14
На ней было белое платье, а поверх него – свободный темно-синий жакет. На воротнике брошка – маленькая серебряная рыбка. Платье самое простое, без украшений, но на Симамото оно смотрелось сногсшибательно. С тех пор как мы встречались в последний раз, она немного загорела.
– Я думал, мы больше не увидимся, – сказал я.
– Ты так каждый раз говоришь, когда меня видишь, – рассмеялась она, усаживаясь, как прежде, рядом со мной на табурет и кладя руки на стойку. – Но я же тебе записку оставила, что какое-то время меня не будет.
– Какое-то время -понятие относительное. Особенно для того, кто ждет, – заметил я.
– Но ведь бывает, по-другому и не скажешь.
– «Бывает» – тоже довольно абстрактное словечко.
– Пожалуй, ты прав. – На лице Симамото появилась ее привычная улыбка, напомнившая легкий порыв ветерка, прилетевший откуда-то. – Извини. Не хочу оправдываться, но я в самом деле ничего не могла сделать. Не было у меня других слов.
– Чего ж тут извиняться? Ведь я тебе говорил: это бар. Когда хочешь, тогда и приходишь. Я к этому привык. Не обращай внимания – это я так, про себя.
Симамото заказала бармену коктейль и пристально посмотрела на меня.
– Что это ты сегодня так оделся, по-домашнему?
– Пошел утром в бассейн и не переоделся. Времени не хватило, – ответил я. – Но так тоже, по-моему, неплохо. Я так больше на себя похож.
– И выглядишь моложе. Тридцать семь тебе никак не дашь.
, – И тебе.
– Но и двенадцать не дашь.
– Двенадцать не дашь, – повторил я за ней.
Бармен подал Симамото коктейль. Она сделала глоток и мягко прикрыла глаза, будто стараясь разобрать какие-то едва слышные звуки. Я увидел у нее над веками все те же маленькие складочки.
– Знаешь, Хадзимэ, как я ваши коктейли вспоминала? Так хотелось! У тебя здесь они какие-то особенные получаются.
– Ты куда-то ездила? Далеко?
– Почему ты так подумал? – спросила Симамото.
– Ты так выглядишь... – сказал я. – За тобой будто шлейф тянется... Из долгих дальних странствий возвратясь...
Симамото подняла на меня взгляд и кивнула.
– Я долго... – начала было и осеклась, точно вспомнила что-то. Казалось, она пытается подобрать слова и не находит их. Закусила губу и снова улыбнулась. – Все равно. Прости, пожалуйста. Надо было, конечно, как-то дать о себе знать. Но мне хотелось, чтобы некоторые вещи оставались такими, какие есть. Замороженными в том же виде. Приду я сюда или не приду... Приду – значит, я здесь. Не приду – выходит, я где-то в другом месте.
– И никогда посередине?
– Никогда, – заявила Симамото. – Потому что посередине ничего нет.
– А там, где посередине ничего нет, нет и самой середины, – объявил я.
– Совершенно верно.
– Иначе говоря, где нет собаки, не может быть и конуры?
– Точно, – сказала она и насмешливо взглянула на меня. – Должна сказать, у тебя оригинальное чувство юмора.
Музыканты заиграли «Несчастных влюбленных». Они часто исполняли эту вещь. Какое-то время мы сидели, молча слушая музыку.
– Вопрос можно?
– Конечно, – сказал я.
– Какая у тебя связь с этой мелодией? – поинтересовалась Симамото. – Я заметила, когда ты здесь, они всегда ее играют. Обязательный номер программы?
– Я бы не сказал. Просто ребята хотят сделать мне приятное. Знают, что она мне нравится, вот и играют.
– Замечательная вещь.
– Очень красивая, – кивнул я. – И непростая. Я это понял, когда несколько раз ее послушал. Не каждый музыкант такое сыграет. «Несчастные влюбленные». Дюк Эллингтон и Билли Стрэйхорн. Старая уже. 1957 год, по-моему.
– Интересно, а почему она так называется – «Несчастные влюбленные»?
