Глава 6
Удивительно, но мне удалось уснуть. И когда в начале одиннадцатого прозвенел дверной звонок, на порог вышла Надя Боткина с лицом опухшим в целом и левой щекой, исполосованной вмявшимися складками наволочки.
За дверью стоял парень в синей спецовке с мотком провода на плече и чемоданчиком в руках.
— Телефонный мастер, — представился парень.
— Ну, — сонно проблеяла я. — И что?
— У вас телефон работает? Я пожала плечами:
— А пес его знает… Я еще вчера его отключила.
— Неполадки на линии, — объяснил «монтер». — Войти позволите?
Я опять пожала плечами и, поправляя расхристанный халатик, пропустила парня в прихожую.
Он воткнул штепсель в розетку, послушал трубку и протянул ее мне:
— Не работает. — Я зевнула. — Будем чинить.
Столь грубой работы от нежно любимых органов я не ожидала. Пришли б по-простому — позвольте, Надежда Николаевна, вам пару микрофонов засандалить. Я б позволила.
А так, стоим тут, притворяемся. Сейчас водички испить попросит…
— Извините, руки помыть можно? — невинно-профессионально поинтересовался «монтер».
Облегчая пареньку работу, я махнула рукой в сторону кухни с натюрмортом, и запасясь бутылкой пива, заперлась в ванной.
Интересно, под каким предлогом он в мою комнату войдет? Или воткнет «жучок» в дверной косяк?
Впрочем, не исключено, что это острый приступ паранойи. Тогда парень настоящий монтер, а я настоящая сумасшедшая.
Возился «мастер» недолго. Когда я вышла из ванной, он протянул листок бумаги и попросил подписать филькину грамоту. Я дунула парню в нос перегаром, залакированным «Бочкаревым», проворковала «с превеликим удовольствием» и поставила замысловатую, даже для себя, закорючку.
Едва за ремонтником захлопнулась дверь, как я бросилась в пляс. Алиса жива!! Я знала! Я верила! Лучшим доказательством этого служит визит «монтера»!
Проверяя свою догадку, я в ритме вальса протанцевала до комнаты Ванны, выглянула в окно… и чуть не села в кадку с фикусом. Ни «Волги», ни какой-либо другой машины на тротуаре не стояло. Не закрывая Ванниной двери, я промчалась к входной и посмотрела в «глазок». Газеты, гвоздики, башмаки на толстой подошве и, главное, филер в них, исчезли.
От растерянности я глотнула пива, вернулась в комнату Ванны и чуть не полила «Бочкаревым» бедный фикус.
Что происходит, господа дорогие?! Алиску поймали?! Да быть того не может!
У Фоминой голова — Дом Советов!
— А вы профессионалы, — прошептала я и заплакала.
Наивные девочки, с кем мы тягаемся?! С машиной, перемоловшей кости миллионов, разрушившей страну и пол-Европы?
— Геростраты в юбках, целибат вам в дышло, — выругалась я и заперла Ваннину дверь.
Хоть вешайся. Такой безысходности на меня еще не накатывало. Девять лет назад я верила. Сейчас вера вытекала из меня с каждой слезой.
Наказала я себя следующим. Из горлышка выпила остатки «Гжелки» и чуть не сломала крепкие зубы о засохший сыр.
«Соплячки бедные, — грустила я. — Ну, почему, почему, я не легла тогда перед дверью и не остановила упрямую Фому…»
Самобичевание прервал звонок.
Путаясь в слезах и полах халата, не спрашивая кто там, я отперла замки, раскрыла дверь и вывалилась наружу, как стог гнилого сена… прямо в Гошины объятия.
И затянула на одной ноте:
— Гоша, миленький, прости… Понятовский впихнул меня, выпавшую, обратно в прихожую, подхватил под мышки и принюхался.
— Боткина?! Ты пила?! Водку?! С утра?!
— Скока пафоса… — икнула я и отстранилась. — Мое дело… хочу пью. Хочу… носки вяжу… с утра…
— Ты что, совсем офонарела?!
Лучший способ привести Надю Боткину в норму — это откровенный наезд. От злости я трезвею и, не переставая икать, посылаю Понятовского к неродной бабушке.
