Глава 2
Мила неторопливо шла по Зверинской улице. Она ходила на работу пешком: с Петроградской стороны на Васильевский остров и обратно. Будто с одной планеты на другую. Петроградская казалась ей мрачной. Темная, гранитная, тревожно-красная, какая-то узкая. А Васильевский, наоборот, светлый и просторный.
Она вышла на набережную, повернула на мост. Совсем еще темно, только где-то вдалеке занимается суровый ноябрьский рассвет. Край солнца с трудом пробивался сквозь черный бархат осеннего неба. Мила остановилась, вдыхая промозглый запах моросящего дождя. Посмотрела на тяжелые, ленивые волны Невы, на одинокий буксирчик в желтых кляксах сигнальных огней.
«Как причудливо жизнь тасует и сдает карты! – думала Мила. – Вот я, прожив почти целую жизнь, вдруг оказалась здесь, и хожу той же дорогой, что моя бабушка в страшные годы блокады. Разве я могла предположить, слушая в детстве ее рассказы, что мне придется повторять ее путь почти шаг в шаг? Хотя и время другое, и город стал другим, да и бабушки давно нет».
Мила очень любила Ленинград своего детства. Кроме обязательных экскурсий с классом, любила одинокие прогулки, во время которых ей открывалась не парадная, а тихая, внутренняя красота города.
Затея с переименованием Миле не понравилась. В ту пору она училась на третьем курсе института и, как все ее поколение, была в ужасе от открывшихся зверств большевизма. Но, безоговорочно приняв превращение дедушки Ленина в кровавого тирана, она инстинктивно противилась возвращению старого названия – ей казалось, что с этим переименованием ее хотят насильно переселить в другую жизнь.
И другая жизнь действительно началась, и город изменился. Тот, прежний Ленинград, сильный и светлый, как юноша, растаял в утреннем молочном тумане. Что ж, он всегда был немного призраком, этот город-мученик, город-герой.
Новый город, крепкий жизнелюб, украсил себя дорогими витринами, оброс жирными боками пригородов, залоснился сиянием реклам и подсветок.
Так и должно быть. Раз город меняется, значит – живет. Города взрослеют и стареют, как люди.
Санкт-Петербург переживает прекрасный период зрелости и расцвета, уговаривала себя Мила. Но в нем почти не осталось мест, где она могла бы встретить свою ускользающую тень, услышать отзвук своего юного смеха, снова хоть на миг ощутить себя влюбленной… Ее душа словно бы ушла отсюда, город перестал принимать и узнавать ее, и Мила с горечью чувствовала, что уходят и души тех, кто жил здесь раньше, покидают улицы и набережные с тихим шелестом осенней листвы, с неслышной поступью первого снега…
Скользнув взглядом по грозному объявлению, что сотрудникам категорически запрещается входить через приемное отделение, Мила толкнула тяжелую дверь. Охранник ее приветствовал.
Администрация права, если все начнут шастать через приемник, ничего хорошего не получится, но слишком уж много запретов в последнее время. И сотрудников так и тянет эти запреты нарушать. Чтобы не чувствовать себя политзаключенными.
Мила, за почти двадцать лет беспорочной службы не заработавшая ни чинов, ни медалей, была уверена, что заслужила право входить в клинику там, где хочет.
Она тепло поздоровалась с сестрами, прошла мимо стойки регистрации. Возле смотровой, как обычно, крутился маленький людской водоворот. Центром его был молодой ординатор. Доктор прижимал к груди стопку историй болезни, а больные теребили его.
– Я жду уже три часа! Три часа! – горячился высокий сухопарый дядечка, на лице которого читалась вся боль угнетенной русской интеллигенции.
– Вы посмотрели мой снимок? – пронзительно интересовалась старушка.
Мила притормозила. Интересно, как парень разберется с наплывом страждущих?
Активней всех был «интеллигент», к нему ординатор и повернулся. Ошибочка, отметила Мила, самых наглых и шумных надо обслуживать последними. Не только в воспитательных целях, но и потому, что по-настоящему больной человек обычно не может громко заявить о себе.
– Нет, вы скажите, сколько еще можно ждать! – восклицал дядечка.
– Ваша фамилия? – Ординатор принялся листать истории.
– Имя мое хомо, а фамилия моя сапиенс! – заявил «интеллигент» с невыразимой горечью.
Парень еще раз просмотрел истории.
– Но у меня нет вашей карточки!
Мила громко рассмеялась. Сама она за годы работы пропиталась профессиональной мизантропией: человек как тело вызывал ее врачебный интерес, но человек как личность раздражал. Особенно если пытался ярко проявить эту свою личность перед доктором на излете рабочих суток.
Подмигнув ординатору, Мила пошла в отделение, переодеваться и принимать смену. В коридоре звучал фактурный бас Волчеткина. Профессор всегда приходил в клинику по субботам – смотреть тяжелых больных, работать с бумагами. Она прислушалась:
– Мои обязательства перед Гиппократом вас не касаются! – сообщил кому-то профессор и появился в коридоре. – О, Мила, привет!
Распахнул перед ней дверь ординаторской, помог снять пальто, включил чайник.
