Послесловие

Последние дни в Пекине я провел между упаковкой пожитков, беготней от полиции и поисками адвоката.

Проблема с полицией возникла отнюдь не на пустом месте. Дело в том, что квартал, в котором я обосновался, располагается на главном проспекте страны, буквально в нескольких минутах езды от площади Тяньаньмэнь, политического и духовного сердца столицы. Жить в центре города по большей части весьма удобно, однако в преддверии шестидесятой годовщины прихода коммунистов к власти обстановка в квартале сильно ухудшилась. Задолго до 1 октября 2009 г. полиция начала обход домов, опрос жителей и проверку документов, чтобы обеспечить полную безопасность на протяжении всего маршрута праздничного парада.

Готовясь покинуть страну, мы съехали с квартиры и остановились в доме друзей неподалеку. Наши паспорта уже лежали в британском посольстве в ожидании визы. Этот вполне тривиальный набор обстоятельств — кратковременная смена места жительства перед окончательным отъездом за границу — оказался слишком сложным и подозрительным с точки зрения полицейских властей. После одного неприятного разговора, когда мы безуспешно пытались втолковать, отчего не имеем при себе паспортов, на семейном совете было принято решение вообще не попадаться полиции на глаза, поскольку дело могло закончиться выселением. Полиция уже предупредила всех местных жителей, что категорически запрещается открывать окна и выходить на балкон — причем не только в день парада, но и при каждой репетиции. Словом, были герметично запечатаны все квартиры, откуда открывался самый замечательный вид на это экстраординарное событие и впечатляющую демонстрацию национальной гордости.

Когда в Интернете появились фотографии многокилометровой колонны солдат, танков и счастливых демонстрантов, среди которых были тибетцы, уйгуры и прочие нацменьшинства, один обозреватель, видный синолог, заявил, что вряд ли снимки сделаны во время парада. Надо думать, речь идет о генеральной репетиции, ведь на проспекте не видно ликующих толп. Многоуважаемый ученый ошибся: отсутствие зрителей как раз и подтверждает аутентичность снимков. Фотографировали действительно во время реального парада. Далеко не в первый раз простые граждане были лишены права участвовать в празднествах, прославляющих народную республику.

Примерно в то же время я был занят собственным детективным расследованием. Перед отъездом из Китая мне хотелось выйти на адвоката Ли Фанпина, представлявшего интересы семей, пострадавших в молочном скандале «Саньлу», и узнать, как обстоят дела с тяжбами. Увы, Ли лег на дно. Помимо «молочных» исков, Ли и еще несколько адвокатов-единомышленников взялись за ряд других резонансных дел. Они намеревались защищать сторонников движения «Фалуньгун» и обеспечивать юридическую поддержку этнических китайцев и тибетцев, обвиненных в подстрекательстве к мятежам в Лхасе и других регионах в 2008 г.

За месяц до партийных празднеств группа родителей, чьи дети отравились молочной смесью, тоже собиралась отметить знаменательную дату: первую годовщину печальных событий. Для этого они планировали приехать в Пекин, но тут вмешалась полиция. Собрав родителей, она объявила их членами незаконной организации. Намек был ясен: сидите дома и не показывайте носа в Пекин, иначе вас ждет тюрьма. Далее, коль скоро бо-я годовщина основания КНР была не за горами, зарождающаяся сеть адвокатов-активистов привлекла к себе пристальное внимание службы безопасности. В то время сам Ли опасался появляться в столице, которая кишела полицейскими агентами. Периодически он объявлялся и звонил мне по мобильнику, обещая встретиться в самом скором времени. Впрочем, свой телефон он практически всегда держал выключенным, чтобы полиция его не запеленговала.

В сравнении с прочими событиями, имевшими место в Китае, охота на скромного адвоката и повышенные меры безопасности могут показаться тривиальными. Пока Штаты, Европа и Япония переживали стагнацию вслед за финансовым кризисом, КПК к середине 2009 г. ошеломила весь мир, завалив госпредприятия кредитами. Всплеск экономического роста в Китае отнюдь не пустяк, поскольку он непосредственно сказывается на десятках миллионов человек по всей стране, пусть даже за этим и стоят определенные перекосы и издержки. На глобальных форумах за рубежом к голосу Китая прислушиваются с растущим уважением. Однако партия до сих пор считает, что адвокаты вроде Ли, а также рядовые семьи, интересы которых он представлял, требуют непрерывного надзора и контроля с применением всей мощи аппарата госбезопасности.

