Глава шестая
Когда Эйдриан совсем уж заскучал, президент решил, что заседание пора закруглить.
– Ну хорошо, – сказал он, – время довольно позднее. Если других вопросов у нас нет, я хотел бы…
Гарт Мензис поднялся со своего места и улыбнулся улыбкой праведника.
– Один вопрос остался, магистр.
– А он не может подождать?
– Нет, сэр. Думаю, что не может.
– А, ну что же, очень хорошо.
Эйдриан мысленно выругался. Все они знали, какой вопрос собирается поднять Мензис, и Мензис знал, что все знают. У них имелась возможность поднять этот вопрос самостоятельно, однако они ею пренебрегли. Ладно. Очень хорошо. Другие отлынивают от исполнения своего долга – но только не профессор Мензис.
Он с лающими звуками прочистил горло.
– Я изумлен, господин президент, совершенно изумлен, что участники этого заседания могут думать о том, чтобы закрыть его, не обсудив сначала дело Трефузиса.
Дюжина лиц торопливо уткнулась в листки с повесткой заседания, две дюжины ягодиц в испуге поджались.
Он сказал это. Вот он, взял да и сказал. Как бестактно. Как до боли неуместно.
На дальнем конце стола оскорбленно высморкался математик, специализирующийся по гидродинамике и совращению ньюнемских первокурсниц.
Те части Эйдрианова тела, которые не смотрели уже в повестку дня и не поджимались в испуге, неодобрительно затрепетали.
До чего же это безумно похоже на Гарта – заговорить на тему, которую все присутствующие с таким изяществом обходили стороной. И сколько ребячливой риторики в его заявлении, что он-де изумлен их уклончивостью.
– Я поймал себя на том, что гадаю, – продолжал Мензис, – как все мы чувствуем себя в связи с тем, что в нашу среду затесался преступник?
– Но право же, Гарт…
– О да, магистр, преступник.
Мензис, высокий и тощий, с лицом таким же белым и глянцевым, как обложка ежеквартального журнала по гражданскому праву, редактированием коего он столь гордился, прижал выпрямленный большой палец левой руки к отвороту пиджака, слегка наклонился, согнувшись в пояснице, и взмахнул рукой правой, приобретя, как он надеялся, облик воинственной фигуры с первой страницы "Кембридж ивнинг ньюс".
Вид взрослого человека, настолько откровенно пытающегося принять позу выступающего в суде обаятельного адвоката, оледенил Эйдриана. Сколько бы лет ни стукнуло Мензису – а на голове его уже не осталось ни единого темного волоса, – величия во внешности его всегда было не больше, чем во внешности нахального старшеклассника. Старшеклассника классической школы, подумал Эйдриан. Своего рода подростковый Мальволио – торчащие локти, лоснистые виски. Эйдриан находил Мензиса таким же утомительным, как все его прототипы: смотреть на него было неописуемо противно, не принимать в расчет – опасно.
Собственная популярность возмущала Мензиса, поскольку он сознавал, что основу ее составляют такие нелогичные и никчемные факторы, как его дыхание, голос, фырканье, походка, одежда – весь облик. По этой причине он, с угрюмым усердием тупицы, посвятил себя тому, чтобы дать миру более основательные причины для нелюбви к себе. Так, во всяком случае, понимал это Эйдриан Дональд неизменно заверял, что Гарт ему нравится.
Эйдриан не сомневался: будь Дональд сейчас здесь и увидь он Гарта – с газетой в руке и умер-твием на уме, – он переменил бы свое мнение.
Сидевший во главе стола президент Клинтон-Лейси заглянул в повестку дня и щитком ладони прикрыл глаза. Глядя из-под ладони на Эйдриана, он подвигал бровью вверх-вниз, совсем как школьник, у которого припасено под крышкой парты нечто смешное. Однако во взгляде президента присутствовали настоятельность и серьезность, указавшие Эйдриану, что ему посылают некий сигнал.
