Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Пора мне стать серьезным; в наши дни
Не следует смеяться над пороком:
Ведь шутка снисхождению сродни
И может стать греховной ненароком!
Лишь скорбь нам помогает искони
Достойно петь о строгом и высоком;
И величаво стих мой воспарят,
Как древняя колонна знаменит.
Итак, приступим: леди Аделина
Амондевилл была весьма знатна,
Ее норманнский гордый род старинный
Большие украшали имена;
Пленительно-прекрасной, как картина,
Считалась даже в Англии она
(А в Англии, как пишут патриоты,
Красавицы рождаются без счета!).
И я не собираюсь возражать,
Я принимаю доводы любые;
Согласен я, что можно обожать
И черные глаза и голубые.
Все вкусы я способен уважать,
Притом любовь — могучая стихия,
И некрасивых женщин вовсе нет
Для всех мужчин моложе средних лет.
Лишь миновав сей возраст беззаботный
И перейдя заветную черту,
Мы на ущербе радостей охотно
Критиковать беремся Красоту.
И лень и равнодушье безотчетно
В нас усыпляют страстную мечту,
И зеркала советуют нам тоже
Оставить место тем, кто помоложе.
Иной еще пытается продлить
Цветенья ограниченную эру
Но после равноденствия не скрыть,
Что счастье превращается в химеру;
Слабеющие силы оживить
Способны только добрая мадера,
Дискуссии, собранья, вечера,
Парламент и долги, et cetera.
Религия, налоги и реформы,
Война и мир, большое слово «Нация»,
Попытка управлять во время шторма
И фокусы земельной спекуляции,
Вражды взаимной твердая платформа
Сменяют все любви галлюцинации;
Мы часто любим наспех, но вражда
Способна длиться многие года.
Угрюмый Джонсон, моралист суровый,
Сказал: «Люблю я честную вражду!»
лучше этой истины не новой
Я ничего, пожалуй, не найду.
Я просто зритель, ко всему готовый,
С людьми и с миром, кажется, в ладу;
Ни хижин, ни дворцов не порицая,
Как Мефистофель, только созерцаю.
Я прежде ненавидел и любил,
Теперь умею только издеваться,
И то, когда молчать не станет сил
И складно рифмы звонкие ложатся.
Я рад бы, как не раз уж говорил,
С неправдою и злобою сражаться,
Но эти все попытки — ерунда;
Читайте «Дон-Кихота», господа!
Всего грустнее в грустной сей истории,
Что мы смеемся, — а герой ведь прав,
Провозглашая славные теории
Борьбы с насильем и защиты прав.
Но мир его относит к категории
Безумцев, ничего не разобрав;
Весьма печальный вывод получился
Для тех, кто размышлять не разучился.
Святая месть, преследованье зла,
Защита слабых, сирых, оскорбленных,
Неукротимой доблести дела,
Туземцев избавленье угнетенных
Ужель насмешка дерзкая могла
Коснуться этих истин просветленных?
Где идеала нравственный оплот?
Тогда Сократ ведь тоже Дон-Кихот!
Насмешкою Сервантес погубил
Дух рыцарства в Испании; не стало
Ни подвигов, ни фей, ни тайных сил,
Которыми романтика блистала;
Исчез геройский дух, геройский пыл
Так страшно эта книга повлияла
На весь народ. Столь дорогой ценой
Достался «Дон-Кихот» стране родной!
Но заболтался я о сем предмете
И леди Аделине изменил.
Жуан мой не встречал еще на свете
Столь роковой красавицы и был
Взволнован. Рок и страсть нам ставят сети,
Мы валим все на них. Не разрешил
Я эту тайну, хоть и бьюсь упорно.
Я — не Эдип, а жизнь-то — Сфинкс, бесспорно.
Но «Davus sum» — о ближних не сужу
И на Эдипа роль не претендую;
Я просто по порядку расскажу
Все в точности про пару молодую.
Миледи в свете я изображу,
Как роя пчел царицу золотую,
Мужчин восторги и молчанье дам
Я, как умею, точно передам.
Она была чиста, назло злословью,
И замужем за мужем именитым
И государственным. По хладнокровью
Амондевилл был настоящим бриттом;
Гордился он жены своей любовью,
Да и самим собой — надменным, сытым;
И потому он был уверен в ней,
Она же — в добродетели своей.
