Глава 6
17 марта, 08 часов 32 минуты
по тихоокеанскому стандартному времени
Санта-Барбара, Калифорния
«К слову, о тщетных усилиях...»
Стиснув зубы, Томми преодолел еще пару дюймов вверх по узловатому канату, свисавшему с потолка гимнастического зала. Внизу одноклассники выкрикивали то ли оскорбления, то ли слова поощрения. Томми не мог разобрать, что именно, — ему мешало биение крови в ушах и собственное хриплое дыхание.
«Не то чтобы это имело хоть какое-то значение».
Он всегда ненавидел физкультуру, даже до того, как у него диагностировали рак. Не особо быстрый, довольно неуклюжий, Томми обычно занимал последние места в большинстве спортивных состязаний. Также он быстро усвоил, что предпочтет держаться подальше от мяча, чем бегать за ним.
«Ну и какой в этом смысл?»
Единственный вид упражнений действительно занимал его — лазанье. Томми показывал хорошие результаты в этом, ему нравилась простота задачи. Только он и канат. Когда он лез вверх, его тревоги и страхи оставались позади.
Или по крайней мере большинство из них.
Он сжал канат коленями и подтянулся повыше. По спине мальчика тек пот. В Санта-Барбаре всегда было тепло и почти всегда солнечно. Томми это нравилось. Проведя некоторое время в России, а потом на борту арктического ледокола, он не хотел больше возвращаться в этот холод.
«Конечно, после того как тебя заморозили, превратив в ледяную статую ангела, любой будет ценить солнце Южной Калифорнии».
Он поднял взгляд к этому солнцу, которое сейчас светило сквозь ряд окон, тянувшихся по верху гимнастического зала.
«Почти на месте...»
Еще два ярда, и он сможет коснуться проволочных сеток, которые защищали свисающие с потолка лампы. Прикосновение к пыльной проволоке было почетным достижением среди учеников девятого класса, и Томми намеревался добиться этого.
Он помедлил несколько мгновений, собирая силы для последнего рывка вверх. В последнее время мальчик часто стал выбиваться из сил. Это тревожило. Полгода назад он ощутил на себе прикосновение ангела... в буквальном смысле. Ангельская кровь струилась в его жилах, исцелив его от рака, придав ему сил, даже сделав его временно бессмертным. Но теперь она ушла, обратившись в пламя средь песков Египта.
Томми снова стал самым обыкновенным мальчиком.
«Я намерен таковым и остаться».
Он повисел немного, глядя вверх и стараясь выровнять дыхание.
«Я справлюсь с этим».
Снизу до него донесся резкий голос:
— Хватит уже! Спускайся обратно!
Должно быть, это Мартин Альтман, единственный, с кем подружился Томми в новой школе. Старых друзей он потерял, когда переехал к дяде с тетей. Это единственные родственники, которые остались у Томми после смерти родителей.
Он отбросил эту мысль вместе с мрачными воспоминаниями, которые грозили захлестнуть его. Глянув вниз, Томми увидел, что Мартин смотрит на него. Альтман был высоким и тощим, с длинными руками и ногами, он всегда готов был отпустить какую-нибудь замшелую шутку и сам же над нею охотно смеялся.
Ну конечно, ведь родители Мартина не умерли у него на руках.
Томми ощутил вспышку злости на друга, но он понимал, что это чувство происходит от банальной зависти, и потому попытался унять его. Потные ладони заскользили по канату, и Томми сжал руки крепче.
«Возможно, Мартин прав».
Приступ головокружения еще больше убедил его в этом. Томми начал спускаться, но голова кружилась все сильнее. Он старался держаться и ускорил спуск — теперь просто скользил по канату, обжигая ладони.
«Что бы ни было, не отпускай...»
Но он уже падал. Он смотрел на солнечные лучи, пробивающиеся сквозь окна под потолком, и вспоминал о том, как в прошлый раз летел, рассекая воздух. Но тогда он был бессмертен.
«Сегодня не столь удачный день».
Он рухнул на груду матов у нижнего конца каната. Удар выбил воздух из его груди. Томми задыхался, пытаясь втянуть воздух в легкие, но они отказывались повиноваться.
— Быстрей! — закричал мистер Лессинг, учитель физкультуры.
Все посерело — а потом Томми обнаружил, что снова дышит. Он хватал воздух большими глотками, втягивая его, словно выброшенный на берег дельфин.
