Глава 11

Как всегда после обхода, Розенберг вернулся в операционный блок раздраженный. Таня кинулась варить ему кофе.

— Нет, я многое могу понять, но не это! — сказал Форрест, набивая трубку. — Почему они называют свои физиономии мордочками? Вот вы, Таня, можете это объяснить? Я всегда знал, что морда у животного, а у человека — лицо. Так, во всяком случае, мне говорила мама.

Она молча подала ему чашку. Ответа не требовалось, Розенбергу просто нужно было разрядиться, и, если бы сейчас Тани не оказалось рядом, он разговаривал бы с диваном или с фотографией полуголой девушки на календаре.

— Ах, у меня мордочка в морщинках! Это кем надо считать себя, чтобы сказать такое? Допустим, я говорю приятелю: ну и морду ты себе отожрал, — это понятно. Или меня называют «морда жидовская» — тоже без вопросов. Но когда человек добровольно низводит себя в ранг зверушки, меня от этого, как говорят молодые, плющит и колбасит!

Таня улыбнулась и подвинула ему тарелку с бутербродами. Нужно было уходить, чтобы не мешать шефу обедать, но она ждала, когда он разрядится, потому что имела к нему деликатный вопрос.

…Странно, но теперь, пребывая в состоянии развода, то есть в том статусе, в котором женщина по определению не может быть счастливой, Таня была вполне довольна жизнью. Во-первых, у нее сразу появилось много денег. Необходимость содержать Бориса отпала, и с каждой зарплаты у нее оставалось тысяч двадцать. Она приоделась, поставила в квартире стеклопакеты и потихоньку начала своими силами делать ремонт. Благо теперь, когда Борис вывез половину мебели, это было нетрудно.

Через месяц свободной жизни Таня обнаружила, что сильно похудела, килограммов аж на пятнадцать. Теперь зеркало отражало не милую пышечку, а стройную девочку абсолютно пионерского вида.

«Почему так? — недоумевала она. — Пока я жила с человеком, который постоянно требовал от меня сбросить вес, я никак не могла этого сделать. Хотя он прямым текстом говорил, что я противна ему вместе со своими лишними килограммами, и пугал меня разводом, если не похудею. Я ужасно боялась развода, сидела на всех известных науке диетах, но ничего не получалось. Мои килограммы оставались при мне.

А теперь я и не старалась похудеть, но мои килограммы убежали, не прощаясь… Почему так? Из-за того, что я не жду каждую минуту наказаний и нотаций и, возвращаясь домой, не нервничаю в предвкушении разноса? Глупо было бы думать, что я ничего не переняла от Бориса за годы совместной жизни. Надеюсь, я не стала такой, как он, но все эти годы я боялась, что он уйдет, и поэтому вела себя не так, как мне хотелось, а так, как было угодно ему. По сути, я постоянно притворялась. Теперь наконец я могу быть самой собой.

Я терпела десять лет, и ведь терпела бы еще столько же, если бы не Миллер. Да, он живет с женщиной и готовится стать отцом, но я нравилась ему, это совершенно точно. А для банальной интрижки он меня слишком уважал. Да, это так, — обрывала она свой внутренний голос, нашептывающий, что Дмитрию Дмитриевичу никогда не было до нее никакого дела, — он меня уважал, и я нравилась ему как женщина. Именно благодаря ему, его тактичному и благородному поведению я ощутила, что могу быть привлекательна и желанна».

И она перебирала в памяти все встречи с ним, каждую минуту, проведенную вместе…

— Чуть не забыла. Ваша почта.

Зная привычку Розенберга читать за едой, Таня положила перед ним стопку корреспонденции.

После развода с Борисом к обязанностям санитарки она добровольно присоединила еще и функции личной няньки Якова Михайловича. За работу клиники у него отвечали бухгалтерша и администратор, пожилые жуткие тетки, которых Таня про себя именовала Сцилла и Харибда. Они профессионально вели документацию, обеспечивали порядок и бесперебойную работу персонала, но обихаживание персоны Розенберга оставалось за рамками их трудовых интересов.