Эйдриан не вполне понимал, как этот сигнал истолковать. Он растерянно уставился перед собой. Хочет ли президент, чтобы он высказался, – в качестве друга Дональда Трефузиса? Или предупреждает, что чувства свои лучше не обнаруживать? Что именно? Он бросил на президента ответный взгляд, вопрошающе приподняв бровь.
Президент показал ладонью: потрепись.
Присущее президенту чувство юмора было печально известно, однако сейчас он наверняка имел в виду нечто большее простого: «Ох уж этот Мензис, опять волынку завел, верно?».
Эйдриан решил, что президент, скорее всего, ждет от него какой-нибудь залихватской выходки. И нервно сглотнул. В конце концов, он всего лишь студент, а годы сейчас далеко не шестидесятые. Дни, когда студенты имели настоящее представительство в правлениях колледжей, давно миновали. Теперь к такому представительству относились, как к отрыжке, излечиться от которой и можно бы, да больно хлопотно. Он здесь для того, чтобы слушать, а не лезть с замечаниями.
И тем не менее.
– Не кажется ли вам, профессор Мензис, – начал Эйдриан, не решаясь поднять глаза, – что «преступник» – это слишком сильное слово?
Мензис повернулся к нему.
– Простите меня, мистер Хили, вы, разумеется, знаток языка. А я всего лишь юрист. Откуда уж мне знать что-либо о слове «преступник»? В моей профессии мы используем слово «преступник» – разумеется, по невежеству – для описания человека, преступившего закон. Я уверен, вы способны развлечь нас докладом о происхождении этого слова, который с несомненностью докажет, что преступник есть некая разновидность средневекового арбалета. Однако для моих целей, в рамках закона, этот человек является преступником.
– Прошу вас, джентльмены…
– Оставляя в стороне неуклюжие сарказмы доктора Мензиса, – сказал Эйдриан, – я должен сообщить, что хорошо представляю себе значение слова «преступник», – это самое обычное слово, а не юридический термин, и я протестую против того, чтобы оно применялось к Дональду. Одно преступление еще не делает человека преступником. Это все равно, что называть доктора Мензиса юристом на том лишь основании, что тридцать лет назад он недолгое время прослужил в суде.
– Я имею полное право называть себя юристом, господин президент, – взвизгнул Мензис. – И уверен, моя репутация в юридической сфере лишь отображает доверие, питаемое к нашему университету…
– Возможно, было бы не неуместным, если бы я вставил на данном этапе слово, – произнес Тим Андерсон, чья недавняя книга о Жан-Люке Годаре заслужила исключительно высокую оценку его супруги, работавшей рецензенткой журнала «Гранта», отчего Тим пребывал ныне в настроении менее, чем обыкновенно, напыщенном.
– Это было бы в высшей степени неуместным, – огрызнулся Мензис.
– Что ж, сказанное вами определенно небезынтересно, – продолжал Андерсон, – однако мне во все большей мере представляется, что я знаю совсем немного людей, каковые не выразили бы сомнений касательно стратегий, кои власти усваивают в ситуациях, далеко не отстоящих от данной на миллион миль, и я просто не думаю, что данная представляет собой нечто, от чего нам не следует не бояться уклониться в смысле обращения к ней или конфронтации с нею. Это все.
– Я только что услышал от студента, магистр, что не имею права называть себя юристом, – заявил Мензис. – И я жду извинений.
– Доктор Мензис – ученый, – сказал Эйдриан. – Он преподаватель. Я полагал, что этих профессий одному человеку должно хватать с избытком. А на том, что он не юрист, я настаиваю. Он всего лишь преподаватель права.
– Я вовсе не уверен, что нахожу эту дискуссию такой уж насущно необходимой, – произнес Клинтон-Лейси, и что-то в его голосе заставило Эйдриана снова взглянуть на президента. Тот выкатил глаза в сторону угла комнаты.
Камеры!
В самом начале этого, третьего и последнего для Эйдриана, года в колледже Св. Матфея появилась команда телевизионщиков, ведших съемки в его помещениях. Их техника, быстро ставшая частью общей меблировки колледжа, работала так хорошо, что не обращать на нее внимание стало до пугающего просто. Телевизионщиков вполне можно было уподобить мухе на стене – только странноватое, докучливое жужжание и напоминало колледжу об их существовании.
