Глава 7
В город я вернулся под утро, пробрался в свою людскую, начал устраивать шапку у изголовья, тут же на локте приподнялся Карнар, вытянул шею.
— Кого это ты принес? Все равно сдохнет.
— Но я уже не буду виноват, — ответил я.
Он посмотрел искоса.
— Странный ты…
— Это же не человек, — объяснил я. — Тебя бы я подбирать точно не стал.
Он ухмыльнулся:
— Вот это уже по-нашему.
В своей каморке я перебрал все, что было на столе и на полке, но моя ящерица все равно пищит жалобно и смотрит с такой надеждой, что у меня сердце разрывается от сочувствия и сострадания.
Наконец, когда уже смирился, что все равно умрет, сунул ей сочную ягоду клубники. Ящерица пискнула, потыкалась острой мордочкой и… начала сперва неумело лизать сок в том месте, где я нечаянно придавил ягоду пальцами, а потом и пытаться засовывать в нее острое рыльце в поисках еще сладкой жидкости.
Я подготовил еще пару перезревших и набухших соком ягод, а когда вернулся к столу, моя ящерица уже неумело пытается есть, хватая крупинки полуразинутой пащечкой.
— Ура, — прошептал я, боясь верить счастью, — лопай, лопай, моя умница, моя красавица…
Среди выпавших из гнезда воробышков некоторые все же выживали, то ли уже постарше, то ли не все дети такие тупые, каким был я, вон соседская Люська разжевывала творог и кормила птенчиков прямо из своего рта, они туда засовывали свои крохотные головки на тонких жалобных шейках и выхватывали уже прожеванное.
Ящерица насытилась быстро, сожрав целую ягоду и надкусив следующую, свернулась клубочком и заснула. Я осторожно переложил ее на дно шапки, почти такое же гнездо, тепло и защищенно, а сам продолжал рассматривать ее во все глаза.
Теперь, с раздутыми боками, больше похожа на худую лягушку, разве что по спине крохотный гребень до самого кончика короткого хвоста. Глаза большие, вид умильный и жалобный, вообще-то природа изобрела потрясающий ход: придала детенышам всех зверей такое очарование, что даже ненавистники животных останавливаются в умилении перед щенками, котятами, поросятами, козлятами и стараются ухватить их на руки и потискать, а теленка или слоненка хотя бы погладить и дать им конфету.
Ход этот безупречный и вбитый глубоко; звери, в свою очередь, хоть и готовы разорвать человека в клочья, но подбирают ребенка и вскармливают своим молоком.
Рундельштотт вышел из своей комнаты только под самый обед, я уже начал опасаться за веточку синюшки, слуги засуетились, пригнулись над горшками и ступками, а я, напротив, разогнулся и загородил чародею дорогу.
— Мастер Рундельштотт! Вам эта ерундишка не нужна, случаем?
Он остановился, недовольно буркнул:
— Что у тебя?
Я с самым равнодушным видом протянул ему веточку, что на глазах начала раздуваться, превращаясь в нечто прозрачно-стеклянное.
— Вот… я услышал, вам это как бы надо, сбегал ночью на тот самый холмик, вы его Звездной горою кличете, и… эта… сорвал, хотя это так грубо, так грубо! Цветы нельзя рвать, пусть живут, они же умирают, если сорвать, как люди этого не понимают? Дикари-с…
Он вскинул брови, быстро выхватил из моей ладони, посмотрел на свет, поднес к носу, я видел, как хищно заходили мясистые крылья, до самой переносицы покраснело, наконец он сказал с недоумением:
— Это же настоящая трава-синюшка!.. И сорвана именно ночью, да еще при свете трех лун, это же видно по твердости стебля!.. Но… как?
— Запросто, — ответил я. — Левой ногой. Нет, вообще-то рвал рукой, хотя могу и ногой, у меня и там пальцы, Господь творил человека, глядя на только что сотворенную обезьяну как довольно удачный образец… Если бы не вышло с человеком, наверное, продвигал бы обезьяну и давал бы заповеди ей! Шимпанзу или орангутангу… Нет, лучше гориллу, он представительнее…
Он с трудом удержал себя от взбешенного крика, только побагровел, а глаза едва не вывалились из орбит.
— Как… ты… туда… добрался?
Я постарался шмыгнуть носом, хотя не шмыгалось, но я сумел, еще и так мощно утер рукавом, словно разбрызгиваю сопли по всей комнате.