Китай при Мао Цзэдуне имел много общего с другими тоталитарными государствами. Как гласит расхожая фраза, террор не был просто побочным эффектом системы; напротив, террор-то и был системой на протяжении долгих периодов маоистского правления, но за последние три десятилетия КПК перевернула эту формулу. Нынче террор и впрямь — побочный эффект: этот инструмент применяют относительно редко и по большей части неохотно. В современном Китае система работает на соблазне, а вовсе не на подавлении. Она хочет привлекать, а не принуждать. И все же террор остается критически важным фактором для выживания системы, и в случае необходимости к нему прибегают безо всякого смущения. Как сказал мне один чиновник, «в Китае народ должен бояться власти, иначе страна развалится». Сам факт, что государство держит под прицелом даже адвокатов вроде Ли, а также его клиентов, лишний раз подтверждает, что партия потому и не отказывается от выспренних лозунгов, что понимает ограниченную легитимность и нестабильность своего режима.

Гуандунский адвокат Лю Шихуэй, известный тем, что представлял интересы правозащитников, через несколько дней после парада стал раскатывать на велосипеде в футболке с собственноручно написанным лозунгом: «Однопартийная диктатура — это катастрофа». Ли вычитал эту фразу в передовице «Синьхуа» от 1940 г., то есть до прихода коммунистов к власти. На спине у Ли красовалась еще одна дореволюционная цитата, на сей раз принадлежащая бывшему Председателю КНР Лю Шаоци: «Компартия противостоит однопартийной гоминьдановской диктатуре, но сама не будет устанавливать однопартийную диктатуру». До полиции шутка не дошла. Лю задержали и устроили ему четырехчасовой допрос. «Они заявили, что я нарушаю общественный порядок, потому как моя футболка вводит людей в заблуждение», — рассказывает Лю. Полиция выкинула футболку в мусорный бак, предварительно изрезав на кусочки, а в супермаркете специально для Лю приобрела новую футболку без надписей, после чего адвоката отпустили на все четыре стороны.

Слова Яна Цзишэна по поводу «Надгробия», произнесенные во время нашей последней беседы, не идут у меня из головы. Вот как Ян описал прогресс Китая и КПК: «Система разлагается и при этом эволюционирует. Гниет и развивается одновременно. Причем пока неясно, какой процесс одержит верх». Американский синолог Дэвид Шамбо пришел к аналогичному выводу. Свою книгу о компартии он назвал «КПК: Атрофия и адаптация», однако придал более позитивный тон умозаключениям. Партия непрерывно адаптируется, чтобы избежать атрофии, говорит он, — словно спортсмены, которые все время меняют режим тренировок, желая идти нога в ногу с самыми последними веяниями в их спортивной дисциплине. Понятное дело, они порой не гнушаются и стероидами, однако пока что тезис Шамбо сохраняет актуальность.

Политологи любят выдумывать сценарии утраты власти компартией Китая. Скажем, на протяжении многих лет ставки делались на финансовый кризис. Выяснилось, однако, что великий финансовый кризис начала XXI столетия ознаменовал закат Запада и восход Китая, а вовсе не наоборот. Или, например, ожидалось, что вступление в ВТО обнажит слабые стороны Китая и что зверская конкуренция со стороны западных транснациональных корпораций задавит китайцев. Результат опять-таки оказался ровно противоположным. За первое же пятилетие после приема КНР в общемировую торговую систему (2001 г.) активное сальдо внешнеторгового баланса страны увеличилось в восемь раз. А к 2008 году этот показатель в тринадцать раз превосходил уровень 2001 г.

Многие пророчествовали, что появление среднего класса приведет к концу авторитарного правления, как это, собственно, и произошло на Тайване, в Южной Корее и других странах Азии. Однако, как заметил один китайский ученый, КНР перевернула с ног на голову тезис покойного американского политолога Самюэля Хантингтона: дескать, средний класс в развивающихся странах сначала играет революционную и лишь затем консервативную роль. А вот в Китае средний класс с самого начала стал консервативным оплотом КПК. Он не решается на массовые выступления против государства, поскольку ему есть что терять.

Неравенство — еще одна часто упоминаемая ахиллесова пята КПК. Крайняя нищета, которая в Китае соседствует с огромным и зачастую неправедно нажитым богатством, не только дискредитирует государство, проповедующее социалистические принципы. КПК постоянно и публично критикует неравенство, поскольку знает, что разрыв между богатыми и бедными говорит не в ее пользу. Но отсюда вовсе не следует, что неравенство погубит партию. Китай стал удивительно вдохновляющим местом; в какой-то степени он даже напоминает США. Кстати, Америка не распалась на части оттого, что доходы в штатах Миссисипи и Западная Виргиния безнадежно отстали от богатого Мэриленда или Коннектикута. Экономика США жива за счет труда людей, которые стремятся сами стать богатыми, а вовсе не прижать толстосумов к ногтю. Китайцы тоже верят в свое умение и талант обеспечить новую, лучшую жизнь для собственных семей, так что вопрос неравенства покамест отставлен в сторону.

А еще есть коррупция. Безусловно, Китай глубоко коррумпирован, однако коррумпированные режимы способны долго держаться. Китайские чиновники, которых арестовывают за взяточничество, делятся на две большие группы, хотя иного бюрократа можно классифицировать по обеим группам сразу. Все они неудачники, проигравшие в борьбе за политическую власть; иногда, впрочем, их коррумпированность принимает настолько возмутительные масштабы, что бросает тень на систему и, следовательно, мешает всем остальным. В Китае коррупция напоминает налог, который распределяет неправедно нажитые доходы среди правящего класса. Своего рода клей, скрепляющий систему.

Несмотря на весь тарарам, сопровождающий «вечнозеленые» антикоррупционные кампании, риск угодить за решетку остается невысоким даже для тех чиновников, которых схватили за руку. С 1982 года порядка 80 % ежегодно наказываемых бюрократов (130–190 тыс.) отделываются простым предупреждением. Еще на 6 % заводят уголовные дела, и только 3 % действительно попадают в тюрьму. «Таким образом, риск получить реальный срок составляет лишь три сотых, — говорит Миньсинь Пэй из Фонда Карнеги, рассчитавший эти цифры. — Стало быть, взяточничество — это высокодоходный и малорискованный вид деятельности».

Если не считать борьбу с коррупцией, КПК доказала способность реагировать на проблемы по мере их возникновения. Нынешнее состояние государственных промышленных и финансовых секторов и сравнивать нельзя с тем, что было дясять лет назад. Да, эти предприятия по-прежнему находятся под политическим контролем, однако в то же время на них распространяется широкий спектр иных критериев эффективности. Федеральные налоги, собранные в тучные экономические годы, наконец-то начали поступать в сферу здравоохранения, просвещения и соцобеспечения — области, в конце 1990-х и начале нулевых запущенные до прямо-таки гротескного состояния. Финансирование в сельских районах, где до сих пор живет и работает большинство китайцев, постепенно либерализуется, в частности, за счет появления рынка небольших земельных наделов, к которым крестьяне были раньше прикреплены пожизненно. Ленинистский бюрократический аппарат сохранился, однако КПК проследила за внедрением кое-каких управленческих принципов в духе «Маккинзи и K°.». И пусть многие критерии эффективности чиновничьего труда бессмысленны — бюрократы, по крайней мере, начинают усваивать идею, что власть должна откликаться на общественное мнение.

Что же касается беспрестанного подавления оппонентов партии, с политической точки зрения этот вопрос заслуживает самого пристального внимания. Но даже здесь система стала куда более изощренной, о чем свидетельствуют не только газетные заголовки. После 1989 года КПК укрепила подразделения полицейского спецназа по всей стране; однако, помимо современного технического оснащения, внедряется и концепция более скупого применения силы. За многие годы, проведенные в Китае, я практически повсюду видел протесты в той или иной форме. Дела в основном улаживались относительно мирным путем, подчас посредством денежных компенсаций. Если же демонстранты никак не желают уходить с улиц или, хуже того, начинают организовывать крупные антиправительственные группы, местные власти без дальнейших церемоний приступают к их разгону, не стесняясь в выборе средств. Однако центр не одобряет подобных конфронтаций. Лучшими считаются те местные чиновники, которые умеют предвосхищать беспорядки и подавлять их в зародыше.

Набралась опыта и пропагандистская система. Вместо того чтобы позволять иностранной прессе и интернет-активистам устраивать ажиотаж вокруг замалчиваемых протестов, катастроф или стихийных бедствий, нынче власти поощряют репортажи об острых событиях, гарантируя тем самым преобладание официальной точки зрения. Анна-Мария Брэйди, автор множества публикаций о пропагандистской системе, сообщает, что власти сильно обожглись на скандальном инциденте с атипичной пневмонией в 2003 г., когда правительственная завеса секретности поспособствовала распространению вируса в регионе. Сейчас власти приступили к внедрению новой системы управления общественным мнением, взяв за образец действия правительства Тони Блэра во время эпидемии «коровьего бешенства» в 2000–2001 гг. «Тот факт, что руководство страны понимает опасность широкомасштабных протестов, вовсе не свидетельствует о слабости режима, — пишет госпожа Брэйди. — Скорее, он говорит о стремлении [КПК] выжить и о способности усваивать новые методы и технологии, обеспечивающее это выживание».

На случай, если такой «тюнинг» не сработает, в резерве у партии имеется большая дубинка. Власти в Пекине и провинциальных центрах стремятся держать руку на пульсе всех событий, происходящих в огромной стране. Об этом свидетельствует обилие всевозможных историй о коррупции, разбазаривании государственных средств, спекуляциях и экологических бедствиях. Как магнит вынуждает стальные опилки шевелиться, так и партия способна заставить всех лежебок системы вскочить на ноги и замереть по стойке «смирно».

Власть КПК самоочевидна на политической арене. Приказ Цзян Цзэминя извести движение «Фалуньгун» на всей территории Китая был выполнен в точности. Заставить экономику плясать под партийную дудку не столь легко, однако при необходимости КПК способна мобилизовать всю свою систему. В конце 2008 г., когда национальная экономика угодила в дыру финансового кризиса вместе с остальным миром, партия велела банкам активно выдавать кредиты, что они с удовольствием и проделали. В первые месяцы 2010 г. КПК развернулась на сто восемьдесят градусов, иными словами, банкам было сказано умерить пыл — и они подчинились этому диктату, хоть и менее охотно. Власть партии проявляется даже в экологии. Эта тема десятилетиями пребывала в забвении. Она приобрела актуальность, когда центральные власти попытались получить контроль над общенациональной политикой защиты окружающей среды, причем не за счет подавления развития, а превратив проблему в экономический шанс, то есть сделав так, чтобы предприятиям стало выгодно инвестировать в альтернативную энергетику. За несколько коротких лет Китай стал ведущим мировым производителем ветровых электрогенераторов и солнечных панелей, а также самым крупным инвестором в экологически чистые технологии производства энергии на угольных электростанциях.

Легитимность власти КПК до сих пор в значительной степени зависит от экономики. Она и есть тот единственно важный фундамент, на который партия опирается внутри страны, и источник влияния Китая в мире. Экономический рост обеспечивает поддержание уровня жизни, политическую гибкость, функционирование механизма кадровых назначений и глобального присутствия. Китайская модель роста обладает целым рядом хорошо задокументированных изъянов и в своей текущей форме не гарантирует устойчивого развития. Мартин Вулф, экономический обозреватель «Файнэншл Таймс», в конце 2009 г. простым и изящным расчетом проиллюстрировал глубинные дефекты этой системы, которая ставит приоритет личного потребления ниже инвестиций и экспорта. «В 2007 г. личное потребление составляло лишь 35 % ВВП. Вместе с тем Китай — в форме текущего положительного сальдо внешнеторгового баланса — вкладывает 11 % ВВП в низкодоходные зарубежные активы, — пишет он. — А теперь давайте вспомним, до какой степени бедны сотни миллионов китайцев, хотя чистый трансфер ресурсов за рубеж составляет чуть ли не треть расходов на личное потребление».

