Глава 34
Война и дипломатия
Среди проблем, с которыми столкнулся Черчилль по возвращении из Москвы, была судьба будущего Палестины. Несколько месяцев назад он отказался выполнять решение палестинской Белой книги 1939 г., которое предполагало наложение арабского вето на всю еврейскую иммиграцию начиная с мая 1944 г. Эта Белая книга вызывала резкую критику Черчилля уже при ее публикации. 4 ноября 1944 г., через две недели после возвращения из Крыма и Каира, он пригласил в Чекерс доктора Вейцмана, лидера сионистов. В беседе Черчилль сказал ему: «Если евреи смогут получить всю Палестину в качестве своего государства, это будет хорошо, но если придется выбирать между отсутствием государства вообще и разделением Палестины на два государства – арабское и еврейское, – то следует выбрать разделение».
Стремясь ускорить формирование еврейской государственности, Черчилль посоветовал Вейцману отправиться в Каир и обсудить будущее Палестины с новым государственным министром по делам Ближнего Востока лордом Мойном, одним из его ближайших друзей, с которым он общался в Каире две недели назад. Черчилль объяснил Вейцману, что известная неприязнь Мойна к сионизму «дело прошлое», что за последние два года взгляды Мойна изменились. Вейцман начал подготовку к поездке в Каир, но опоздал. Через двадцать четыре часа лорд Мойн вместе с шофером был застрелен двумя еврейскими террористами.
Черчилль был глубоко потрясен, но репрессиям воспротивился. Министр по делам колоний настаивал на немедленном приостановлении еврейской иммиграции в Палестину, но он отказался это сделать. Он также не захотел назначить в качестве преемника Мойна ни одного из двух предложенных кандидатов, поскольку знал их враждебное отношение к сионизму. Но в дебатах по поводу убийства Мойна он сказал в палате общин: «Если сионизму суждено потонуть в дыму пистолетных выстрелов убийц и наша борьба за его будущее приведет только к появлению новых гангстеров, достойных нацистской Германии, то многим, подобно мне, придется пересмотреть позицию, которую мы так упорно отстаивали многие годы. Если есть надежда на мирное и благополучное развитие сионизма, эта подлая деятельность должна быть пресечена, а те, кто за ней стоит, лишены корней и ветвей». Черчилль сказал депутатам, что надежда есть: «Я получил письмо от доктора Вейцмана, президента Всемирной сионистской организации и моего очень давнего друга. Он недавно прибыл в Палестину и заверяет меня, что палестинское еврейство сделает все, что в их силах, чтобы уничтожить это зло на корню». Вейцман обратился к еврейскому населению с просьбой «оказывать всю необходимую помощь властям в предотвращении террористических актов и истреблении террористических организаций».
Убийцы Мойна, члены экстремистской «Банды Штерна», были казнены в Каире, на месте их преступления. Еврейское агентство и британские власти Палестины объединили усилия в поиске других членов «Банды Штерна» и их тайников с оружием. Поддержка Черчиллем создания еврейского государства в Палестине осталась твердой и бескомпромиссной.
В первые недели после возвращения из Москвы Черчилль занимался утверждением «процентных договоренностей», достигнутых со Сталиным. Узнав в начале ноября, что руководитель британской военной миссии в Румынии протестовал против усиления советского влияния, он написал Идену: «Мы оставили себе только десять процентов интересов в Румынии, и теперь не более чем зрители. Если не позаботиться, мы получим то же и в Греции, которую все еще надеемся спасти». Через неделю Черчилль объяснял Идену: «Каждая освобожденная страна бурлит коммунизмом. Все оказалось связано, и только наше влияние на Россию мешает ей активно стимулировать эти движения, смертельно опасные, как я считаю, для свободы человечества».
10 ноября Черчилль снова отправился в путь. Он полетел в Париж, где последний раз был незадолго до его падения в 1940 г. 11 ноября, в День перемирия (последний день Первой мировой войны), он в качестве гостя генерала де Голля приехал к Триумфальной арке, где они возложили венки к Могиле Неизвестного Солдата, после чего принимали торжественный парад войск, продлившийся час. «Его принимали замечательно, – записал в дневнике Брук. – Парижане от него без ума». Через четыре дня Черчилль телеграфировал Рузвельту, что восстановил дружеские отношения с де Голлем и «ощущает стабильность во Франции, несмотря на коммунистические угрозы. Надеюсь, вы не подумаете, что я нарядился во французские цвета, рассказывая об этом». Французские политики, с которыми встречался Черчилль, произвели на него хорошее впечатление.
Чтобы помочь де Голлю в внутрифранцузских делах, Черчилль дал указание Исмею как можно быстрее отправить две тысячи винтовок и сотню пистолетов-пулеметов «Стен» в распоряжение французского Министерства внутренних дел для вооружения полиции.
Из Парижа Черчилль с де Голлем ночным поездом отправились в Безансон, откуда при сильном снегопаде проехали сто километров до передовой к наблюдательному посту французской артиллерии. Снег валил так густо, что ничего нельзя было разглядеть. Даже наступление французских войск, запланированное на этот день, пришлось отложить. На обратном пути у машины Черчилля два раза оказалось пробито колесо, а один раз они застряли в придорожной канаве. «Он приехал абсолютно промерзший, свернувшийся клубком, как еж, – позже вспоминал Брук. – Его усадили в кресло, в ноги положили бутылку с горячей водой, другую подложили под спину. Одновременно в горло влили добрую порцию хорошего бренди, чтобы согреться изнутри. Результат получился замечательный. Он быстро оттаял и произнес одну из неописуемо смешных речей по-французски, от которой все буквально полегли».
Вечером Черчилль вернулся в Париж на поезде де Голля. «Уинстон в прекрасной форме, – записал Брук в дневнике, – и даже де Голль немного распрямился». В Париже вагоны Черчилля отцепили и направили обратно на восток, на этот раз – в Реймс. Там ждал его Эйзенхауэр, чтобы отвезти в штаб и рассказать о планах наступления на Рейн. Вернувшись в Лондон, Черчилль узнал, что русская «индифферентность» по отношению к Греции произвела отрезвляющее действие на греческих коммунистов. «Эта «индифферентность» русских, – сказал он Идену, – показывает, что они придерживаются общего курса, о котором мы договорились в Москве. Это хорошо доказывает, что Сталин соблюдает правила игры».
По крайней мере один из членов секретариата Черчилля заметил, что после возвращения из Франции ему стало хуже. «В последнюю неделю тратит себя по мелочам, – записал Колвилл в дневнике 30 ноября. – Кажется, не хочет, или не может, или слишком устал, чтобы сосредоточить внимание на сложных вопросах. Он читает первый параграф и после этого направляет документ другим не вникая. Результат – хаос». Однако 29 ноября, когда Черчилль выступал в палате общин, его речь была хорошо принята. Николсон записал: «Он говорил о потребности в молодежи. Молодежь, молодежь, обновление и энергия, безграничная энергия. Произнося эти слова, он стал молотить по воздуху, как боксер. И полемика, здоровая полемика. Я не боюсь этого в нашей стране. Потом, сняв очки, улыбнулся и, глядя в сторону скамей консерваторов, сказал улыбаясь: Мы – достойная компания. Поклонился в сторону лейбористов и добавил: Все мы. Вся нация». Николсон заметил: «В утренних газетах это читалось очень сдержанно. Однако это было великолепным образцом ораторского искусства».
30 ноября Черчилль встречал свой семидесятый день рождения с Клементиной, тремя дочерьми – Дианой, Сарой и Мэри, братом Джеком и зятем Дунканом Сэндисом. Были также трое близких друзей – Иден, Бивербрук и Брекен. Мэри записала, что после того, как Бивербрук произнес тост, «папин ответ заставил меня заплакать. Он сказал, что мы самые дорогие, что он чувствует тепло и поддержку нашей любви, а потом, очень медленно, почти торжественно, чокнулся с каждым из нас». На следующий день Черчилль уехал в Харроу на актовый день послушать школьные гимны. Затем был прием с хересом, во время которого он, как записал Колвилл, «долго и приветливо беседовал со старостами классов – увлекательно и без превосходства».