— Девочки, что происходит?!
Я оглядываюсь в поисках второй девочки. Никого. Льщу себя надеждой, что, по расчетам Понятовского, Боткина одна не пьет, а это значит, что собутыльница всего лишь не может выползти с кухни.
Оказалось проще.
— С утра Фома как ненормальная прибе…
На этой реплике вцепляюсь зубами в Гошины губы и делаю такое всасывательное движение, что глаза Понятовского сначала стекленеют, потом выкатываются и наливаются слезами.
Пока любимый плакал, я жевала его язык и рассматривала ситуацию в новом свете.
Фомина в Москве. Невероятно, но факт, — галлюцинациями Понятовский не страдает, у него мама психиатр.
Все это прелестно, и самое время полицедействовать.
Выпустив язык Понятовского на волю, склоняюсь над телефоном и кричу грозно:
— Гошик, имя Фоминой я забыла вчера! Она дрянь последняя, чудило беспросветное, и слышать я о ней не хочу! Все!!
Аплодисменты на том конце провода. Прием, прием, ромашка, ответьте розе… Ответил Понятовский:
— Ты что, Надежда? — язык у него распух и работал неважно. — Вы разругались?
— Все!!! — заорала я. — Слышать о ней не хочу и тебе вспоминать не советую! Пойдем в спальню… милый…
Милый мгновенно съехал с опасной колеи и, снимая на ходу футболку, нежно повел меня сначала в душ, потом в комнату.
Эх, если бы все в жизни было так просто… и приятно.
Разговаривать шепотом под одеялом — пошлый трюк. Успокоив нервы любовью, прикрываюсь простыней и блаженно вытягиваюсь на узком диване.
— Хочу на воздух. Хочу цветов и мороженого. Любимый проводит мягкой ладонью по моему животу и предлагает:
— Схожу в магазин. Открою окно.
— Нет. Башка трещит, пошли выгуливаться, — и так на него посмотрела, что психотерапевту маме и не снилось.
Прозвище Гоша Понт нисколько не передает внутренней сущности моего любимого. Мой Гошик абсолютно лишен дешевой показухи; он весь терпимость и достоинство.
Или моя трепетная нежность и матушкино научное воспитание так отрихтовали? Не знаю. Но в любом случае нам с Ириной Андреевной свезло невероятно.
— Пошли, — без вздоха сожаления произносит любимый и, стыдливо прикрывшись краешком простынки, начинает одеваться.
Из подъезда выходила, соответствуя легенде. Темные очки на пол-лица, болезненные охи-вздохи и еле заметное перебирание тапками в воздухе. Прочие бренные останки цепко висли на крепкой дружеской руке.
— Берем мороженое и дуем в парк, — тихо, но твердо произношу я, аккуратно разглядывая прохожих за Гошиной спиной.
Через десять минут путешествий среди лотков придирчивого выбирания обыкновенного пломбира топтуна я, кажется, вычислила. Вслед за нами туда-сюда сновал парень в линялой майке и старомодных солнцезащитных очках фасона «мой-де-ушка-в-Туапсе-год-1965».
Придерживаясь пареллельного курса по противоположной стороне улицы, дедушка из Туапсе потопал за нами в парк, но через какое-то время исчез.
«Скорее всего, не один», — подумала я и повела Гошу тропами, которые знали лишь пьющие аборигены и сотрудники милиции. От вида пустырей и помоек любимый морщился, как от зубной боли.
Но все же полных болванов в Бауманку не берут, даже по блату. Едва мы устроились на скамейке — Понятовский сидит, я лежу головой на его коленях, — он спокойно спрашивает:
— Теперь ты скажешь, что происходит?
Я натягиваю на лицо кепи и бубню из-под козырька:
— У Фоминой неприятности.
— Квартиру слушают?
К любви примешалось уважение. С моей, лежачей стороны.
— Да.
— Следят?
— Да.
— Здорово.
Это надо осмыслить, и Гоша откушал ногуского пломбира.
— Давно?
— Вчера.
— Она ограбила Центробанк?
— Хуже.
— Зарезала кого?
— Бог миловал…
— Говори.