Все ясно, президент не хочет, чтобы Эйдриан забывал о них. Он не может допустить, чтобы по национальному телевидению показали что-либо, связанное с делом Трефузиса. Теперь Эйдриан отчетливо понимал, в чем состоит его долг. Ему надлежит изыскать возможность сказать или совершить нечто такое, что сделало бы запись заседания или любую часть ее непригодной для семейного просмотра.
Эйдриан набрал в грудь побольше воздуха.
– Прошу меня простить, магистр, – сказал он, прихватывая со стола карандаш, – все дело в том, что я не стану сидеть тут и слушать, как оскорбляют моего друга, даже если обвинения ему предъявляют главный государственный обвинитель, страдающий недержанием мочи и речи, местный прокурор и похотливый охотник до ведьм, вместе взятые.
Эта неслыханная выходка заставила неверяще залопотать что-то пожилого ориенталиста.
– Дональда назвали преступником, – продолжал, все больше входя во вкус, Эйдриан. – Если я бегу по улице, пытаясь поспеть на автобус, делает ли меня это спортсменом? Если вы, магистр, распеваете под душем тирольские песни, делает ли вас это певцом? У доктора Мензиса язык, что твой дырокол.
– Извращение моих слов ничему не поможет.
– Зато поможет возвращение им нормального смысла.
– Что ж, в таком случае попробуйте возвратить нормальный смысл вот этому, – произнес Мензис, ткнув Эйдриану под нос номер газеты.
– Ради чего вы суете мне в нос эту желтую надувную давалку? – поинтересовался, отталкивая газету, Эйдриан. – Если я захочу высморкаться, я воспользуюсь ерзанным утиральником.
– Хили, вы спятили? – прошипел Кордер, теолог, сидящий рядом с Эйдрианом.
– Засуньте все это себе в еретическую задницу.
– Ну, знаете!
– Потом все объясню, – негромко сказал Эйдриан.
– А, так это игра!
– Тсс!
– Отлично! – прошептал Кордер и пропел: – Ну давай же, Гарт, давай, делай свой говенный ход.
– Ладно, – сказал Мензис. – Я не имею представления, какие ребяческие побуждения заставляют вас осыпать меня оскорблениями, мистер Хили. Возможно, вам это представляется забавным. Рискуя показаться человеком, лишенным чувства юмора, я тем не менее готов предположить, что даже на аудиторию первокурсников студент, оскорбляющий человека, вдвое превосходящего его годами, не произвел бы хорошего впечатления. Что касается доктора Кордера, мне остается предположить только одно: он пьян.
– А пошел бы ты, титька жирная, – чопорно ответил Кордер.
– Господин президент, им что же, так и позволено будет продолжать в подобном духе?
– Доктор Кордер, мистер Хили, прошу вас, дайте доктору Мензису высказаться, – произнес президент.
– Вы охеренно правы, господин президент, – отозвался Эйдриан, вскакивая на ноги и тут же садясь. Он заметил, что стрела микрофона находится лишь на несколько дюймов выше его головы. Если он будет вскакивать, реплики его прозвучат как выстрелы и испортят всю запись.
– Ну давай, пердун, твое слово, – подзуживал Кордер.
– Полагаю, мне, с моей стороны, следует отметить, – произнес Тим Андерсон, – что вопреки каким бы то ни было…
– Спасибо, – рявкнул Мензис.
Эйдриан громко рыгнул и нащупал ступней протянутый под столом телевизионный кабель.
– Так вот, если кто-то из вас еще не видел ее, – продолжал Мензис, выуживая из кармана пиджака очки, – в местной вечерней газете имеется статья, которая представляет исключительный интерес для нашего колледжа. Я вам ее зачитаю.