Одноклассники смотрели на него сверху вниз. Некоторые смеялись, другие выглядели встревоженными, особенно Мартин.
Мистер Лессинг растолкал их и подошел к Томми.
— Ты в порядке, — полувопросительно-полуутвердительно заявил он. — Просто лишился дыхания от удара.
Томми попытался дышать ровнее. Ему хотелось провалиться сквозь пол. Особенно когда он заметил в толпе Лизу Баллантайн. Она нравилась ему, а теперь он свалял у нее на глазах такого дурака.
Томми попытался сесть, чувствуя, как боль пронзает ушибленную спину.
— Помедленней, — посоветовал мистер Лессинг, помогая ему подняться на ноги, отчего лицо Томми вспыхнуло еще жарче.
Но зал по-прежнему кренился из стороны в сторону, и мальчик схватился за руку физрука. Сегодня явно не самый удачный день в его жизни.
Мартин указал на левую руку Томми:
— Это у тебя ожог от каната?
Томми опустил взгляд. Его ладони были красными и горели, но Мартин указывал на темную отметину с внутренней стороны запястья.
— Позволь, я посмотрю, — сказал мистер Лессинг.
Томми высвободился и сделал неловкий шаг назад, прикрывая пятно другой рукой.
— Просто ожог от того, что я съехал по канату, Мартин все правильно сказал.— Хорошо. Все свободны, — скомандовал мистер Лессинг.
— Примите душ; даю вам на это вдвое больше времени, чем обычно.
Томми поспешил прочь. Голова у него все еще кружилась, но не от падения. Он старался тщательно скрыть пятно на коже: ему не хотелось, чтобы кто-нибудь узнал об этом, особен¬но дядя и тетя. Он будет скрывать это так долго, как сможет. И хотя он не понимал, что происходит, одно он знал точно.
«На этот раз — никакой химиотерапии».
Томми потер отметину на запястье пальцем, словно пытаясь избавиться от нее, но он знал, что чудеса для него закончились.
Рак действительно вернулся к нему.
Душу мальчика наполняли страх и отчаяние. Ему хотелось бы поговорить с отцом или матерью, но это было невозможно. И все же была в этом мире та, кому он мог позвонить, кому мог доверить свою тайну.
Другая бессмертная, которая, подобно ему, лишилась своего бессмертия.
«Она сообразит, что делать».
18 часов 25 минут
по центральноевропейскому времени
Венеция, Италия
Стоя посреди монастырского садика, Элизабет Батори поправила свою широкополую соломенную шляпу так, чтобы она прикрывала лицо, затеняя глаза от клонящегося к закату весеннего солнца. Для защиты от загара она всегда носила шляпу, работая на открытом воздухе, — даже в этом крошечном травяном огородике за высокими стенами монастыря, ставшего ее тюрьмой.
Много веков назад ее учили, что носители королевской крови никогда не должны позволять своей коже стать темной, как у крестьян, работающих на полях. В те времена у нее в Чахтицком замке были свои собственные сады, где она выращивала лекарственные травы, обучаясь искусству исцеления и добывая зелья из цветочных лепестков или тайных кореньев. Даже тогда, беря с собой корзину и садовые ножницы, Элизабет — тогда еще Элисабета — не выходила под солнце с непокрытой головой.
Хотя по сравнению с садами, некогда принадлежавшими ей, этот травяной огородик был ничтожно мал, Элизабет нравилось проводить время среди монастырских грядок с ароматными растениями: тимьяном, луком-резанцом, базиликом и петрушкой. Она проводила послеполуденные часы, выпалывая старые, деревянистые побеги розмарина, чтобы засадить очищенную землю лавандой и мятой. Их уютные запахи плыли смешиваясь, в теплом воздухе.
Если закрыть глаза, можно представить, что она сидит летним днем в саду своего замка и скоро из-под каменных сводов к ней выбегут ее дети. Она отдаст им пучки собранных трави вместе с ними пойдет гулять по дорожкам, слушая рассказы о том, как дети провели день.
Но все это было четыре столетия назад.
Ее дети мертвы, ее замок лежит в руинах, и даже само ее имя произносят шепотом, точно проклятие. И все потому, что она стала нежитью, стригоем.
Ей вспомнилось лицо Руна Корцы, тяжесть его тела поверх ее, вкус собственной крови на ее губах. В тот миг слабости и вожделения ее жизнь необратимо изменилась. После первого потрясения от превращения в стригоя графиня пришла к принятию этого существования, омраченного гибелью души, научилась ценить все, что оно предлагало. Но даже это было отнято у нее прошедшей зимой — похищено той же рукой, которая дала все это.