В кругах дипломатических встречался
С Жуаном часто лорд Амондевилл;
Он холодно и чопорно держался,
Но и его герой мой поразил:
Талантами от всех он отличался
И гордо голову свою носил;
А это уваженье вызывало
А с уваженьем дружба возникала.
Лорд Генри был немного суховат
От гордости и сдержанного нрава;
Судить о том, кто прав, кто виноват,
Он приобрел неписаное правое;
Самоуверен, знатен и богат,
Он в обществе держался величаво
И благосклонно жаловал друзей
Презрением а милостью своей.
Однако эта милость и презренье
Имели незначительный изъян
Они не подлежали измененью,
Как все законы персов и мидян.
Но эти предрассудки, бед сомненья,
Имели некий смысл и даже план
И не являлись прихотью припадка,
Ведущего все чувства к беспорядку.
Не в силах мы судьбой повелевать,
Но есть одна закон, который вечен:
Умей следить, рассчитывать и ждать
И твой успех на веки обеспечен!
Умей давленью силы уступать
И в жизни ты не будешь искалечен.
Пусть совесть будет гибкое, как атлет,
В рассчитанных движеньях — весь секрет.
Лорд Генри к превосходству был пристрастен,
Но эта страсть в любом из нас живет:
Ничтожному ничтожнейший подвластен,
И в атом равновесия оплот.
Надменный в одиночестве несчастен,
Нас бремя праздной гордости гнетет,
И мы спешим избавиться от груза,
На ближних навалив свою обузу.
Милорду Дон-Жуан не уступал
Ни в гордости, ни в знатности, ни в сане.
Конечно, втайне Генри полагал,
Что выше всех народов англичане,
Поскольку их правленье — идеал
Свободы слова, веры и собраний…
К дебатам долгим сам он склонен был
И целыми часами говорил.
Имел он слабость искренне считать,
Что он к тому ж хитер необычайно
И обладает даром проникать
Во все дипломатические тайны,
Любил он также младших поучать
И мимоходом, будто бы случайно,
Как экс-министр выпячивая грудь,
Свое значенье в свете подчеркнуть.
Испанец молодой ему понравился
Надменной, но изысканной учтивостью,
С которой он сановникам представился,
И тем, как он держался с ловкой льстивостью.
Не всякий добродетелью прославился;
Иной грешит горячностью и живостью.
Но что такое в юности грешки?
Лишь плодородной почвы сорняки.
Он говорил с Жуаном об Испании,
О турках и о нравах прочих стран,
Где каждый — раб чужого приказания,
О скачках — давней страсти англичан,
И жеребцов рысистых воспитании.
Был истым андалузцем мой Жуан,
И кони слушались его любые,
Как венценосных деспотов — Россия.
Лорд Генри с ним встречался на балах,
На раутах в посольствах, за бостоном
(Жуан был принят в избранных кругах,
Как в братство тот, что сделался масоном)
Поскольку в лучших лондонских домах
Блистал он благородством прирожденным,
Гостеприимный лорд Амондевилл
Его в свой дом роскошный пригласил.
У сквера Икс имел он особняк…
Я улиц никаких не называю,
Чтоб не сказал какой-нибудь чудак,
Как будто я открыто намекаю
На чью-нибудь интригу или брак;
Заранее я громко заявляю:
«У сквера Икс имел он особняк!»
Уж тут намека не найти никак!
Я думаю, что есть у нас резоны
Не вспоминать о точных адресах.
Ведь, в самом деле, не было сезона
Без приключений в сих особняках;
«Сердцетрясений» грозные законы
И бури сплетен нагоняют страх
И научают каждого стараться
От точности большой остерегаться.
Я знаю — pecadillos вовсе нет
На улице почтенной Пикадилли,
Но глупый или умный этикет
Мешает мне писать в шутливом стиле
О чинной этой улице — запрет
Ее окутал дымкою идиллий;
Притом, признаться, позабыл уж я
План Лондона, любезные друзья.
Итак, в особняке Амондевилла,
У сквера Икс, как я уже сказал,
Мой Дон-Жуан был принят очень мило
И много лиц приятных повстречал.
Кому богатство придавало силы,
Кто саном, кто талантами блистал,
А кто — искусством модно одеваться
(Что поважнее прочих, может статься).