«Профессор Дональд Трефузис, – начал он нараспев, тем кошмарным тоном декламатора, который политики приберегают для публичного исполнения 13-й главы „Первого послания к коринфянам“, – руководитель королевской кафедры филологии и старший тютор колледжа Св. Матфея, предстал этим утром перед кембриджским мировым судьей по обвинению в грубой непристойности…»
Мензису пришлось прерваться. Пока он читал, в углу комнаты начала раскачиваться долговязая лампа-софит. Нога ее поскрипывала, а сама она никак не могла решить, грохнуться ли ей на пол или все же вернуться в вертикальное положение. Ко времени, когда осветитель, заметив непорядок, опрометью кинулся к ней, она отдала окончательное предпочтение полу. Именно взрыв десятикиловаттной стеклянной колбы и прервал истекавший из Мензиса словесный поток.
– О боже, – вскакивая, смятенно воскликнул Эйдриан. – Похоже, моя нога случайно запуталась в ваших кабелях. Мне так жаль…
Режиссер Би-би-си улыбнулся ему, не разжимая стиатутых зубов.
– Если мистер Хили сможет спокойно просидеть всего три минуты, – сказал Мензис, – я возобновлю…
– Вы дошли до грубой непристойности, — подсказал Эйдриан.
– Благодарю вас. «…По обвинению в грубой непристойности. В три часа предыдущей ночи профессор был арестован в мужском туалете „Паркерз Пис“. Юноша, которому было по описанию лет 15—16, скрылся после схватки с полицией. Профессор (66 лет) признал себя виновным. Получить сегодня утром комментарии президента колледжа Св. Матфея нам не удалось. Дональд Трефузис, хорошо известный своими статьями и выступлениями по радио, сообщил корреспонденту «Ивнинг ньюс», что жизнь на удивление странна».
– Да, хорошо, спасибо, Гарт, – сказал президент. – Думаю, всем нам прекрасно известны подробности драмы, которая разыгралась нынче утром в суде. Насколько я понимаю, вы считаете, что мы должны предпринять что-то в связи с этим?
– Предпринять? – воскликнул Мензис. – Разумеется, мы должны что-то предпринять!
Эйдриан снова вскочил.
– «Хувер», «Риглиз», «Маджикот», «Бенсон энд Хеджез», «Персил», «Шейк энд Вак», молочный шоколад «Нестле», – отрапортовал он и снова сел.
У него имелись смутные представления о том, что упоминать имена торговых марок в передачах Би-би-си не разрешено.
– Спасибо, Эйдриан, – сказал президент, – этого довольно.
– Да, сэр, господин президент, сэр! – откликнулся Эйдриан.
Снова заговорил Тим Андерсон:
– Не думаю, что я ошибся, заметив…
– Если бы студент скомпрометировал себя подобным образом, – произнес Мензис, – мы без колебаний отчислили бы его. Профессор Трефузис такой же член колледжа, как и любой студент. Я заявляю, что устав колледжа от 1273 года, а также последующие статуты от 1791 и 1902 требуют от нас, чтобы мы предпринимали меры дисциплинарного воздействия против любого коллеги, запятнавшего доброе имя колледжа. Я вношу предложение, чтобы наше заседание незамедлительно потребовало бы от профессора Трефузиса освободить пост старшего тютора, и далее, я вношу предложение настоять на том, чтобы он воздержался бы от любого активного преподавания в этом колледже на срок в один год. По меньшей мере.
– Умелое использование сослагательного наклонения, – пробормотал Эйдриан.
– Нет, подождите, Гарт, – сказал президент. – Я уверен, все мы не меньше вашего потрясены тем, что Дональд… Дональд… в общем, его поведением. Но не забывайте, где мы с вами находимся. Это Кембридж. Здесь существует традиция мужеложства.
– Задомиты, они, знаете ли, повсюду, – запел дискантом девяностолетний заслуженный профессор в отставке Эйдриан Уильяме. – Мне говорили, Виттгенштейн был задомитом. А недавно я прочитал, что и Морган Форстер, вы помните Моргана? Сосед мой по Королевскому. Он еще «Путешествие в Индию» написал и «Говардс Энд». Заявился однажды в столовую в шлепанцах. Так я прочитал, что и этот был задомитом. Поразительное дело! Ну да теперь-то, по-моему, все такие. Просто все и каждый.
