Глава 19
Совсем одна
Легко было обещать самоотречение, когда собственное «я» было целиком поглощено другим «я», а сердце и душу очищал прекрасный пример другого сердца и души. Но когда голос, что помогал, умолк, ежедневные уроки любви кончились, дорогое существо ушло навсегда и не осталось ничего, кроме одиночества и горя, для Джо оказалось очень трудным сдержать свое обещание. Как могла она «утешить папу и маму», когда ее собственное сердце разрывалось от тоски по сестре, как могла она «сделать дом счастливым», когда весь свет, тепло и красота, казалось, ушли из него вместе с Бесс, покинувшей свой старый дом ради нового, и где во всем этом мире могла она найти для себя «какой-нибудь полезный, счастливый труд», что заменил бы ей то преданное служение, которое само себе было наградой? Она пыталась бездумно, обреченно исполнять свой долг, втайне все время восставая против него, ибо казалось несправедливым, что ее немногочисленных радостей должно становиться еще меньше, груз ее забот делаться тяжелее, а жизнь все труднее, и труднее, в то время как она продолжает усердно трудиться. Казалось, одним людям достается все солнце, а другим вся тень. Это было несправедливо, ведь она больше Эми старалась быть хорошей, но никогда не получала никакой награды, только разочарование, горе и тяжелую работу.
Бедная Джо, это были мрачные дни — нечто похожее на отчаяние охватывало ее при мысли о том, что ей придется провести всю жизнь в этом тихом доме, посвятив ее скучным заботам, немногим маленьким удовольствиям и долгу, исполнять который никогда не станет легче. «Я не смогу. Я не создана для такой жизни. Я знаю, что убегу или сделаю что-нибудь отчаянное, если никто не придет мне на помощь», — говорила она себе, когда ее первые усилия не дали результата и она, почувствовав себя несчастной, впала в уныние, что бывает часто, когда сильной воле приходится покориться неизбежному.
Но нашелся кто-то, кто пришел Джо на помощь, хотя она не сразу поняла, что перед ней ее добрые ангелы, так как они были в знакомых образах и использовали самые простые чары, более подходящие для бедного человечества. Часто она вскакивала ночью, думая, что Бесс зовет ее, а когда вид пустой постели заставлял ее горько рыдать от неутешного горя: «О Бесс, вернись, вернись!», она протягивала руки с ненапрасной мольбой. Мать, услышав ее рыдания так же быстро, как слышала она и самый слабый шепот ее сестры, приходила, чтобы утешить ее не только словами, но терпеливой нежностью, которая успокаивает прикосновением, слезами, что безмолвно напоминают о горе большем, чем горе Джо, и прерывающимся шепотом, более красноречивым, чем молитвы, ибо полное надежды смирение шло рука об руку с истинным горем. То были священные мгновения, когда сердце говорило с сердцем в молчании ночи, обращая скорбь в благословение, которое умеряет горе и укрепляет любовь. Джо почувствовала это, и ей показалось, что ее ноша легче, долг милее, а жизнь не столь невыносима, если смотреть на них из безопасного убежища материнских объятий.
Когда страдающее сердце немного утешилось, смятенный ум тоже нашел поддержку. Однажды она пошла в кабинет и, склонившись над милой седой головой, приподнявшейся от бумаг, чтобы приветствовать ее доброй улыбкой, сказала робко: — Папа, поговори со мной, как ты прежде говорил с Бесс. Мне такие разговоры нужны больше, чем они были нужны ей, ведь я совсем потерялась.
— Дорогая моя, ничто не может утешить меня больше, чем твоя просьба, — ответил он с дрожью в голосе и, обняв ее обеими руками, словно ему тоже нужна была поддержка, и он не стыдился просить о ней.
Затем, сев в маленькое кресло Бесс, стоявшее рядом с ним, Джо рассказала о своих бедах — о непреходящей горечи утраты, о бесплодных усилиях, обескураживших ее, о недостатке веры, делавшем жизнь такой мрачной, и обо всем том горестном смятении, которое мы называем отчаянием. Она обратилась к нему с полным доверием, он дал ей помощь, в которой она нуждалась, и оба нашли в этом утешение, ибо пришло время, когда они могли говорить друг с другом не только как отец и дочь, но как мужчина и женщина, которые могут и рады служить друг другу с взаимным сочувствием, так же как и с взаимной любовью. То были счастливые часы размышлений в старом кабинете, который Джо называла «церковью одного прихожанина» и из которого выходила с воспрянувшим и более смиренным духом. Так родители, научившие одно дитя встретить смерть без страха, пытались теперь научить другое принимать жизнь без уныния и недоверия и использовать предоставляемые ею прекрасные возможности с благодарностью и уверенностью.