— Рядом кто есть?
Умный Гоша даже не шелохнулся, оглядываясь.
— Говори.
— Если кто пойдет рядом, тряхни коленом, я почувствую.
Слов нет, удобней бы мне было повествовать, уткнувшись в его плечо и орошая слезами футболку «Адидас». Но я боялась выдать себя даже малостью. Чувствовала — жива только до тех пор, пока не вычислят мою поездку в Питер.
Изображая отдыхающих голубков, мы заняли всю скамейку — я ногами почти свисала, Понятовский тоже проникся и бдительно следил за подступами — ни один мужик с бутылкой пива не подойдет.
Но, просвещенные видиками детки постперестроечных времен, мы знали, для подслушивания не обязательно сидеть в кустах, достаточно направить микрофон дистанционного действия — и полный порядок. Поэтому, пока враги не наладили электронные уши, следовало торопиться.
Я уложилась в три минуты.
— Теперь ты.
В том же темпе Понятовский обрисовал свои приключения.
Как каждый приличный студент, летом Гоша Понт отдыхал и вставал поздно. Фома заявилась к ему в половине десятого и без всяких поцелуев и «здрасте» с порога бухнула:
— Гошик, быстро в спальню твоих шнурков, — уже на ходу, раздвигая шторы перед носом очумелого сонного Понятовского: — За мной в подъезд два качка с лавочки сорвались. Скоро будут.
Далее следует объяснить, что семья Понятовских занимает апартаменты на втором этаже элитного дома, выходящего окнами на реку. Между рекой домом — обширный участок, заросший кустами, низкорослыми деревьями и укромными лавочками. Этот клочок зелени народ называл просто — Кустодром.
Распахивая створки остекления лоджии, Фома не переставала нести полный бред. Потом она перебралась через ограждение, зацепилась носками ботинок за карниз и попросила:
— Гошик, солнышко, спусти меня, пожалуйста, вниз, на руках…
Понятовский взял Фомину за запястья, свесился над Кустодромом и разжал руки, когда Алискины ботинки болтались в полутора метрах над землей.
Фома рухнула в кусты беззвучно и бежать начала еще в воздухе.
А от двери уже неслись звонки. Понятовский поглядел, как Алиска шустро улепетывает через Кустодром к реке, и пошел открывать.
Ошалевший от динамики сюжета Гоша даже спрашивать не стал, кто и почему вломился к нему в дом. Фомина сказала «скоро будут», значит, так тому и быть. А для остального наш милый Понт еще не проснулся.
Не знаю, чего ожидали качки, но растерянный вид высокого худосочного паренька в трусах до колен позволил им молча оттеснить хозяина в прихожую, пробежаться по квартире и остановиться у распахнутых окон лоджии.
— Где она? — спросил один качок.
Гоша оторопело развел руками и, подтянув трусы, дернул подбородком в сторону реки.
— Черт, — выругался второй качок и, на ходу доставая рацию, помчался к выходу.
Второй амбал задержался и задумчивым взглядом обвел шикарные апартаменты. В глазах его мелькнула смесь уважения и разочарования.
Гоша приосанился, упер руки в бока и совсем не грозно произнес:
— По какому праву?.. — На вопросительном знаке голос сорвался в петушиный фальцет.
— Твоя подружка кое-чего присвоила, приятель, — довольно мирно произнес амбал. — Она сказала, куда идет?
— Я сейчас милицию… — начал Гоша.
— Не надо милицию, — вздохнул амбал, — мы сами милиция. — Но удостоверения не показал и продолжил: — Она что-то говорила?
Гоша изобразил непонимание:
— Нет. Промчалась до балкона и сиганула вниз.
Амбал повздыхал немного и выдал напоследок:
— Если появится, пусть позвонит по этому телефону. — Он протянул визитку с единственной надписью, номером сотового телефона. — Это в ее же интересах…
В кармане амбала запищала рация, не двигаясь с места, он выслушал сообщение, помрачнел и, сухо кивнув хозяину, вышел.
Пришибленный событиями, Гоша запер дверь на все засовы, подумал, не напрягаясь, и поехал ко мне. Растерян он был настолько, что на автопилоте добрел до метро, только там вспомнил о машине, но, махнув на нее рукой, решил добираться общественным транспортом.