На этой неделе главным предметом беспокойства Черчилля стало явное нарушение достигнутой со Сталиным договоренности о разделении влияния в Югославии в равных пропорциях. «Тито оказался очень скверным, – говорил он Смэтсу, – и явно намерен прибрать Триест, Истрию, Риеку и т. д. в коммунистическую Югославию. Я сталкиваюсь с большими трудностями в реализации движения справа. Все очень медленно». «Движением справа» Черчилль называл правофланговое наступление с севера Адриатики через Люблянский проход на Загреб, а оттуда на север, в Австрию. Это наступление генерал Мэйтланд Уилсон предлагал еще пять месяцев назад.
3 декабря Черчилль выразил протест Тито в связи с его отказом допустить британские военные корабли в доки Сплита и Шибеника, двух далматинских портов, находящихся под контролем партизан. Он также возражал против просьбы Тито вывести британские военные подразделения, оказывающие помощь партизанам в районе Дубровника. Черчилль явно проигрывал борьбу за сохранение паритета влияния в Югославии. Кроме того, под угрозой было и доминирование Британии в Греции, правительство которой оказалось не способно демобилизовать партизанские отряды коммунистов. «Необходимо ясно дать понять, – сказал Черчилль Идену, – что в случае гражданской войны в Греции мы будем на стороне правительства, которое учредили в Афинах, и без колебаний применим силу».
Черчилль так яростно выступал против нарастающего влияния коммунистических сил в Афинах, что утром 4 декабря получил предупредительную записку от Клементины: «Дорогой Уинстон, прошу, пока не выяснишь все факты, не повторяй каждому, с кем будешь встречаться, то, что ты сказал мне утром, то есть что коммунисты в Афинах демонстрируют свою обычную трусость и выставляют перед собой под пули женщин и детей. Конечно, коммунисты опасные, может быть, даже страшные люди, но в войне на континенте они проявили мужество. Пишу это потому, что до завтра мы можем с тобой не увидеться, а я беспокоюсь (может, излишне). Твоя любящая и верная Клемми. Tout savoir, c’est tout comprendre; tout comprendre, c’est tout pardonner».
4 декабря Черчиллю стали известны подробности волнений в Афинах, организованных коммунистами, в том числе убийство множества полицейских и захват полицейских участков. Вечером он телеграфировал британскому военному представителю в Греции, генералу Скоби: «Без колебаний применяйте оружие против всех вооруженных мужчин в Афинах, угрожающих британским властям или греческим, с которыми мы сотрудничаем. Смело ведите себя как в захваченном городе, где местные подняли мятеж. Вы должны преподать некоторым такой урок, чтобы остальным было неповадно». Телеграмма Черчилля заканчивалась так: «Было бы прекрасно, если бы вам удалось сделать это без кровопролития, но, если будет необходимо, делайте с кровопролитием».
Скоби арестовал 1800 коммунистов. На следующий день в палате общин зазвучали протесты против британских действий. Развернувшиеся дебаты Черчилль потребовал считать вотумом доверия. «Люди должны уважать демократию и не употреблять это слово всуе, – сказал он. – Последнее, что имеет отношение к демократии, – это закон толпы, вооруженные банды, захватывающие полицейские участки и государственные учреждения, мечтающие насадить тоталитаризм и заявляющие, как сейчас, что, придя к власти, будут убивать всех, кто их политически не устраивает. Демократия – не шлюха, – продолжал Черчилль, – чтобы ее подбирал на улице человек с автоматом. Если депутаты в ходе голосования выскажутся против таких действий в Греции, я с готовностью приму отставку, но, если я не уйду в отставку, не обольщайтесь по этому поводу: мы продолжим очистку Афин и всего Афинского региона от тех, кто выступает против власти конституционного правительства Греции». В результате голосования 279 парламентариев высказались за действия правительства, 30 – против. Вечером Черчилль пригласил к себе Макмиллана. «Он много говорил обо всем этом, выглядел грустным и подавленным, – вспоминал Макмиллан. – Дебаты явно его очень утомили, мне показалось, он понимает опасности, связанные с той политикой, которую мы сейчас проводим в Греции. Он выиграл дебаты, но не битву за Афины».
9 декабря Черчилль распорядился «без малейшего промедления» направить из Италии в Грецию военное подкрепление. В этот день Скоби доложил, что применил пулеметы и танки против укрепленных опорных пунктов коммунистов в Афинах. 14 «бунтовщиков» были убиты, 250 – арестованы. Больше всего беспокоила Скоби активность советской военной миссии в Афинах, которую возглавлял полковник Григорий Попов. Черчилль не воспринял сигнал тревоги. Ведь, в конце концов, Сталин ничего не говорил про Грецию. «Помните проценты, которые были на том листке? – спросил Черчилль Идена 11 декабря. – Думаю, у нас вполне хорошие отношения со Сталиным, во всяком случае, намного лучше, чем с американцами».
В тот же день начальник штаба военно-морских сил США отменил приказ, согласно которому 7 американских десантных судов выделялось для переброски в Грецию британских войск и вооружений. В Соединенных Штатах неодобрительно отнеслись к указанию Черчилля вести себя в Афинах как в «захваченном городе». Информация об этом указании случайно просочилась во время его секретной передачи в Италию, а Washington Post опубликовала ее.
12 декабря войска под командованием Александера, направленные из Италии, прибыли в Афины. Он телеграфировал Черчиллю, что ситуация оказалась намного серьезнее, чем он себе представлял. В этот день Военный кабинет принял решение оказать Александеру всю необходимую помощь, какая ему потребуется. Греческие правительственные войска под командованием генерала Пластираса тоже старались стабилизировать обстановку. Скоро пришли и позитивные новости от Александера: «Сегодня встретился с полковником Поповым из русской военной миссии. Мы прошлись с ним по улице, ведя дружественную и оживленную беседу, как полагаю, на благо грекам. Надеюсь, они будут довольны». Сталин держал октябрьское обещание.
Макмиллан, прибывший в Афины, и британский посол Реджинальд Липер рекомендовали назначить регентом архиепископа Дамаскина и поручить ему сформировать правительство, которое удовлетворило бы и коммунистов. Поначалу Черчилль отнесся к этому негативно, опасаясь, что архиепископ установит «левую диктатуру». «Если в Греции одержат верх силы зла, – сказал он, – нас может ждать квазибольшевистский Балканский полуостров под руководством русских, и это может распространиться на Венгрию и Италию». Тем временем Макмиллан, Липер и Скоби в Афинах пытались уговорить греческих коммунистов войти в многопартийное правительство, возглавляемое архиепископом Дамаскином.
Вечером 22 декабря Черчилль обсуждал с Мартином и Колвиллом возможность поездки в Афины, чтобы «утрясти вопрос». Но до глубокой ночи никакого решения принято не было. Разговоры так затянулись, что Черчилль не поехал в Чекерс, как планировал. На следующий день он работал в постели до пяти вечера. С полей сражений пришла весть о том, что в Арденнах немцы перешли в контрнаступление, американцы потерпели поражение и окружены. Вечером Черчилль приехал в Чекерс, где уже собралась вся семья, готовясь встречать Рождество. Однако по приезде он сразу же предупредил Клементину, что на праздник не останется, а полетит в Афины. Она очень расстроилась, поднялась к себе в комнату и расплакалась.
Вечером Черчилль попросил Колвилла организовать подготовку к полету в Афины. Единственное, чего я опасаюсь, – сказал Черчилль Колвиллу, – это плохой погоды, которая может нас задержать». Утром 24 декабря Иден предложил отправиться в Афины вместо него, но после долгого обсуждения по телефону решили лететь вместе. Они собрались вылететь вечером, в канун Рождества. «Двое ваших друзей, – телеграфировал Черчилль Александеру, – один из которых я, надеются завтра быть в Афинах».
За полтора часа до полуночи, когда вся Британия праздновала Рождество, Черчилль выехал из Чекерса. В 1:05 он уже был в воздухе. Его самолет, американский транспортный С-54 «Скаймастер», переоборудованный специально для премьер-министра, только накануне прошел окончательные летные испытания. «Более роскошного судна даже невозможно представить, – написали Мариан Холмс и Элизабет Лейтон в совместном дневнике. – Спальные места на восемь человек, не считая ПМ, обеденный салон, вращающиеся стулья и шелковые занавески по всему самолету». Снежная буря над Францией вынудила «Скаймастер» подняться на высоту четыре тысячи метров. Черчилля разбудили, чтобы он надел кислородную маску.