Чародей поспешно отшатнулся, но не сводил с меня изумленного взора.
— Да на своих задних, — пояснил я, — хотя на коне как бы шибче, но там зачем-то лесу наросло, если бы его вырубили, я бы еще быстрее… Вы, как великий чародей, могли бы дунуть-плюнуть, чтобы деревья вот так лихо и с маху в траву? И гору перенесли бы поближе… Сюда, во двор? Хотя во дворе, наверное, не совсем поместится… Тогда можно на реку, ее не жалко, дурно только воду носит…
Он все еще с нежностью рассматривал стебель, меня почти не слушал, с хрустом расправлял смятые листочки, что потрескивают и странно звякают.
— Как же это… и вот так просто… почему дуракам везет, а умным приходится…
— А нас Бог любит, — похвастал я. — Мы хоть и дурные, зато замечательные!..
Он спросил вдруг:
— Если сумел, почему только один стебель?
— Я цветы люблю, — сообщил я. — Потому жалею. Только грубые и жестокие люди рвут, лишая их жизни, а потом трупы ставят в вазы посреди стола!.. Хотя, конечно, для вас бы принес и трупы. Сколько скажете! И чьи угодно.
— Что-что? — спросил он рассеянно. — Ты о чем?
— Хотите, — предложил я преданно, — удавлю Симсипа?.. Он вчера вам на ногу горшок уронил!.. А цветок мне рвать жалко, но Симсипа вот удавлю и не хрюкну.
Он поморщился, но на миг задумался, может быть, в самом деле сумел понять, что рвать цветы — убийство. Если цветок нравится, дай ему жить, дорасти до зрелости, до семян, а не убивай в цвете лет, это как человека удавить в юном возрасте.
Я ощутил на себе его внимательный взгляд.
— Что-то в тебе есть, — проговорил он задумчиво. — И так далеко прошел, и в ночь трех лун уцелел…
Я сказал беспечно:
— Три луны? Ах да, это ниче так. Красиво. Я даже рот раскрыл, но ничего туда не попало, точно!.. Хотя мыши всякие там и летают, но они ж не дурные птицы, как и пчелы, все на лету, все на лету…
— Птицы не на лету, — поправил он с педантичностью ученого, — что-нибудь там еще видел?
Я помотал головой:
— He-а, я же культурный, а головой вертеть неприлично. Но под ноги смотреть можно, кто бы подумал! Мне мама всегда говорила: смотри под ноги, а то я всегда спотыкался о порог, и батя всякий раз мастерил его снова… Так вот, под ногами я и того… траву увидел. Что самое смешное…
— Что?
— Она и в темноте синяя, — сказал я. — Все ночью серое, даже зеленые листья серые, а эта вот синяя. Хотя на самом деле вовсе не синяя, но мы же все понимаем, что если синюха, то нужно считать ее синей? Но это исче не усе…
Он ждал, а я медленно и очень хозяйственно, наслаждаясь каждым мгновением, вытащил из кармана колечко с ключами от моего хозблока.
Он впился в них жадным взглядом, я не успел протянуть ему, как выхватил, начал вертеть, щупать, нюхать, даже надкусил, скривился.
— Что за что странная вещь?
— Ключи, — ответил я. — Это же даже я сразу, а вы еще сразее, вы же умный! К каким-то сундукам с золотом, да? Не зря же из магического металла… Я пробовал кусать — чуть зубы не обломал.
Он снова принялся рассматривать оба ключа, попробовал снять с колечка, но не получилось, хотя почти понял принцип, за это время вокруг собрались слуги, начались охи и ахи, а кто рассмотрел, что у колдуна у руках, начал подавать советы.
Наконец он поднял на меня взгляд, полный изумления.
— Ты молодец, — произнес он. — У тебя чутье.
— Есть, — подтвердил я. — Даже ого-го какое! А то и два. У всех по одному, а у меня два!..
Он буркнул:
— И как у тебя получается…
— Стараюсь, — сообщил я. — Очень уж к вам в ученики хотелось попасть. В настоящие.
Он тут же насторожился, посмотрел волком.
— Что? Зачем мне ученики? Ты же в помощниках?
— Да какие там помощники? — спросил я. — Слуги, что к вам туды и не заходять… А я бы мог подать, принести, подержать… Даже в лес могу снова сбегать, лесной народ попугать. Я такой, люблю пугать! Если, конечно, пугаются. А вот когда меня пугают, не одобряю.