– Ну, имеются в виду влюбленные, которые родились под несчастливой звездой. Не повезло людям, понимаешь? В английском языке специальное слово есть – «star-crossed». Это о Ромео и Джульетте. Эллингтон и Стрэйхорн написали сюиту для шекспировского фестиваля в Онтарио, и «Влюбленные» – одна из ее частей. Первыми ее исполнили Джонни Ходжес – он на альт-саксофоне был за Джульетту, а Пол Гонсалвес на тенор-саксе за Ромео.
– Влюбленные, родившиеся под несчастливой звездой, – проговорила Симамото. – Будто про нас сказано.
– Мы с тобой что – влюбленные?
– А разве нет?
Я взглянул на нее. Она больше не улыбалась. Лишь в глазах будто бы мерцали еле заметные звездочки.
– Я ничего о тебе не знаю, – проговорил я. – Смотрю тебе в глаза и все думаю: «Абсолютно ничего». Разве что совсем немножко о том времени, когда тебе было двенадцать лет. Жила по соседству девчонка, учились в одном классе... Но это когда было? Двадцать пять лет назад. Все твист танцевали, на трамваях ездили. Ни кассетников, ни прокладок, ни «синкансэна», ни диетических продуктов. В общем, давно. Вот и все, что я о тебе знаю. Все остальное – тайна, покрытая мраком.
– Это у меня в глазах написано? Про тайну?
– Ничего у тебя не написано. Это у меня написано, а у тебя в глазах только отражается. Не волнуйся.
– Хадзимэ, – сказала Симамото. – Это, конечно, свинство, что я ничего тебе не рассказываю. Правда, свинство. Но это от меня не зависит. Не говори ничего больше.
– Ладно, не бери в голову. Это я так, про себя. Я ведь говорил уже.
Она поднесла руку к воротнику жакета и, поглаживая пальцами рыбку-брошку, молча слушала джаз. Мелодия кончилась, она похлопала музыкантам и пригубила коктейль. Потом, глубоко вздохнув, обернулась ко мне.
– Да, полгода – это много. Зато теперь я, может быть, какое-то время смогу сюда приходить.
– Волшебные слова, – сказал я.
– Волшебные слова? – переспросила Симамото.
– Может быть, какое-то время...
Она с улыбкой посмотрела на меня. Достала из сумочки сигареты, прикурила от зажигалки.
– Иногда я смотрю на тебя и думаю, что вижу далекую звезду, – продолжал я. – Она так ярко светит, но свет от нее идет десятки тысяч лет. Может статься, и звезды-то уже нет. А он все равно как настоящий. Такой реальный... Реальнее ничего не бывает.
Симамото не отвечала.
– Вот ты пришла. Ты здесь. Или, по крайней мере, мне так кажется. Хотя, может, это и не ты, а всего-навсего твоя тень. А ты на самом деле где-нибудь в другом месте. А может, тебя уже нет. Может, ты исчезла давным-давно. Я вообще перестаю что-либо понимать. Протягиваю руку – хочу убедиться, что ты здесь, а ты опять прячешься за этими словечками – «может быть», «какое-то время». Так и будет продолжаться?
– Боюсь, что да. Пока, – вымолвила Симамото.
– Своеобразный у тебя юмор, однако, – сказал я. И улыбнулся.
Она ответила своей улыбкой – словно после дождя тихо раздвинулись тучи и сквозь них пробился первый солнечный луч. Улыбка собрала в уголках ее глаз теплые маленькие морщинки, сулившие нечто необыкновенное.
– Хадзимэ, а я тебе подарок принесла.
С этими словами Симамото протянула мне большой конверт, обернутый в красивую бумагу и перевязанный красной ленточкой.
– Похоже на пластинку, – предположил я, взвешивая конверт в руке.
– Диск Ната Кинга Коула. Тот самый, который мы с тобой тогда слушали. Помнишь? Дарю.
– Спасибо. А ты как же? Память об отце все-таки.
– Ничего. У меня другие пластинки остались. А эта – тебе.
Я рассматривал упакованную в бумагу пластинку с ленточкой; и шум голосов, и звучавшая в клубе музыка уплывали куда-то далеко-далеко, словно их уносило стремительным течением. Остались только мы вдвоем. Все остальное – иллюзия, зыбкие декорации из папье-маше. Настоящими были только мы – я и Симамото.
– Послушай, давай поедем куда-нибудь и послушаем вместе, – предложил я.
– Было бы здорово.