Ныне она снова стала просто человеком.
Слабая, смертная и запертая в четырех стенах.
Будь ты проклят, Рун.
Элизабет наклонилась, сердито срезала побег розмарина и швырнула на вымощенную плитами дорожку. Мария, престарелая монахиня, работавшая в саду вместе с Элизабет, подметала дорожку позади нее самодельной метлой. Марии было под восемьдесят лет, лицо ее сморщилось и иссохло от старости, голубые глаза были подернуты мутной пленкой. Она относилась к Элизабет с добродушной снисходительностью, словно ожидала, что та перерастет свое несносное поведение. Если бы монахиня знала, что Элизабет прожила на свете больше лет, чем может надеяться прожить эта старуха!..
Но Мария ничего не знала о прошлом Элизабет, не знала даже ее полного имени.
Никому в монастыре не было позволено узнать это.
Ломота в колене заставила Элизабет перенести вес на другое, и она знала, чем вызвана эта боль.
Возраст.
«Я сменила одно проклятие на другое».
Краешком глаза она заметила Берндта Нидермана, идущего через двор к трапезной на ужин. Элегантный немец проживал в одной из гостевых комнат монастыря. Он был одет в костюм, считающийся в эту эпоху парадным: отглаженные брюки и синий пиджак хорошего кроя. Берндт поднял руку, приветствуя Элизабет.
Она проигнорировала его жест.
«Мы еще не настолько коротко знакомы».
По крайней мере пока.
Вместо этого она распрямила затекшую спину, глядя куда угодно, но не на Берндта. Этот монастырь в Венеции был не лишен своеобразного очарования. В прошлом это было огромное здание с великолепным парадным входом, смотрящим на широкий канал. Высокие колонны обрамляли прочную дубовую дверь, ведущую к причалу. Элизабет провела немало часов, глядя из окна своей комнаты на канал, по водам которого сновали большие и малые лодки. В Венеции не было ни машин, ни коней — только суда и пешеходы. Это был забавный анахронизм, со времен памятного графине прошлого город во многом остался неизменным.
За последнюю неделю она несколько раз беседовала с немецким гостем. Берндт был писателем и приехал в Венецию, чтобы собрать материал для книги. Судя по всему, этот сбор ограничивался прогулками по каменным улицам, поглощением изысканных блюд и дорогого вина. Если бы Элизабет было позволено хоть раз составить ему компанию, она показала бы ему куда больше, поведала бы ему историю этого стоящего на воде города... но этому не суждено было произойти.
Она всегда оставалась под пристальным надзором сестры Эбигейл, сангвинистки, которая ясно дала понять, что Элизабет не должна делать и шага за пределы территории монастыря. Чтобы сохранить себе жизнь — ныне бренную и хрупкую, — графине следовало оставаться пленницей в этих высоких древних стенах.
Кардинал Бернард был непреклонен в этом решении. Элизабет заточили здесь во искупление ее прошлых грехов.
И все же этот немец мог оказаться полезен. Ради этого она прочла его книги и теперь иногда обсуждала их с автором за бокалом вина и при случае отпускала сдержанную похвалу.
Но даже эти короткие беседы проходили не наедине. Элизабет было позволено разговаривать с гостями только под строгим присмотром обычно со стороны Марии или Эбигейл. Седовласая сангвинистка была неумолима, точно взмах боевой секиры.
И все же Элизабет находила прорехи в их надсмотре, особенно в последнее время. По мере того как уходили месяцы ее заточения, бдительность тюремщиков ослабевала.
Две ночи назад она сумела проскользнуть в комнату Берндта в тот момент, когда его там не было. Среди его личных вещей нашелся ключ от взятой напрокат лодки. Элизабет поспешно спрятала ключ, надеясь, что немец решит, будто сам куда-то задевал его.
До сих пор он так и не поднял тревогу.
Хорошо.
Элизабет вытерла носовым платком пот со лба, и в этот момент в другом конце двора появился мальчик в синей кепке посыльного. Мальчишка передвигался такой же расхлябанной походкой, какую графиня замечала у Томми: как будто современные дети не управляли своими конечностями, позволяя им беспорядочно болтаться во время ходьбы. Ее давно умерший сын Пал, даже будучи в куда более юном возрасте, ни за что не позволил бы себе двигаться так... безвкусно.
