли вам, что архитектор вселенной устал писать свой бесконечный сценарий? Применение этой бомбы, видимо, его очередной поворот».
На следующий день после бомбардировки Хиросимы Черчилль сказал одному другу: «Если бы я остался премьер-министром, то наверняка смог бы убедить американцев использовать свое новое оружие для сдерживания русских. Я не побоялся бы выяснения отношений со Сталиным и сказал бы ему, что в Европе нужно вести себя разумно и прилично; при необходимости я мог бы стать даже грубым и злым. Трумэн же и его советники продемонстрировали «слабость своей политики».
Через два дня после бомбардировки Хиросимы Советский Союз объявил войну Японии. На другой день еще одна бомба была сброшена на Нагасаки. Погибло 48 857 японцев. «Вполне возможно, – написал Черчилль Эттли 10 августа, – что эти события ускорят выход Японии из войны. На самом деле я очень на это надеюсь, поскольку это означает значительное облегчение ноши, которую мы взялись нести». В этот же день, направляясь в Чекерс со своей секретаршей Элизабет Лейтон и проезжая мимо многолюдных толп, празднующих неминуемую победу над Японией, Черчилль сказал ей: «Знаете, с тех пор, как мы покинули кабинет, не было принято ни одного решения, которое это приблизило бы». Не зная, что сказать, мисс Лейтон пробормотала, что, может, ему лучше бы отдохнуть. «Нет, – ответил он. – Я хотел заниматься и мирными делами».
15 августа Япония подписала акт о безоговорочной капитуляции перед союзными державами. Вторая мировая война закончилась. Миротворческую деятельность, в которой Черчилль так хотел принимать участие, теперь предстояло осуществлять другим. Клементина писала Мэри, что он порой «грустит», порой «бодрится». Через неделю после поражения на выборах он написал Гарриману: «Это была самая длинная неделя в моей жизни, но сейчас я уже в полном порядке».
2 сентября Черчилль на личном самолете премьер-министра, который предоставил в его распоряжение Эттли, улетел в Италию. Клементина осталась в Англии, стремясь одновременно привести в обитаемый вид Чартвелл, заброшенный в годы войны, и их новый лондонский дом на Гайд-парк-гейт, 28. Черчилль полетел с Сарой. Он также взял с собой и начал читать уже в самолете отпечатанный экземпляр его записок начальникам штабов, сделанных за время войны. Он уже сосредоточился на новой работе, которая займет более пяти лет, – военных мемуарах. «Даже за обедом он продолжал читать, – описывал лорд Моран полет в Италию, – и отрывал взгляд от текста, только чтобы раскурить сигару».
Черчилль направлялся на виллу Роза, на озере Комо. Александер выбрал ее для него как идеальное место для отдыха и занятий живописью. Возвышающаяся над озером, с садами, спускающимися к самой воде, видом на противоположный берег с деревушками, лесами и горами, эта вилла стала домом Черчилля на семнадцать счастливых дней. В первый день его повезли по горам на озеро Лугано, где он увидел место, которое ухватил его взгляд художника, и немедленно принялся рисовать. На следующий день, после трех часов занятий живописью на берегу Комо рядом с виллой, он сказал Саре: «У меня выдался счастливый день». Сара написала матери: «Даже не припомню, когда я последний раз такое от него слышала».
В письме Клементине от 5 сентября он сообщал: «Мне стало гораздо лучше, и я ни о чем не переживаю. С тех пор как покинули Англию, мы не читаем газет, и у меня больше нет прежнего острого желания листать их. Впервые за очень многие годы я полностью отключился от мира. Война с Японией закончилась, победа и окончательный мир достигнуты, и я чувствую огромное облегчение, которое только нарастает. Пусть другие решают разные кошмарные проблемы, которые неизбежно последуют. На их плечах и на их совести теперь груз ответственности за то, что происходит в Европе. Наверное, действительно, «не было бы счастья, да несчастье помогло».