И другую поддержку имела Джо — скромные, но благотворные для нее труды и радости, в которых ей не было отказано и которые она постепенно училась замечать и ценить. Щетки и тряпки для мытья посуды уже не были столь противны ей, как прежде; казалось, что-то от домовитого духа Бесс все еще витает вокруг маленькой швабры и старой щетки, которые так и не выкинули. И, пользуясь ими во время уборки, Джо замечала, что напевает песни, которые напевала Бесс, подражает ее аккуратности, заботится о мелочах, создающих атмосферу свежести и уюта, а это и есть первый шаг к тому, чтобы сделать дом счастливым, хотя она не догадывалась об этом, пока не услышала от Ханны, одобрительно пожавшей ей руку:
— Умница, ты решила, что не дашь нам скучать по нашей милой овечке. Мы мало говорим, но все замечаем, и Бог наградит тебя за это, вот увидишь.
Джо часто бывала у Мег, и, когда они шили вместе и разговаривали, она обратила внимание на то, как изменилась и развилась Мег, как хорошо она говорит, как много знает о хороших женских порывах, мыслях и чувствах, как счастлива в детях и муже и как много они делают друг для друга в семье.
— Брак все-таки отличная вещь. Интересно, расцвела бы я хоть вполовину так, как ты, если б тоже попробовала? — сказала Джо, строя воздушного змея для Деми в перевернутой вверх дном детской.
— Это именно то, что нужно тебе, Джо, чтобы проявить нежную, женскую часть твоей натуры. Ты как каштан — колючая снаружи, но шелковисто-гладкая внутри, со сладким ядрышком; нужно только до него добраться. Когда-нибудь любовь заставит тебя показать твое сердце, и тогда колючая скорлупа отпадет.
— Каштаны открываются на морозе, мэм, и нужно как следует потрясти дерево, чтобы они упали. Мальчики любят ходить за орехами, но мне не хочется, чтобы они затолкали меня в мешок, — ответила Джо, намазывая клеем змея, которому так и не удалось подняться в воздух, так как Дейзи привязала себя к нему в виде подвески.
Мег засмеялась; но, хотя ей было приятно видеть проблески прежнего духа Джо, она все же считала своим долгом подкрепить ранее высказанное мнение всеми имевшимися в ее распоряжении аргументами, самыми убедительными из которых были ее дети, которых Джо нежно любила. Некоторые сердца лучше всего открывает горе, и Джо была почти готова к тому, чтобы ее «затолкали в мешок»: чуть больше солнца — и каштан созревает, а тогда не нетерпеливый мальчик, встряхивающий дерево, но мужская рука дотягивается, чтобы нежно вынуть из скорлупы здоровое и свежее ядро. Если бы она подозревала об этом, то закрылась бы еще крепче в своей скорлупе и стала бы еще более колючей, но, к счастью, она не думала об этом, и, когда пришло время, скорлупа раскрылась.
Конечно, если бы она была героиней назидательной повести, ей следовало бы в этот период жизни сделаться святой, отречься от мира и ходить в черной шляпке и с религиозными брошюрками в кармане, творя добро. Но Джо была не героиней, а всего лишь преодолевающей жизненные препятствия девушкой, каких сотни, и она просто проявляла свою натуру, становясь печальной или сердитой, вялой или энергичной, как диктовало ей настроение. Это очень благородно — сказать, что мы будем добродетельными, но мы не можем добиться этого сразу; потребуются долгие, напряженные, объединенные усилия, прежде чем хотя бы некоторые из нас встанут на верный путь. Джо встала на этот путь: она училась исполнять долг и чувствовать себя несчастной, если его не исполняла; но исполнять его с радостью — ах, это было совсем другое! Прежде она часто говорила, что хотела бы сделать что-нибудь замечательное, как бы трудно это ни оказалось. Теперь она получила то, что хотела, ибо, что могло быть прекраснее, чем посвятить жизнь родителям, стараясь сделать дом таким же счастливым для них, каким они сделали его для нее? А если, чтобы обеспечить величие жизненного подвига, необходимы трудности, то, что может быть труднее для мятежной и честолюбивой девушки, чем отказаться от своих надежд, планов, желаний и радостно жить для других?
Провидение поймало ее на слове; перед ней была задача — не такая, о какой она мечтала, но лучшая, ибо в ней не было места эгоистическим интересам. Итак, как могла она выполнить эту задачу? Она решила, что постарается, и в своей первой попытке нашла помощников, о которых я сказала. Еще одно средство было дано ей, и она приняла его не как награду, но как утешение, как Христиан принял пищу, предложенную маленьким деревцем, под которым отдыхал, когда взобрался на гору, называвшуюся Трудностью.