Утром 25 декабря приземлились в Неаполе для дозаправки. «Люблю и думаю только о тебе, – телеграфировал Черчилль Клементине. – Очень жалею, что не увидел елку». В 10:45 самолет снова поднялся в воздух. В полете Черчилль продиктовал телеграмму Рузвельту: «Мы с Энтони решили посмотреть, что можно сделать, чтобы распутать этот греческий клубок. Мы не можем бросить тех, кто поддерживал нас с оружием в руках, и должны, если понадобится, сражаться вместе с ними».
В два часа дня 25 декабря «Скаймастер» приземлился в аэропорту Каламаки близ Афин. Черчилль не стал выходить из самолета. Под охраной британских солдат он провел конференцию на борту, пригласив Александера, Скоби, Макмиллана и Липера. Снаружи задувал ветер, и в салоне становилось все холоднее. Было решено пригласить греческих коммунистов к диалогу со всеми партиями Греции с целью положить конец вооруженным конфликтам и создать многопартийное правительство во главе с архиепископом Дамаскином. Черчилль начал готовить коммюнике. Элизабет Лейтон записала: «Пока он диктовал, самолет сотрясало от порывов ветра. Ему было холодно, неуютно, он закутался в несколько пальто. Казалось, у него поднимается температура». В какой-то момент он прервал диктовку и сказал ей: «Пушка стреляла – слышали?»
В четыре часа дня Черчилля повезли на машине на военно-морскую базу в заливе Фалерон. По пути они проехали место, которое рано утром было обстреляно коммунистами. На базу прибыли после заката. Катером его доставили на крейсер «Аякс», флагман средиземноморского флота. Через несколько часов на борт прибыл архиепископ. Когда адмирал и Колвилл сопровождали его в каюту Черчилля, они столкнулись с компанией ряженых, которая бродила по палубам, празднуя Рождество. Гуляки приняли архиепископа, в его черном облачении и высокой шапке, за предводителя конкурирующей веселой компании, но, к счастью, адмирал вовремя успел вмешаться и «предотвратил катастрофу».
Дамаскин произвел сильное впечатление на Черчилля. В тот день, возмущенный злодеяниями коммунистов, архиепископ выпустил против них послание. Черчилль спросил, есть ли у него желание быть председателем конференции, в которой примут участие все греческие партии, включая коммунистов. Дамаскин дал согласие и отбыл в город.
Утром 26 декабря Черчилль вышел на палубу, откуда можно было разглядеть дым уличных боев к западу от Пирея, слышать непрестанные разрывы снарядов и пулеметные очереди. Четыре британских истребителя на бреющем полете атаковали укрепленный пункт коммунистов на склоне одного из холмов, окружающих Афины. Позже, когда Черчилль вернулся в каюту и принялся диктовать Мариан Холмс, рядом с крейсером разорвались несколько снарядов. «Черта с два, промахнулись! – воскликнул Черчилль. – Попробуйте еще раз!»
Когда Черчилль собирался сойти с «Аякса», корабль снова подвергся артиллерийскому обстрелу коммунистов. Потом несколько снарядов разорвались недалеко от адмиральского катера, на котором плыл Черчилль. На берегу его ждали бронированный автомобиль и военный эскорт. Он направился в британское посольство, где, по словам Колвилла, «произнес вдохновенную речь» перед секретаршами, машинистками и шифровальщиками, поблагодарив их за блестящую работу в тяжелейших условиях.
«Я обратился ко всем смелым женщинам, сотрудницам посольства, которые на протяжении многих недель терпели неудобства и подвергались опасностям, но совершенно не утратили бодрости духа», – написал Черчилль Клементине. Затем, в начале шестого вечера, он на том же бронированном автомобиле отправился в конференц-зал Министерства иностранных дел Греции. Среди ожидавших его был и полковник Попов, представитель Сталина.
Делегация коммунистов еще не прибыла. Было непонятно, собираются ли они вообще появиться. В отдалении слышались разрывы снарядов и ракет, выпускаемых британскими истребителями. В помещении, освещавшемся только несколькими светильниками «молния», архиепископ произнес вступительную речь. Он сказал, что готов сформировать правительство и, если необходимо, даже без участия коммунистов. Потом заговорил Черчилль. Он дошел до середины своего выступления, когда, как потом записал Колвилл, «послышался какой-то посторонний шум, и в тускло освещенном конференц-зале появились три разбойника в лохмотьях, предварительно тщательно обысканные, для этого чуть ли не раздетые». Это была делегация коммунистов. Вся процедура началась заново.
После того как архиепископ повторил свою речь, Черчилль сказал делегатам: «Мы с мистером Иденом, несмотря на сражения, бушующие в Бельгии и на границе с Германией, проделали столь долгий путь, чтобы спасти Грецию от несчастной судьбы и вернуть ей былую славу. Мы готовы к консультациям в любое время. Останется Греция монархией или станет республикой – это решать исключительно грекам». Пока Черчилль говорил, снаружи постоянно доносились звуки выстрелов. «В какой-то момент, – записал Колвилл, – рев ракет, выпущенных британскими истребителями по позициям коммунистов, почти заглушил его слова».
Это был, как рассказывал Черчилль Клементине, «крайне драматичный момент. Изможденные лица греков вокруг стола и архиепископ в своем огромном головном уборе, отчего он казался более двух метров ростом. Что касается делегатов от коммунистов, то они выглядели гораздо лучше, чем люблинские самозванцы». Когда заговорили греки, дискуссия стала жаркой. В какой-то момент Черчилль встал и сказал: «Я предпочел бы уйти. Мы начали работу – надеюсь, вы ее доведете до конца». Уходя, он пожал руки трем делегатам от коммунистов. Полковник Попов, присутствовавший на конференции, никак не вмешивался и не комментировал.
«Греческие делегаты, – сообщил Черчилль жене, – очень достойные. Мы оставили их одних, поскольку это их греческие дела. Они могут развалиться в любой момент. Мы подождем день, если понадобится – два. По крайней мере, мы сделали все, что могли». Черчилль вернулся на крейсер, который отошел еще на милю от берега, чтобы не подвергаться периодическому минометному обстрелу коммунистов. Днем, на короткое время поднявшись на мостик с командиром корабля, он видел в отдалении разрывы снарядов в море. Командир спросил, не стоит ли открыть ответный огонь. Черчилль ответил: «Я приехал в Грецию с миссией мира, капитан. Я держу оливковую ветвь. Но я отнюдь не намерен вмешиваться в ваши военные дела. ОТКРЫВАЙТЕ ОГОНЬ!»
Ночь Черчилль снова провел на борту «Аякса». Опасаясь подводной атаки, с крейсера всю ночь сбрасывали глубинные бомбы. На следующий день в полдень, 27 декабря, он вернулся в британское посольство. В тот момент, когда они со Скоби собирались покинуть здание, чтобы осмотреть британские позиции в городе, пулеметная очередь, выпущенная с расстояния полутора километров, врезалась в стену дома в десяти метрах от них. Было выпущено несколько очередей. Погибла одна женщина на улице.
Посетив войска, Черчилль вернулся в посольство пообедать, после чего встретился с послом Соединенных Штатов и, как записал Колвилл, «высказал ему все, что думает, о совершенно неадекватной поддержке, которую оказывают нам США во всем этом деле». Затем он устроил пресс-конференцию. Разговор неоднократно прерывалися свистом летящих мин. Черчилль заявил, что, если греки сами не сумеют найти «удовлетворительного и надежного демократического решения, они могут попросить на некоторое время международную опеку какого-то рода. Мы не можем позволить себе наблюдать, как вся страна сползает в анархию».
После этого Черчилль еще раз встретился с архиепископом и узнал, что коммунисты выдвигают очень жесткие условия своего вхождения в правительство. Два делегата-коммуниста хотели бы с ним встретиться, но архиепископ был категорически против. Черчилль заколебался. «Уинстон был весьма склонен встретиться с ними, – записал Макмиллан в дневнике, – но я убедил его (и Энтони поддержал меня), что, если мы хотим делать ставку на архиепископа, мы должны дать ему возможность поступать так, как он считает нужным». Макмиллан добавил: «Уинстон хотел встретиться с ними отчасти как журналист, отчасти по своей наивности, которая поистине очаровательна, но порой опасна. Он полагал, что сможет их победить. Но я чувствовал, что гораздо вероятнее они его обманут и предадут».