Один из офицеров, находившихся на вилле, бригадир Гарольд Эдвардс, записал в дневнике: «У Черчилля совершенно изумительный смех, а лицо, когда он чем-то доволен, морщится, как у младенца, как у шекспировского Пака. Взгляд может быть жестким и нежным, как у женщины, на глазах легко появляются слезы. Теперь я поверил, что он плакал, когда понял, что во Франции все пропало. Он эмоционален – но не «по-ирландски». Думаю, правильно будет сказать, что он позволяет себе реагировать, не сдерживая себя и не думая о том, какое впечатление производит на окружающих. Он не актер и не позер».
6 сентября на виллу приехал фельдмаршал Александер. Два дня они с Черчиллем рисовали, плавали по озеру на катере, забираясь в разные тихие бухточки. «Живопись доставляла мне огромное удовольствие, – написал Черчилль жене после отъезда Александера, – и я совершенно забыл обо всех неприятностях. Это прекрасное средство, потому что просто не можешь думать о чем-то ином». Вечером 8 сентября, за четыре дня до годовщины свадьбы, которая состоялась в 1908 г., возвращаясь на виллу, он сам управлял катером. «Когда я вел катер обратно, – написал он Клементине, – вспомнил, как ты много лет назад пела мне «В сумерках». Какая милая песня и мелодия, и ты прекрасно с большим чувством ее пела. От мысли, что ты рядом, душа переполнилась любовью. Я чувствую такую нежность к тебе, моя дорогая, и чем больше я вспоминаю о прошлом, тем больше мне хочется, чтобы ты была здесь, тоже почувствовала это и поцеловала меня».
За неделю на вилле Черчилль нарисовал три картины и принялся за четвертую. «Я рисую целыми днями каждый день, – написал он Мэри 10 сентября, – и отложил в сторону все заботы и разочарования». Но мировые заботы невозможно было забросить. Пока он был в Комо, Эттли обратился к нему за советом насчет необходимости заключения международного соглашения по применению атомной бомбы. В ответ Черчилль написал об эффекте сдерживания с учетом «решимости всех стран, обладающих или способных обладать атомным оружием, применить его сразу и совместно против любой страны, которая использует ее в войне». В связи с этим, написал он, «чем больше будет могущество Великобритании и США в ближайшие годы, тем больше будет надежд. Следовательно, Соединенные Штаты не должны делиться своими преимуществами, иначе как в обмен на создание четкой системы контроля за наращиванием этого и других видов вооружений во всех странах».
19 сентября Черчилль уехал с озера Комо на Средиземное море, на виллу Пирелли в 30 километрах от Генуи. «Предмет моих поисков – солнце», – сообщил он жене. В первый день на вилле он купался в море. На другой день отправился в соседнюю деревушку Рекко, где начал рисовать железнодорожный виадук и разрушенные бомбами дома. Местным жителям это не понравилось, они стали гудеть и грозить кулаками. Местный начальник британского военного гарнизона полковник Уотен впоследствии написал: «Мистер Черчилль без лишних слов собрался и вернулся домой. Инцидент огорчил его, но он с готовностью признал свою бестактность и сказал, что ему бы и самому чертовски не понравилось, если бы Гитлер приехал рисовать последствия бомбардировок Лондона».
Из Генуи Черчилль на автомобиле отправился на запад вдоль побережья Монте-Карло – той дорогой, по которой они с Клементиной ехали в 1921 г. после Каирской конференции. Два дня он провел в Монте-Карло, в отеле «Париж», где они останавливались в 1932 г. «Еда великолепная, вина самые лучшие. Все как в давние времена», – написал он жене, а 23 сентября поехал дальше на запад, в Антиб. Там Эйзенхауэр предоставил ему виллу с полным штатом обслуживающего персонала.