Длинноногой секретарши Яков Михайлович не держал. Главным образом потому, что ему некуда было ее посадить — амбулаторный прием он вел в своем филиале, где выполнялись процедуры, не требующие стационарного лечения, так что кабинета, как такового, у него в клинике не было. Его письменный стол с компьютером располагался в административном отсеке, «между Сциллой и Харибдой», но Розенбергу больше нравилось тусоваться в оперблоке.

Вот Таня и принялась заботиться о нем. Она не чувствовала, что как-то ущемляет собственное достоинство, обеспечивая Розенберга едой или заказывая ему билеты на самолет. Во-первых, он был ей по-человечески симпатичен, а главное, следовало заполнить вакуум, образовавшийся после расставания с Борисом. Многолетнюю привычку ухаживать за другим человеком просто так не выкинешь. Заботиться только о себе — что может быть страшнее? И Таня внимательно следила, чтобы у шефа всегда был запас кофе любимой марки, табака и чего-нибудь вкусненького для бутербродов. Первые два месяца она делала это бескорыстно, но на третий Розенберг, без единого намека с ее стороны, прибавил ей жалованье.

Яков Михайлович углубился в бумаги, и Таня, поставив перед ним вторую чашку, пошла к двери — нужно же дать человеку отдохнуть, лучше она подкараулит его по дороге домой и тогда изложит свою просьбу. Но Розенберг заметил ее движение и, не отрываясь от рекламного буклета, пробормотал:

— Подождите, Таня, сядьте. Вы что-то хотели мне сказать?

— Да, Яков Михайлович, дело в том…

— Ну и задолбали они! — в сердцах перебил он, отшвыривая буклет. — Совсем рехнулись со своими стволовыми клетками. Хотят, чтобы я их метод продвигал. Я русским языком сказал, что не подпишусь, а они все равно лезут! Через Интернет даже уже достали. Если бы вы знали, Таня, как я проклинаю тот день, когда попал в эстетическую хирургию! Если бы не трое детей, давно бы бросил это дело и двинул в обычную больничку на челюстно-лицевую хирургию. Вам-то, ясное дело, все равно, где инструменты мыть, а меня тошнит от этих жеманниц, с одной стороны, и шарлатанов, стремящихся срубить денег влегкую на сомнительных изобретениях — с другой.

Таня надулась. Ничего ей не все равно, где мыть инструменты!

— Вы тоже, Яков Михайлович, много зарабатываете, — ядовито сказала она.

— В принципе да… И эти, — Розенберг показал на разбросанные по столу буклеты, — тоже ради детей стараются. Спрос рождает предложение, человечество хочет выглядеть красиво, вот и появляются в немереном количестве всякие средства для похудения, плацента-маски и прочая хрень. А средства от рака! Вообще золотая жила. В надежде на выздоровление от неизлечимой болезни человек купит все, что угодно, за любые деньги. А что не помогает, так, простите, болезнь все-таки неизлечимая… Но тут ладно, борьба за жизнь, нужно использовать любой шанс. А глотать всякую дрянь, чтобы выглядеть моложе, — это как? А дрянь эта, возможно, смертельно опасна, ведь как у нас выдаются сертификаты — ни для кого не секрет… — Розенберг принялся набивать трубку, методично утрамбовывая каждую щепотку табака. — Да вот хоть солярий взять. По-моему, загорелый человек в январе на питерских улицах выглядит просто глупо. Но ходят же, совершенно не думая, что от искусственного солнца риск меланомы, самой злокачественной опухоли, какую только можно себе представить, возрастает в десятки раз. Если бы еще человека перед солярием осматривал врач и не допускал бы туда при наличии больших или подозрительных на вид родинок, так нет! Заходи кто хочет.

— Яков Михайлович… — робко попыталась переключить его Таня, зная, что, если на Розенберга находит стих, он не успокоится, пока не выскажется.