– Гиппократа им подавай! – Руслан заглянул в холодильник. – Да, бабушка храпит и бормочет, но куда я ее дену? А соседки давай меня стыдить! Мол, Гиппократ, на меня глядя, в гробу переворачивается!
– В каком гробу, он же бог! Бог врачевания. В лучшем случае, на Олимпе икает.
– Ты путаешь, бог это Эскулап. А наше население возлагает свои необоснованные надежды на Гиппократа. Не зная, что главная его заслуга в том, что он додумался брать гонорар! Если бы медицина с древности была бесплатной, мы бы дальше деревянной шины, жгута, голода и льда не продвинулись.
– А если уж говорить о клятве, – подхватила Мила, – в ней речь о том, чтобы не помогать человеку свести счеты с жизнью, не делать аборты, не спать с пациентами и их домочадцами, хранить врачебную тайну и почему-то не удалять камни из почек.
– Ты еще одно условие забыла – нужно содержать врача и его потомков, которые тебя научили докторскому искусству.
Мила вздохнула.
– Больные не виноваты, Руслан. Они знают, что застрахованы, а по телевизору им каждый день рассказывают, сколько денег уходит на медицину. Но что эти деньги уходят кому угодно, только не врачам, им не рассказывают.
– Да не о больных я, а о руководстве нашем! Про клятву звонят на каждом шагу, а вот на летальных комиссиях Гиппократ им не указ. Хотя надо бы и другие его слова помнить. «Жизнь коротка, наука и искусство бесконечны, случаи скоротечны, опыт обманчив, правильное суждение сложно», – с чувством произнес Руслан, сделал бутерброд с колбасой и протянул его Миле. – А я вот выполняю завет Гиппократа – кормлю своего учителя.
Посидели.
– Как у тебя, все по-прежнему? – тихо спросила Мила.
Она знала ответ, просто вдруг Руслану захочется выговориться?
Но он только кивнул.
– А у тебя? Аристократия по-прежнему угнетает рабочий класс?
Она тоже кивнула.
– А Женя как?
– Нормально. Учится на отлично, нашла работу в книжном магазине.
– Рад за нее.
Два года назад Женя устроилась в клинику санитаркой, но работа была ей не под силу. А самым тяжелым для нее оказалось общение с другими санитарками. Женя терпела, но у Милы сердце кровью обливалось, когда она видела, как грубые тетки помыкают ее чудесной книжной девочкой, не чураясь соленых словечек, а то и мата. И она настояла, чтобы Женя перешла в сетевое кафе, где работали в основном студенты.
– Привет ей передавай.
– Может быть, не стоит? – мягко возразила Мила. – Она ведь до сих пор влюблена в тебя…
Он задумчиво покачал головой:
– Не в меня… В своих книжных героев. Да, не стоит передавать. Я ведь, как-никак, женат.
* * *
Женя никому не рассказала о визите хозяина магазина. Он не спросил ее имени и не представился сам, но все же в ее бедной событиями жизни это было настоящее приключение, причем даже с романтической окраской. Человек книжный и мечтательница, тем не менее она понимала, что интерес его к ней был мимолетным, однако фантазировать ей никто не запрещал! И Женя мечтала: он, одинокий, разочарованный и печальный, как демон, навещает ее в магазине, они делятся впечатлениями о прочитанном, советуют друг другу новые книги. И за литературными беседами исподволь, осторожно открываются друг другу, между ними возникает доверие… И строгая, скупая дружба. Пусть даже они никогда не будут видеться вне стен книжного магазина…
Женя хихикнула, представив себя старушкой в букольках и с камеей за этим же самым прилавком. И старичка-работодателя: в одной руке тросточка, в другой букетик: «Вы удивительный человек, Евгения! Беседы с вами сделали мою жизнь ярче!»
Ну и глупости приходят в голову! Жизнь и литература – совсем разные вещи. И то, что случается в романах, никогда не происходит в реальности. Поэтому ей нравится мечтать и не хочется спускаться на землю. Хорошо, что она умеет из своих фантазий сплести кокон, в котором можно прятаться от мира.
Мила ее жалеет, хочет принарядить, но Жене это не нужно. Ей нравятся старинные наряды Натальи Павловны, нравится перебирать вместе с нею ее запасы. Эти вещи – будто тени мечты. И в них Женя становится ближе к тому иллюзорному миру, в котором хочется жить.
Потому что в реальности бывает слишком больно. И слишком страшно.
Он появился в магазине через несколько дней, перед закрытием. Увидев его, Женя почувствовала, что опять краснеет, но поздоровалась просто и вежливо. И улыбнулась.
– Я прочел все книги, которые вы мне продали, и получил удовольствие, – объявил он. – Причем большее, чем ожидал.
«Так быть не должно, – подумала Женя. – Реальность и фантазии не могут пересекаться. А столкновение параллельных миров грозит катастрофой».
– Приятно слышать, – пробормотала она.
– И теперь я пришел за новой порцией. Как и обещал.
Но ведь это абсурдно – покупать книги у себя самого! А полагаться в их выборе на постороннего человека, пусть и продавца, еще глупее. Конечно, вслух она этого не произнесла.