Черчилль звал Клементину присоединиться к нему на юге Франции, но она сочла, что не может этого сделать из-за нескончаемых хлопот по приведению в порядок Чартвелла и нового лондонского дома. 24 сентября, прочитав о притязаниях русских на морские и авиационные базы в Средиземноморье, в бывшей итальянской колонии Триполитании, Черчилль написал ей: «Их требование странное и очень напоминает грубую и архаичную политику царского империализма. В этих вопросах они отстали лет на сорок, но у меня не было бы серьезных возражений против предоставления им этих мест, если бы они вели себя разумнее в других вопросах. Все флоты, морская торговля, заграничные морские и авиационные базы – всего лишь заложники самой сильной на море и в воздухе державы. Однако не сомневаюсь, что их претензии вызовут большой шум. Большевизация Европы идет быстро, все правительства Центральной, Восточной и Южной Европы, за исключением афинского, под советским контролем. Этот образ у меня сложился после поджога на Рождество. Мало что известно о происходящем за «железным занавесом», но очевидно, что полякам и чехословакам приходится особенно тяжко».
После двадцати пяти дней наслаждения солнцем, с пятнадцатью законченными картинами Черчилль вернулся в Лондон, в новый дом на Гайд-парк-гейт. Среди множества приглашений, ожидавших его, было и приглашение, переданное через президента Трумэна, в котором его просили прочитать курс из трех-четырех лекций в Вестминстерском колледже города Фултон в штате Миссури. «Чудесное заведение в моем родном штате», – написал Трумэн. Но Уинстон и Клементина уже запланировали провести зиму в Майами-Бич.
21 октября Черчилль говорил в своем избирательном округе, что после возвращения из Потсдама собирался приложить все свои силы на реализацию задач мирного времени – демобилизацию, жилищное строительство, перевод промышленности на гражданское производство и «высвобождение британских талантов и энергии от долгой военной зависимости». Но теперь, добавил он, «это пустые слова».
Несмотря на то что Черчилль оказался отрезан от ежечасного притока информации из мировых столиц, который определял его стиль работы, он жадно следил за газетными сообщениями об активности Советов в Европе и мире. Задержание в октябре в Канаде крупного советского шпиона дало ему повод 26 октября сказать канадскому премьер-министру Кингу: «Нам ничего не выиграть, если не дать русским понять, что мы их не боимся. Русские – реалисты-ящерицы и принадлежат к семейству крокодилов. Они будут с тобой максимально любезны, между тем как будут готовиться тебя уничтожить. Необходим, – объяснял Черчилль Кингу, – постоянный альянс между Соединенными Штатами и Британией. Это не надо прописывать, это надо понимать».
Перед отъездом в Соединенные Штаты Черчилль проводил еженедельные совещания в теневом кабинете, вырабатывая политику оппозиции и координируя публичную и парламентскую деятельность. Но он старался максимально возможное время проводить в Чартвелле, где постепенно восстанавливался довоенный комфорт. Были наняты немецкие военнопленные для очистки рыбного пруда и бассейна, с такой любовью созданных Черчиллем двадцать лет назад. Заброшенные во время войны, они замусорились и заросли травой.
Клементина в Чартвелле никогда не чувствовала себя непринужденно. Мэри позже вспоминала, что она там страдала от «депрессии и нервозности. Нагромождение забот вызывало приступы слабости, что делало ее нетерпимой и раздражительной по отношению к мужу; он, в свою очередь, мог быть нереалистично требовательным. В эти месяцы между ними часто происходили сцены. После каждой ссоры оба страдали угрызениями совести и раскаянием и всегда стремились помириться. Но для них это были трудные дни».
В ноябре Черчилль побывал с кратким визитом в Париже и Брюсселе. Повсюду его встречали радостные, восторженные толпы. «Никогда не видел такого возбуждения и энтузиазма, – вспоминал британский посол в Брюсселе. – Люди прорывали полицейские заграждения и, едва уворачиваясь от эскорта мотоциклистов, бросали букеты цветов в машину, если им не удавалось вручить их лично мистеру Черчиллю. Одна девушка прыгнула на подножку, обвила его руками за шею и страстно поцеловала».