Он насупился, сказал нехотя:
— Подойди попозже. Я подумаю.
— Премного благодарен, — сказал я с чувством. — От всего нашего, так сказать, простого и чистого народного сердца! Заранее, так сказать, спасибо!
Он поморщился:
— Я тебя еще не взял.
— Вы должны меня взять, — сказал я с жаром, — я буду таким полезным, таким полезным! У меня нюх.
Он ответил сухо:
— О тебе весь двор говорит, слышал. Но я верю в магию, а не в Улучшателей. Ладно, приходи вечером. Что-нибудь придумаю.
Я оглянулся, недоброе ощущение, когда кто-то пристально смотрит, успел увидеть смазанную тень человека, спешно укрывающегося за углом стены. И раньше это ощущение иногда возникало, но сейчас вижу просто нереально отчетливо глерда Виллиса. Он уже исчез, но вижу не только его злое лицо, но даже как одет и какой у него на поясе нож, хотя откуда он здесь?
Маг повернулся и уже уходил, когда я сказал в спину:
— А я покажу, как снять эти ключи.
Он обернулся быстрее, чем это сделала бы двенадцатилетняя девочка.
— Что?.. Ты уже понял?
— Да, — ответил я скромно. — Как бы уже. Я такой, не понял — не понял, не понял, а потом вдруг как бы вот так и все понял. Даже больше, чем мне надо. У меня так иногда всегда.
Он сказал с нетерпением в голосе:
— Так чего стоишь, дубина? Пойдем! Работать надо.
Я поспешил за ним, Рундельштотт понесся к выходу, как застоявшаяся гончая. На выходе из помещения я бросил быстрый взгляд по сторонам, но везде только слуги.
Но что-то определенно было.
Подошел Илака, один из слуг Рундельштотта, посмотрел с неприязнью, уже старый, хмурый, работающий на чародея много лет без всякой надежды на повышение в статусе.
— Пойдем, — велел он, — покажу, где жить будешь.
— И спать? — уточнил я. — Или только жить?
Не отвечая, он спустился по лестнице там же в башне на пару этажей, там в стене массивная дверь с огромным висячим замком, снял с пояса большой ключ.
— Держи. Это теперь твой.
Замок долго скрипел и не поддавался, я стучал по нему справа и слева, сыпалась ржавчина, наконец щелкнуло, дужка вылетела из петли, а я едва успел убрать ногу, спасая пальцы.
— Рундельштотт велел? — спросил я.
— Он, — ответил Илака с неохотой. — Чем-то ты угодил.
— Я от самой королевы, — сообщил я свысока.
Он наморщился:
— Ему никто не указ.
Дверь отворилась с надсадным скрипом. Я переступил порог, огляделся. Комната намного меньше людской, пол из строганых дубовых досок, покрыт лаком, а сверху еще и широкая ковровая дорожка, при желании можно назвать даже ковром. В дальней стене два узких окна, вылезти не удастся, разве что просунуть руку и помахать платочком.
У стены слева просторный шкаф, но пуст, судя по распахнутым дверцам, справа низкое ложе на массивных ножках, посредине добротный стол и широкая лавка, на которой можно даже спать.
— С каждым днем, — пробормотал я, — все радостнее жить… А баб сюда водить можно?
Он поморщился:
— Что вы все об одном и том же?.. Конечно, можно. Сколько угодно. Но тайком. Это значит, чтоб никто не знал и не видел.
— Прекрасно, — сказал я радостно. — Вон она, романтика! Чтоб никто не знал, даже ее родители… А песни петь?
— Сколько угодно, — повторил он.
— Но чтоб соседи не слышали?
— Догадливый, — сказал он недобро, — и чтоб соседи, и даже в коридоре. Петь можешь как угодно громко, даже горланить, но про себя. Хоть эта комната твоя, но если мастер Рундельштотт услышит…
— Понял, — ответил я. — Буду как мышь под полом. Тут мыши есть?
— А где их нет? — спросил он резонно. — Устраивайся и возвращайся к работе.
Мое обустройство выразилось в том, что перенес из людской гнездышко с ящерицей, положил для нее на стол горсть ягод и круто сваренное яйцо, пожелал приятного аппетита и вышел, сунув в петли дужку навесного замка и повернув ключ дважды.