Выслушав краткий содержательный доклад, я поерзала попой на жесткой скамейке и, не снимая кепки с лица, попросила:
— Игорек, милый, сейчас сосредоточься и вспомни в деталях и интонациях весь Алискин бред…
Запинаясь и довольно удачно пародируя манеру Фоминой, Гоша произнес:
— Понтяра, дуй к Боткиной… скажи… денег нет… все плохо… пусть ляжет в тину и не дышит. Иначе плясать канкан… будем на сцене… Скоро ты ей принесешь медведя, я за ним приду… Все. Надя, какой канкан?! Какой медведь?!
— Одноглазый, — буркнула я и задумалась. Но недолго. Под моей головой нервно дернулось колено, я сладко потянулась, сдернула кепи и попросила: — Поцелуй меня, Гошик.
Понятовский склонился над моим лицом, уронил на него очки, метко попав в левый глаз, и поцелуя не получилось.
— Пошли пообедаем где-нибудь, — вздохнула я и встала.
Медленно бредя по липовой аллее, я прижималась к Гошиному плечу и грустила о том, что нельзя подставить исходные данные в формулу и математическим путем вывести итог. Я хорошо знала свою бесшабашную подругу — в краткой бредовой речи она передала через Понятовского всю необходимую информацию. Но нельзя же поставить на место игрека «канкан на сцене», иксом обозначить принесенного Гошей медведя, а «деньги» подвести под зет?! Проще получается с неизвестным «канкан» — это Алискин похоронный марш и сигнал тревоги. Но я и без того знала, что дело дрянь.
И как она лишилась денег?! Но осталась жива и на свободе…
Кассета и деньги лежали в Алискиной торбе, с которой подруга уехала в Питер. Денег нет, но за Фоминой продолжается охота. Почему?
— Гош, у Алисы какая-нибудь сумка была?
— Нет.
— А куртка с большими карманами?
— Нет. Футболка и обтягивающие джинсы. Пустая информация. Сумку Алиска могла оставить в другом месте.
Хотя… скорее всего, ее вообще нет.
— Как думаешь, где Алиса может быть? Гоша нахмурился:
— Надежда, по-моему, Фомина четко дала понять: меня не ищи, ляг в тину и не дыши. Если бы она хотела передать что-то еще, то поверь, время у нас для этого было.
Да, время было. Но за дверью Гошиной квартиры уже топали башмаки преследователей, а заспанный, растерянный Понятовский не лучшее вместилище для секретов. Умная Алиса хорошо себе представляла — сунут Гоше под нос удостоверение, нажмут как следует — и поплывет парень на всех парусах.
Свое сообщение подруга свела до минимума и зашифровала.
Огибая шумные улицы, мы дошли до кафе в сонном от жары переулке и сели за дубовый, накрытый скатертью стол.
— Что тебе заказать? — спросил Гоша.
— Борщ и котлету. И… томатный сок попроси принести, — пробормотала я, задумчиво сминая накрахмаленную салфетку.
Гоша мне не мешал, потягивал холодную минеральную воду и хмуро разглядывал спешащих за окнами пешеходов.
«Сцена». Это слово у меня ассоциировалось только с Димоном Фурцевым и его актрисулькой.
Что хотела этим сказать Алиса? То, что она у Фурцева?
Вряд ли. Алиса четко дала понять, искать ее стоит. И прячется она, пожалуй, не у приятелей…
Но что-то эта «сцена» значит?!
— Гошик, ты не мог бы вечером заехать ко мне на машине?
Игорь не стал спрашивать «зачем?», а только буркнул «во сколько?» и вцепился зубами в бутерброд с красной рыбой.
— Часиков в пять, сможешь?
В половине шестого с работы приходила Димонова соседка — Зинаида. Болтливая сплетница, неравнодушная к сильному полу, не достигшему зрелости. Если попросить Понятовского пококетничать с Зинулей (не увлекаясь!), можем узнать много интересного.
— Ты что-то задумала? — недовольно пробурчал любимый, посасывая дольку лимона.