В выступлении на совместном заседании бельгийского сената и палаты 16 ноября Черчилль объяснял причины и истоки, как он выразился, «необязательной войны». «Если бы союзники, – говорил он, – решительно противостояли Гитлеру в начальный период его власти и вплоть до ремилитаризации рейнских земель в 1936 г., он был бы вынужден отступить. Тогда был бы шанс возобладать настроениям, особенно сильным среди высшего военного командования, которые избавили бы Германию от его маниакального правительства и той системы, из-за которой она в конце концов рухнула. Большинство немецкого народа дважды до 1933 г. проголосовало против Гитлера, – напомнил он слушателям, – но союзники и Лига Наций действовали вяло и с полным непониманием политической перспективы. Таким образом, все посягательства Гитлера оборачивались для него триумфом над умеренными и сдерживающими силами, что привело к мощному наращиванию вооружений Германией и, наконец, развязыванию войны. Перед войной я тщетно пытался обратить внимание на это. Так давайте хотя бы извлечем пользу из этого кошмарного урока», – призвал Черчилль.
Он не сказал, что уже начал готовить первые главы своих военных мемуаров, в которых собирался проанализировать годы между двумя мировыми войнами и представить читателям свои мысли, опасения и предположения в тот период. В брюссельской речи он призвал к созданию «Соединенных Штатов Европы», которые могли бы объединить континент, чего еще не бывало после падения Римской империи. Внутри этого континента все народы могли бы существовать в процветании, справедливости и мире».
Через три месяца после капитуляции Японии и полгода после поражения Германии Черчилля больше всего занимали три темы: тесное сотрудничество между США и Великобританией по сдерживанию советской экспансии, объединение всех демократических стран под эгидой ООН для предотвращения новой войны ввиду их слабости перед тиранией и создание объединенной Европы. Он был убежден, что Второй мировой войны можно было избежать. Он был настолько в этом уверен, что, когда ему предложили направить поздравительный адрес Болдуину в связи с его восьмидесятилетием, он отказался. Вместо этого он написал тем, кто сделал это предложение: «Желаю Стенли Болдуину не болеть, но для нашей страны было бы гораздо лучше, если бы он вообще не появлялся на свет».
30 ноября Черчиллю исполнился семьдесят один год. «Тем, кто тебя любит, – написала дочь Мэри в канун нового 1946 г., – а таких очень и очень много, очень обидно и грустно видеть тебя в стороне. И печаль тем сильнее оттого, что мы мало чем можем тебе помочь». В новогоднем списке пожалованных королем почетных званий и титулов Черчилль был награжден орденом «За заслуги». «Я испытала восторг и гордость, – написала Мэри, – когда прочитала сегодня утром в газетах об очередном знаке признания твоей деятельности». «Орденом «За заслуги» награждает лично король, им не награждают по представлению министров, – объяснял Черчилль одному из тех, кто прислал поздравления. – Этим он для меня особенно ценен».
8 января он съездил в Букингемский дворец получить его, а на следующий день с Клементиной отправился из Саутгемптона на лайнере «Куин Элизабет» в Соединенные Штаты. Вместе с ним был один из его секретарей военного времени Джо Старди. Новая секретарша Элизабет Джилльет осталась дома разбираться с массой писем, чтобы держать Черчилля в курсе событий. Кроме того, он решил опубликовать в одном томе воспоминаний свои выступления на секретных заседаниях во время войны. Печатание этих выступлений стало первоочередной задачей мисс Джилльет.
Путешествие носило грустный оттенок. Брак Рэндольфа закончился разводом. «Я глубоко опечален, – написал Черчилль матери Памелы, леди Дигби, за два дня до отъезда. – Это положило конец многим надеждам. Война вмешалась в жизнь миллионов людей. Но мы не должны падать духом среди руин».
Вечером 14 января Черчилль и Клементина прибыли в Нью-Йорк и сразу же поездом уехали в Майами-Бич. По приезде, утром 16 января, Черчилля попросили дать пресс-конференцию. Она состоялась во внутреннем дворике дома по Норт-бей-роуд, 5905, у которого был собственный выход на океан и в котором ему предстояло прожить почти три недели. Когда кинооператор попросил его произнести десять слов в микрофон, Черчилль ответил: «Меня попросили сказать всего десять слов, но не сказали о чем. Десять слов, которые первыми пришли мне в голову, таковы: «Я чувствую огромное удовольствие, наслаждаясь нежарким приятным солнцем Майами-Бич». Затем уже всерьез Черчилль объяснил журналистам, почему он поддержал просьбу лейбористского правительства к Соединенным Штатам о выделении четырехмиллиардного займа. «Если нам не дадут возможность снова встать на ноги, – сказал он, – мы можем никогда снова не занять свое место среди других стран».