– У меня в Хаконэ дача. Там никто не живет, и стереосистема есть. Сейчас мы туда за полтора часа доберемся.
Симамото посмотрела на часы, перевела взгляд на меня.
– Ты прямо сейчас собрался ехать? – Да.
Она сощурилась, точно всматривалась куда-то вдаль.
– Уже одиннадцатый час. До Хаконэ, потом обратно. Когда же мы вернемся? А как же ты?
– Никаких проблем. Ты как?
Еще раз убедившись который час, Симамото опустила веки и просидела так секунд десять. А когда открыла глаза, лицо ее было совсем другим – словно за эти мгновения она успела перенестись в неведомую даль и вернуться, оставив там что-то.
– Хорошо. Едем.
Подозвав парня, который был в клубе за распорядителя, я сказал, что ухожу, и попросил его сделать, что положено, когда заведение закроется, – опечатать кассу, разобрать счета и положить выручку в банковскую ячейку, куда у нас был доступ и ночью. Проинструктировав его, сходил домой за «БМВ», который стоял в подземном гараже. Из ближайшего автомата позвонил жене и сообщил, что еду в Хаконэ.
– Прямо сейчас? – удивилась она. – В Хаконэ? В такое время?
– Мне обдумать кое-что надо.
– Сегодня, выходит, уже не вернешься?
– Скорее всего, нет.
– Извини, Хадзимэ. Я долго думала и поняла, что глупость сделала. Ты был прав. Акции я продала, все. Приходи домой, хорошо?
– Юкико, я на тебя не сержусь. Совершенно. Забудь ты об этом. Просто я хочу подумать. Мне нужен всего один вечер.
Жена довольно долго молчала, пока наконец я не услышал:
– Хорошо. – Ее голос показался мне страшно усталым. – Поезжай. Только будь осторожен за рулем. Дождь идет.
– Буду.
– Знаешь, я что-то запуталась, – говорила Юкико. – Я тебе мешаю?
– Совершенно не мешаешь, – отозвался я. – Ты тут ни при чем. Скорее, дело во мне. И не переживай, пожалуйста. Мне просто подумать хочется. Вот и все.
Я повесил трубку и поехал к бару. Похоже, все это время Юкико думала о нашем разговоре за обедом, прокручивала в голове, что нами было сказано. Я понял это по ее голосу – такому усталому и растерянному, – и на душе стало тошно. Дождь все лил, не переставая. Я открыл Симамото дверцу машины.
– Ты никому звонить не будешь? – спросил я.
Она молча покачала головой и, повернувшись к окну, прижалась лицом к стеклу, как тогда, когда мы возвращались из Ханэды.
Дорога до Хаконэ была свободна. В Ацуги мы съехали с «Томэя» и по местному хайвею помчались в сторону Одавары. Стрелка спидометра колебалась между 130 и 140. Дождь временами превращался в настоящий ливень, но это была моя дорога – я ездил по ней множество раз и знал каждую извилину, каждый уклон и подъем. За всю дорогу мы едва обменялись несколькими фразами. Я тихо включил квартет Моцарта и сосредоточился на дороге. Симамото, не отрываясь, смотрела в окно, погруженная в свои мысли, и изредка поглядывала в мою сторону. Под ее взглядом у меня начинало першить в горле. Чтобы унять волнение, мне пришлось несколько раз сглотнуть слюну.
– Хадзимэ, – заговорила Симамото, когда мы проезжали Кодзу. – Что-то ты не очень джаз слушаешь. Только у себя в клубе, да?
– Правда. Почти не слушаю. Классику предпочитаю.
– Что так?
– Потому, наверное, что джаза на работе хватает. Чего-то другого хочется. Классики или рока... Но не джаза.
– А жена твоя что слушает?
– Ей как-то музыка не очень. Что я слушаю – то и она. Даже не помню, чтобы она пластинки заводила. По-моему, она и проигрывателем пользоваться не умеет.
Симамото протянула руку к коробке с кассетами и достала пару штук. На одной из них были детские песенки, которые мы распевали с дочками по дороге в детсад, – «Пес-полицейский», «Тюльпан»... Она с удивлением, как на диковину, посмотрела на кассету с нарисованным на ней Снупи.
– Хадзимэ, – помолчав продолжала она, переведя взгляд на меня. – Вот ты рулишь, а я думаю: сейчас бы взять и крутануть руль в сторону. Мы тогда разобьемся, да?