Сказал однажды мудрый Соломон:
«Чем больше мнений, тем верней решенье!»
Разумный сей совет или закон
Находит ежедневно подтвержденье.
В парламенте имеет силу он:
Ведь коллективный Разум, без сомненья,
Для Англии великой создает
Расцвета и могущества оплот.
Итак, мужской карьере помогает
Обширный круг друзей, а слабый пол
Обилием знакомств оберегает
Себя от искушений; я нашел,
Что лиц мельканье выбор затрудняет
И сильно умеряет ореол
Поклонников; мне совершенно ясно
Толпа красивых франтов безопасна!
Но в хитростях подобных никогда
Миледи Аделина не нуждалась:
Она была спокойна без труда,
Со всеми очень вежливо держалась;
Внимательна и ласково — горда,
Миледи никогда не увлекалась
Кокетством; хор восторженных похвал
Ее и без кокетства окружал.
Ей с детских лет привило воспитанье
Искусство быть любезной и простой
И льстить друзьям оттенками вниманья,
Не делая ошибки никакой;
Ее прекрасной светскости сиянье
Всех озаряло нежной теплотой
И тех, кто был, и тех. кто слыл достойным,
Тщеславием терзаясь беспокойным.
А впрочем, посмотрите-ка на них
На этих величавых, именитых
Марионеток почестей пустых;
Всегда волнует что — то и томит их,
Мечта удачи обольщает их,
Опасность непризнания страшит их,
Закатный нимб их лавровых венков
Непрочен, как сиянье облаков.
Патрицианства лаком благородным
Была покрыта внешность Аделины;
Спокойно в этом зеркале холодном
Сменялись жизни пестрые картины.
Так, верные обычаям народным,
Не смеют восхищаться мандарины;
Как видно, наш английский высший свет
Заимствует в Китае этикет.
Гораций нас учил не удивляться:
Nil admirari — вот наука счастья,
Которою пытались заниматься
Безрезультатно многие. Отчасти
Разумно равнодушным оставаться;
Приводят к бедам пламенные страсти.
По мненью света, тот, кто обуян
Энтузиазмом, — тот морально пьян.
Но не была миледи безучастной;
Так под снегами тающего лавою
Кипит вулкан et cetera — ужасны
Метафоры избитые и ржавые!
Оставим же скорей вулкан злосчастный;
Поэты беспощадною оравою
Сумели так его разворошить,
Что начал дым его нас всех душить.
Другое мне сравненье в ум приходит.
Вот если заморожена бутылка
Шампанского и в центре колобродит
Остаток влаги пенистой и. пылкой,
Все пламя жизни от него исходит,
Играя в нем, как солнечная жилка,
Вся страсть и сила жаркого вина
В сей капле золотой заключена;
Как эта квинтэссенция таится
Под коркою искусственного льда,
Так может скрытый нектар находиться
В характере холодном иногда.
На этом я спешу остановиться;
Мы утверждали с музою всегда,
Что лучшие сокровища порою
Под ледяной скрываются корою.
Нередко моряки, пускаясь в путь
К палящей Индии, стране мечтаний,
Должны холодный полюс обогнуть
И вынести немало испытаний;
Вослед за бравым Парри кто-нибудь
Достигнет цели этих изысканий,
А может быть — непроходимый лед
Его корабль у полюса затрет.
Пусть новички бросаются открыто
В пучину женской хитрости — но нам
Пора искать у пристани защиту,
Держась поближе к мирным берегам.
Подагру и наследников сердито
Кляня, мы помогаем старикам
Спрягать, уже почти без интереса,
«Fuimus» — время прошлое от «esse»
К воинственным забавам иногда
Бывает небо склонно, к сожаленью,
А все же этот мир приятен. Да,
Я это говорю не в утешенье.
Читал я Зороастра, господа,
О двух началах Сущего ученье
Но и оно запутано. Увы!
Все верованья мира таковы.
Зима к июлю в Англии кончается,
А с августа уж снова тут как тут:
Зато в июле все преображается,
И лошадям покою не дают.
В деревню на каникулы являются
Те, кто зимою в городе живут,
И их папаши проверяют строго:
Мол, знаний мало, а долгов — то много!
Английская зима, как я сказал,
Кончается в июле, а порою
Немного позже. Всякий испытал
Наш климат отвратительный зимою.