— Организм — это открытая система в том смысле, что реагирует на каждое воздействие внешней среды. Причем система, функционирующая по принципу черного ящика. Как бы мы ни пытались объяснить и описать метаболические процессы, в конечном итоге имеем только параметры на входе и на выходе, как правило, совершенно неожиданные. Да, наука доказала, что курить вредно, описала действие компонентов табака на клеточном и молекулярном уровнях, но никто не может объяснить, почему один дымит как паровоз чуть ли не с ясельного возраста и доживает здоровяком до девяноста лет, а другой покурит пару лет — и помирает от рака легких или облитерирующего атеросклероза. Или взять такой банальный пример, как алкоголь. Кто-то спивается за считанные месяцы, а кто-то, не отказывая себе в доброй порции водки, сохраняет ясность рассудка и здоровую печень. Но я, собственно, не о пропаганде здорового образа жизни. Просто говорю, насколько сложен и непредсказуем человеческий организм, и неизвестно, чем аукнутся эти плацента-маски и стволовые клетки через десять лет. И как они отразятся на потомстве, если вдруг женщина, пройдя курс омоложения, захочет родить ребенка. Уж лучше добрая, надежная старушка хирургия, от которой мы хотя бы знаем, чего ожидать. Но с другой стороны, если бы операция была такой безопасной и безвредной, как представляется моим пациенткам, разве ломали бы головы специалисты экстренной хирургии: оперировать больного или нет? Чего проще — взял на стол, вырезал аппендикс или желчный пузырь — и иди, спи себе дальше. Даже если сделаешь напрасную аппендэктомию, тебя никто особо не осудит. Но вместо этого врачи контролируют анализы, делают УЗИ, тратя кучу сил и времени на то, чтобы избежать напрасной операции. Потому что понимают — травма, кровопотеря, наркоз здоровья не прибавляют. А у нас… Да что там… — Розенберг досадливо махнул рукой. — Я хоть обследую теток более или менее полноценно, а есть мастера, всем подряд хреначат подтяжки. А главное, игра не стоит свеч. Кожа после операции за счет рубцов и нарушения микроциркуляции становится качественно хуже и потом быстрее стареет. Значит, раз попав к пластическому хирургу, ты его уже не покинешь. Так что, Таня, не советую вам в будущем делать пластическую операцию, — неожиданно заключил он.

Таня фыркнула.

— Да, да, не зарекайтесь. Неизвестно, какая блажь придет вам в голову в пятьдесят лет.

— Яков Михайлович, я хотела попросить… Не знаю, как это можно сделать, ведь отпуск мне еще не положен. Может быть, авансом? Я понимаю, что вы не обязаны…

— Говорите толком. Конкретно и четко, что вам надо.

— Мне пришла повестка на сборы. Две недели.

— Спустите ее в унитаз, — посоветовал Розенберг.

— Нет, я должна ехать. Вы, конечно, не обязаны отпускать меня, но я думала, если за свой счет… Дело к лету, операций меньше становится. Но это вам решать. Думаю, если что, замену мне вы легко найдете.

Форрест выпустил дым и посмотрел на Таню с удивлением и некоторой опаской.

— То есть ради идиотских военных сборов, на которые никто и никогда не ездит, вы готовы потерять, не скажу интересную, но достаточно денежную работу?

— А что делать? Это мой долг.

Розенберг задумчиво покачал головой, а потом сказал:

— Ладно. Сообщите администратору, с какого по какое вас не будет. А лучше покажите ей вашу повестку, чтобы она знала, что вы не прогуливаете, а исполняете воинский долг. А я, так и быть, раз уж буду отсиживаться в глубоком тылу, погашу свою задолженность перед Родиной тем, что сохраню вам зарплату за этот период.

Таня для приличия поотнекивалась, но душа ее ликовала. Две недели она будет обретаться на казенных харчах, зарплату получит, но не потратит! Можно будет ванную кафелем обложить!

Миллер отсыпался после дежурства. Всю ночь он принимал больных, оперировал огнестрельное ранение в живот, еле спас человека, а когда в четыре утра изготовился нырнуть в постель, притащилась безумная мамаша, решившая, что у ее сыночка двадцати лет от роду разыгрался холецистит. Миллер развеял ее страхи, подмигнул сыночку и понял, что сон пропал. Да и не было уже смысла ложиться — до конца смены оставался всего час. Сдав дежурство, он поехал домой, где без сил рухнул в койку.

Проснулся внезапно, с сильным сердцебиением и ощущением страха, и не сразу понял, что его разбудил телефонный звонок.

— Да! — рявкнул он в трубку.

— Привет, старик! — Спросонок бодрый голос Розенберга показался ему очень противным. — Как жизнь?