Краснолицый статистик разгневанно ударил кулаком по столу.
– Только не я, сэр, только не я! – громко объявил он.
– Не думаю, что мы вправе безбоязненно не обсуждать диалектику геев в качестве проявления энергического начала, а гомофобные ограничения, кои стимулируют маргинализацию, как функционально реактивный дискурс, – поведал всем Тим Андерсон.
В углу оператор, совершенно не способный решить, на ком следует задержаться, переводил камеру с одного конца стола на другой.
– Если позволите, – сказал Эйдриан.
Он только что вскрыл пачку сигарет и теперь смял целлофан с таким треском, что стрела микрофона, как раз подъехавшая к нему, отскочила, будто напутанный жираф, в сторону и долбанула Мензиса по башке.
Помощница режиссера, сжимавшая в руках пюпитр с зажимом, хихикнула и получила от президента взгляд, преисполненный кромешного презрения.
Однако Мензиса так просто было не сбить:
– Факт остается фактом, магистр. Существуют законы. Гомосексуальные акты могут совершаться только между взрослыми людьми, по обоюдному их согласию и в местах индивидуального пользования.
– Доктор Мензис, разрешает ли закон публично испражняться? – спросил Эйдриан.
– Разумеется, нет!
– То есть если я проделаю это, мне предъявят обвинение?
– В грубой непристойности. Вне всяких сомнений, дело графа Оксфорда…
– Вот именно. Но арестуют ли меня, если я пристроюсь гадить в общественной уборной?
– Не говорите глупостей.
– Другими словами, по закону общественная уборная является местом индивидуального пользования?
– Вы опять извращаете мои слова, Хили.
– И опять-таки, они уже были извращенными. Городской сортир либо является местом индивидуального пользования, либо таковым не является. Если он – место индивидуального пользования, в котором разрешается гадить, то почему же он не является таким местом индивидуального пользования, в котором можно совершать феллатио?
– А, так это было феллатио? – Президент, похоже, удивился.
– Да все что угодно.
– Интересно, и кто же кого обслуживал? Мензис чувствовал, что терпение его иссякает.
– Либо закон есть закон, либо нет! Если вы намереваетесь вести кампанию за изменение закона, Хили, желаю вам всяческой удачи. Факт остается фактом: профессор Трефузис запятнал доброе имя колледжа.
– Вы ведь всегда его не любили, верно? – не удержался Эйдриан. – Ну вот и получили шанс. Он оступился. Пинайте его посильнее ногами.
– Господин президент, – сказал Мензис, – я внес на рассмотрение коллег предложение лишить Дональда Трефузиса места старшего тютора и обязать его провести полный год за пределами колледжа. И я требую поставить мое предложение на голосование.
– Господин президент, – вмешался Эйдриан, – доктор Мензис, разумеется, не забыл, что никакое предложение не может ставиться на голосование, за изъятием тех случаев, когда лицо, внесшее его на основании положения nem con, ne plus ultra на рассмотрение присутствующих, получает в удостоверение такового положения поддержку некоего второго лица.
– Э-э… совершенно верно, – сказал президент. – Я так думаю. Имеется у нас второй поддержавший?
Молчание.
– Повторяю вопрос. Имеется ли у нас кто-либо, поддерживающий предложение доктора Мен-зиса о том, чтобы освободить Дональда Трефузиса от его обязанностей по колледжу на срок в один год?
Белые как мел щеки Мензиса покрылись крохотными багровыми точками, что сходило у него за румянец.
– Безумие, полное безумие! Колледж еще пожалеет об этом.
– Благодарю вас, доктор Мензис, – сказал президент.
Он повернулся к телевизионщикам:
– Заседание окончено. А теперь попрошу вас уйти, поскольку у нас имеются еще один-два касающихся колледжа частных вопросов, не представляющих для вас никакого интереса.
Телевизионщики молча собрали свое оборудование. Режиссер, покидая комнату, прожег Эйдриана яростным взглядом. Его помощница, та, что с пюпитром, подмигнула Эйдриану.