Женя смутно чувствовала, что хозяин магазина забавляется, играет с ней в какую-то непонятную игру. Это было неприятно, а то, что условия этой игры совпали с ее собственными мечтами – пугало.
Сегодня он показался ей еще интереснее, чем при прошлой встрече. Как ни мало Женя разбиралась в моде, все же смогла определить, что вещи на нем дорогие, но старые. Куртка на локтях вытерлась до белизны, да и сумка знавала лучшие времена. Яркая иллюстрация к упадку книжного бизнеса, усмехнулась Женя про себя. Но признаки неудачи в делах странным образом еще больше расположили Женю к этому человеку.
– Я жду новую порцию, – нетерпеливо напомнил он. – И чтоб не хуже прежней, пожалуйста.
Она покачала головой:
– Не стоит приписывать мне особой проницательности. Все, что вы купили в прошлый раз, общепризнанные шедевры.
– Я знаю. Но «Графа Монте-Кристо» без вас я бы точно не стал перечитывать. А ведь он совпал с моим настроением.
– Вы не похожи на человека, размышляющего над идеями мести, – расхрабрилась Женя.
Он улыбнулся, кажется, первый раз на ее памяти. Морщины на его смугловатом лице стали отчетливее.
– Да, верно. Кто-то сказал, что месть – это блюдо, которое подают холодным. И возможно, чаще им травится сам повар, а не тот, для кого оно приготовлено. Вот все, что я знаю о мести. Но книга совсем о другом. Вы так не думаете?
Вне стен университета такой вопрос ей задали впервые.
– Я согласна с вами, – Женя даже приосанилась. – Месть не достойна того, чтобы ей посвящали целый роман. Недаром же Дюма теряет интерес к своему разбогатевшему персонажу. Из яркого положительного героя он превращается в орудие, в инструмент, с помощью которого автор выражает основную мысль: если человек позволяет себе делать зло ближнему, рано или поздно он сделает зло самому себе. Зависть, жадность и злоба в конце концов всегда оборачиваются против своего носителя. Если бы не считалось кощунственным сравнивать Дюма и Толстого, я бы вспомнила эпиграф к «Анне Карениной».
– Мне отмщенье и аз воздам, – процитировал работодатель и усмехнулся. – Мы такие разговоры с вами ведем, а я даже не знаю, как вас зовут.
– Евгения, – сказала она и тут же отругала себя за излишнюю помпезность.
Сказала бы – Женя, да и все. Она же продавец, а не императрица!
– Константин Долгосабуров, – он слегка наклонил голову.
И от этого почтительного жеста, пусть и немного насмешливого, Женя внезапно почувствовала себя не продавщицей, счастливо избежавшей увольнения, а, как и прежде, хозяйкой сказочного мира!
И уже в этой роли она продолжила беседу с человеком, странную фамилию которого от волнения сразу забыла:
– А что вы скажете о финале романа? Как вы считаете, почему граф Монте-Кристо не женился на Мерседес?
– Это мужской шовинизм. – Константин опять улыбнулся. – Она ведь уже была старушкой, по тогдашним меркам. Пока в литературе господствовали мужчины, героини всегда были юные красавицы. Зато теперь, при засилье женщин-писательниц, все наоборот.
Женя энергично покачала головой:
– Позвольте с вами не согласиться! А как же крошка Доррит у Диккенса? Она не блистала красотой. Или княжна Марья у Толстого? Вот, кстати, Толстого и возьмите! – Она сняла со стеллажа «Войну и мир», взглянула на довольно вульгарную обложку и быстро заменила книгу другим изданием.
– Спасибо, нет. Недавно перечитывал. И «Каренину» тоже. Давайте лучше вашу крошку.
Женя сразу нашла нужный том. Ей было приятно, что он видит, как хорошо она ориентируется в магазине.
Задумчиво полистав книгу, Константин достал бумажник и неожиданно спросил:
– Проводить вас домой?
– Спасибо, меня встречает Михаил Васильевич.
– Звучит загадочно. Кто это?
Чтобы объяснить степень ее родства с Михаилом, нужно было рассказать всю историю ее жизни. Вряд ли она ему интересна.
– Мой дядя, – ответила Женя. – Мы живем недалеко, и он совмещает мою охрану с вечерней прогулкой.
– А он может завтра погулять без вас?
Подумав, Женя сказала, что, наверное, может.
– Тогда до завтра. – Константин пошел было к выходу, но обернулся. – И знаете что? Давайте сходим на каток. Вы умеете кататься?
Крытый каток считался достопримечательностью торгового центра, в котором располагался магазин, Жене давно хотелось там побывать.
– Умею немного. Но каток закрывается одновременно с магазином…
– Я попрошу, чтобы завтра они поработали подольше.
– Вы думаете, они согласятся?
– Надеюсь, – сказал он и ушел, оставив Женю в удивлении, предвкушении… И бог знает в чем еще!
Он сказал, что недавно перечитывал «Анну Каренину», вдруг вспомнила она. Может, поэтому и пригласил ее на каток? И они будут кататься, как Кити с Левиным?..