— Так… мелочи, — уклонилась я и попробовала борщ.
Понятовский отложил лимон, накрыл мою левую руку ладонью и серьезно, как никогда, произнес:
— Надя, ты мне очень дорога. Умоляю, не делай ничего, что может быть опасно.
— Я и не собираюсь, — начала я врать.
— Собираешься, — оборвал Понятовский так сурово, что я невольно почувствовала себя замужем. И он сбавил обороты: — Наденька, с первой встречи меня поразило в тебе необычайно взрослое здравомыслие. И мне будет очень жаль, если тебе оторвут трезвую светлую головку. — Далее грустно и проникновенно: — А ее оторвут обязательно, если ты не угомонишься.
Не менее серьезно и проникновенно я посмотрела в его глаза:
— Игорь, обещаю. Только сегодня, один раз, съездим к Димону, и все. Не беспокойся, Фоминой там нет.
— Тогда зачем?
— Не знаю. Надо.
Больше ни о чем важном мы не разговаривали. За соседний стол сел полноватый блондин с тарелкой супа и сосисками под кетчупом и, казалось, навострил уши в нашу сторону.
Нам теперь все везде казалось и мерещилось. В любом и каждом нам виделись топтуны и преследователи. Подозрений не вызывали лишь старики, дети и голуби на подоконнике.
После прохладного кафе улица оглушала жарой. В желудке уютно плескался вкусный борщ (котлету отдала Понятовскому), клонило ко сну, и, постепенно, в такт шагам, на меня опускалось такое равнодушие, что к дому подошла как раньше, не ожидая милицейского свистка и выстрела в затылок. Первый раз за истекшие сутки было покойно, дремотно и мирно.
— Только не усни на ходу, — попросил Гоша, подволакивая мое тело к подъезду и собираясь распахивать дверь.
Но дверь открылась сама, и нам навстречу выкатился Артем Соколов.
— О! — воскликнул сокурсник. — Здорово. А я звоню, звоню, ни тебя, ни Фомы…
— У меня сотовый сломался, — пробубнила я и кивнула. — А домашний отключили… вчера.
— Понятно, — кивнул Артем и покосился на Гошу. — Я вообще-то по делу…
Догадливый Гоша клюнул меня в щеку, пожал Соколову руку и, бросив «до вечера», отправился восвояси.
Я почти засыпала, но проявлять негостеприимство дурной тон.
— Кофе, Соколов, выпьешь?
— В такую жару? — прикинул Артем.
— Есть пиво…
— Нет, все равно не буду, спасибо. Я вот чего приехал… ты что собираешься Понту дарить?
— В смысле? — промямлила я.
— Надежда, голубушка, сегодня какое число?
— Ну… девятнадцатое… Бог ты мой!! У Понятовского послезавтра день рождения!
— Дошло, — обрадовался Соколов и сел на скамейку. — Меня девчонки прислали. Мы скидываемся на лыжи и ботинки. Вы с Фомой в доле?
«Фома не в доле, это точно», — подумала я, а вслух сказала:
— Алиса, по-моему, уже что-то приготовила. А я с вами.
— Окей. Отдашь потом, на даче, — Артем всегда говорил очень быстро, отрывисто, словно перескакивая по точкам и запятым. — Девчонки торт испекут. Намекни Понту, чтоб на сладкое не тратился, пусть лучше вина возьмет побольше…
Я зевала, не смущаясь; еще минута, и Соколов убаюкает меня докладом о подготовке к ежегодному празднику. Моя кепка кивала в такт точек и запятых, глаза сонно щурились на толстых воробьев, деловито клевавших что-то в траве…
— Эй, Надежда, ты что, спишь? — возмутился Соколов, и воробьиная стайка вспорхнула на дерево. — Я тебя спрашиваю, Фомина плакат нарисовала?!
— Какой?
— Поздравительный!! — воробьи вообще исчезли.
— Нет. Она, кстати, в Питер уехала.
— Чума болотная, — буркнул Соколов. — Неделю назад Линка ей фотографию маленького Понта принесла.
— Зачем?