Местные журналисты были от него в восторге. Один из них отметил «взгляд веселого проказника» и добавил: «Юмор, который облегчает ему жизнь, светится на лице и искрится на языке. Кто, боровшийся так, как он, смог бы вообще выжить, если бы не спасительный юмор, позволяющий ему сохранять равновесие?»
Прибытие Черчилля в Соединенные Штаты вызвало огромный поток корреспонденции. В среднем ему приходило по три сотни писем за день. Чтобы разбираться с ними, потребовались три секретарши. Лоррен Бонар, которая ждала в этом доме его приезда, написала матери: «Приехал великий человек. Он просто замечательный. Полностью покорил меня отсутствием какой-либо претенциозности и обаянием». Она добавила, что он «любит поддразнивать, но бывали и времена, – вспоминала она уже позже, – когда он становился очень трудным и упрямым и между ним и миссис Черчилль возникали перебранки, и он орал «Клемми!» через весь зал. Однажды они целых два дня разговаривали между собой только по необходимости».
В письме своему старому армейскому другу генералу Тюдору Черчилль описывал трудности, с которыми столкнулся после поражения на выборах полгода назад: «Мне оказалось не очень легко быстро переключиться с жизни, полной интенсивной, насыщенной деятельности и ответственности, к жизни, в которой есть только свободное время и нечего искать, кроме разочарований. К счастью, у меня есть живопись, в которую я погружаюсь, и множество других развлечений, так что время проходит быстро и приятно».
В первую неделю в Майами-Бич у Черчилля поднялась температура и держалась высокой несколько дней. Потом она упала, и он не только рисовал, но и купался в океане. 30 января у него состоялся длительный разговор с Эмери Ривзом, который перед войной занимался распространением его речей в Европе. Теперь они говорили об издательских проблемах публикации его военных мемуаров. «Я не забыл, что вы сделали для меня перед войной, – сказал Черчилль Ривзу, – и хочу, чтобы и этим занялись вы». На протяжении последующих десяти лет Ривз обеспечивал широкое распространение мемуаров, перевод их на иностранные языки, а также занимался финансовыми вопросами.
1 февраля Черчилль с Клементиной и Сарой улетели из Майами в Гавану. Это был его первый визит на Кубу с 1895 г. После встречи с кубинским президентом он дал пресс-конференцию. Как-то Эттли попросил его оценить нынешнее правительство. Он ответил: «Я не обсуждаю правительство моей страны, когда нахожусь за ее пределами». А на вопрос о результатах всеобщих выборов ответил так: «В моей стране люди могут делать то, что им нравится, хотя случается и так, что им не нравится то, что они сделали».
После шести дней наслаждения солнцем, природой, купанием и рисованием Черчилль 8 февраля вернулся в Майами, а через два дня улетел в Вашингтон и ужинал с Трумэном в Белом доме. Там он попробовал обкатать речь, которую собирался произнести в Фултоне. При этом присутствовал госсекретарь Джеймс Бирнс. Черчилль написал Эттли: «Им обоим, похоже, очень понравилось. Здесь очень опасаются проблем от России в будущем. Позиция Бевина в ООН в этом отношении принесла нам большую пользу». «Уверен, ваша речь в Фултоне принесет пользу», – ответил Эттли.
12 февраля Черчилль дал обед в честь Эйзенхауэра в британском посольстве, а затем улетел обратно в Майами. Через неделю, беседуя со своим американским другом финансистом Бернардом Барухом и Бирнсом, которые специально прилетели из Вашингтона, чтобы повидаться с ним, он изложил мнение британского правительства насчет того, что американский заем должен быть беспроцентным.