— Почему ты не пишешь? Это занятие всегда делало тебя счастливой, — сказала ей мать однажды, когда Джо вновь овладело уныние.
— Нет желания писать, да если б и было, кому нужны мои сочинения?
— Нам. Напиши что-нибудь для нас и не думай об остальном мире. Попробуй, дорогая, я уверена, что и тебе это поможет, и нас очень обрадует.
— Не верю, что смогу. — Но все же Джо открыла свой стол и начала разбирать недоработанные рукописи.
Час спустя мать заглянула и увидела ее по-прежнему за столом. Джо писала вовсю, сидя в своем черном переднике с сосредоточенным выражением, заставившим миссис Марч улыбнуться и потихоньку уйти очень довольной успехом своего предложения. Джо не знала, как это получилось, но было в ее новом рассказе что-то, проникавшее прямо в сердца тех, кто читал его. И когда семья отсмеялась и наплакалась над ним, отец послал его, почти против воли Джо, в один из популярных журналов, где, к ее крайнему удивлению, не только приняли этот рассказ, но и заказали еще. За опубликованием рассказа последовали письма от людей, чья похвала была честью, его перепечатывали газеты, и незнакомые, как и друзья, восхищались им. Для маленького рассказа это был огромный успех, и Джо была удивлена даже больше, чем когда ее роман хвалили и бранили в одно и то же время.
— Не понимаю. Что такого в простом маленьком рассказе, что люди так хвалят его? — спрашивала она в полном недоумении.
— В нем правда, Джо. В этом весь секрет: юмор и пафос делают его живым. Ты наконец нашла свой стиль. Ты больше не пишешь с мыслью о славе или деньгах, а вкладываешь в труд свою душу. Это превратности судьбы: прежде была горечь, теперь сладость. Старайся и станешь так же счастлива, как счастливы мы твоим успехом.
— Если есть что-то хорошее или правдивое в том, что я пишу, то этим я обязана тебе, маме и Бесс, — сказала Джо, тронутая словами отца больше, чем любыми потоками похвал от остального мира.
Так, наученная любовью и горем, Джо писала свои маленькие рассказы и отсылала их искать друзей для них самих и для нее, и этот мир оказался очень милостив к таким скромным путникам — их принимали приветливо, и они посылали ей утешительные знаки внимания, как дети, которым повезло в жизни, посылают их своей матери.
Когда Эми и Лори написали домой о своей помолвке, миссис Марч боялась, что Джо будет нелегко порадоваться за них, но вскоре ее страхи улеглись. Хотя сначала Джо и казалась мрачной, она приняла известие очень спокойно и была полна надежд и планов относительно будущего «детей», прежде чем успела прочитать письмо дважды. Это был письменный дуэт, где каждый прославлял другого, как это делают влюбленные; было очень приятно читать его и думать о нем, так как ни у кого не было возражений. — Ты рада, мама? — спросила Джо, когда они сложили мелко исписанные листы и взглянули друг на друга.
— Да, я надеялась, что так и будет, с тех пор как Эми написала, что отказала Фреду. Я была уверена, что нечто лучшее, чем, как ты выражаешься, «корыстный дух», овладело ею, и кое-какие намеки в ее письмах заставляли меня предполагать, что любовь и Лори одержат победу.
— Какая ты проницательная, мама, и какая скрытная! Ни слова мне не сказала.
— Матерям нужны проницательные глаза и сдержанные языки, когда они имеют дело с дочерьми. Я боялась заронить такую мысль тебе в голову, чтобы ты не вздумала написать и поздравить их прежде, чем все было решено.
— Я уже не такая сумасбродка, какой была; можешь доверять мне. Теперь я достаточно трезва и разумна, чтобы быть чьей угодно наперсницей.
— Это правда, дорогая, и я хотела сделать тебя моей, да только боялась, что тебя может ранить известие о любви твоего Тедди к кому-то другому.
— Что ты, мама! Неужели ты думаешь, что я могла бы быть так глупа и себялюбива, после того как отказалась от его любви, когда она была самой первой, если не самой прекрасной.
— Я знаю, Джо, что ты была искренней в своих чувствах тогда, но в последнее время мне думалось, что, если бы он вернулся и снова сделал тебе предложение, ты, возможно, дала бы другой ответ. Прости, дорогая, но я не могу не видеть, что ты очень одинока и иногда в твоих глазах такая неудовлетворенность жизнью, что она проникает прямо мне в сердце. Так что я думала, что твой мальчик мог бы заполнить эту пустоту, если б попытался сейчас.