Мария поспешила навстречу посыльному, в то время как Элизабет напрягла слух, пытаясь подслушать их разговор. Теперь она знала итальянский язык достаточно неплохо, ведь, помимо работы в саду и учения, ей совершенно нечего было делать. Иногда она засиживалась за учебниками далеко за полночь. Полученные ею знания были оружием, которые она в один прекрасный день сможет обратить против своих тюремщиков.
На руку ей опустилась пчела, и Элизабет поднесла ее к лицу.
— Будьте осторожны, — предупредил раздавшийся позади нее голос.
Графиня вздрогнула. Такого никогда не случилось бы, будь она по-прежнему стригоем. Тогда она могла расслышать сердцебиение с огромного расстояния.
Обернувшись, Элизабет увидела стоящего позади нее Берндта. Должно быть, он обошел двор по кругу, чтобы вот так незаметно подойти к ней. Мужчина стоял так близко, что Элизабет различала терпкий запах его бальзама после бритья.
Она опустила взгляд на пчелу, сидящую на ее руке.
— Мне следует бояться этого маленького существа?
— У многих людей аллергия на пчел, — объяснил Берндт. — Если она, например, ужалит меня, я от этого даже могу умереть.
Элизабет подняла брови. Современные люди так слабы...
Никто не умирал от укуса пчелы в ее времена. Или, быть может, многие и умирали от этого, только никто не знал...
— Мы не можем допустить, чтобы это случилось.
Она отвела руку подальше от Берндта и сдула пчелу, отправив ее в полет.
В этот момент из тени монастырской стены выступила темная фигура и направилась к ним.
Сестра Эбигейл, кто бы сомневался.
С виду сангвинистка казалась обычной пожилой и безобидной английской монахиней — тонкие слабые руки, выцветшие с возрастом синие глаза. На ходу она заправляла под апостольник прядь седых волос, выбившихся из-под покрова.
— Добрый вечер, герр Нидерман, — поприветствовала его Эбигейл. — Ужин скоро будет подан. Если вы направляетесь в трапезную, я уверена...
Берндт перебил ее:
— Возможно, Элизабет будет не против составить мне компанию.
Жесткие пальцы Эбигейл сдавили руку Элизабет с такой силой, что назавтра наверняка должен будет остаться синяк.
Графиня не сопротивлялась. При должных обстоятельствах эти синяки могут вызвать сострадание Берндта.
— Боюсь, Элизабет не может пойти с вами, — возразила Эбигейл раздраженным тоном, не допускавшим возражений.
— Конечно же, могу, сестра, — отозвалась Элизабет. —Я ведь не узница, верно?
Квадратное лицо Эбигейл пошло красными пятнами.
— Значит, решено, — подхватил Берндт. — И возможно, после ужина мы сможем совершить небольшую прогулку на лодке?
Элизабет заставила себя никак не отреагировать на эти слова, боясь, что Эбигейл услышит ее учащенное сердцебиение.
«Заметит ли он пропажу ключа?»
— Элизабет недавно болела, — промолвила Эбигейл, явно подыскивая объяснение тому, что ее подопечная не должна покидать стен монастыря. — Ей не следует перетруждаться.
— Возможно, от морского воздуха мне станет лучше, — с улыбкой предположила Элизабет.
— Я не могу этого позволить, — возразила Эбигейл. — Ваш... ваш отец будет сильно рассержен. Вы ведь не хотите, чтобы я сообщила Бернарду, не так ли?
Элизабет прекратила дразнить монахиню, хотя эта игра забавляла ее. Она уж точно не хотела подобным образом привлекать к себе внимание кардинала Бернарда.
— Очень жаль, — вздохнул Берндт. — Особенно если учесть, что завтра я должен буду уехать...
Элизабет пристально посмотрела на него.
— Я думала, вы останетесь еще на неделю.
Он улыбнулся ее беспокойству, явно приняв его за приязнь.
— Увы, дела призывают меня обратно во Франкфурт раньше, чем я ожидал.
Это было неприятной неожиданностью. Если Элизабет намеревалась воспользоваться его лодкой для побега, это следовало сделать сегодня ночью. Она быстро соображала, понимая, что это ее наилучший шанс — не только на освобождение, но и на куда большее.
Ее планы были куда грандиознее, чем просто обрести свободу.
Хотя теперь Элизабет вновь могла разгуливать под солнцем, она потеряла куда больше. Будучи смертной, графиня уже не могла слышать самые тихие звуки, улавливать слабейшие запахи или видеть мерцающие краски ночи. Ее как будто завернули в плотное покрывало.
Она ненавидела это состояние.
Она желала возвратить себе чувства стригоя, ощутить, как в теле вновь играет эта невероятная сила, но больше всего она хотела быть бессмертной — вырваться не только из стен этого монастыря, но и из неуклонного течения лет.
«Я не допущу, чтобы что-либо остановило меня».
Прежде чем она успела пошевелиться, сотовый телефон, спрятанный в кармане ее юбки, завибрировал.
Только один человек знал этот номер.
«Томми».
Элизабет отошла на шаг от немца.
— Благодарю вас, Берндт, но сестра Эбигейл права. — Она сделала короткий реверанс, слишком поздно осознав, что сейчас уже не приняты подобные манеры. — Кажется, работа в саду слишком утомила меня. Наверное, мне все-таки следует поужинать в своей комнате.
Губы Эбигейл сложились в жесткую прямую линию.
— Думаю, это мудрое решение.
— Жаль, — разочарованным тоном произнес Берндт.
Эбигейл взяла Элизабет за локоть и повела в комнату, еще крепче, чем прежде, сжимая пальцы. Когда они вошли в тесную келью, монахиня приказным тоном заявила:
— Оставайтесь здесь. Я принесу вам ужин.
Эбигейл вышла, заперев за собой дверь. Элизабет подождала, пока ее шаги затихнут, потом подошла к зарешеченному окну. Только сейчас, оставшись в одиночестве, она достала телефон и перезвонила.
Едва в трубке раздался голос Томми, графиня поняла, что что-то случилось. Мальчик явно с трудом сдерживал слезы.
— Я снова заболел раком, — сообщил он. — Я не знаю, что делать и кому сказать.
Элизабет сильнее сжала телефон, как будто могла дотянуться сквозь эфирные волны до этого мальчика, которого полюбила, как собственного сына.
— Объясни, что произошло.
Она знала историю Томми, знала, что он был болен до того, как вмешательство ангельской крови исцелило его, даровав ему бессмертие. Ныне он был простым смертным, как она сама, — и уязвимым, как в прежние времена. Хотя она и раньше слышала от него термин «рак», но никогда не понимала истинной природы его болезни. Желая проникнуть в суть новости, Элизабет уточнила:
— Расскажи мне, что такое рак.
— Это болезнь, которая ест тебя изнутри. — Его голос звучал тихо, подавленно и потерянно. — Она гнездится в моей коже и костях.
Сердце Элизабет болело от тревоги за мальчика. Она хотела успокоить его, как часто успокаивала сына.
— Но в ваше время доктора, конечно же, смогут вылечить тебя от этой болезни.
Последовала долгая пауза, потом усталый вздох.
— Мой рак они вылечить не могут. Я долго лежал на химиотерапии, меня все время тошнило, у меня выпали все волосы. Даже кости у меня болели. Но врачи так и не смогли остановить болезнь.
Элизабет прислонилась к холодной оштукатуренной стене, глядя в темные воды канала под окном.
— А ты не можешь снова попробовать лечиться этой химиотерапией?
— Я не буду. — Теперь голос его звучал твердо, как у взрослого. — Я должен был умереть еще тогда. Думаю, этому и следовало произойти. Я не хочу снова проходить через это унижение.
— А что твои дядя и тетя? Они не сказали, как тебе следует поступить?
— Я им не сказал и не собираюсь говорить. Они снова заставят меня пройти через эти лечебные процедуры, но все будет зря. Я это знаю. Все идет так, как и должно идти.
Элизабет слышала горечь поражения в его голосе, и в ее душе рос гнев.
«Может быть, ты и не желаешь сражаться, но зато желаю я».
— Послушай, — продолжал Томми, — никто не может меня спасти. Я позвонил, просто чтобы поговорить, поделиться этой тяжестью... с кем-то, кому могу доверять.
Его искренность тронула Элизабет. Во всем мире только он доверял ей. И он был единственным, кому она, в свою очередь, могла довериться. Она почувствовала, как решимость ее становится каменно-твердой. Сын Элизабет умер потому, что она не сумела защитить его. Но она не допустит, чтобы подобное случилось с этим мальчиком.
Он еще несколько минут говорил ей что-то, по большей части о своих покойных родителях. И с каждым его словом Элизабет все яснее видела свою новую цель.
«Я вырвусь на свободу из этих стен... и спасу тебя. "