На следующий день он выступал перед 17 000 собравшихся на «Бердайн стэдиум» в Майами. Вспоминая о своих неудачах на школьных экзаменах и затем о присуждении ему почетных ученых степеней, он сделал заключение: «Ни один мальчик или девочка не должны опускать руки из-за отсутствия успехов в юности. Напротив, нужно неутомимо и упорно добиваться своего и наверстывать упущенное время».
1 марта Черчилль поездом отправился из Майами в Вашингтон, где сначала показал свою фултонскую речь адмиралу Лейхи, старшему военному советнику Трумэна. Тот отнесся к ней с «энтузиазмом», как сообщил Черчилль Эттли и Бевину. Бирнс, который тоже ее прочитал, «пришел в восторг и не предложил никаких изменений». В этот день в Вашингтоне стало известно, что Россия не намерена выводить свои войска из Северной Персии, о чем шестью месяцами ранее договорились Бевин с Молотовым. Это добавило вес призывам Черчилля продемонстрировать жесткость позиции со стороны Британии и Соединенных Штатов.
4 марта Черчилль перебрался из британского посольства в Белый дом, откуда вместе с Трумэном и Лейхи отправился в двадцатичетырехчасовое путешествие на поезде в Миссури. Он с удовлетворением узнал от них, что как демонстрация решимости Америки не допустить советской экспансии в Эгейское или Средиземное море в этот регион скоро будет направлен линкор «Миссури» в сопровождении тактической группировки боевых кораблей.
Черчилль сообщил Эттли и Бевину, что во время поездки на запад Лейхи сказал, что в эту тактическую группировку войдут «еще один мощный линейный корабль, два новейших авианосца, несколько крейсеров и около десятка эсминцев». Трумэн и Лейхи упомянули также, что корабли класса «Миссури» оснащены 140 зенитными орудиями. Черчилль прокомментировал: «Сказанное я считаю чрезвычайно важным. Можно предположить, что Россия поймет необходимость разумной дискуссии со странами западной демократии. Я уверен, что нахождение столь мощного американского флота в проливах должно принести большую пользу как в плане поддержки Турции и Греции, так и в плане реакции на создание советской военно-морской базы в Триполи – того, что Бевин назвал перекрытием нашей жизненно важной транспортной артерии в Средиземноморье».
В поезде Черчилль продолжал готовиться к выступлению. Когда поезд мчался вдоль широкой реки Миссури, он показал речь Трумэну. «Он сказал, что считает ее замечательной, – написал Черчилль Эттли и Бевину, – и что она может принести большую пользу, хотя и вызовет много шума».
Фултонская речь транслировалась на всю Америку. «Главная задача и долг американской демократии и всего англоязычного мира, – говорил Черчилль, – уберечь простых людей от ужасов и страданий новой войны. Организация Объединенных Наций должна стать действенной силой, а не пустой говорильней. Каждая страна-участница должна предоставить ей авиационную эскадрилью, которой при необходимости будет распоряжаться сама ООН. Я хотел, чтобы она была создана еще после Первой мировой войны, – сказал он, – и глубоко убежден, что ее необходимо создать в ближайшее время. Но атомная бомба должна принадлежать только США, Британии и Канаде. Не думаю, что мы сможем спать спокойно, если ситуация в мире изменится и какое-нибудь коммунистическое или неофашистское государство будет обладать этим смертоносным устройством».
Затем Черчилль заговорил о своем восхищении военными успехами России и заявил: «Мы приветствуем Россию на ее законном месте среди ведущих держав мира. Мы приветствуем ее флаг во всех морях. Более всего мы приветствуем частые и растущие контакты между русским народом и нашими народами по обе стороны Атлантики. Однако, поскольку я уверен, что вы хотите, чтобы я оперировал перед вами фактами, считаю своим долгом представить вам некоторые факты современного положения в Европе так, как я их вижу. От Штеттина на Балтике и до Триеста на Адриатике над континентом опущен «железный занавес». За ним находятся столицы всех старых государств Центральной и Восточной Европы. Варшава, Берлин, Прага, Вена, Будапешт, Белград, Бухарест и София – все эти знаменитые города находятся в советской сфере, и все они подвержены не только советскому влиянию, но и очень сильному, а во многих случаях еще и усиливающемуся контролю со стороны Москвы. Только Афины – Греция со своей бессмертной славой вольна решать свое будущее на свободных выборах под британским, американским и французским прикрытием».