— Купидона рисовать!! Кудрявого и с крылышками! Вместо лука — автомат Калашникова…
— Да ну? — я едва не проснулась. — Понятовский — Купидон с «калашом»? Забавно…
Соколов вскочил, потом опять сел, поерзал задом по скамейке и выдал:
— Не-е-ет, Боткина, я бы никогда на тебе не женился… Не баба, а калькулятор… вместо мозгов логарифмическая линейка. Тебя что-нибудь, кроме математики, интересует?!
— Извини, Артем. Что ты там о женитьбе?
— Очнулась, — фыркнул Соколов. — О женитьбе — это я так, для рефлексии, — и, внимательно приглядевшись, разрешил: — Ладно, Боткина, иди дрыхни. Мы сами как-нибудь… девчонки частушки распечатают, на месте сориентируешься.
И, похлопав меня по плечу, умчался по своим, всегда многочисленным, делам.
День рождения Игоря Понятовского друзья всегда превращали из тривиальной пьянки в выездное выступление агитбригады. Судя по разговору с Соколовым, сценарий этого года прост — частушки на фоне вооруженного Купидона.
И кого это наш скорострельный еще поразить успел?!
Я шагала по ступенькам лестницы и пыталась ревновать. Получалось не шибко. Возможно, прав Артем, не баба я… калькулятор. Соколов еще… жениться не хочет… бедный Гоша…
Мысли путались, я с трудом заставила себя раздеться, рухнула лицом в подушку и уснула через секунду, не увидев первой овцы.
Снился мне родной дом, моя детская комната, папа, сидящий за письменным столом: в руках у него логарифмическая линейка, — и пытается, родной, с ее помощью вычислить, куда делась Алиса Фомина.
…Во второй половине дня в нашу комнату пробиралось солнце. Его лучи скользили по полированному шифоньеру и отражались на подушку. Сейчас на подушке лежала моя голова, лучи щекотали в носу и заставляли проснуться. Я закрылась плюшевым мишкой и попыталась доглядеть сон про папу. Но он уже ушел, и его место заняли мысли. Противные и страшные. Дремотная вялость умоляла оставить все как есть, плыть по течению инертным бревном и надеяться стать Буратино с пятью сольдо…
Но какова Фомина?! Тайком от меня собиралась рисовать плакат на день рождения Гоши? Или… признаться хотела, что о детдоме рассказала она, и рассчитывала привезти меня на дачу Понятовских главным подарком? Это возможно. В честь праздника я бы ее колотить не стала.
Гоша приехал ровно в пять. С пакетом томатного сока, пломбиром и своим старым сотовым телефоном.
Ни слова не говоря, он вставил симкарту от моего раздавленного мобильника в привезенный телефон и протянул его мне:
— Владей.
Телефон был из дорогих — «Нокиа», но подарок я приняла спокойно. У Понятовского этих мобильников, как грязи. Нормальный человек покупает одну трубу и пользуется ею до трещины в корпусе, Гоша Понт скупает все новинки с интернетами, фотоаппаратами и прочими прибамбасами. Пунктик у него такой. Мама-психиатр даже лечить сына пыталась. Начинается фобия с мобильников, плавно переходит на автомобили, заканчивается коллекцией новых жен.
Настораживает, однако.
Поболтав о погоде и самочувствии «сутки пьющих женщин», мы спустились к машине и поехали на Юго-Запад к дому Димона.
Постепенно мое сонное равнодушие, что удивляло, передалось Игорю. Он прекратил игру в «вычисли «хвост», оставил нелепые перестраивания из ряда в ряд, нервные рывки у светофоров; в пробке, под каким-то мостом, мы даже целовались минут пятнадцать.
Во дворе фурцевской многоэтажки мы едва нашли место для парковки, и, не оборачиваясь, не глядя, кто въехал за нами, прошли к подъезду.
— Гоша, тебе задание, — поднимаясь в лифте на восьмой этаж, сказала я, — разговори Зинулю.
Понятовский сморщился.
— Надо, Гоша, надо. Специально не спрашивай, кто заходил и когда…
— А ты?
— А я в засаде у лифта. Пойдем вместе, швырнет ключи и носом дернет. А с тобой, «милый кексик», — гнусаво протянула я, — соседка поболтает.