— Была нормальной, пока ты не позвонил. Я сплю, Яш, и ни черта не соображаю после дежурства. Давай вечерком созвонимся!

— Я в две минуты уложусь. У моей Милки роман, ты в курсе?

— Нет. А почему я должен быть в курсе? Ведь не со мной же у нее роман.

— С твоим Чесноковым.

— Ну знаешь, могло быть хуже. Чесноков — телок такой, добрый, медлительный. А вообще человек порядочный.

— Короче, я думаю, пока не надо афишировать наше финансовое положение. Нашего дома он не видел…

— А как же он ее провожал?

— Миллер, ты устарел, как мамонт. Милка же на машине, она сама его домой возит. А тачка у нее барахляная, я специально такую купил, чтобы не жаль было бить, пока она нормально ездить не научится. Надеюсь, ты не рассказывал ему о состоянии наших дел?

— Успокойся, не рассказывал. Ладно, я понял, Чесноков не должен знать, что она богатая невеста. Все? Можно спать дальше?

Розенберг тяжело вздохнул в трубку:

— Нет. Милка считает, что он вот-вот ей предложение сделает. И она готова согласиться, представляешь? А мне что делать? Это же такая ответственность! Я же должен пристроить Милку в лучшем виде. Чтобы Ольга Алексеевна порадовалась.

Он часто говорил о жене как о живой.

Миллер потихоньку проснулся, сел на диване и энергично потер глаза.

— Извини, друг, но у тебя со страху за Милку мозжечок набок съехал. Попей таблеточки, а если не поможет, придется оперировать. От меня-то ты чего хочешь?

— Встретиться с тобой хочу, баран! Чтобы ты мне про этого своего Чеснокова все, что знаешь, выложил. Ясно тебе?

— Ясно.

— Ко мне на работу завтра можешь часа в четыре приехать? Посидим, коньячку попьем…

Что оставалось делать бедному Миллеру? Немного поворчав для порядку, он согласился.

Между тем сон ушел окончательно. Надев махровый халат, Дмитрий Дмитриевич отправился на кухню.

«Как быстро прошла молодость! — думал он, насыпая молотый кофе в турку. — Вот уже и дети друзей заводят романы…» А он все один, все мечтает о любви и счастье… Всю жизнь он гонялся за призраками. Ученые звания, признание коллег казались ему очень важными вещами, он добился их, но, добившись, понял, как мало они стоят. Он покорял вершину за вершиной только для того, чтобы убедиться, какая на них пустота. Считая себя великим человеком, он мечтал о великой любви, и женщина, казалось ему, должна быть ему под стать. Да, молодость прошла в погоне за химерами, пока не выяснилось, что счастье — это Таня и работа в районной больничке. Хотя он мог понять это гораздо раньше, жениться в двадцать лет на уютной, доброй девушке и уехать в деревню. А на свежем воздухе и мама, может, оправилась бы… Больная мать и малолетняя сестра послужили бы ему надежной гарантией от неудачного брака — за жениха с таким приданым пошла бы только самоотверженная, трудолюбивая и любящая девушка. Возможно, Миллер и не любил бы ее так страстно и мучительно, как Таню, но пережитые вместе трудности сблизили бы их так, как не может никакая любовь.

А теперь, конечно, время упущено. И остается только с этим примириться. Лучший способ сохранить душевный покой — не терзаться об утраченном, а радоваться чужому счастью. Вот у Милки роман со Стасом Чесноковым, дай Бог, чтобы у них все срослось… А Миллер всегда сможет дать им хороший совет, помирить, словом, стать для влюбленных эдаким добрым дядюшкой.

Он сменил обувь, надел халат и открыл дверь в операционное отделение. Администратор сказала ему, что Розенберг где-то там. Чувствуя себя неуютно, Миллер оглядел коридор, прикидывая, в какую дверь толкнуться. Без операционного костюма, колпака и маски не хотелось вламываться в операционную.

Он осторожно приоткрыл дверь в моечную, надеясь получить у сестер более точные сведения о местонахождении Розенберга. В маленькой комнате оглушительно шумела вода, и худенькая женщина мыла под краном инструменты, стоя к нему спиной.

Сердце почему-то забилось сильнее, и Миллер не отрываясь смотрел, как она сосредоточенно трет зажимы, сутулясь и приседая от усердия.

«Почему мне так приятно смотреть на нее?»

И тут она обернулась…

— Таня! Вы?!

— Дмитрий Дмитриевич!

Они бестолково шагнули друг к другу, потом так же бестолково отпрянули, пряча руки за спину и делая вид, что вовсе не хотели обняться.

— Таня… — тихо повторил Миллер.

Красная, с пылающими щеками, она опустила глаза и снова схватилась за инструменты, но руки ее подрагивали, а вода брызгала во все стороны. Она досадливо кинула зажим обратно в раковину и закрыла кран.

— Как вы?

— А вы?

— Дим, ты чего тут торчишь? — В дверях возник Розенберг. — Пойдем коньяк пить!

— Яш, дай поговорить с человеком. Ты знаешь, что Таня — лучшая операционная сестра в мире? Правда, когда я с ней работал, ее было заметно больше. Вы так похудели… Вы здоровы?

— Абсолютно.

— Точно здоровы? А может, это ты, Яша, ее обижаешь? Или испытываешь на ней новые секретные технологии липосакции? — Миллер нарочно говорил шутливым тоном, чтобы Таня не поняла, как он взволнован встречей.

Розенберг захохотал:

— А что, идея богатая. Новый метод снижения веса — берешь с дамочки деньги, вручаешь ей швабру и отправляешь на месяц санитарить в больничку. Эффект гарантирован.

— При чем здесь швабра? Надеюсь, ты не заставляешь Таню шваброй махать?

Розенберг фыркнул:

— А чем, по-твоему, я должен заставлять махать свою санитарку?

— Что? Таня? Вы — санитарка? Вы?

Она смущенно опустила глаза, а Миллер понял, что разозлился на нее, несмотря на радость неожиданной встречи.

— Как вы могли, Таня? Вы, сестра высочайшей квалификации!

— Дим, не ори, — поморщился Розенберг. — Что тут такого? Можно подумать, она Родине изменила. Человеку деньги нужны, не все могут за идею горбатиться.

— Я не против денег. Но с Таниной подготовкой можно даже в частной клинике претендовать на сестринское, а не санитарское место.

— Претендовать можно на что хочешь! — отрезал Яша. — Только с местами напряженка. Вряд ли она бы и на эту работу у меня попала, если бы Максимов не попросил за свою знакомую.

— Он сказал, что я его знакомая? — тихо переспросила Таня.

— Было бы странно, если бы он просил за незнакомую, — пожал плечами Розенберг. — Правда, непонятно, почему он не сказал, что вы — операционная сестра. Знай я об этом сразу, пристроил бы вас удачнее. У меня все вакансии заняты, но я обзвонил бы коллег и нашел бы вам место по специальности.

Таня нервно крутила в руках щетку для инструментов, и Миллеру показалось, что сейчас она сломает хрупкую деревяшку.

Она ушла из клиники сразу после того, как он ударил Максимова. Значит, не придумав, как отомстить ему, Борис Владиславович решил отыграться на ней! За что? За то, что нашелся человек, готовый вступиться за нее. Вот он и решил унизить ее, удалить из коллектива, в котором ее уважают и любят, доказать, что она — не больше чем поломойка. И уж совсем гадко, что Максимов не сообщил Яше о том, что Таня — его жена. Ну понятно, профессору ведь неприлично иметь жену-санитарку.

Бедная, с каким же подлецом она живет…

— Так мы идем пить или нет? Таня, вы, когда здесь закончите, бутерброды нам приготовьте. — С этими словами Розенберг взял Миллера за рукав и бесцеремонно потащил по коридору.

Они расположились в комнате отдыха, Розенберг достал коньяк, Миллер закурил, все еще переживая неожиданную встречу.

Вскоре появилась Таня. Пряча глаза, она приготовила большую тарелку бутербродов, сварила кофе. Миллер попытался было усадить ее на диван, но она пробормотала «потом, потом», вырвалась и убежала.

Через некоторое время он, извинившись перед Розенбергом, отправился ее разыскивать, но дежурная сестра сказала, что Таня ушла домой.

«Не хочет видеть меня, свидетеля своего унижения. Если бы она знала, что я чувствую…»