– На скорости 130 – наверняка.
– Ты не хотел бы вот так умереть вместе?
– Не самый лучший вариант, – рассмеялся я. – И потом, мы еще пластинку не послушали. Мы же за этим едем, правильно?
– Ладно, не буду. Иногда лезет в голову всякая чушь.
Ночи в Хаконэ стояли прохладные, хотя было только начало октября. На даче я включил свет и зажег газовую печку в гостиной. Достал из шкафа бокалы и бутылку бренди. Скоро в комнате стало тепло, мы уселись вместе на диван, как когда-то, и я поставил пластинку Ната Кинга Коула. Огонь из печки отражался в бокалах красноватыми отблесками. Симамото сидела, подобрав под себя ноги, одна рука лежала на спинке дивана, другая – на коленях. Все, как прежде. В школе она стеснялась показывать свои ноги, и эта привычка осталась до сих пор – даже после операции. Нат Кинг Коул пел «К югу от границы». Как давно я не слышал эту мелодию...
– В детстве, когда я ее слушал, мне страшно хотелось узнать, что же такое находится там, к югу от границы.
– Мне тоже, – сказала Симамото. – Знаешь, как меня разочаровало, когда я выросла и прочитала слова песни по-английски. Оказалось, он просто о Мексике поет. А я думала, там что-то такое...
– Какое?
Симамото провела рукой по волосам, собирая их на затылке.
– Не знаю. Что-то очень красивое, большое, мягкое.
– Что-то очень красивое, большое, мягкое, – повторил я. – Съедобное?
Она расхохоталась, блеснув белыми зубками:
– Вряд ли.
– Ну, а потрогать-то можно хотя бы?
– Может быть.
– Опять может быть!
–Что ж поделаешь, раз в мире так много неопределенности, – ответила Симамото.
Я протянул руку к спинке дивана и дотронулся до ее пальцев. Я так давно не прикасался к ней – с того самого дня, когда мы улетали в Ханэду из аэропорта Комацу. Ощутив мое прикосновение, она подняла на меня глаза и тут же опустила.
– К югу от границы, на запад от солнца, – проговорила Симамото.
– А на запад от солнца – там что?
– Есть места. Ты слыхал о такой болезни – сибирская горячка?
– Не приходилось.
– Я когда-то о ней читала. Давно. Еще в школе, классе в восьмом-девятом. Не помню только, что за книжка... В общем, ею болеют в Сибири крестьяне. Представь: вот ты крестьянин, живешь один-одинешенек в этой дикой Сибири и каждый день на своем поле горбатишься. Вокруг – никого, насколько глаз хватает. Куда ни глянь, везде горизонт – на севере, на востоке, на юге, на западе. И больше ничего. Утром солнце на востоке взойдет – отправляешься в поле; подойдет к зениту – значит, перерыв, время обедать; сядет на западе – возвращаешься домой и спать ложишься.
– Да, не то что бар держать на Аояма.
– Да уж, – улыбнулась Симамото и чуть наклонила голову. – Совсем не то. И так каждый день, из года в год, из года в год.
– Но зимой в Сибири на полях не работают.
– Зимой, конечно, отдыхают, – согласилась она. – Зимой дома сидят, там тоже работы хватает. А приходит весна – опять в поле. Вот и представь, что ты такой крестьянин.
– Представил.
– И приходит день, и что-то в тебе умирает.
– Умирает? Что ты имеешь в виду?
– Не знаю, – покачала головой Симамото. – Что-то такое... Каждый день ты видишь, как на востоке поднимается солнце, как проходит свой путь по небу и уходит на западе за горизонт, и что-то в тебе рвется. Умирает. Ты бросаешь плуг и тупо устремляешься на запад. На запад от солнца. Бредешь день за днем как одержимый – не ешь, не пьешь, пока не упадешь замертво. Это и есть сибирская горячка – hysteria siberiana.
Я вообразил лежащего на земле мертвого сибирского крестьянина и поинтересовался:
– Но что там, к западу от солнца? Симамото опять покачала головой.
– Я не знаю. Может, ничего. А может, и есть что-то.Во всяком случае – не то, что к югу от границы.