«А вот этой я угодил», – подумал Эйдриан.
– Так вот, – сказал президент, когда телевизионная команда удалилась. – Простите, что задерживаю вас, но сегодня утром я получил от профессора Трефузиса письмо. Думаю, вам стоит с ним ознакомиться.
И он вынул конверт из внутреннего кармана пиджака.
«Генри, – начал читать президент. – Сильно опасаюсь, что ко времени, когда Вы будете читать это, моя опрометчивость уже станет Вам известной. Думаю, прежде всего мне следует принести глубочайшие извинения за то, что поставил Вас и колледж в неловкое положение.
Не буду обременять Вас оправданиями, отрицаниями или объяснениями причин. У меня, однако, нет и тени сомнения, что с моей стороны будет разумно спросить у Вас, не могу ли я воспользоваться своим правом на годовой отпуск с целью проведения научных изысканий. Я в любом случае собирался попросить отпуск, поскольку моя книга о Большом Фрикативном Сдвиге требует, чтобы я посетил Европу в поисках материалов для исследования. Могу ли я, вследствие этого, воспользоваться данной возможностью, чтобы попросить Вашего разрешения оставить Кембридж сразу после вынесения приговора, который, я уверен, даже в худшем случае не навлечет на меня ничего более неприятного, чем небольшой штраф, а в лучшем – выговор суда?
Возможно, Вы будете так добры, Генри, что сообщите мне о Вашем решении по возможности быстро, поскольку мне еще многое необходимо уладить. Пока же остаюсь Вашим, испытывающим всяческое раскаяние, добрым другом Дональдом».
– Да, – произнес наконец Мензис, – сколько во всем этом иронии. Похоже, профессору Трефузису можно приписать, по крайней мере в некоторых отношениях, большую, нежели у его коллег, пристойность.
– Подставляй задницу, жирный коротышка! – выкрикнул Кордер.
– Алекс, – сказал Эйдриан, – игра уже закончилась. Телевизионщики ушли.
– Да знаю, – ответил Кордер, набивая кейс бумажными останками заседания. – Это уж я от чистого сердца.
В маленькой спальне Полосатая Ночная Рубашка разговаривал с Плотной Курткой.
Магнитофонную запись этого разговора прослушал Темно-Серый Костюм. Ему было жаль Плотную Куртку, которому приходилось возиться с обломками великолепного некогда ума.
Старый дурак мямлил что-то о сыре и ветчине.
– Все хорошо, дедушка, ты бы отдохнул.
– Сыр Штеффи в холодильнике, понимаешь? – пронюнил Полосатая Ночная Рубашка.
– Ну правильно, – успокоил его Плотная Куртка. – Конечно, в холодильнике.
– А твой в кладовке.
– В кладовке, верно.
– Я вчера виделся с Боженькой, он такой добрый. По-моему, я ему понравился.
– Знаешь, я правда думаю, что тебе стоит поспать.
Голос у Плотной Куртки был совсем расстроенный. Темно-Серый Костюм услышал, как старик расплакался.
– Я сказал ему, Мартин, что не срал уже две недели. А он говорит: "На небесах тебе это не понадобится". Ведь добрый, правда?
– Очень. Действительно, очень добрый.
– Бери два разных сыра. Всегда два разных. Один для мышки, другой для холодильника.
– Хорошо.
– И ветчины немного тоже не повредит. С яичными клецками и красной капусткой. Только сахара не надо.
– Поспи.
Темно-Серый Костюм услышал, как Плотная Куртка поднимается с кровати. Услышал, как он целует Полосатую Ночную Рубашку. Услышал шаги. Услышал… сдавленный шепоток? Темно-Серый Костюм увеличил усиление до максимума.
– Мартин! Мартин! – хриплый, требовательный шепот старика.
Шаги Плотной Куртки остановились у двери.
– Зашей это в подкладку куртки!
Так старый прохвост все-таки пребывает в здравом уме! Темно-Серый Костюм потянулся к блокноту и составил шифровку для Лондона.
