Все задницы на свете и моя
”ничьи страдания не больше того, что суждено природой.”
– из разговора, подслушанного за игрой в кости
1.
Шел девятый заезд, и лошадь звали Зеленый Сыр. Он опередил на 6, и я вернул 52 за 5, а поскольку все равно ушел далеко вперед, за это надо было выпить.
– Плесни-ка мне зеленого сыру, – сказал я бармену. Его это не смутило. Он знал, что я пью. Я облокачивался на его стойку весь день. Я был под сильной мухой всю ночь до этого, а когда вернулся домой, то, разумеется, надо было усугубить. Я был полон решимости. Во мне плескались скотч, водка, вино и пиво. Около 8 вечера позвонил какой-то гробовщик и сказал, что хотел бы меня видеть.
– Прекрасно, – ответил я, – притащи выпить.
– Ты не возражаешь, если я прихвачу друзей?
– У меня нет друзей.
– Я имею в виду, моих друзей.
– Мне плевать, – ответил ему я.
Я зашел на кухню и налил в стакан на 3/4 скотча. Выпил залпом, как в старые добрые дни. Я, бывало, выхлестывал квинту за полтора-два часа.
– Зеленый сыр, – сказал я кухонным стенам. И открыл высокую банку ледяного пива.
2.
Гробовщик приехал, сел на телефон, и довольно скоро в квартиру входило множество странных людей, и все с собой несли выпивку. Женщин среди них было много, и мне хотелось изнасиловать всех. Я сидел на ковре, ощущал электрический свет, чувствовал, как напитки маршируют сквозь меня, будто на параде, будто идут в атаку на тоску, будто идут в атаку на безумие.
– Мне никогда не придется больше работать! – сказал я им. – Лошадки обо мне позаботятся так, как ни одна блядь НИКОГДА не сможет!
– О, мы это знаем, мистер Чинаски! Мы знаем, что вы – ВЕЛИКИЙ человек!
Это говорил маленький седой ебучка – сидел на кушетке, потирал ладошки и ухмылялся мне мокрыми губешками. Он не шутил. Меня от него тошнило. Я допил то, что оставалось в стакане, нашел где-то еще один и его тоже выпил. Я начал разговаривать с женщинами. Обещал им все мыслимые чары своего могучего хуя. Они смеялись. Я тоже не шутил. Прямо тут. Сейчас же. Я двинулся в направлении женщин. Мужики меня оттащили. Для светского человека я был чересчур щеглом. Если б я не был великим мистером Чинаски, кто-нибудь бы меня точно убил. Как выяснилось впоследствии, я содрал с себя рубаху и предложил выйти со мной на газон любому. Мне повезло. Никому не хотелось толкать меня, когда я стоял на собственных шнурках.
Когда мозги мои прояснились, на часах было 4 утра. Свет горел, а все люди ушли.
Я по-прежнему сидел. Нашел теплое пиво и выпил. Затем лег спать с чувством, знакомым всем пьяницам: что я свалял дурака, ну и черт с ним.
3.
Геморрой меня беспокоил лет 15-20; а помимо него – прободение язвы, плохая печень, чирьи, невроз беспокойства, различные виды умопомешательств, но жизнь продолжалась, и я надеялся только на то, что все не развалится одновременно.
Казалось, что кир почти этого добился. Я чувствовал слабость и у меня кружилась голова, но это обычное дело. Дело было в геморрое. Он ни на что не реагировал:
горячие ванны, мази – ничего не помогало. Внутренности чуть ли не свисали у меня из задницы наподобие собачьего хвоста. Я пошел к врачу. Он просто скользнул по нему взглядом.
– Операция, – сказал он.
– Ладно, – ответил я, – дело только в том, что я трус.
– Я-я, от этоко бутет слошнее.
Вот паршивец фашистский, подумал я.
– Я хочу, штоп фы принимайт этот слапительный фо фторник фечером, а ф 7 утра фставайт, я? и телайт сепе клисма, протолшайт стафит клисма, пока фота не пойтет чистый, я? потом я посмотрет на фас еще рас, ф 10 утра. Ф срету утром.
– Яволь, майн хер, – ответил я.
4.
Дуло клизмы все время выскакивало, вся ванная была мокрой, холодно, у меня болел живот, и я тонул в слизи и дерьме. Вот как наступает конец света – не от атомной бомбы, а в говне говне говне. В том клизменном наборе, что я купил, не было груши, чтобы регулировать поток воды, а пальцы у меня не сгибались, поэтому вода хлестала и внутрь, и наружу полным напором. У меня процедура заняла полтора часа, и к тому времени геморрой принял командование миром на себя. Несколько раз я подумывал о том, чтобы просто все бросить, лечь и умереть. У себя в чулане я обнаружил банку спиртовой настойки скипидара. Очень красивая красно-зеленая банка. “ОСТРОЖНО!” – гласила она, – “при попадании внутрь опасен или смертелен.”
Я действительно был трусом: банку я поставил на место.
5.
Врач положил меня на стол.
– Теперь расслапьте фаш спина, я? расслапьте, расслапьте….
Неожиданно мне в задницу он всадил какую-то клинообразную коробку и стал разматывать свою змею, которая вползала мне в кишки, ища преграды, рака ища.
– Ха! Тепер немноко больн, найн? Тышите клупше, как сопака, ну, хахахахахаааа!
– Еб твою мать, ублюдок!
– Што?
– Блядь, блядь, блядь! Говночист! Ты, свинья, садюга… Ты Жанну на костре сжег, ты гвозди в ладони Христу забивал, ты голосовал за войну, ты голосовал за Голдуотера, ты голосовал за Никсона… Срать твою мать! Что ты со мной ДЕЛАЕШЬ?
– Скоро фсе сакончится. Фы хорошо переносийт осмотр. Скоро фы станет дас пациент.
Он вкатал змею обратно, и тут я увидел, как он всматривается во что-то вроде перископа. В мою окровавленную жопу он воткнул клочок марли, я встал и оделся.
– А что вы мне оперировать будете?
Он понял, что я имею в виду.
– Только кеморрой.
Выходя, я заглянул под юбку медсестре. Та мило улыбнулась.
6.
В приемном покое больницы маленькая девчушка рассматривала наши серые лица, наши белые лица, наши желтые лица…
– Все умирают! – провозгласила она. Никто ей не ответил. Я перевернул страницу старого номера Тайма.
После процедуры заполнения бумаг… анализа мочи… крови меня провели в палату на четыре койки на восьмом этаже. Когда встал вопрос о вероисповедании, я ответил:
– Католик, – в основном, чтобы уберечься от взглядов и вопросов, обычно следующих за объявлением отсутствия вероисповедания. Я устал от всяких споров и волокиты. Больница была католической – может, меня обслужат лучше или получу папское благословение.
Заперли меня, значит, с тремя остальными. Меня – отшельника, одиночку, игрока, повесу, идиота. Все кончено. Любимое мое одиночество, холодильник, полный пива, сигары на комоде, номера телефонов большеногих, большезадых теток.
Там лежал один с желтым лицом. Чем-то походил на большую жирную птицу, обмакнутую в мочу и высушенную на солнце. Он все время давил на кнопку своего звонка. Голос у него был нудный, плаксивый, мяукающий.
– Сестра, сестра, где доктор Томас? Доктор Томас вчера давал мне кодеин. Где доктор Томас?
– Я не знаю, где доктор Томас.
– Можно мне микстуру от кашля?
– Она у вас на тумбочке.
– От них кашель не прекращается, и это лекарство тоже не помогает.
– Сестра! – завопил седой парняга с северовосточной кровати. – Можно мне еще кофе? Я бы хотел еще чашечку.
– Сейчас посмотрю, – ответила та и ушла.
Мое окно показывало холмы, их склоны уходили вверх. Я смотрел на склоны холмов.
Темнело. На холмах одни дома. Старые дома. У меня возникло странное чувство, что в них никто не живет, что все уже умерли, все сдались и всч бросили. Я слушал, как трое моих соседей жалуются на пищу, на стоимость палаты, на врачей и медсестер. Когда говорил один, остальные двое, казалось, не слушали, ничего не отвечали. Затем начинал следующий. Они гундели по очереди. Больше ничего не оставалось. Тележили они смутно, перескакивая с темы на тему. Меня заперли с оклахомцем, кинооператором и желтой мочептицей. За моим окном в небе нарисовался крест – сначала голубой, затем покраснел. Наступила ночь, и вокруг наших коек немного задернули шторы – мне стало лучше, но странным образом я осознал что ни боль, ни возможная смерть не сближают меня с человечеством. Начали подваливать посетители. У меня посетителей не было. Я чувствовал себя святым. Выглянул в свое окно и увидел вывеску рядом с мигавшим красно-голубым крестом. МОТЕЛЬ написано. Уж там-то тела – в более нежном созвучии. Ебутся.
