X. Свет

Несколько раз в течение дня я стучался к Гиллелю, – я не находил себе покоя: я должен был поговорить с ним и спросить, что означали все эти необыкновенные события, – но его все не было дома.

Его дочь сейчас же даст мне знать, как только он вернется из еврейской ратуши.

Странная девушка, между прочим, эта Мириам!

Тип, какого я еще никогда не встречал.

Красота такая особенная, что с первого взгляда ее нельзя уловить; красота, от которой немеешь, когда взглянешь на нее, она пробуждает необъяснимое чувство легкой робости.

По закону пропорций, затерявшемуся в глубине веков, было создано это лицо, соображал я, воссоздавая его перед собой с закрытыми глазами.

И я думал о том, какой бы камень мне выбрать, чтобы вырезать на нем камею и при этом сохранить художественность выражения, но затруднения возникали в простых внешних деталях, в черно-синем отблеске волос и глаз, не сравнимых ни с чем… Как же тут врезать в камею неземную тонкость лица, весь его духовный облик, не впадая в тупоумное стремление к сходству согласно требованиям теоретического канона.

Только мозаикой можно добиться этого, ясно понял я – но какой избрать материал? Целую жизнь пришлось бы искать подходящего…

Куда же девался Гиллель?

Я тосковал по нему, как по старому любимому другу.

Поразительно, как сроднился я с ним в несколько дней. А ведь, собственно говоря, я только раз в жизни с ним говорил.

Да, вот в чем дело: необходимо получше припрятать письма, ее письма, чтобы быть спокойнее, если бы мне опять пришлось надолго отлучиться из дому.

Я вынул их из ящика: в шкатулке будет вернее.

Из кучи писем выпала фотография. Я не хотел смотреть, но было уже поздно.

В бархате на обнаженных плечах – такая, какой я видел ее в первый раз, когда она вбежала ко мне в комнату из ателье Савиоли, взглянула она мне в глаза.

Безумная боль сверлила меня. Я прочел, не понимая слов, надпись на карточке и имя:

«Твоя Ангелина».

Ангелина!!!

Как только я произнес это имя, завеса, отделявшая от меня годы юности, разорвалась сверху донизу.

Мне казалось, что я не вынесу скорби. Я ломал себе пальцы, стонал, кусал себе руки, только бы снова исчезнуть. – Господи, только бы жить в летаргическом сне, как до сих пор! – умолял я.

Боль переполняла меня, разливалась по мне. Я ощущал ее во рту, странной сладостью, как кровь… Ангелина!!..

Имя это кружилось в крови и переходило в какую-то невыносимо призрачную ласку.

Невероятного усилия стоило мне прийти в себя и заставить себя, скрежеща зубами, смотреть на портрет, пока я его не одолел.

Пока не одолел!

Как сегодня ночью игральную карту.

Наконец: шаги! Мужские шаги.

Он пришел!

Я в восторге бросился к двери и распахнул ее.

Перед ней стоял Шемайя Гиллель, а за ним – я упрекнул себя в том, что был этим раздосадован, – с розовыми щечками и с круглыми детскими глазами, стоял старый Цвак.

– Я с радостью вижу, что вы вполне здоровы, майстер Пернат, – начал Гиллель.

Холодное «Вы»?

Мороз. Пронизывающий, мертвящий мороз водворился вдруг в комнате.

Оглушенный, я только наполовину слышал слова, которыми, задыхаясь от возбуждения, Цвак засыпал меня.

– Вы знаете, что Голем появился снова? Только что мне рассказывали о нем, вы еще не знаете, Пернат? Весь еврейский квартал взбудоражен. Фрисландер сам видел его, Голема. И, как всегда, это опять началось с убийства. – (Я насторожился – «убийства»?).

Цвак теребил меня: – Вы ничего не знаете об этом, Пернат? На всех улицах расклеено воззвание полиции: толстый Цоттман, масон, ну, словом, я говорю про директора страхового общества, убит… Лойза… тут в доме уже арестован. Рыжая Розина бесследно пропала… Голем… Голем… тут волосы встанут дыбом.

Я ничего не ответил и смотрел в глаза Гиллелю: почему он так пристально глядел на меня?

Сдержанная улыбка заиграла вдруг в уголках его губ.

Я понял. Она относилась ко мне.

Броситься бы ему на шею.

Вне себя от восторга, я без толку бегал по комнате. Что бы ему принести? Стаканы? Бутылку бургундского? (У меня была только одна). Сигары? Наконец, я нашел слова:

– Отчего же вы не садитесь!? – Быстро подал я стулья обоим друзьям…

Цвак начал сердиться:

– Почему вы все улыбаетесь, Гиллель? Вы не верите, что Голем появился. Кажется, вообще вы не верите в Голема?!

– Я бы не поверил в него, если бы он даже предстал передо мной в этой комнате, – спокойно ответил Гиллель, бросая взгляд на меня.

(Я понял двусмысленность его слов.) Цвак в изумлении поставил стакан с вином:

– Свидетельство сотни людей для вас, Гиллель, ничего не значит? Но подождите, Гиллель, запомните мои слова: убийство за убийством пойдут теперь в еврейском городе! Я знаю это. За Големом всегда такая страшная свита событий.

– Совпадение одинаковых событий не заключает в себе ничего чудесного, – возразил Гиллель. Он говорил, расхаживая, подошел к окну и посмотрел вниз на лоток старьевщика. – Когда веет теплый ветер, это чувствуют и корни, и сладкие корни и ядовитые. – Цвак весело подмигнул мне и кивнул головой в сторону Гиллеля.

– Если бы только рабби захотел, он бы рассказал нам такие вещи, что у нас волосы стали бы дыбом, – вполголоса заметил он.

Шемайя обернулся.

– Я не рабби, хотя и мог бы называть себя этим именем. Я только ничтожный архивариус ратуши и веду регистрацию живых и мертвых.

Тайный смысл был в этих словах, почувствовал я. И марионеточный актер, казалось, бессознательно понял это, – он замолчал и некоторое время никто из нас не произнес ни слова…

– Послушайте, рабби, простите, я хотел сказать: господин Гиллель, – снова заговорил Цвак через несколько минут, и голос его звучал необычайно серьезно. – Я уже давно хотел кой о чем спросить вас. Вы мне не отвечайте, если не хотите или не можете…

Шемайя подошел к столу и начал играть стаканом вина – он не пил; может быть, ему запрещал это еврейский закон.

– Спрашивайте спокойно, господин Цвак.

– Знаете ли вы что-нибудь о еврейском тайном учении, о Каббале, Гиллель?

– Очень мало.

– Я слышал, что существует источник, по которому можно изучить Каббалу: «Зогар»…

– Да, Зогар – Книга Сияния.

– Видите, вот оно, – вырвалось у Цвака, – ведь это вопиющая несправедливость, что книга, которая содержит, по-видимому, ключи к пониманию Библии и к блаженству…

Гиллель перебил его:

– Только несколько ключей…

– Хорошо, пусть, пусть несколько ключей. И вот эта книга, из-за ее высокой цены и редкости, доступна только богатым. Имеется лишь один единственный экземпляр, да и то в лондонском музее, как мне рассказывали? При этом она написана по-халдейски, по-арамейски, по-еврейски – и Бог еще знает, на каких других языках! Ну, имел ли я когда-нибудь в жизни возможность изучить эти языки или съездить в Лондон?

– А вы дейстнительно горячо и сильно стремились к этому? – спросил Гиллель с легкой усмешкой.

– Откровенно говоря, нет, – ответил Цвак, несколько смутившись.

– Тогда вы не должны жаловаться, – сухо сказал Гиллель. – Кто не ловит знания каждым атомом своего существа, как задыхающийся – воздух, тот не может уразуметь тайн Господних.

«Должна же быть еще книга, в которой не несколько ключей, а все ключи к загадкам иного мира», – пронеслось у меня в голове, причем рукой я все время машинально теребил пагада, который лежал еще у меня в кармане; но не успел еще я облечь свою мысль в слова, как Цвак ее уже выразил.

У Гиллеля снова появилась улыбка сфинкса: – Каждый вопрос, рождающийся в человеке, получает свой ответ в то мгновение, когда он поставлен его духом.

– Вы понимаете, что он хочет этим сказать? – обратился ко мне Цвак.

Я ничего не ответил и затаил дыхание, чтоб не пропустить ни одного слова Гиллеля.

Шемайя продолжал.