Но, как ни нападает радикал
На бедный каш парламент, я не скрою
Он каш барометр, и в любой сезон
Погоду нам показывает он.
Его усердье с наступленьем лета
Спускается к нулю, легко, как ртуть;
Коляски, кебы, фуры и кареты
Из города стремятся улизнуть;
А толпы кредиторов, видя это,
Вздыхая, говорят' «Счастливый путь!»
Что делать торгашам, хоть злись, хоть плачь они:
Огромны их счета, но не оплачены.
Отложена оплата, говорят,
«До сессии осенней», а точнее
До греческих календ Они молчат,
Противиться судьбе своей не смей,
Но все надежду смутную таят
Когда-нибудь, немного попозднее,
В награду за терпенье, может быть,
Хоть долгосрочный вексель раздобыть.
Но это пустяки Скорей! Скорей!
Милорды платят щедрые прогоны,
Кареты их меняют лошадей
Быстрей, чем сердца пыл молодожены,
Крестьяне их встречают у дверей,
Форейторов несутся легионы,
И, как колеса дегтем, души их
Подмазаны обильем чаевых.
На козлах возвышается великий
Лакей — дворян дворовый дворянин,
И камеристка — цветик бледноликий,
Чьей хитрости не видит ни один
Поэт. «Cosi viaggiano i ricchi!»
(Я часто без достаточных причин
Чужие языки употребляю,
Чтоб доказать, что я их точно знаю!)
Досадно в потном городе терять
Английское коротенькое лето,
Когда сама Природа, так сказать,
К лицу и очень празднично одета.
Как можно «заседать» и «обсуждать»,
Когда лужайки зеленеют где — то?
Когда чудесно соловей поет,
Как может жить в столице патриот?
Итак, пока покинули столицу
Все сорок сотен избранных. Они
Хотят в своих поместьях насладиться
До некоторой степени одни.
(Штук тридцать слуг — почтенные все лица
И столько же соседей и родни,
Увеселенья, игры, угощенья
Вот общий вид сего уединенья!)
Уединились в замок родовой
Амондевилл и леди Аделина.
(Наверное, лет тысячу с лихвой
Видала эта гордая руна.
Ее дубов отряд сторожевой
Имел довольно веские причины
Гордиться родословной тех могил,
Которые он тенью осенил.)
Мы любим знать подробности о тех,
До чьих страстей и дел нам дела нету;
О жизни нашей знати без помех
Мы узнаем — ведь есть на то газеты,
И «Морнинг пост», конечно, прежде всех
Провозгласил, что «отбыли на лето
В такой — то час, такого — то числа
Лорд Г. Амондевилл и леди А.
В свое великолепное именье,
Как нам известно, лорд Амондевилл
Для летнего времяпрепровожденья
Блестящий круг знакомых пригласил.
Источник, не внушающий сомненья,
Недавно нам любезно сообщил,
Что будет в этой избранной компании
Посланник русский, родом из Испании».
Как видите, не скроешь ничего
От каверзных статеек «Морнинг поста»,
И русского испанца моего
От них упрятать было бы не просто.
Сам Поп давно прославил мастерство
Обедать, смело возглашая тосты
В последнюю войну я все читал
О тех, кто ел, но не о тех, кто пал
В бою. Не раз бывали сообщенья,
Что были на обед приглашены
Лорд А., лорд Б., затем — перечисленья
Их титулов и длинные чины;
И тут же рядом вести о сраженье
Суровая статистика войны:
«В бою погибли (вновь перечисленья)…
Вакансии открыты к замещенью».
Но ближе к делу. Лорд Амондевилл
Отправился в фамильное аббатство,
В котором архитектор проявил
Готической фантазии богатство:
Старинный монастырь построен был
Трудами католического братства
И был, как все аббатства тех времен,
Большим холмом от ветра защищен.
Пред ним цвела счастливая долина.
Друидов дуб зеленый холм венчал,
Как смелый Карактакус, он вершину
От громовой стрелы оборонял.
Порою эту скромную картину
Олень ветвисторогий оживлял,
Когда он стадо вел испить водицы
К потоку, щебетавшему как птицы.
Питаемое медленной рекой,
Внизу лежало озеро большое,
Как неба безмятежного покой,
Прозрачное и чисто — голубое.