Парадокс этого расчета не в том, что он обнажает суть китайского экономического чуда. Он говорит о потенциальных выгодах, которые обретут рядовые китайцы, если партия наберется смелости атаковать истеблишмент, ныне наживающийся на подобных искажениях. Однако следующий этап экономической реформы связан с политическим риском. Каким образом следует браться за могучие финансовые интересы, выигрывающие от привилегированной позиции государства в экономике? Не приведет ли ущемление экономических интересов государства к разрушению политического влияния партии? Нелегко проложить верный курс в столь густом и опасном лесу, но в то же время мы не должны недооценивать адаптивные способности КПК.

За экономическим развитием стоит не только рост доходов. Экономический успех укрепляет чувство национальной гордости, которую испытывают многие китайцы, наблюдающие за возрождением некогда великой, но униженной Западом цивилизации. В свою очередь эта гордость стала инструментом в руках партийных вождей — тех, кому суждено играть роль естественных и энергичных защитников китайской нации. Гордость за страну и ее культуру — вещь вполне естественная, тем более что речь идет о древней, высокоразвитой цивилизации, первооткрывателе многих направлений. Взглянем, к примеру, на США. Чем богаче они становятся, тем больше патриотизма мы видим. Отчего бы и Китаю не вести себя подобным образом? С другой стороны, опека со стороны КПК привела к тому, что в последнее время китайский патриотизм принимает уродливые формы.

Зачастую возникает впечатление, что Китай напоминает США сразу после событий 9/11: гнев на аутсайдеров и настоятельная потребность поделить весь мир на друзей и врагов. Как только речь заходит о Тибете, далай-ламе, японских зверствах во время войны, синьцзянских мятежах и Тайване, лица мудрых чиновников и дружелюбных граждан темнеют от злости. В демократических странах типа США дискуссии развиваются, а власти меняются. А вот я за все время, пока жил в Китае, с огромным трудом добивался более-менее спокойных реакций на эти темы от любого должностного лица. Расхождение во мнениях по тибетскому, скажем, вопросу, или по истории антияпонской войны могут в мгновение ока перерасти в самые резкие выпады. Как выразился американский синолог Джозеф Фьюсмит, «если одним из критериев «гражданского общества» является корректность в общении, то Китай еще не достиг такого уровня».

Впрочем, даже здесь политическая система демонстрирует приспособляемость. Было время, когда я считал, что национализм до такой степени отбился от рук, что стал угрожать самой КПК. Партия приучила народ бояться; однако, если дело касается патриотизма, мы наблюдаем противоположную картину: партия сама боится народа. Антияпонские выступления в начале 2005 — еще один урок, из которого ясно, что не следует недооценивать адаптивные таланты КПК. Когда по всему Китаю вспыхнули протесты против Японии, полиция выждала ровно столько, чтобы до Токио в полной мере дошел гнев населения, но не возникло угрозы стихийного перерастания уличных демонстраций в антипартийные выступления.

В день, когда массовые протесты достигли апогея, власти показали, какие у них длинные руки. И в Пекине, и в других городах по распоряжению полиции государственная телекоммуникационная сеть забросала все мобильные номера эсэмэсками, направленными на поддержание порядка. Как выразился Джереми Бармэ из Австралийского национального университета, эти послания «позволили мельком увидеть пугающее лицо за маской современного жизнерадостного авторитаризма». Вот примеры таких эсэмэсок:

В конце шествия, у ограды японского посольства, полиция желала толпе всяческих благ, хвалила за патриотизм и выдержку — хотя народ увлеченно швырялся кирпичами в посольские окна — и просила разойтись по домам, что, в общем-то, и было сделано.

То, как партия справилась с антияпонскими выступлениями, лишний раз напомнило, что речь идет не о прямом контроле, а скорее, о методах канализирования общественного мнения в русле преобладающих политических приоритетов. Когда Япония в сентябре 2006 г. поменяла премьер-министра, китайские политики внесли коррективы и в свой курс. Примерно через год после антияпонских протестов на место Дзюнъитиро Коидзуми пришел Синдзо Абэ, которого Пекин считал более расположенным к Китаю человеком — и Ху Цзиньтао немедленно согласился с ним встретиться. Государственные СМИ как по волшебству сменили тон и сосредоточились на «позитивных» аспектах двухсторонних отношений. Полиция без особого шума прошлась по домам самых ярых антияпонских активистов и предложила им прекратить огонь на то время, пока Пекин приглядывается к новому токийскому лидеру. Массы, год назад опьяневшие от злости на японцев, молча подчинились.

Многие западные обозреватели давно предрекают, что грядущий коллапс Китая приведет к дестабилизации всего мира. Эта точка зрения верна лишь отчасти. Китай дестабилизирует мир не только вследствие своего развала, но и вследствие успеха. Стремительное развитие любой страны размером с Китай неизбежно нарушает мировой порядок. Всем государствам придется подстраиваться и конкурировать за морские торговые пути в Азии, за африканскую нефть, новый регламент работы Всемирного Банка и МВФ или, скажем, за стандарты в области мобильной телефонии. Возьмите любую глобальную дискуссию — и увидите, что в ее центре обязательно присутствует Китай.

С другой стороны, одержимость Китая экономическим развитием привязывает Пекин к глобальным институтам, которые решают подобные вопросы. КНР становится все более активным членом самых разных мировых сообществ, от ООН до ВТО или Группы ядерных поставщиков. Китай заинтересован в лоббировании своих интересов через эти организации, однако отнюдь не стремится их расшатать, поскольку любая дестабилизация негативно скажется и на нем самом. Точно так же масштаб внутренних проблем страны, их глубина и разнообразие означают, что правительственные лидеры по-прежнему будут сосредоточены на внутрикитайских вопросах. Порой трудно объяснить аутсайдерам, что Ху Цзиньтао начинает с утра беспокоиться не о том, что творится в Сенате США, а о крестьянских выступлениях в Хэнани, назначении нового партийного секретаря в Шаньдуне, очередном коррупционном скандале в Шанхае, катастрофе на угольной шахте в Шаньси и так далее. Китай все большее внимание уделяет внешнему миру, однако приоритет имеют местные проблемы.

В самом Китае его своеобразная система правления вызывает отнюдь не озабоченность, а скорее, чувство гордости. Националистический таблоид «Хуаньцю шибао» («Глобальные времена»), издаваемый под эгидой партийного рупора «Жэньминь жибао», трубит о том, как подъем Китая положил конец «одностороннему» мировому господству США вслед за окончанием холодной войны. «Китай внес крупнейший вклад в мировую политику, своей революцией, реформами и развитием доказав, что западная модель не является единственно возможным путем модернизации, — заявила редакционная статья в октябре 2009 г. — Кроме того, Китай продемонстрировал, что незападному миру вовсе не обязательно следовать по стопам Запада».

Это утверждение выражает глубоко укоренившееся в Китае мнение, которое лишь сейчас начинает получать признание на Западе, до сих пор не оправившемся от финансового кризиса. Конец холодной войны вовсе не стал концом истории. Китайская коммунистическая система во многих отношениях прогнила, она коррумпирована, зачастую дисфункциональна и неэффективна с точки зрения затрат. Финансовый кризис добавил сюда и опасную спесивость. В то же время эта система доказала свою изворотливость и гибкость, она сумела поглотить все, что ей было брошено, — к изумлению и ужасу многих западных наблюдателей.

В отсутствие демократических выборов и открытой дискуссии невозможно дать точную оценку, до какой степени массы поддерживают КПК. Однако никто не возьмется спорить с тем, что после смерти Мао Цзэдуна был существенно укреплен дуалистический фундамент партийной власти: экономическое развитие и возрождающийся национализм. Китаю с давних пор известна одна истина, которая лишь сейчас начинает доходить до многих представителей демократических стран, а именно: Китайская коммунистическая партия и ее вожди никогда и не собирались перенимать западную модель. Похоже, в обозримой перспективе станет явью их желание усесться на мир и погонять его на собственных неумолимых условиях.