– Вся жизнь не что иное, как ряд вопросов, принявших форму и несущих в себе зародыши ответов, и ряд ответов, чреватых новыми вопросами. Кто видит в ней нечто другое, тот глуп.

Цвак ударил кулаком по столу.

– Ну да, вопросы, которые каждый раз звучат по-новому, и ответы, которые каждый понимает по-своему.

– Именно так, – ласково сказал Гиллель – Лечить всех людей из одной ложки – это привилегия врачей. Вопрошающий получает тот ответ, который ему нужен, иначе люди не шли бы по путям своих стремлений. Вы думаете, что наши еврейские книги просто по прихоти написаны только согласными буквами? Каждый должен для самого себя подыскать к ним тайные гласные, которые открывают только ему одному понятный смысл – иначе живое слово обратилось бы в мертвую догму.

Марионеточный актер горячо оборонялся.

– Это, рабби, только слова, слова. Пусть меня назовут «pagad ultimо», если я тут хоть что-нибудь пойму.

«Пагад!!» Это слово ударило в меня молнией. Я едва не упал со стула от страха.

Гиллель не смотрел на меня.

– «Pagad ultimо?» Кто знает, не зовут ли вас в действительности так, господин Цвак, – точно издали донеслись до меня слова Гиллеля. – Не следует никогда быть слишком уверенным в своем деле. Кстати, вот вы заговорили о картах: господин Цвак, вы играете в тарок?

– В тарок? Разумеется. С детских лет.

– В таком случае меня удивляет, как вы спрашиваете о книге, в которой заключена вся Каббала, если вы сами тысячу раз держали ее в руках.

– Я? Держал в руках? – Цвак схватился за голову.

– Да, да, вы. Вам никогда не приходило в голову, что в колоде тарочной игры 22 козыря – ровно столько, сколько букв в еврейском алфавите? Да и в наших богемских картах не достаточно разве явно символических фигур: дурак, смерть, черт, страшный суд? Уж слишком, милый друг, вы хотите, чтоб жизнь кричала вам на ухо ответы.

Вы, конечно, можете не знать, что «tarok» или «tarot» значит то же самое, что еврейское «Tora» – закон, или древнеегипетское «tarut» – вопрошаемый, или архаическое зендское «tarisk» – «я требую ответа». Но ученые должны были бы это знать, прежде чем утверждать, что тарок появился в эпоху Карла Шестого. И точно так же, как пагад является первой картой в колоде, так и человек – первая фигура в своей собственной книжке с картинками, свой собственный двойник: еврейская буква «алеф», воспроизводящая форму человека, указывает одной рукой на небо, другой вниз, это значит: то, что наверху, то и внизу, то, что внизу, то и наверху. Поэтому я и сказал раньше: кто знает, действительно ли вас зовут Цвак, а не «пагад».

Не протестуйте против этого. (Гиллель пристально посмотрел на меня, и я понял, что за его словами открывается бездна все новых смыслов.) Не протестуйте против этого, господин Цвак. Тут можно попасть в темные проходы, откуда еще никто без талисмана не вышел. Существует предание, что однажды три человека спустились в царство тьмы, один сошел с ума, другой ослеп, и только третий, Рабби-бен-Акиба, вернулся невредимым и рассказал, что он встретил самого себя. Вы скажете, что многие, например, Гете, встречали самих себя, обычно на мосту или вообще на какой-нибудь перекладине, переброшенной с одного берега на другой, смотрели сами себе в глаза и не помешались. Но это была только игра собственного сознания, а не настоящий двойник: не то, что называют «дыхание костей», «habal garmin», о котором сказано: «как нетленным он сошел в могилу, в костях, так и восстанет он в день последнего суда». (Взгляд Гиллеля впивался все глубже в мои глаза.) Наши бабушки говорят о нем: «Он живет высоко над землей в комнате без дверей с одним только окном, через которое невозможно столковаться с людьми. Кто сможет справиться с ним и… облагородить его, тот будет в мире с самим собой…» Что же касается, в заключение, тарока, то вы знаете не хуже меня, что у каждого из игроков карты выпадают по-иному, но тот, кто правильно использует козыри, тот выиграет партию. Но пойдемте, господин Цвак! Пойдемте, не то вы выпьете все вино майстера Перната, и для него самого ничего не останется…