К нему спускались шумною толпой
Густые рощи, шелестя листвою,
И в камышах, у мирных берегов,
Гнездились утки, выводя птенцов.
А дальше — речка прыгала с обрыва,
Густую пену кольцами крутя,
Потом бежала тихо, но игриво,
Как резвое, веселое дитя.
Ее излучин светлые извивы,
То прячась в тень, то весело блестя,
Казались то прозрачно-голубыми,
То синими, как небеса над ними.
Но монастырь был сильно поврежден:
От гордого старинного строенья,
Свидетеля готических времен,
Остались только стены, к сожаленью.
Густым плющом увит и оплетен,
Сей мрачный свод, как темное виденье,
Напоминал о бурях прошлых дней
Непримиримой строгостью своей.
В глубокой нише были, по преданью,
Двенадцать католических святых,
Но в грозную эпоху состязанья
Кромвеля с Карлом выломали их.
Погибло в те года без покаянья
Немало кавалеров молодых
За короля, что, не умея править,
Свой трон упорно не желал оставить.
Но, случая игрою спасена,
Мария-дева с сыном в темной нише
Стояла, величава и скромна,
Всех разрушений, всех раздоров выше,
И вещего покоя тишина
Казалась гам таинственней и тише;
Реликвии святыни каждый раз
Рождают в нас — молитвенный экстаз.
Огромное разбитое окно,
Как черная пробоина, зияло;
Когда — то всеми красками оно,
Как оперенье ангелов, сияло
От разноцветных стекол. Но давно
Его былая слава миновала;
Лишь ветер да сова крылами бьет
Его тяжелый темный переплет.
Но в голубом тумане ночи лунной,
Когда глядит и дышит тишина,
Какой — то стон, какой — то отзвук струнный
Рождает эта хмурая стена;
Как ропот отдаленного буруна,
Как воздуха нездешнего волна,
Как эхо величавого хорала,
Она звучит печально и устало.
Иные говорят, что этот стон,
Как некий дух, возник из разрушенья.
Так на рассвете каменный Мемнон
Звучит навстречу солнца появленью
В Египте. Над стеной витает он,
Печальный и прозрачный, как виденье.
Мне довелось не раз его слыхать,
Но я его не в силах разгадать.
Фонтан, из серых глыб сооруженный,
Был масками украшен всех сортов.
Какие-то святые и драконы
Выбрасывали воду изо ртов,
И струи пенились неугомонно,
Дробясь на сотни мелких пузырьков,
Которые бесследно исчезали,
Как радости земные и печали.
Монастыря старинного следа
Хранило это древнее строенье
Там были келий строгий ряд,
Часовня — всей округи украшенье;
Но в годы фанатической вражды
Здесь были перестройки, измененья
По прихоти баронов. Уж давно
Подверглось реставрации: оно.
Роскошное: убранство анфилад,
Картинных галерей, большого зала
Смешеньем стилей ослепляло' взгляд
И знатоков немного возмущало;
Как прихотливый сказочный наряд,
Оно сердца наивные прельщало.
Когда величье поражает нас,
Правдоподобья уж не ищет глаз.
Стальных баронов весело сменяли
Ряды вельмож атласно — золотых,
И леди Мэри чопорно взирали
На светлокудрых правнучек своих,
А дальше томной грацией блистали
В уборах прихотливо — дорогих
Красавицы, которых Питер Лили
Изобразил в довольно легком стиле.
Там были судьи с пасмурным челом,
В богатстве горностаевых уборов,
Карающие словом, и жезлом,
И холодом неумолимых взоров;
Там хмурились в багете золотом
Сановники с осанкой прокуроров,
Палаты Звездной сумрачный конклав,
Не признающий вольностей и прав.
Там были генералы тех веков,
Когда свинца железо не боялось;
Там пышностью высоких париков
Мальбрука поколенье красовалось;
Щиты, ключи, жезлы, ряды штыков
Сверкали там, и скакуны, казалось,
Военной возбужденные трубой,
Скребя копытом, порывались в бой.
Но не одни фамильные титаны
Своей красою утомляли взоры:
Там были Карло Дольчи, Тицианы,
И дикие виденья Сальваторе,
Танцующие мальчики Альбано,
Вернэ голубоватые просторы,
Там пытки Спаньолетто, как во сне,
Пестрели на кровавом полотне.