Черчилль послушался совета Макмиллана и Идена. Он написал записку двум коммунистам, в которой объяснил, что, поскольку конференция целиком и полностью греческая, он не может встретиться с ними, но тем не менее надеется, что состоявшиеся дискуссии и налаженные контакты приведут к скорейшему завершению печального конфликта между соотечественниками. Он никому не предъявлял никаких обвинений. «Ненависть между этими греками ужасна», – написал он Клементине.
Вечером Черчилль вернулся на «Аякс». Макмиллан заметил: «Он до сих пор переживает, что отказался встретиться с делегатами-коммунистами». Но было поздно. Его греческая миссия завершилась. Теперь архиепископу Дамаскину предстояло найти премьер-министра, который смог бы сформировать коалиционное правительство – с коммунистами или без оных. Британия будет поддерживать позицию этого правительства, по крайней мере в Афинах. Вечером Черчилль направил телеграмму начальникам штабов с просьбой направить армейскую бригаду из Палестины в Афины. Они согласились. Он также обратился с просьбой включить в новогодний наградной список пятнадцать женщин – сотрудниц британского посольства в Афинах. Одна из названных им женщин была награждена орденом Британской империи за «неустанное исполнение долга под огнем».
Утром 28 декабря, все еще на борту «Аякса», Черчилль раздумывал о том, чтобы на день задержаться в Афинах и провести еще одно заседание конференции. Макмиллан отметил в дневнике: «Ему не нравится мысль о возвращении домой без заключения мира или хотя бы перемирия». Но к середине дня он все же согласился покинуть Афины. Перед отъездом в аэропорт он направил Рузвельту полный отчет о проделанной работе, сообщив президенту: «Я вовсе не считаю архиепископа левым с коммунистическим уклоном. Напротив, он, похоже, решительно настроен создать компактную сильную исполнительную власть в Греции, чтобы предотвратить продолжение гражданской войны. Это было тяжелое зрелище, – добавил Черчилль, – видеть в городе яростные уличные бои и несчастных людей, обитающих в различных сараях и выживающих только за счет продуктовой помощи, которую мы им поставляем. Вооруженный конфликт, по-видимому, продолжится. Огромное большинство мечтает о соглашении, которое избавило бы их от коммунистического террора».
На борту «Аякса» Черчилль получил телеграмму от Монтгомери. Тот сообщил, что немецкое контрнаступление в Арденнах на Антверпен захлебнулось. Выступив перед экипажем корабля, он на адмиральском катере отплыл в гавань, откуда процессия джипов и бронеавтомобилей направилась в аэропорт. После короткого выступления перед служащими британских военно-воздушных сил он поднялся на борт «Скаймастера». Самолет уже выруливал на взлетную полосу, как Черчилль вдруг крикнул: «Остановите машину!» Он в этот момент читал черновик заключительного коммюнике, и в нем было сказано, что он, Иден, Макмиллан и Александер уже покинули столицу. Черчиллю показалось, что это может создать впечатление, что Британия бросила Грецию на произвол судьбы. Самолет остановился. Коммюнике с поправкой передали одному из провожавших британских дипломатов.
«Скаймастер» поднялся в воздух в 2:30. Черчилль надеялся вечером уже быть в Англии, но после посадки в Неаполе выяснилось, что весь юг Англии накрыл густой туман. Пришлось заночевать в Италии. «Надеюсь, завтра будем с тобой ужинать, – телеграфировал он Клементине. – Мне уже одиноко».
Утром 29 декабря самолет Черчилля вылетел из Неаполя в Лондон, и в 3:30 пополудни приземлился на авиабазе Бовингдон. Клементина приехала его встречать. Через два с половиной часа на Даунинг-стрит они с Иденом отчитывались перед военным кабинетом о поездке. Затем, в 10:30 вечера, у них состоялось двухчасовое совещание с королем Греции Георгом II, который не хотел назначать регентом Дамаскина. В 1:30 ночи они снова встретились с Георгом. «Мне пришлось сказать королю, что, если он не согласится, вопрос будет решен без него, и мы признаем пришедшее ему на смену новое правительство», – сообщил Черчилль Рузвельту. Наконец в четыре утра король Греции согласился с регентством Дамаскина. Только после этого Черчилль отправился в постель – через двадцать два часа после того, как проснулся в Неаполе.
В Афинах коммунисты продолжали выдвигать условия, на которые Дамаскин не был готов пойти. В итоге он попросил генерала Пластираса сформировать правительство, в которое не будут включены коммунисты. В Вашингтоне и Лондоне поднялась волна критики по поводу британской политики вмешательства в дела Греции. «Ожесточенное недопонимание в Соединенных Штатах и дегенеративных кругах у нас дома, – сказал Черчилль Клементине, – лишь начало той ярости, с которой будут встречать каждый шаг к мирному соглашению. Уверен, в Греции я принял оптимально возможное решение».
В это время возникла вероятность, что Сталин признает в качестве правительства Польши лишь люблинских поляков, исключив из него поляков лондонских. Узнав об этом, Черчилль стал настаивать на скорейшей встрече лидеров трех держав. Сталин сказал, что врачи не разрешают ему покидать страну, и предложил в качестве места встречи Ялту. Больному Рузвельту в таком случае предстояло преодолеть около десяти тысяч километров, а семидесятилетнему Черчиллю – почти шесть с половиной. «Можно искать десять лет, – сказал Черчилль Гопкинсу, – и худшего места для встречи все равно не найти». Рузвельт собирался морем добраться до Мальты, затем продолжить путь по воздуху. Черчилль решил лететь. Предварительно они с Рузвельтом договорились встретиться на Мальте. «Я буду ждать на пристани», – телеграфировал Черчилль президенту в первый день нового, 1945 г.
Почти весь день 1 января Черчилль проработал в постели. А 3 января, через пять дней после возвращения из Греции, опять покинул Англию. Сначала он вылетел во Францию, где посетил штаб-квартиру Эйзенхауэра под Парижем, а следующим вечером ночным поездом отправился в штаб-квартиру Монтгомери в Гент. Проведя утро с Монтгомери, он съездил в Брюссель, откуда вернулся в Англию. Переговоры дали ему ясное представление о следующей фазе войны – продвижении к Рейну. Черчилль сообщил Рузвельту, что в ходе переговоров не было ни малейших разногласий, но «есть один жестокий факт: для продолжения наступления нам нужны новые силы».
Стремясь несколько снять озабоченность Эйзенхауэра, Черчилль отправил телеграмму Сталину, в которой поинтересовался временем ближайшего наступления русских. Свой интерес он объяснил желанием придать Эйзенхауэру уверенность в том, что немецкие силы будут разделены между двумя «полыхающими фронтами». Сталин проинформировал его, что советское наступление начнется не позднее второй половины января. Черчилль ответил: «Чрезвычайно признателен вам за потрясающие новости».
11 января был подписан договор между Тито и бывшим правителем Хорватии доктором Шубашичем, согласно которому в будущее правительство Югославии войдут как коммунистическая, так и не коммунистические партии. Тем самым договоренность о равноправном разделении сфер влияния в Югославии, достигнутая со Сталиным, казалась, была соблюдена. «Мы должны настаивать изо всех сил, – написал Черчилль Рузвельту, – на проведении честных выборов, на которых решится судьба будущего режима, народа или народов Югославии».
Крайнее недовольство Черчилля вызвало публичное выступление Монтгомери 12 января, в котором тот принизил вклад американцев в битву за Арденны. «Считаю его выступление крайне неудачным, – сказал Черчилль начальникам штабов. – В нем прозвучали покровительственные нотки и полностью проигнорирован тот факт, что Соединенные Штаты там потеряли около 80 000 человек, а мы – от двух до трех тысяч. Впрочем, не наша вина, что мы принимали столь незначительное участие в этом сражении, которое стало великой американской битвой, одновременно катастрофической и славной».
Теперь Черчилль начал готовиться к Ялте. Тем для обсуждения становилось все больше. 15 января он телеграфировал Рузвельту о нарастающем советском давлении в Персии, где Россия, как он выразился, надеется «приобрести все, что хочет, с помощью большой палки». Перед отъездом он сделал в палате общин обзор текущего военного положения. Колвилл записал: «Это была его лучшая речь с 1941 или даже с 1940 г.». Николсон тоже отметил «потрясающую живость, убедительность и юмор».
Говоря в палате об англо-американских требованиях безоговорочной капитуляции Германии, которые широко критиковались как слишком суровые, Черчилль подчеркнул, что немцы очень хорошо знают, «насколько строги моральные принципы, которые ограничивают наши действия», после чего напрямую обратился к врагу: «Мы не занимаемся уничтожением наций и народов. Мы не торгуемся с вами. У вас нет никаких прав. Прекращайте сопротивление безоговорочно. Мы останемся верны нашим традициям и характеру».
Николсон отметил, что перед тем, как произнести последнюю фразу, Черчилль снял очки и сопровождал каждое слово «ударяя себя кулаком в грудь, как орангутанг». Это был мощный и впечатляющий жест. Британия будет вести себя гуманно, даже по отношению к поверженным тиранам.
20 января Венгрия подписала перемирие с союзниками. В этот же день Красная армия перешла границу Германии в Восточной Пруссии и Силезии. Лондон ликовал. В этот день Черчилль получил письмо Эттли, обратившего внимание на то, что в кабинете скопилось слишком много документов, которые он не читал, и слишком много вопросов, которые он не дал себе труда рассмотреть. Черчилль пришел в раздражение. Колвилл записал: «Как бы глубоко я ни любил и ни восхищался ПМ, боюсь, во многом Эттли прав, и я восхищен тем, что он набрался мужества сказать это. Многие консерваторы и такие чиновники, как Кадоган и Бриджес, чувствуют то же самое».
Черчилль ответил очень кратко: «Уверяю, мне всегда на пользу ваши советы». Затем он пригласил своих сотрудников пойти с ним в Министерство авиации посмотреть кинофильм, предложив, как записал Колвилл, «отложить в сторону заботы». Машинистки, водители, прислуга и другие отправились смотреть выпуск новостей, где было показано, как немецкая авиация в новогодний праздник бомбила британские аэродромы в Голландии, а потом – американский фильм «Победить темноту» (Dark Victory) о молодой светской красавице, которая узнает, что умирает от опухоли мозга. В эпизодах снимались Хамфри Богарт и Рональд Рейган.
29 января Черчилль отправился в первую часть своего путешествия по маршруту Лондон – Ялта. 30 января в четыре часа утра самолет приземлился на Мальте, но Черчилль чувствовал себя настолько больным, что оставался в постели на борту самолета в течение шести часов. Затем нашел в себе силы перебраться на крейсер «Орион», где снова сразу лег. Вечером за ужином ему стало лучше, и он даже провел, как выразился Иден, «некоторое предварительное обсуждение проблем будущей конференции».
В последующие два дня обсуждение продолжалось с Иденом и начальниками штабов. Было время и для размышлений. «Должен признаться, – написал он Клементине 1 февраля, – душа моя в глубокой печали от рассказов о множестве немецких женщин и детей, бредущих многокилометровыми колоннами по всем дорогам на Запад перед наступающими армиями. Глубоко убежден, что они это заслужили, но закрывать глаза на это нельзя. Страдания мира потрясают меня, и возникает все более четкое ощущение, что после нашего успешного завершения борьбы могут возникнуть другие конфликты».
Утром 2 февраля прибыл на Мальту Рузвельт. Физическая слабость его была очевидна, так же как и угасающая энергия. На встречах американский президент почти ничего не говорил, однако были приняты важнейшие решения о судьбе Европы и демократии. Вся тяжесть проблем, как американских, так и британских, легла на плечи Черчилля. И он взвалил ее на себя не раздумывая. Днем, на встрече с Объединенным комитетом начальников штабов, он сказал: «Необходимо оккупировать максимум территории Австрии, поскольку нежелательно, чтобы русские заняли больше Западной Европы, чем необходимо». С этим никто не спорил. Вечером на корабле Черчилль заглянул в офицерскую кают-компанию. Мариан Холмс записала: «Он встал у бара и выпил с окружившими его офицерами. Он просто неотразим в этих импровизированных беседах». На прощание Черчилль сказал молодым офицерам: «Надеюсь, вы позаботитесь о моих молодых леди. Они везде ездят со мной и давно смирились с моим дурным характером».
Вскоре после полуночи Черчилль, его дочь Сара и Иден поехали в аэропорт Мальты. Через три часа самолет поднялся в воздух, а еще через семь приземлился в аэропорту крымского города Саки. Здесь они стали ждать самолет Рузвельта. Президент стал «трагической фигурой, – позже записал Черчилль. – Он не смог выйти из открытого автомобиля, и я шел рядом с ним, пока он объезжал почетный караул».
Из аэропорта Черчилль более семи часов добирался на машине через Крымские горы до Ялты. Местом его пребывания на ближайшие восемь дней стал величественный Воронцовский дворец на берегу Черного моря. Построенный в шотландском «баронском» стиле для бывшего посла царской России в Великобритании, он был подарен Гитлером фельдмаршалу фон Манштейну после завоевания Крыма в 1942 г.
Днем 4 февраля Черчилля во дворце навестил Сталин. Первым делом Черчилль поспешил вручить знаки отличия командора ордена Британской империи переводчику Сталина Павлову, о чем говорил в Москве три с половиной месяца назад. Затем он проинформировал Сталина о том, что в ближайшие четыре дня начнется англо-американское наступление, целью которого является выход к Рейну, и показал ему свой картографический кабинет, в котором на карте отражалась вся новейшая информация со всех фронтов. Через час Сталин уехал, а Черчилль по горной дороге отправился на машине в Ливадийский дворец, бывший когда-то летней резиденцией императора Николая II. Там остановился Рузвельт, и там же должна была проходить конференция. Первая встреча началась в пять часов. «У нас под ногами лежал весь мир, – позже вспоминал Черчилль. – Двадцать пять миллионов человек подчинялись нашим приказам на суше и на море. Мы казались друзьями».
На первом пленарном заседании Черчилль предложил провести штабное совещание о возможной англо-американской наступательной операции на севере Адриатики через Люблянский проход с целью соединиться с левым флангом русских войск. Он также попросил, чтобы русские атаковали Данциг, где немцы строили подводные лодки нового типа, «опережающие британские по некоторым техническим характеристикам» и уже потопившие 12 судов поблизости от Британских островов. Сталин не возражал. Вечером за ужином Рузвельт внезапно согласился со Сталиным, который предложил, чтобы условия мирных соглашений определяли только великие державы без участия малых стран. Черчилль на это заметил: «Орел должен позволять петь мелким пташкам и не раздражаться их пением».
5 февраля на объединенной встрече начальников штабов русские отметили, что несколько дивизий немецких войск передислоцируются обратно из Европы на Восточный фронт, и попросили союзников срочно нанести интенсивные воздушные удары по коммуникациям в районе Берлин – Лейпциг – Дрезден и по самим этим городам. Предложение было принято, указания о проведении воздушных налетов сделаны.
В тот же день Большая тройка обсуждала политическое будущее Германии. Сталин представлял себе расчленение Германии на пять самостоятельных государств, как предлагал Рузвельт еще в Тегеране. Слушая его, Черчилль заметил Идену: «Единственное, что объединяет победителей, – их общая ненависть». Он добавил, что для безопасности Британии в будущем «она должна стать ответственной за безопасность группы слабых государств». К недовольству Сталина, Черчилль высказался за осторожность в отношении слишком быстрого «расчленения» Германии.
Говоря об оккупационных зонах союзников на территории Германии, Черчилль настоял на предоставлении одной из таких зон Франции. Его обеспокоило заявление Рузвельта, что американская оккупация будет «ограничена двумя годами». Обсуждая репарации, Черчилль выступил против слишком высоких требований к Германии, вспомнив неудачу репараций, предъявленных после Первой мировой войны. Он сказал Рузвельту и Сталину: «Если вы хотите, чтобы лошадь тащила вашу телегу, ей надо давать сено». Все пришли к соглашению, что определение окончательных сумм должно быть сделано специальной репарационной комиссией. Вечером перед сном Черчилль сказал Саре: «Не думаю, что мировая история знает времена более тяжких всеобщих мучений. Сегодня под солнцем страданий больше, чем было когда-либо».
6 февраля Большая тройка обсуждала создание Всемирной организации по решению международных споров. Ее главным инструментом должен стать Совет Безопасности, в который войдут представители великих держав. Черчилль заметил, что британское правительство не оправдает ожиданий, «если не будут в полной мере учитываться обиды и жалобы многих небольших стран. Ни одна великая держава не должна иметь права вето по вопросам, в которых другая великая держава является заинтересованным лицом». Он привел в пример Китай, претендующий на возвращение Гонконга. Обе стороны должны обосновать свою позицию, и только в этом случае Совет Безопасности примет решение.
Затем дискуссия перешла на Польшу. Эта тема оказалась доминирующей на Ялтинской конференции. Рузвельт сказал, что привез из Америки «отдаленный взгляд на польский вопрос: в Соединенных Штатах пять или шесть миллионов поляков, в основном во втором поколении». Черчилль заявил о праве поляков жить свободно и самим определять свой образ жизни в новых, сдвинутых к западу границах, на чем настаивал Сталин. Британия, по его словам, вступила в войну ради того, чтобы Польша стала свободной и независимой. В Польше необходимо провести свободные выборы; должно быть выражено свободное волеизъявление польского народа о своей будущей конституции и администрации.
Когда Сталин поддержал требование люблинских поляков на доминирование в любом временном правительстве, Черчилль возразил, что люблинское правительство не имеет оснований утверждать, что представляет всю польскую нацию. Рузвельт несколько раздражительно заметил, что «Польша была источником проблем на протяжении 500 лет», на что Черчилль сказал: «Мы должны сделать все возможное, чтобы положить конец этим проблемам». В последующие пять дней Черчилль потратил много времени и сил, настаивая на необходимости проведения в Польше свободных выборов и на «реальном представительстве» лондонских поляков в любом временном правительстве, а также на участии лидеров независимых партий – тред-юнионистов и социалистов, которых хотели подключить американцы.
7 февраля, направляясь с Сарой из Воронцовского дворца в Ливадию на очередную встречу Большой тройки, Черчилль, глядя на искрящееся под солнцем море, заметил: «Адская Ривьера». В этот день на официальном заседании он поддержал предложение Молотова о том, что Советский Союз, будучи единой страной, должен иметь трех представителей в Организации Объединенных Наций: от России, Белоруссии и Украины. «С удовольствием сделал дружественный жест в отношении России по этому вопросу, – телеграфировал Черчилль военному кабинету, – имея в виду перспективу более важных уступок с их стороны, на которые можно рассчитывать». Таким образом СССР получил три места, которые сохраняет и в настоящее время.
В тот же день обсуждался вопрос о том, где должна быть проведена западная граница Польши. Сталин хотел, чтобы в территорию новой Польши были включены немецкий город Бреслау и значительная часть земель между реками Восточная и Западная Нейсе. Черчилль же полагал, что это слишком далеко на запад и что западной границей Польши должна стать Восточная Нейсе. «Будет очень жаль, – заметил он, – если мы накормим польского гуся немецкой пищей до такой степени, что он умрет от несварения». Сталин сказал, что в этом регионе немцев уже не осталось, потому что «они все сбежали». В очередной раз мнение Сталина восторжествовало, поскольку его армии уже овладели большей частью того региона, о котором шла речь.
Физически конференция оказалась не такой тяжелой, как Тегеранская. Сара рассказывала матери: «Они не встречаются до четырех часов дня. Затем огромное заседание, которое длится четыре-пять часов, потом прощаются и обычно возвращаются каждый в свое логово. Мы ужинаем тихо, обычно папа, Энтони и я. Разумеется, это блаженство. К сожалению, почта прибывает только к полуночи, что не дает ему лечь в постель до двух часов». Утром Черчилль вставал поздно, обедал рано, работал, днем немного спал, после чего был готов к пленарному заседанию, начинавшемуся в четыре часа дня.
8 февраля на заседании Сталин заявил, что на первую конференцию Объединенных Наций, назначенную на 25 апреля, должны быть приглашены только те страны, которые объявили войну Германии. Черчилль спросил, будет ли приглашена Турция, если, как он выразился, «она уже готова сделать предсмертное признание и объявить войну». Сталин согласился. Турки с готовностью ухватились за предложение и 23 февраля объявили войну Германии. Заявление должно было вступить в силу с 1 марта.
Дискуссия вновь обратилась к Польше. Поскольку Сталин не был готов предоставить лондонским полякам равноправия во временном правительстве Польши, Черчилль предложил другое решение: Британия перестанет беспокоиться по этому поводу, если в Польше пройдут свободные выборы на основе всеобщего избирательного права и со свободными кандидатами. Как только такие выборы состоятся, Британия будет приветствовать любое польское правительство безотносительно к правительству в Лондоне. В этот же день Черчилль сообщил о своих требованиях военному кабинету.
К его удивлению, Сталин пообещал, что будут проведены свободные выборы. Когда Рузвельт спросил, как скоро они могут состояться, Сталин обезоруживающе ответил: «Их возможно провести в течение месяца». Черчиллю ничего не оставалось, кроме как поверить этому обещанию. Когда же на протяжении последующих недель оно медленно, уклончиво, но систематически стало нарушаться, англо-советский альянс военного времени начал разваливаться.
В завершение заседания этого дня участники кратко коснулись ситуации в Греции. Сталин сказал Черчиллю, что «не хотел вмешиваться». Черчилль ответил: «Премного обязан».
Вечером Сталин принимал Черчилля и Рузвельта в своей резиденции в Юсуповском дворце. В краткой речи Черчилль напомнил участникам банкета, что в прошлом страны, бывшие товарищами по оружию, обычно расходились через пять-десять лет после окончания войны. «Таким образом, миллионы трудящихся шли по порочному кругу, то скатываясь в яму, то ценой огромных жертв вылезая из нее. Теперь у нас есть шанс избежать ошибок предыдущих поколений и установить прочный мир».
По ходу вечера Черчилль произнес тост за переводчиков. Он сказал: «Переводчики всех стран, соединяйтесь! Вам нечего терять, кроме своей аудитории». Эта пародия на Карла Маркса, по словам Портала, «прошла на ура». Сталин развеселился.
9 февраля в ходе пленарного заседания Черчилль и Рузвельт получили заверение Сталина, что британские и американские наблюдатели получат возможность следить за выборами в Польше и что лидер «лондонских поляков» Станислав Миколайчик, наряду с другими кандидатами от Польской крестьянской партии, получит возможность участвовать в выборах. Сталин в очередной раз заверил в скорейшей организации свободных выборов. Он также заверил Черчилля, что использует все свое влияние, чтобы убедить Тито выполнить соглашение, достигнутое с Шубашичем 11 января, о проведении Ассамблеи национального освобождения и свободно избранной Конституционной ассамблеи, в которой примут участие все довоенные партии и которая должна будет утвердить законодательство. Когда Черчилль сказал, что знал, что «может положиться на добрую волю маршала Сталина попросить Тито дать такого рода гарантии», Сталин, как было зафиксировано в стенограмме заседания, твердо заявил, что, когда он делает заявление, он его выполняет.
Последней темой дня стало отношение к военным преступникам. В Тегеране Сталин предлагал взять 50 000 немцев и расстрелять их без суда и следствия. Черчилль, который тогда был настолько возмущен этим предложением, что в знак протеста покинул зал заседаний, сейчас сказал, что следует все же составить список военных преступников, после чего их судить, хотя лично он более склонен к тому, чтобы «расстрелять всех, как только они будут пойманы и их личности установлены». Сталин, прежде бывший сторонником массовых казней, теперь высказался в пользу судебного процесса. Рузвельт заметил, что процесс не должен быть «чрезмерно судебным». Журналистов и фотографов на него нельзя допускать, пока преступники не будут казнены.
На этом пленарное заседание закончилось. Вернувшись по горной дороге в Воронцовский дворец, Черчилль обнаружил там дожидавшуюся его телеграмму от Монтгомери: британские и канадские войска прорвали линию обороны Зигфрида, захвачено семь немецких городов и поселков, в плен взято 1800 солдат. На западном берегу Рейна к югу от Страсбурга немцы прекратили сопротивление. Вечером Черчилль был в благодушном настроении. «ПМ выглядит хорошо, – заметил Кадоган, – хотя выпивает корзины кавказского шампанского, что подорвало бы здоровье обычного человека».
Днем 10 февраля на частной встрече со Сталиным в Юсуповском дворце Черчилль согласился репатриировать в Россию тех русских военнопленных, которых освободили англичане в ходе боев с немцами. Сталин особо подчеркнул, чтобы британцы «хорошо обращались» с этими людьми, пока не отправят на родину. Затем Черчилль, в свою очередь, «упросил» Сталина хорошо обращаться с британскими военнослужащими, которых советские войска освободили из лагерей для военнопленных на востоке. Он сказал советскому лидеру: «Каждая мать в Англии волнуется о судьбе своих пленных сыновей».