Затем Черчилль сказал о господстве коммунистических партий в Восточной Европе, власть которых абсолютна, и о стремлении установить тоталитаризм в их странах. «Это, – сказал он, – безусловно, не та освобожденная Европа, за которую мы сражались. И не та, которая в самой себе содержит основы устойчивого мира. Сейчас требуется новое единство Европы внутри структуры ООН и ее Устава; единство, при котором ни одна страна не должна быть изгоем. Потребность в таком единстве назрела. В странах, находящихся вблизи «железного занавеса», таких как Италия и Франция, равно как и в далеких от российских границ по всему миру, коммунистические партии или коммунистические пятые колонны представляют собой нарастающий вызов и опасность для христианской цивилизации. При этом новая война не является неизбежной или близкой. У нас есть силы спасти будущее в сложившихся условиях. Я не верю, что Советская Россия стремится к войне. Она стремится воспользоваться плодами войны и неограниченно распространять свою власть и свою идеологию. С Россией необходимо заключить соглашение. Чем дольше это будет откладываться, тем большая угроза возникнет. Пообщавшись с нашими русскими друзьями и союзниками во время войны, я убедился, что они ничем так не восхищаются, как силой, и ничто не уважают меньше, чем слабость, особенно слабость в военном отношении. А это вызывает искушение. Если западные демократии будут держаться вместе, никто не захочет испытывать их силу. Но если возникнет раскол или колебания, тогда действительно нас ждет губительная катастрофа».
Затем Черчилль вспомнил горькие годы перед войной: «В то время я видел ее приближение и громко предупреждал об этом и своих соотечественников, и весь мир, но никто не обратил внимания. Вплоть до 1933 и даже 1935 г. Германию можно было спасти, и мы все могли быть избавлены от страданий, которые Гитлер причинил всему человечеству. Никогда в истории не было более легкой возможности своевременно предотвратить войну, которая в результате опустошила огромные территории. Убежден, ее можно было предотвратить без единого выстрела, и Германия могла бы сейчас быть могучей, процветающей и уважаемой страной. Но никто не захотел слушать, и один за другим мы все оказались втянуты в этот страшный водоворот. Нельзя допустить, чтобы такое произошло снова; это можно предотвратить и теперь достижением хорошего взаимопонимания с Россией по всем пунктам».
Черчилль призывал американцев не недооценивать силу Британии и Британского Содружества. «Если, – говорил он, – эту силу объединить с американской, то наше сотрудничество в воздухе, на море, в науке и промышленности, в силе духа не допустит ни у кого попытаться реализовать какие бы то ни было амбиции или авантюры. Напротив, возникнет огромная уверенность в безопасности. Если Британия и Америка объединят свои моральные и материальные ресурсы, то можно с уверенностью сказать, что широкая дорога в будущее откроется не только для нас, но и для всех, не только на ближайшее время, но и на грядущее столетие».
Черчилль сначала собирался назвать свою речь «Мир во всем мире», но в итоге дал ей название «Средства к миру». Речь была выдающимся предвидением, но от нее опять, как бывало и в прошлом, отмахнулись как от «алармистской». Лондонская Times назвала «в малой степени удачным» его противопоставление западной демократии и коммунизма, заявив, что двум системам «есть чему поучиться друг у друга: коммунистической – в деятельности политических институтов и обеспечении прав человека, западной демократии – в совершенствовании экономического и социального планирования». Речь «Средства к миру» получила гораздо более широкую известность под названием «Железный занавес», словно она действительно создала этот железный занавес. Wall Street Journal высказалась таким образом: «Соединенные Штаты не желают альянса или чего-либо подобного ни с одной страной».
Черчилль по возвращении в Вашингтон 7 марта сказал Эттли и Бевину: «Убежден, что для хорошего соглашения с Россией необходима некоторая демонстрация силы и способности дать отпор. – И добавил: – Предполагаю, что в ближайшем будущем эта точка зрения станет доминирующей в Соединенных Штатах».
Уже на следующий день мнение Черчилля по поводу военного альянса против России вызвало бурю негодования, в то время как его призыв к «хорошему взаимопониманию» с Россией был проигнорирован. Трумэн дал пресс-конференцию, на которой отрицал, что заранее знал, о чем будет говорить Черчилль. В этот же день, уехав ночным поездом из Вашингтона, Черчилль повторил свою тему в университете штата Вирджиния. Там, в присутствии Эйзенхауэра, он сказал слушателям: «Мир не сохранить благими пожеланиями, банальными фразами, официальными ужимками и дипломатической корректностью, хотя и это может быть необходимо время от времени. Требуется серьезное намерение. Требуется неколебимое упорство и умение смотреть вперед. Рыцарь должен иметь меч и кольчугу, чтобы охранять в пути пилигримов. Что же касается англоязычных народов, то они должны быть едины, имея общие убеждения и идеалы».
12 марта, когда Черчилль был в Вашингтоне, Москва через газету «Правда» обрушилась на него за «старые клеветнические измышления относительно экспансионистских устремлений» Советского Союза. Кроме того, Черчилль узнал, что днем ранее два парламентария-лейбориста обратились к Эттли с требованием «отречься» от фултонской речи. После того как Эттли отказался, девяносто три депутата-лейбориста выступили с предложением вынести вотум недоверия Черчиллю, назвав его речь «вредной для дела мира». Они возражали против идеи военного альянса между Британским Содружеством и Соединенными Штатами «с целью борьбы с распространением коммунизма». Среди подписавших был и будущий премьер-министр, лейборист Джеймс Каллаган.
Не подозревая обо всем этом, Черчилль продолжал помогать Эттли и его правительству в получении американского займа. 11 марта, на встрече в Национальном пресс-клубе в Вашингтоне, и после этого еще раз, на частном обеде с несколькими ведущими американскими финансистами в Нью-Йорке, он призвал американцев смягчить отношение к этому вопросу. Эттли оценил помощь, прислав записку со словами «искренней благодарности».
Сталин был сильно задет фултонской речью. 14 марта в «Правде» была опубликована статья, в которой он заявлял, что речь рассчитана на то, чтобы «посеять семена раздора между союзными государствами и затруднить их сотрудничество. Черчилль стоит теперь на позиции поджигателей войны, и у него имеются единомышленники не только в Англии, но и в Соединенных Штатах Америки. Так же как Гитлер, – говорилось в статье, – начал процесс развязывания войны, выдвинув свои расовые теории, так и Черчилль начинает развязывание войны тоже с расовой теории, утверждая, что только нации, говорящие на английском языке, являются полноценными нациями, призванными вершить судьбы всего мира».
Черчилль проигнорировал обвинения Сталина. Однако в своем последнем выступлении в Нью-Йорке 15 марта он ответил на основной упрек американцев к его фултонской речи: «Я никогда не призывал к англо-американскому военному альянсу или договору. Я призывал к другому, и в каком-то смысле даже к большему. Я призывал к братскому объединению – свободному, добровольному, братскому единению. И мы к этому придем, я не сомневаюсь в этом так же, как в завтрашнем восходе солнца».
20 марта Черчилль покинул Соединенные Штаты. Через двое суток вслед за ним из Нью-Йорка в Стамбул вышел линкор «Миссури». В этот же день Советский Союз объявил, что советские войска будут выведены из Персии. New York Times связывает изменение поведения русских с двумя твоими выступлениями», – телеграфировал Рэндольф отцу из Нью-Йорка 24 марта. Из Лондона пришло поздравление с фултонской речью от дочери Асквита, Вайолет, которая написала: «События убедительно подтверждают ваши слова». Благодаря за совместное путешествие, дочь Сара написала отцу: «Понимаю, что для тебя это далеко от совершенства, но ты внес вклад в дело мира, не говоря уж о том, что ты сделал для доброй старой Англии».