Там раскрывался сладостный Лоррен
И тьма Рембрандта спорила со светом,
Там Караваджо мрак угрюмых стен
Костлявым украшал анахоретом,
Там Тенирс, краснощекий, как Силен,
Веселым сердце радовал сюжетом,
Любого приглашая пить до дна
Желанный кубок рейнского вина.
Читатель, если ты читать умеешь
(Хотя бы и не только по складам),
Ты называться все — таки не смеешь
Читателем, — ведь замечал я сам,
Что склонность ты порочную имеешь
Читать с конца! Тебе совет я дам:
Уж если ты с конца затеял чтенье,
Начало прочитать имей терпенье.
Я мелочи такие описал,
Читателя считая терпеливым,
Чтоб Феб меня, пожалуй, посчитал
Оценщиком весьма красноречивым.
(Гомер такой же слабостью страдал;
Поэту подобает быть болтливым,
Но я, щадя свой век по мере сил,
Хоть мебель из поэмы исключил!)
Настала осень бледно — золотая,
Обетованных радостей пора,
Охотники, усталости не зная,
В полях пустынных носятся с утра,
Пернатой дичью сумки наполняя;
Шумит охоты вольная игра!
Беда тетеревам, беда фазанам
И браконьерством занятым крестьянам!
Отягощенных виноградных лоз
Совсем не знает осень Альбиона;
Пусть блещут эти гроздья ярче роз
Под солнцем голубого небосклона,
Зато у нас на вина лучший спрос;
К мадере все британцы благосклонны,
Ведь, в сущности, хороший винный склад
Получше виноградника в сто крат.
Нам неизвестна прелесть увяданья,
Которая на юге придает
Осенним дням весеннее сиянье,
У нас зима сурово настает!
Лишь камелька приятное пыланье
Нам радости уюта создает.
Но наша осень — все согласны с нами
Прекрасна золотистыми тонами.
Прекрасен звук рогов и лай борзых,
Отменно хороша villeggiatura,
Монах бы мог забыть своих святых,
Немврод бы мог покинуть степи Дура
Для первоклассных радостей таких.
Люблю я дичь! Не оскорбив цензуры,
Могу сказать, что «дичь» встречаю я
В любом высоком обществе, друзья!
Все львицы, все таланты, все светила
К Амондевиллу в гости собрались:
Мисс Бом-Азей О'Шлейф и леди Рылло,
Графиня Фиц-Фалк и княгиня Крысе,
Мисс Мак-Корсет, мисс Блеск и мисс Унылла,
Жена банкира миссис Мак-Ханжис
И миссис Сон, с улыбкою овечки
Ронявшая ехидные словечки.
Графини N, конечно, были там,
Блиставшие отменной чистотою
Фильтрованной воды. Но их чертам
Не повредило время прожитое.
О прошлом не узнать по паспортам,
И золотого свойство золотое
Не портится; терпим наш высший свет
К тому, кто соблюдает этикет.
Но это все до некоторой точки;
Нас учит пунктуации закон,
Что знаки препинанья — те же кочки,
Что неприятен ведьмам вcех времен
Лишь окрик «стой!», а под покровом ночки
Есть у любой Медеи свои Ясон.
Гораций сообщает нам и Пульчи:
«Omne tulit punctum, quae miseuit utile dulci».
Невинность часто трудно доказать,
Дурная слава вроде лотереи:
Честнейших жен способно доконать
Злословие насмешкою своею,
Меж тем как дамы «с прошлым», так сказать,
Являются, немало не робея,
Как Сириус на светский небосвод,
Едва-едва страдая от острот.
Но я вернусь к гостям Амондевилла.
Их было тридцать три. Как я сказал
Высокой касты лучшие светила,
Брамины мод и вкусов идеал!
Не по чинам их муза разместила,
А по капризу рифмы. Я видал
В блестящем их кругу абсентеистов,
Чей нрав ирландский пылок и неистов.
Там был и сэр Болл-Тун, большой смутьян,
Прославленный драчливостью словесной,
И юный бард столичный, граф Оман,
В салонах блещущий звездой небесной;
Там был веселых оргий капитан
Сэр Джон Пьювиски, пьяница известный;
Там лорд Пиррон, философ-радикал,
Возвышенные мысли изрекал.