Приходящих к Димону студентов Зинуля уверяла, что только-только, едва-едва разменяла третий десяток. Женская часть нашего коллектива была уверена — если и тридцать, то с приличным хвостом.
Собой Зинуля напоминала упитанную морскую свинку — глазки-бусинки в толстых щечках, круглый животик и коротенькие лапки. Похотлива эта свинка была невероятно. Солецкий чуть жив остался, когда согласился чашечку чаю испить. А ведь говорил, что все детство держал свинок. Нравились они ему очень. Раньше.
Пожелав Гоше успехов и терпения, я затаилась между лифтом и мусоропроводом и уставилась в стену, исписанную сопливыми граффити. Стараясь особенно не прислушиваться — не ровен час, вспылю, не выдержу, — погрузилась в созерцание рисунка телевизора.
Прямо напротив двери лифта юный художник изобразил трансляцию мультика о Винни-Пухе. Сам медведь был изображен схематично; на переднем плане сидел грустный ослик Иа над пустым горшочком из-под меда и останками воздушного шарика. Телевизор был удивительно детально выписан. Со всеми кнопочками и логотипом в углу экрана, почему-то MTV.
Свинки Пятачка не было.
Зато, как ни прячься, ни отвлекайся, ласковое похрюкивание Зинаиды проникало всюду:
— Такой ты худенький, Игоре-е-ек, и куда только твоя девушка смотрит?!
На осла по имени Иа девушка смотрит! И скрипит зубами.
— Пойде-е-ем, — пела Зинуля, — я тебя буженинкой угощу… сочной…
О том, что Зинуля прилично зарабатывает и отлично готовит, знали все молодые мужчины квартала.
— Нимфоманка, — яростно прошипела я, стиснула кулак и впилась ногтями в ладонь. Оказывается, не совсем калькулятор, ревную.
Но Гоша отбился сам. Красный, как вареный рак, он выскочил к мусоропроводу:
— Даме надо в лечебницу или замуж, — проблеял Понятовский.
— Была уже, пять раз, — оборвала я и спросила: — Ну, кто был?
Очень удивленно Гоша констатировал:
— Гольштейн. Сегодня днем.
Услышь я это два дня назад, очень бы порадовалась за пухленькую носатую Соню. После отъезда давшего надежду Фурцева Сонечка прокляла всех мужчин и осталась последней девственницей Бауманки.
— Одна? — спросила я.
— Зина не знает, на работе была, ключи отдавал ее сын.
— А может быть, это не Гольштейн?
— Вряд ли. У кого еще из наших попа пятьдесят второго размера в резиновых джинсах ходит? Вьющиеся волосы и очки?
Ни у кого. Только у тихушницы Сони.
В квартире Димона царил подозрительно образцовый порядок. Свежеизбавленная от пыли мебель сияла лаком, пустое помойное ведро пахло розами, огромная кровать-лежанка по-армейски заправлена пледом.
— Слушай… может, Соня сюда убираться ездит?! — мелькнула мысль. — Ждет возвращения Димона и ездит?
— Н-да, — буркнул Понятовский, — Пенела! па…
Я осторожно села на подлокотник кресла и огляделась.
Какая печальная тайна внезапно нам открылась. Ходит Сонечка в институт, улыбается, мужчин не замечает, а иногда приезжает сюда… вытирать пыль.
— Гош, а ведь мы с тобой здесь год встречались, а я ни разу полы не помыла… Думала, просто так чисто… а это Соня…
Засунув руки в карманы джинсов, Понятовский раскачивался на носках и недоуменно надувал щеки.
— Плохая я у тебя, — вдруг вырвалось. — Любить не умею! Не баба… а калькулятор.
Игорь подошел, прижал мою голову к своему животу и тихонько погладил:
— Умеешь. Только не показываешь.
— Приедет Димон, надеру ему уши и женю на Соне…
— Я помогу, — пообещал Гоша. — Потом спасибо скажет. Сонька доктором наук станет, ей же ей, чтоб я сдох.
…Итогом посещения квартиры Фурцева стал абсолютный ноль. Мы даже поцеловаться там не смогли, как в мавзолее чужой и тихой любви.