Так оказались связаны судьбы сотен тысяч русских, из которых как минимум десять тысяч были казнены после их насильственного возвращения, и сотен тысяч британцев, которых на родине встретили с радостью и любовью.
В конце встречи Черчилль сказал Сталину, что будет «приветствовать появление русских кораблей на Тихом океане» и что в связи с этим русским военным кораблям должен быть разрешен свободный проход через Дарданеллы, несмотря на статью конвенции Монтрё 1936 г., запрещающую это. «Это нетерпимо, – сказал Черчилль, – что Россия должна зависеть от милости Турции не только в военное, но и в мирное время». Затем Черчилль и Сталин в разных машинах из Юсуповского дворца отправились в Ливадийский дворец на завершающее пленарное заседание. Там Черчилль, ссылаясь на телеграмму из военного кабинета, вновь выразил свое беспокойство слишком большим перемещением западной границы Польши, на чем настаивали русские. Но компромисс был найден: Польша получит существенные территориальные компенсации на западе, а реальная граница будет определена позже. На самом деле окончательная граница установилась на том рубеже, до которого дошла Красная армия, то есть именно там, где хотел Сталин.
На последней встрече Сталин согласился не настаивать на слишком высоком уровне репараций, которые он хотел получить от Германии. Дать такое обещание тоже было легко: зато в ближайшие шесть лет Сталин получит от всех стран, оказавшихся под его военным и политическим влиянием, все, чего пожелает. В Ялте в обстановке строжайшей секретности Сталин дал еще одно обещание и честно его выполнил: Советский Союз вступит в войну с Японией в самое ближайшее время после поражения Германии.
Вечером Черчилль принимал в Воронцовском дворце Рузвельта и Сталина. После ужина он провел гостей в свой картографический кабинет. На картах были показаны советские войска, стоявшие на восточном берегу Одера, в 60 километрах от Берлина; британские и канадские – на западном берегу Рейна; американские войска, вернувшиеся на Филиппины, – в Маниле.
В картографическом кабинете произошел небольшой неприятный инцидент. При обсуждении различных наступательных операций Сталин предположил, что Британия может захотеть заключить перемирие раньше русских. Черчилль, крайне оскорбленный, отошел в угол кабинета и, засунув руки в карманы, начал напевать. Сталин был озадачен. Рузвельт с широкой улыбкой сказал русскому переводчику: «Скажите своему шефу, что пение премьер-министра – это британское секретное оружие».
На следующий день, 11 февраля, Большая тройка собралась в полдень, чтобы подписать Декларацию освобожденной Европы, утверждающей «право всех народов выбирать форму правления, при которой они хотят жить, и восстановление суверенных прав и самоуправления народов, которые были насильно лишены их странами-агрессорами. При необходимости оказания помощи в создании временных правительств с широким представительством всех демократических элементов населения Большая тройка приложит совместные усилия для проведения свободных выборов».
В отдельном коммюнике также было подтверждено, что в Польше будут проведены выборы для формирования польского временного правительства. Внешне могло показаться, что Польша стала главным бенефициаром встречи в Ялте. Это произошло благодаря формуле, предложенной Черчиллем для выхода из тупика: люблинские поляки станут главной движущей силой в новом правительстве, «реорганизованном на широкой демократической основе с участием лидеров как из самой Польши, так и поляков, находящихся за границей».
Однако, несмотря на обязательство проведения «свободных выборов в самое ближайшее время на основе всеобщего избирательного права и тайного голосования», польское коммюнике давало понять, что лондонские поляки, за которых так долго боролась Британия и лично Черчилль, получили статус «поляков, находящихся за границей». Этот статус отнюдь не был равен статусу люблинских поляков. Коммюнике отражало в этом вопросе жесткую позицию, на которой еще раньше стоял Сталин. При обмене последними официальными словами в Ялте Черчилль сказал Сталину, что его «будут жестко критиковать дома, говоря, что мы полностью уступили позиции русским». Черчилль оказался прав. В Британии действительно выражали сильное недовольство тем, что лондонские поляки оказались на заднем плане и что ничего не было сделано для гарантии создания демократической и независимой Польши. Но с того момента, как советские войска вышли на берега Одера, что произошло на этой неделе, и овладели Варшавой тремя неделями ранее, никакие коммюнике или обещания не могли уже повлиять на исход дела.
Ялтинское коммюнике было подписано. Черчилль в последний раз покинул Ливадийский дворец и вернулся в Воронцовский. Было чуть больше пяти часов. Он собирался остаться переночевать, но, когда машина миновала величественные ворота в готическом стиле, он вдруг повернулся в Саре и сказал: «А зачем нам оставаться? Почему бы не уехать сегодня? Не вижу причин задерживаться здесь ни минуты – мы уезжаем».
Затем Черчилль резко вышел из машины и быстро направился в свой личный кабинет, где объявил секретариату: «Не знаю, как вы, а я уезжаю! Уезжаю через пятьдесят минут». Сара рассказывала матери: «После минутного ошеломленного молчания все занялись лихорадочной деятельностью. Дорожные сундуки и какие-то загадочные большие бумажные мешки, которые выдали нам русские, заполнили зал. Стираное белье вернулось чистым, но сырым. Были бесконечные противоречивые предложения – отправляться морем либо по воздуху в Афины, Стамбул или Каир, но папа, веселый и энергичный, как школьник, закончивший домашние задания, переходил из комнаты в комнату и подгонял: «быстрее, быстрее».
В 5:30 кавалькада машин направилась на запад вдоль скалистого побережья, под высокими голыми утесами, а затем, когда уже стемнело, повернула в сторону от моря и через горный перевал покатила к Севастополю. Там Черчилля ждало судно «Франкония». «Показалось, премьер-министр выглядел уставшим, – позже записал капитан корабля Гарри Граттидж, – но он первым делом спросил, не прибыл ли курьер, чтобы можно было начать работать».
На следующий день Черчилля свозили на места сражений Крымской войны. В небольшой гавани, которая в те далекие дни была базой британских войск, Черчилля поразило, как он записал позже, «большое количество военнопленных – славян, румын и др., занимавшихся каким-то тяжелым трудом». Русские уже начали использовать труд людей из побежденных стран для восстановления своих разрушенных городов. По возвращении на «Франконию» Черчилль спросил капитана: «Нельзя ли прожарить одежду, чтобы избавиться от паразитов? А то они нас победят».
13 февраля «Франкония» простояла на якоре в Севастопольской бухте. Черчилль работал. Ночью, когда он спал, более восьмисот британских бомбардировщиков нанесли удар по Дрездену. На город было сброшено около 1500 тонн фугасных бомб и 1175 тонн зажигательных. Через несколько часов американские бомбардировщики сбросили еще примерно 700 тонн на горящий город. Цель русских, которую они объяснили в Ялте восемью днями ранее, была достигнута: огромные массы беженцев на дорогах, движущихся на запад, помешали немецким дивизиям пройти через город к Восточному фронту. Но цена была очень велика – более 60 000 погибших мирных граждан.
14 февраля Черчилль сошел на берег и отправился на аэродром Саки. Дорога заняла три часа. Позже он вспоминал: «Во время поездки видели колоссальную груду паровозов – тысячу или больше, – которые немцы, отступая, столкнули в ущелье. Поразительное зрелище». После краткой прощальной речи перед русским почетным караулом в аэропорту, в которой он сказал об «освобожденном Крыме, очищенном русским мужеством от грязного присутствия гуннов» и об их «великом вожде» Сталине, Черчилль в последний раз покинул русскую землю.
Самолет взял курс на Афины, где архиепископ Дамаскин уже был регентом. Столкновения в столице Греции прекратились, и Черчилль ехал с архиепископом по улицам, где звучали не разрывы мин, а радостные приветствия стоявших вдоль дороги людей. Затем на площади Конституции, на фоне залитого вечерним светом Парфенона, он обратился к самой большой аудитории, какую когда-либо видел. Макмиллан, присутствовавший при этом, оценил количество собравшихся в 40 000 человек. «Пусть умрет взаимная ненависть, – сказал Черчилль. – Да здравствует единство. Да здравствует неколебимое братство». Когда уходили с площади, оркестр заиграл «Боже, храни короля», но он не узнал гимна в греческом исполнении и продолжал идти, пока не обратил внимания на генерала Скоби, который встал по стойке «смирно».
Вечером архиепископ нанес визит Черчиллю и просил не забывать о древних притязаниях греков на Константинополь. «Выбросьте эти мечты из головы», – ответил Черчилль. Затем незадолго до полуночи он из британского посольства уехал на корабль, где переночевал, а 15 февраля с рассветом вылетел из Афин в Каир. Из каирского аэропорта он прямиком направился в Александрию, а оттуда катером на борт американского тяжелого крейсера «Куинси». Там его ждал Рузвельт. «Я почувствовал, что он уже не жилец», – позже вспоминал Черчилль. Это была их последняя встреча.
Затем Черчилль улетел обратно в Каир, а 17 февраля отправился в пустыню, в Фаюмский оазис, где дал банкет в честь правителя Саудовской Аравии короля Ибн Сауда. Затронув тему Палестины, Черчилль попросил помощи короля «в заключении прочного и долговременного соглашения между евреями и арабами». Он думал о создании Ближневосточной федерации во главе с Ибн Саудом, в которой еврейская Палестина стала бы неотъемлемой, но в то же время независимой частью.
Позже, в своих военных мемуарах, Черчилль написал, что перед банкетом его предупредили, что король не позволяет при себе курить и употреблять алкоголь. Но он не считал себя обязанным соблюдать арабские традиции. «Я был принимающей стороной и заявил, что если его религия не позволяет таких вещей, то моя религия предписывает соблюдать как абсолютно священный ритуал курение сигар и употребление алкоголя до, после, а при необходимости и во время приема всех блюд, а также в перерывах между ними. И я полностью ей подчиняюсь». Но король оказался не промах. «Нам предложили какой-то напиток, – писал Черчилль. – Не понял, что это было. По вкусу весьма мерзкий коктейль. Потом выяснилось, что это афродизиак».
Вернувшись в Каир, Черчилль отправил телеграмму Клементине, в которой сообщал о «чрезвычайно интересных беседах с одним императором, двумя королями и одним президентом». Он имел в виду императора Абиссинии Хайле Селассие, короля Саудовской Аравии Ибн Сауда, короля Египта Фарука и президента Сирии Шукри Куатли.
18 февраля Черчилль провел в Каире, в полночь уехал в аэропорт и поднялся на борт «Скаймастера». Но самолет еще не был готов к вылету. «Иногда премьер-министр начинал напевать отрывки песенок, а то песни целиком, – написала Элизабет Лейтон родителям. – Он был в прекрасном настроении, сонный и весьма забавный. И, должна признаться, даже довольно симпатичный». В два часа ночи самолет был готов к вылету. Теперь предстоял беспосадочный перелет длительностью тринадцать часов сорок минут. Черчилль отсутствовал в Англии три недели.
Плохая погода в Лондоне вынудила «Скаймастер» совершить посадку в графстве Уилтшир. Оттуда Черчилль машиной три часа добирался до Ридинга, где в привокзальном отеле подождал Клементину. Из Ридинга они поехали в Лондон. На Даунинг-стрит его уже ждали члены военного кабинета. Черчилль отчитался о Ялтинской конференции. «Он удивительно хорош, – сообщила в этот день Клементина Мэри. – Гораздо, гораздо лучше, чем когда уезжал на эту самую изнурительную и трудную конференцию». Вечером они ужинали с королевской четой в Букингемском дворце.
После возвращения самые серьезные претензии Черчиллю были предъявлены в связи с будущим Польши. Многие консерваторы сомневались, что Сталин сдержит слово о свободных выборах. «Чтобы судить о пудинге, надо его отведать, – написал Черчилль премьер-министру Новой Зеландии. – Мы пришли к договоренности лишь на основе доброй воли, что отражено в коммюнике. Я лично, несмотря на свои антикоммунистические убеждения, питаю большие надежды на то, что Россия, или, по крайней мере, Сталин, желает действовать в гармонии с западными демократиями. В ином случае перспективы долгосрочного мира могут вызвать отчаяние. Но мы до последних жизненных сил должны следовать нашему долгу, как мы его понимаем».
«Если Сталин не выполнит свои обещания насчет выборов в Польше, – говорил Черчилль в военном кабинете 21 февраля, – наши отношения изменятся. Британия в этом случае продолжит считать законным польское правительство в Лондоне до тех пор, пока в Польше не будет создано правительство на основе ялтинского коммюнике: свободные выборы и тайное голосование». Колвилл двумя днями позже отметил: «За ужином в Чекерсе ПМ был весьма подавлен. Он размышлял, насколько вероятно, что в какой-то день Россия выступит против нас. Он говорил, что Чемберлен доверял Гитлеру так же, как он сейчас доверяет Сталину (хотя обстоятельства совершенно различны), но утешается в отношении России немецкой пословицей: «деревья до неба не растут». Потом он задумчиво спросил: когда закончится разрушение Германии, что останется между белыми снегами России и белыми скалами Дувра? Впрочем, возможно, что русские не захотят выходить к Атлантике, или что-нибудь их остановит, вроде того как случайная смерть Чингисхана остановила монголов, которые ретировались и больше никогда не вернулись».
24 февраля у Черчилля в Чекерсе побывали находящиеся в эмиграции президент Чехословакии Бенеш и премьер-министр Масарик. Черчилль сказал им, что маленький лев ходил между огромным русским медведем и гигантским американским слоном, но, возможно, окажется, что лев лучше знает, как надо действовать».
Через три дня, обсуждая итоги Ялтинской конференции в палате общин, Черчилль попытался снизить озабоченность будущим Польши. Он сказал, что, по его мнению, Сталин и другие советские лидеры «хотят установить уважительные, дружеские и равноправные отношения с западными демократиями. Я чувствую также, что они держат свое слово. Но по сравнению с 1940 и 1941 гг. времена сильно изменились. Если из-за моря идет человек, который хочет тебя убить, ты делаешь все, что в твоих силах, чтобы он умер раньше, чем закончится его путешествие. Это может быть трудно, это может быть мучительно, но, по крайней мере, это очевидно. С тех пор прошло четыре года. Теперь мы вступаем в непредсказуемый мир, который постоянно требует анализа. Ошибкой будет заглядывать слишком далеко вперед. Только с чем-то одним можно разбираться в конкретный момент».
Черчилль закончил тем, что великие державы «должны стремиться служить, а не править». В заключении, которое он в последний момент решил не произносить, было написано: «Никто не может гарантировать будущее мира. Есть те, кто опасается, что он сам развалится на куски и что в истории человечества может произойти чудовищный провал. Я в это не верю. Всегда должна быть надежда. Альтернатива – отчаяние, а это безумие. Британский народ никогда не поддавался отчаянию».
Вечером в курительной комнате разговоры шли исключительно о Польше. Поговорив с Черчиллем, Николсон позже записал: «Он очень разумен. Он говорит, что не видит, что еще мы могли сделать. Русские не только очень сильны, они уже на месте. Даже всего могущества Британской империи не хватит, чтобы сдвинуть их со своего места». Колвилл на следующий день записал: «ПМ пытается убедить себя, что все хорошо, но мне кажется, в душе он переживает за Польшу и не уверен в прочности своей моральной позиции».
Черчилль действительно сознавал обоснованность ощущения, что Польша предана. «Обе партии чувствуют огромную неловкость из-за того, что мы бросаем поляков», – написал он Рузвельту 28 февраля. Черчилль также сообщил Рузвельту, что ходит множество рассказов о массовой депортации поляков русскими и о казнях люблинскими поляками тех «элементов, которые им не нравятся». Он писал, что у него нет способа подтвердить или опровергнуть эти утверждения. Вечером Черчиллю стало известно о массовых акциях устрашения, которые проводятся в Румынии с помощью советских войск для установления коммунистического правительства. Московская договоренность о «процентах» не допускала британского вмешательства. Но Польша не входила в это соглашение. Ее демократическое будущее было гарантировано Ялтинским коммюнике. Раздраженный и разочарованный упорством Сталина, Черчилль сказал Колвиллу: «У меня нет ни малейшего желания быть обманутым насчет Польши, даже если из-за этого мы окажемся на грани войны с Россией».