Там граф Тира, большой аристократ,
Показывал прекрасные манеры,
Надменный щеголь с головы до пят;
Там были благороднейшие пэры,
Почти из средневековых баллад;
Там прелести чувствительной примеры
Являли шесть сестричек — мисс Баллетт,
Мечтавшие о свадьбе с детских лет.
Там были благородные вельможи
С не слишком благородным поведеньем,
Маркиз де Рюз там оказался тоже,
Чарующий парижским обхожденьем.
Краса и гордость светской молодежи,
В любой игре одним простым движеньем
Умел он, тонко проявляя власть,
К себе приворожить любую масть.
Там был и метафизик вдохновенный,
Любивший и науку и банкеты,
Там был и Пустослов достопочтенный,
И завсегдатай скачек и балета
Сэр Генри Приз — большой любитель сцены;
Там были математики, поэты,
Там был и Август, лорд Плантагенет
Держать пари любитель и эстет.
Там был гвардеец бравый Джек Жаргон,
Там был, в боях награды заслуживший,
Великий тактик генерал Мордон,
Десятки янки на словах сгубивший;
Там был судья и бравый солдафон,
Сэр Джеффри Грубб, язвительно шутивший,
Умевший прибаутки отпускать
И приговор остротами смягчать.
Все общество на шахматы похоже:
В нем есть и короли и королевы,
Слоны и пешки, есть и кони тоже.
Ведь жизнь всегда игра. Однако все вы
Вольны в своих поступках. Ну так что же?.
Тем больше здравых поводов для гнева…
Но муза легкокрылая моя
Не любит жалить, милые друзья!
Тут был оратор; на последней сессии
Он с первой речью важно выступал:
От робости теряя равновесие,
Обширные проблемы освещал.
Потом прочел во всей английской прессе я
Его дебюту множество похвал:
Твердили все газеты в исступлении,
Что гениально это выступление!
Оратор этот был ужасно горд
И лавры предвкушал самовлюбленно;
Он был неглуп, в цитатах очень тверд
И наслаждался славой Цицерона.
К Амондевиллу в гости этот лорд
Был приглашен к открытию сезона,
И «гордостью отчизны» лести глас
Его провозглашал уже не раз.
Тут были два талантливых юриста,
Ирландец и шотландец по рожденью,
Весьма учены и весьма речисты.
Сын Твида был Катон по обхожденью;
Сын Эрина — с душой идеалиста:
Как смелый конь, в порыве вдохновенья
Взвивался на дыбы и что-то «нес»,
Когда вставал картофельный вопрос.
Шотландец рассуждал умно и чинно;
Ирландец был мечтателен и дик:
Возвышенно, причудливо, картинно
Звучал его восторженный язык.
Шотландец был похож на клавесины;
Ирландец, как порывистый родник,
Звенел, всегда тревожный и прекрасный,
Эоловою арфой сладкогласной.
К Амондевиллу съехались они
Эстеты, и политики, и пэры
Конечно, жизнь комедии сродни
Смешны поступки, лица и манеры,
Но шутка увядает в наши дни;
Ни Конгриву, ни дерзкому Мольеру
Не оживить насмешкой прошлых лет
Прилизанный и чинный высший свет.
Смешные чудаки остепенились
И как-то отошли на задний план,
Профессию теряя, изменились
И хитрый шут, и ловкий шарлатан.
Ей-богу, все глупцы переродились,
Какой-то появился в них изъян.
Мы стали стадом, каждый это знает:
Толпа скучна, а меньшинство скучает.
Как рожь, я прежде Истину растил,
Теперь колосьев жалких мне довольно;
Коль ты намек, читатель, уловил,
Я буду — Руфь, ты — Вооз сердобольный.
Но я напрасно Библию открыл,
Мне детство вспоминается невольно;
Я верю миссис Адаме больше всех:
«Упоминать Писанье всуе грех!»
В наш жалкий век мякины, сколь возможно,
Мы пожинать стремимся что-нибудь;
Так остряки стремятся осторожно
Свое словечко вовремя ввернуть.
Один хитрец придумал способ сложный,
Как вовремя находчиво блеснуть:
Цитаты он уж с вечера готовил
И по программе ловко острословил.