— Нет, мама, лучше как есть. И я рада, что Эми полюбила его. Но ты права в одном: я действительно одинока, и, возможно, если бы Тедди попытался еще раз, я сказала бы «да» не потому, что полюбила, но потому, что теперь больше хочу быть любимой, чем когда он уезжал.
— Я рада, Джо. Это говорит о том, что ты делаешь успехи. Есть немало тех, кто любит тебя, так что постарайся утешиться любовью папы, мамы, сестер, друзей и малышей в ожидании лучшего возлюбленного из всех, который придет, чтобы принести тебе твою награду. — Матери — лучшие возлюбленные в мире, но я готова шепнуть маме, что хотела бы попробовать и других тоже. Это очень странно, но чем больше я стараюсь удовлетвориться всякого рода естественными привязанностями, тем большего я хочу. Я и не предполагала, что сердца могут вместить так много любви; мое такое податливое, и теперь оно, похоже, никогда не наполнится, а ведь прежде мне вполне хватало моей семьи. Я не понимаю этого.
— Я понимаю. — И миссис Марч улыбнулась своей сочувственной улыбкой, пока Джо переворачивала листы, чтобы еще раз прочитать, что Эми написала о Лори.
«Это так прекрасно — быть любимой такой любовью, какой любит меня Лори. Он несентиментален и мало говорит об этом, но я вижу и чувствую его любовь во всем, что он говорит и делает; и от этого я испытываю такое счастье и такое смирение, что я, кажется, совсем не та, какой была. До сих пор я не знала, какой он добрый, великодушный и нежный, теперь он открыл мне свое сердце, и я увидела, что оно полно благородных порывов, надежд и целей, и я испытываю гордость от сознания, что это сердце отдано мне. Он говорит, что теперь „может совершить благополучное плавание по жизни со мной на борту в качестве помощника и огромной любовью в качестве балласта“. И я молюсь, чтобы так и было; и постараюсь быть всем, чего он ищет во мне, потому что люблю моего храброго капитана всем сердцем и душой и никогда не покину его, пока Бог позволит нам быть вместе. Ах, мама, я и не знала, как может быть похож на рай этот мир, когда двое любят и живут друг для друга!»
— И это наша сдержанная, чопорная и суетная Эми! Право, любовь творит чудеса. Как глубоко, глубоко счастливы они, должно быть! — И Джо сложила шуршащие листы заботливой рукой, как закрывает человек увлекательный роман и затем вновь обнаруживает себя одиноким в этом сером, скучном мире.
Затем Джо отправилась наверх, так как шел дождь и гулять было нельзя. Ее охватил дух беспокойства, и прежнее чувство вернулось к ней — лишенное прежней горечи, но печальное и терпеливое недоумение, почему одна сестра должна получить все, что хочет, а другая ничего. Это было неправдой, она знала это и пыталась отбросить неприятную мысль, но естественная жажда любви была сильна, и счастье Эми пробудило жадное желание найти того, кого можно «любить всем сердцем и душой и быть вместе, пока Бог позволит».
На чердаке, где завершились беспокойные блуждания Джо, стояли в ряд четыре деревянных ящика, на каждом из них стояло имя владелицы и каждый был наполнен реликвиями детства и юности, ушедших теперь навсегда. Джо заглянула в них, а дойдя до своего, оперлась подбородком о край и рассеянно смотрела на беспорядочную коллекцию, пока ее взгляд не привлекла связка старых тетрадей. Она вытащила их, перелистала и оживила воспоминания той приятной зимы, проведенной у доброй миссис Кирк. Сначала она улыбнулась, затем стала задумчива, потом печальна, а когда дошла до короткой записки, написанной рукой профессора, губы ее задрожали, тетради соскользнули с коленей, и она замерла, глядя на дружеские слова так, словно они обрели новый смысл и коснулись уязвимого места в ее сердце.
«Ждите меня, мой друг. Возможно, я немного опоздаю, но непременно приеду».
— О, если бы он только приехал! Такой добрый, милый, такой вечно терпеливый со мной, мой дорогой старина Фриц. Я не ценила его и вполовину так, как он того заслуживает, когда он был рядом. Но теперь как бы я хотела увидеть его, когда все, кажется, покинули меня и я совсем одна.
И, сжимая в руке маленькую записку как обещание, которому еще предстоит исполниться, Джо положила голову на подвернувшийся мешок с лоскутками и заплакала, словно отвечая дождю, стучавшему по крыше.
Была это жалость к себе, одиночество или плохое настроение? Или это было пробуждение чувства, которое ожидало подходящего момента, так же как и тот, кто был его причиной? Кто скажет?