Нат Кинг Коул запел «Вообрази», и Симамото, как раньше, стала тихонько напевать:
Пуритэн ню'а хапи бэн ню'а бру
Итизн бэри ха'то ду
– Знаешь, – заговорил я, – когда ты куда-то пропала в последний раз, я столько о тебе думал. Почти полгода, каждый день, с утра до вечера. Пробовал заставить себя не думать, но ничего не вышло. И вот что я решил. Не хочу, чтобы ты опять уходила. Я не могу без тебя и не собираюсь снова тебя терять. Не хочу больше слышать: «какое-то время», «может быть»... Ты говоришь: какое-то время мы не сможем видеться, – и куда-то исчезаешь. И никому не известно, когда же ты вернешься. Никаких гарантий. Ты вообще можешь не вернуться, и что? Дальше жить без тебя? Я не выдержу. Без тебя все теряет всякий смысл.
Симамото молча смотрела на меня с все той же легкой, спокойной улыбкой, на которую не могло повлиять ничто. Но понять, что творится в ее душе, было невозможно. Бог знает, что скрывалось за этой улыбкой. Перед ней я на какое-то мгновение словно лишился способности чувствовать, лишился всех ощущений и эмоций. Перестал понимать, кто я такой и где я. И все-таки слова, которые надо было сказать, нашлись:
– Я тебя люблю. Правда. Так у меня ни с кем не было. Это что-то особенное, такого больше никогда не будет. Я уже столько раз тебя терял. Хватит. Я не должен был тебя отпускать. За эти месяцы я окончательно понял: я люблю тебя, не могу без тебя жить и не хочу, чтобы ты уходила.
Выслушав мою тираду, Симамото закрыла глаза. Наступила пауза. В печке горел огонь, Нат Кинг Коул пел свои старые песни. «Хорошо бы еще что-то сказать», – подумал я, но больше в голову ничего не приходило.
– Выслушай меня, Хадзимэ, – наконец заговорила Симамото. – Внимательно выслушай – это очень важно. Я уже тебе как-то говорила: серединка на половинку – такая жизнь не по мне. Ты можешь получить все или ничего. Вот главный принцип. Если же ты не против, чтобы все оставалось как есть, пусть остается. Сколько это продлится – не знаю; постараюсь, чтобы подольше. Когда я смогу, мы будем встречаться, но если нет – значит, нет. Я не буду являться по твоему зову, когда тебе захочется. Пойми. А если тебя это не устраивает и ты не хочешь, чтобы я опять ушла, бери меня всю, целиком, так сказать, со всем наследством. Но тогда и ты нужен мне весь, целиком. Понимаешь, что это значит?
– Понимаю, – сказал я.
– И все же хочешь, чтобы мы были вместе?
– Это уже решено. Я все время думал об этом, пока тебя не было. И решил.
– Погоди, а жена как же? Дочки? Ведь ты их любишь, они тебе очень дороги.
– Конечно, люблю. Очень. И забочусь о них. Ты права. И все-таки чего-то не хватает. Есть семья, работа. Все замечательно, грех жаловаться. Можно подумать, что я счастлив. Но чего-то недостает. Я это понял год назад, когда снова тебя увидел. Что мне еще нужно в жизни? Откуда этот вечный голод и жажда, которые ни жена, ни дети утолить не способны. В целом мире только один человек может такое сделать. Ты. Только с тобой я могу насытить свой голод. Теперь я понял, какой голод, какую жажду терпел все эти годы. И обратно мне хода нет.
Симамото обвила меня руками и прильнула, положив голову на мое плечо. Она прижималась ко мне тепло и нежно.
– Я тоже тебя люблю, Хадзимэ. И всю жизнь только тебя любила. Ты не представляешь, как я люблю тебя. Я всегда о тебе думала – даже когда была с другим. Вот почему я не хотела, чтобы мы снова встретились. Чувствовала – не выдержу. Но не видеть тебя тоже было невозможно. Сначала мне просто хотелось тебя увидеть и все. Я думала этим ограничиться, но когда увидела, не могла не заговорить. – Ее голова по-прежнему лежала у меня на плече. – Я мечтала, чтобы ты меня обнял, еще когда мне было двенадцать. А ты не знал?
– Не знал, – признался я.
– И как же я хотела сидеть так с тобой, обнявшись, без одежды. Тебе, наверное, такое и в голову не приходило?
Я крепче прижал ее к себе и поцеловал. Симамото закрыла глаза и замерла. Наши языки сплелись, я ощущал под ее грудью удары сердца – страстные и теплые. Зажмурившись, представил, как в ее жилах бьется алая кровь. Гладил ее мягкие волосы, вдыхая их аромат, а она требовательно водила руками по моей спине. Пластинка кончилась, проигрыватель отключился и рычаг звукоснимателя автоматически вернулся на место. И снова лишь шум дождя наполнял комнату. Симамото открыла глаза и прошептала:
– Мы все правильно делаем, Хадзимэ? Я действительно тебе нужна? Ты в самом деле собираешься из-за меня все бросить?
– Да, я так решил, – кивнул я.
– Но если бы мы не встретились, ты жил бы спокойно – никаких хлопот, никаких сомнений. Разве нет?
– Может, и так. Но мы встретились, и обратного пути уже нет. Помнишь, ты как-то сказала: что было, того не вернешь. Только вперед. Что будет – то будет. Главное, что мы вместе. Вдвоем начнем все заново.
– Сними одежду, я хочу на тебя посмотреть, – попросила она.
– Ты что, хочешь, чтобы я разделся?
– Угу. Сними с себя все. А я посмотрю. Ты не против?
– Нет, почему же. Если ты так хочешь... – Я начал раздеваться перед печкой – снял куртку, тенниску, джинсы, майку, трусы. Она попросила меня встать голышом на колени. От охватившего меня возбуждения я весь напрягся, отвердел и в смущении стоял перед ней. Чуть отстранившись, Симамото рассматривала меня, а сама даже жакета не сняла.
– Чудно как-то, – рассмеялся я. – Что это я один разделся?
– Какой ты красивый, Хадзимэ, – проговорила она, подвинулась ближе, нежно сжала в пальцах мой пенис и прильнула к моим губам. Положив руки мне на грудь, долго ласкала языком соски, поглаживала волосы на лобке. Прижавшись ухом к пупку, взяла мошонку в рот. Зацеловала всего – с головы до пят. Казалось, она нянчится не со мной, а с самим временем – гладит его, ласкает, облизывает.
– Ты разденешься? – спросил я ее.
– Потом. Я хочу на тебя наглядеться, трогать, ласкать вволю. Ведь стоит мне сейчас раздеться – ты сразу на меня набросишься. Даже если буду отбиваться, все равно не отстанешь.
– Это точно.
– А я так не хочу. Не надо торопиться. Мы так долго шли к этому. Мне хочется сначала хорошенько рассмотреть твое тело, потрогать его руками, прикоснуться губами, языком. Медленно-медленно. Иначе я не смогу дальше. Ты, наверное, думаешь, что я чудачка, но мне это нужно, пойми. Молчи и не возражай.
– Да я совсем не против. Делай, как тебе нравится. Просто ты так меня разглядываешь...
– Но ведь ты мой?
– Конечно, твой.
– Значит, стесняться нечего.
– Нечего. Наверное, я еще не привык.
– Потерпи немного. Я так долго об этом мечтала, – говорила Симамото.
– Мечтала посмотреть на меня? Посмотреть, пощупать, а самой сидеть застегнутой на все пуговицы?
– Именно. Ведь я столько лет мечтала увидеть, какой ты. Рисовала в голове твое тело без одежды. Представляла, какой он у тебя большой и твердый.
– Почему ты об этом думала?
– Почему? – удивилась Симамото. – Ты спрашиваешь «почему»? Я же люблю тебя. Женщина воображает любимого мужчину голым. Что тут плохого? А ты разве об мне так не думал?
– Думал.
– Меня представлял, наверное, когда мастурбировал?
– Было дело. В школе, – сказал я и тут же спохватился. – Хотя нет, что я говорю? Совсем недавно.
– И я так делала. Представляла, какое у тебя тело под одеждой. У женщин тоже такое бывает.
Я снова прижал ее к себе, медленно поцеловал и почувствовал, как во рту движется ее язык.
– Люблю, – выдохнул я.
– Я тоже, Хадзимэ. Только тебя и никого больше. Можно еще посмотреть на тебя?
– Конечно.
Симамото легонько сжала в ладони мои органы.
– Какая прелесть... Так бы и съела.
– С чем же я тогда останусь?
– Но мне хочется! – Она долго не выпускала мою мошонку, как бы прикидывая, сколько она может весить. Медленно и очень аккуратно взяла губами мой детородный орган и посмотрела мне в глаза.
– Можно я сначала буду делать так, как хочу? Разрешаешь?
– Я все тебе разрешаю. Только не ешь, пожалей меня.
– Ты не смотри на то, что я делаю. И не говори ничего, а то я стесняюсь.
– Хорошо, – обещал я.
Я так и стоял на коленях; Симамото обняла меня левой рукой за талию, а свободной рукой, не снимая платья, стянула с себя чулки и трусы и принялась губами и языком облизывать мою плоть. Не выпуская ее изо рта, медленными движениями стала водить рукой у себя под юбкой.
Я молчал. А что, собственно, говорить, если человеку так нравится. При виде того, как работают ее губы и язык, как плавно ходит рука под юбкой, мне вдруг вспомнилась та Симамото, которую я видел на парковке у боулинга. Застывшая, белая словно полотно, и я по-прежнему ясно представлял затаившуюся в глубине ее глаз непроглядную пустоту – такую же ледяную, как скрытая под землей вечная мерзлота. Вспомнилась тишина, глубокая настолько, что в ней без следа тонут любые звуки. И вымерзший, наполненный этой гулкой тишиной воздух.
Тогда впервые в жизни я оказался с глазу на глаз со смертью. Терять близких, видеть, как у тебя на глазах умирает человек, мне до сих пор не приходилось, и я не представлял, что такое смерть. В тот день она предстала передо мной во всем своем омерзении, распростерлась в каких-то сантиметрах от моего лица. «Вот она, смерть!» – подумал я и услышал: «Погоди, когда-нибудь наступит и твой черед». В конце концов, каждому из нас предстоит в одиночестве пройти свой путь к этим бездонным глубинам и погрузиться в источник мрака и пустоты, где никогда не прозвучит ни единый отклик. Столкнувшись лицом к лицу с этой бездонной черной дырой, я испытал парализующий дыхание ужас.
Заглядывая в леденящую душу темную бездну, я громко звал ее: «Симамото-сан! Симамото-сан!», но голос растворялся в нескончаемом ничто. Глаза ее никак не реагировали на мои призывы. Симамото дышала все так же, чуть заметно, и это размеренное, легкое, как дуновение ветерка, дыхание убеждало меня: она еще здесь, на нашем свете. Хотя, судя по глазам, смерть одолевала ее.
Я вглядывался в затопивший глаза Симамото мрак, звал ее и не мог избавиться от чувства, что все глубже проваливаюсь в бездну. Она засасывала меня как вакуум, и силу ее я помню до сих пор. Она по-прежнему хочет достать меня.
Я крепко зажмурился, прогоняя кошмар из головы.
Протянув руку, я погладил ее волосы, коснулся ушей, положил руку на лоб. Тело Симамото было теплым и мягким. Она отдавалась своему занятию с таким увлечением, что, казалось, собиралась высосать из меня саму жизнь. Ее рука двигалась под юбкой между ног, не переставая, будто общаясь с кем-то на особом языке. Наконец Симамото приняла в рот запас моей мужской энергии – все, до последней капли. Рука замерла, глаза закрылись.
– Извини, – послышался ее голос.
– За что же? – удивился я.
– Мне так этого хотелось. Умираю от стыда, но без этого я бы все равно не успокоилась. Это что-то вроде обряда для нас двоих. Понимаешь?
Я привлек Симамото к себе и легонько прижался щекой к ее теплой щеке. Приподняв волосы, поцеловал в ухо, заглянул в глаза и увидел там свое отражение. В открывшейся передо мной бездонной глубине бил родник и мерцало слабое сияние. «Огонек жизни, – подумал я. – Сейчас горит, а ведь когда-нибудь и он погаснет». Симамото улыбнулась, и в уголках глаз, как обычно, залегли крошечные морщинки. Я поцеловал их.
– А теперь можешь меня раздеть, – сказала Симамото. – И делай, что хочешь. Теперь твоя очередь.
– Может, у меня воображения не хватает, но я предпочитаю традиционный способ. Ты как?
– Чудесно. И обычный подойдет.
Я снял с нее платье, лифчик, уложил на постель и осыпал поцелуями. Изучил каждый изгиб ее тела, ощупал и поцеловал каждый сантиметр, убеждая себя в том, что вижу, запоминая. Это заняло немало времени. Много лет прошло до этого дня, и я, как и Симамото, не хотел спешить. Я сдерживал себя, пока не пришел конец терпению, – и тогда медленно вошел в нее.
Мы любили друг друга снова и снова – то нежно, то с неистовой страстью – до самого утра и заснули, когда уже начало светать. В один момент, когда наши тела снова слились в единое целое, Симамото вдруг неистово зарыдала и, как одержимая, заколотила кулаками по моим плечам и спине. Я крепко прижал ее к себе. Мне показалось: не удержи я ее, и она разлетится на куски. Я долго гладил ее по спине, стараясь успокоить. Целовал шею, разбирал пальцами спутавшиеся волосы. Со мной была уже не та невозмутимая и сдержанная Симамото, которую я знал прежде. Стывшая все эти годы в тайниках ее души мерзлота начала понемногу таять и подниматься к поверхности. Я уловил ее дыхание, издали ощутил ее приближение. Дрожь замершей в моих руках Симамото передавалась мне, а вместе с ней приходило чувство, что она сама становится моей, и мы никогда больше не расстанемся.
– Я хочу все знать о тебе, – говорил я. – Какая у тебя жизнь была до сих пор, где сейчас живешь, чем занимаешься. Замужем ты или нет. Все – от и до. И больше никаких секретов.
– Завтра, – отвечала она. – Наступит завтра, и я все расскажу. А пока ни о чем не спрашивай. Сегодня ты ничего не знаешь. Если я все расскажу, обратного пути для тебя уже не будет.
– Я и не собираюсь возвращаться обратно. И кто знает, а вдруг завтра вообще не наступит. И я никогда не узнаю, что ты от меня скрываешь.
– Лучше бы завтра и вправду не приходило. Ты бы так ничего и не узнал.
Я хотел возразить, но она не дала мне сказать, закрыв рот поцелуем.
– Вот бы это «завтра» лысые орлы склевали. Подойдет им такая пища, как думаешь? – спросила Симамото.
– В самый раз. Вообще-то они искусством питаются, но «завтра» тоже подойдет.
– А грифы жрут...
– ...мертвечину, трупы человеческие, – сказал я. – Совсем другие птицы.
– А орлы, значит, едят искусство и «завтра»?
– Вот-вот.
– Меню что надо!
– А на десерт закусывают книжным каталогом «Вышли в свет».
– И тем не менее – до завтра, – улыбнулась Симамото.
* * *
Завтра все-таки наступило. Проснувшись, я обнаружил, что рядом никого нет. Дождь кончился, и в окно спальни прозрачным ярким потоком вливалось утреннее солнце. Часы показывали начало десятого. Симамото в постели не оказалось; на лежавшей рядом подушке осталась небольшая вмятина от ее головы. Я встал с кровати и вышел в гостиную. Заглянул в кухню, в детскую, в ванную, но нигде не нашел ее. Вместе с ней исчезла одежда и туфли, оставленные в прихожей. Я сделал глубокий вдох, чтобы вернуть себя к реальности, однако реальность оказалась непривычной и странной – не такой, как я думал. И совершенно меня не устраивала.
Одевшись, я вышел на улицу. «БМВ» стоял на месте – там, где я оставил его ночью. А вдруг Симамото проснулась раньше и решила прогуляться? Я обошел вокруг дома, потом сел в машину и поехал по окрестностям. Добрался даже до соседнего городка Мияносита – безрезультатно. Вернулся на дачу – по-прежнему никого. Обшарил весь дом, надеясь отыскать какую-нибудь записку, но так ничего и не нашел. Ничего, напоминающего о том, что еще совсем недавно она была здесь.
Без Симамото в доме стало ужасно пусто и душно. Воздух наполнился шершавыми пылинками, от которых першило в горле. Я вспомнил о подарке – пластинке Ната Кинга Коула. Ее тоже нигде не оказалось. Похоже, она унесла ее с собой.
Симамото опять исчезла, на этот раз даже не оставив мне надежд, что может бытьчерез какое-то времямы встретимся снова.