Но остроумец должен подводить
К удобной точке тему разговора:
Он должен слово хитрее пустить,
Как ловкий псарь — обученную свору,
Он должен случай вовремя схватить,
Он должен смело, выгодно и скоро
Соперника смутить или убрать,
Чтоб выгодных позиций не терять.
Хозяева — лорд Генри и миледи
Гостей своих умели угостить;
И призраки для столь роскошной снеди
Могли бы воды Стикса переплыть!
Мечту о восхитительном обеде
Голодным смертным трудно подавить;
С тех пор как Ева яблоко вкусила,
Владеет всеми нами эта сила.
Так злачный край медово-млечных рек
Сулил господь голодным иудеям;
А ныне любит деньги человек;
Мы устаем, слабеем и стареем.
Но золото мы любим дольше всех:
С любовницами, с другом и лакеем
Проститься легче нам, чем потерять
Тебя, платежной силы благодать!
Итак, охотой занялись мужчины.
Охота в юном возрасте — экстаз,
А позже — средство верное от сплина,
Безделье облегчавшее не раз.
Французское «ennui» не без причины
Так привилось в Британии у нас;
Во Франции нашло себе названье
Зевоты нашей скучное страданье.
А те, кому минуло шестьдесят,
Газеты в библиотеке читали,
Оранжереи, дом, старинный сад,
Портреты, статуи критиковали
И, устремив глаза на циферблат,
Шести часов устало ожидали.
В деревне, как известно, ровно в шесть
Дают обед тому, кто хочет есть.
Никто ни в чем не ощущал стесненья;
Вставали каждый кто когда желал,
И каждому, по мере пробужденья,
Лакей горячий завтрак подавал.
Иной предпочитал уединенье,
Иной в приятном обществе гулял,
И лишь веселый колокол обеда
Всех собирал на общую беседу.
Иные леди красились чуть-чуть,
Иные с бледным ликом появлялись;
Способные изяществом блеснуть
На лошадях в окрестностях катались;
В ненастный день читали что-нибудь,
Иль сплетнями о ближних занимались,
Иль сочиняли в пламенных мечтах
Посланья на двенадцати листах.
И другу сердца и подругам детства
Охотно пишут женщины, — и я
Люблю их писем тонкое кокетство,
Люблю их почерк, милые друзья!
Как Одиссей, они любое средство
Пускают в ход, коварство затая,
Они хитрят изысканно и сложно,
Им отвечать старайтесь осторожно!
Бильярд и карты заполняли дни
Дождливые. Игры азартной в кости
Под кровом лорда Генри искони
Не знали ни хозяева, ни гости!
А то порой в безветрие они
Удили рыбу, сидя на помосте.
(Ах, если б Уолтон, злобный старичок,
Форелью сам был пойман на крючок!)
По вечерам с приятным разговором
Соединялись вина. Мисс Баллетт
Четыре старших — томно пели хором,
А младшие, еще незрелых лет,
С румянцем на щеках и с нежным взором
На арфах элегический дуэт
Играли, обольстительно вздыхая
И ручками лебяжьими сверкая.
Порою танцы затевались там,
Когда не уставали свыше меры
Охотники от скачки по лугам…
Тогда изящной грации примеры
Являли туалеты милых дам
И ловкостью блистали кавалеры.
Но ровно в десять, должен вам сказать,
Все гости чинно уходили спать.
Политики, собравшись в уголку,
Проблемы обсуждали мировые,
И остроумцы были начеку,
Чтоб в нужный миг, как стрелы громовые,
Свои bons mots вонзить на всем скаку
В чужую речь; но случаи такие
Бывают, что теряет аромат
Bon mot, коль собеседник туповат.
Их жизни равномерное теченье
Сверкало чистым блеском форм холодных,
Как Фидия бессмертные творенья.
Мы Уэстернов лишились благородных,
И Фильдингова Софья, без сомненья,
Была наивней леди наших модных,
Том Джонс был груб — зато теперь у нас
Все вышколены, словно напоказ.
К рассвету день кончается в столицах,
А в деревнях привыкли много спать:
И дамы, и прелестные девицы
Чуть смерклось — забираются в кровать,
Зато цветут их свеженькие лица
Бутонам роз полуденных под стать.
Красавицам ложиться нужно рано,
Чтоб меньше денег тратить на румяна.
Войти с помощью соц. сетей: