КОЛЬЦО СМЫКАЕТСЯ

Кровь повсюду.

На траве в палисаднике, на узкой дорожке, ведущей к дому, на полу внутри — как в человеке может быть столько крови?

— Тодд? — окликает меня мэр. — Все нормально?

— Нет, — отвечаю я, пялясь на кровь. — Что тут может быть нормально?

А сам думаю: я — круг, круг — это я.

Атаки спэклов не прекращаются. После того взрыва на электростанции они происходят каждый день, восемь дней подряд, без перерыва. Спэклы уничтожают солдат, которых мы отправляем рыть колодцы, чтобы добыть еще хоть немного воды. Еще они нападают на часовых, которых мы расставляем по ночам в разных точках на окраинах города. Они даже сожгли целую улицу домов. Никто не пострадал, но пока люди мэра пытались затушить этот пожар — спэклы устроили другой.

И за все это время от двух рот, высланных на юг и на север, нет ни одной весточки. И те, и другие сидят без дела — спэклы мимо них как бутто не проходят, ни в сторону города, ни обратно. Зонды с корабля Виолы тоже молчат. Такое чувство, что всякий раз враг увиливает прямо у нас из-под носа.

Теперь у них появилось новое развлечение.

Мы стали отправлять небольшие охраняемые отряды горожан выпрашивать пищу у фермеров за городом.

Один такой отряд встретили спэклы.

Средь бела дня.

— Они нас испытывают, Тодд, — хмурясь, говорит мэр. Мы стоим в дверях дома к востоку от разрушенного собора. — Это все неспроста, вот увидишь. Они что- то задумали.

Во дворе и в доме мы нашли трупы тринадцати спэклов. С нашей стороны погиб один солдат, в кладовке видны останки двух фермеров, а в ванной мы нашли трупы женщины и ее маленького сына. Второй солдат лежит в саду; его пытается залатать наш врач, но у него нет одной ноги, и он явно не жилец.

Мэр подходит к нему и приседает на корточки.

— Что ты видел, рядовой? — спрашивает он тихо и ласково. Он умеет так разговаривать, когда захочет, — знаю на собственном опыте. — Расскажи, что случилось.

Рядовой отрывисто дышит и дико таращит глаза, а на его Шум просто невозможно смотреть: в нем спэклы, нападающие со всех сторон, и умирающие люди, но громче всего — ужас от того, что у него нет ноги и не будет уже никогда никогда никогда…

— Успокойся, — говорит мэр.

Я слышу тихий гул. Он просачивается в Шум солдата, пытается его утихомирить, сосредоточить на нужных воспоминаниях.

— Они все шли и шли, — говорит рядовой, со свистом втягивая воздух. По крайней мере, он обрел дар речи. — Мы стреляли, а они падали, но потом сразу появлялись новые.

— Но ведь они не могли явиться без предупреждения, рядовой, — говорит мэр. — Вы должны были что- то услышать.

— Со всех сторон, — выдыхает солдат, корчась от какой-то новой невидимой боли.

— Что? — переспрашивает мэр с прежним спокойствием, но его гул становится громче. — Что ты имеешь в виду?

— Со всех сторон, — повторяет рядовой, хватаясь за горло. Ему не хватает воздуха, и он говорит бутто бы против воли. Может, так и есть. — Они шли. Со всех сторон. Очень быстро. Бежали на нас. Во весь опор. И стреляли из палок. Моя нога. Моя НОГА!

— Рядовой, — повторяет мэр, и гул усиливается…

— Они шли и шли! Без конца!

На этом Шум солдата стремительно тает и исчезает без следа, он умирает прямо на наших глазах.

(Я — круг…)

Мэр встает, на лице — досада. Он бросает последний взгляд на место происшествия, на трупы, на атаки, которые ему не под силу отразить. А вокруг стоят и ждут новых приказов люди, которым с каждым днем становится все страшнее, потомушто ни в одной битве они не могут одержать победы.

— За мной, Тодд! — внезапно рявкает мэр и быстрым шагом направляется к лошадям. А я бегу следом, не успев даже подумать, что вапщето он не имеет никакого права мне приказывать.