7.
Зашел бедный чертяка в зеленом и выбрил мне задницу. Какие ужасные профессии в мире есть! Хоть одну я промухал.
Мне на голову натянули купальную шапочку и столкнули на каталку. Все, приехали.
Хирургия. Трус плывет по коридорам мимо умирающих. Рядом были мужчина и женщина.
Они толкали меня и улыбались, казалось, они очень спокойны. Они вкатили меня в лифт. В кабине было еще четыре женщины.
– Я еду в операционную. Никому из вас, дамы, не хотелось бы поменяться со мной местами?
Те лишь вжались в стенки и отказались отвечать.
В операционной мы стали дожидаться пришествия Бога. Бог, в конце концов, пришествовал:
– Такс, такс, такс, кте тут майн друк?
Я даже не почесался ответить на такую ложь.
– Пофернитес на шифот, пошалста.
– Что ж, – ответил я, – полагаю, передумывать уже поздно.
– Я, – ответил Бог, – тепер фы ф нашей фласти!
Я почувствовал, как спину мне перетягивают ремнем. Мне раздвинули ноги. Вкололи первую спинномозговую. Похоже, будто спину и жопу мне окутывают полотенцами. Еще один укол. Третий. Я продолжал чесать с ними языком. Трус, актер гаерный насвистывает в темноте.
– Усыпитте ефо, я? – сказал врач. Я почувствовал укол в локоть, вонючка. Ни фига. За спиной слишком много выпито.
– У кого-нибудь найдется сигара? – спросил я.
Кто-то хохотнул. Я начинал отдавать похабством. Потерял форму. Я решил попритихнуть.
Я чувствовал, как мне в задницу тычется нож. Боли никакой не было.
– Теперь это, – слышал я его голос, – это – оснофной препятстфий, фитите? и фот тут…
8.
В послеоперационной было скучно. Вокруг расхаживало несколько прекрасных на вид женщин, но они меня игнорировали. Я приподнялся на локте и огляделся. Везде тела. Очень-очень белые и неподвижные. Настоящие операции. Легкие. Сердце. Все.
Я отчасти чувствовал себя любителем, а отчасти мне было стыдно. Я обрадовался, когда меня оттуда выкатили. Три моих соседа просто вытаращились, когда меня привезли. Форму совсем потерял. Я скатился с этой штуки на койку. Обнаружил, что ноги у меня по-прежнему немые, и контролировать их я не могу. Я решил поспать.
Все это место меня угнетало. Когда я проснулся, жопа у меня разламывалась от боли. А ног все так же не чувствовал. Я протянул руку и схватил себя за член – такое чувство, что его вообще там нет. То есть, чувства никакого. Если не считать того, что мне хотелось поссать, а поссать я не мог. Это было ужасно, и я попробовал выкинуть эту мысль из головы.
Пришла одна их моих бывших любовниц и села, уставившись на меня. Я ей говорил, что ложусь в больницу. А от чего именно – мол, не знаю.
– Привет! Как дела?
– Прекрасно, только поссать не могу.
Она улыбнулась.
Мы о чем-то немного поговорили, и она ушла.
9.
Все как в кино: все медбратья казались гомосексуалистами. Один, правда, выглядел несколько мужественнее остальных.
– Эй, приятель!
Тот подошел.
– Я не могу поссать. Хочу, но не могу.
– Сейчас вернусь. Я вам помогу.
Прождал я довольно долго. Затем он вернулся, задернул шторки вокруг кровати и сел.
Господи, подумал я, что он собирается делать? Отсасывать?
Но я присмотрелся – у него с собой была какая-то машинка. Я смотрел, а он взял полую иглу и вогнал ее в мочеиспускательное отверстие моего члена. Чувство, которое я считал давно ушедшим, неожиданно вернулось ко мне.
– Блядь же бэби! – прошипел я.
– Не самая приятная штука на свете, а?
– В самом деле, в самом деле. Я склонен согласиться. Уииоуиии! Господа бога в душу мать!
– Скоро закончится.
Он надавил мне на мочевой пузырь. Я видел, как маленький квадратный аквариум наполняется мочой. Это та часть, которую из фильмов обычно выпускают.
– Господи всемогущий, приятель, помилосердуй! Давай распрощаемся на ночь, ты хорошо поработал.
– Минуточку. Ну вот.
Он вытащил иглу. За окном мой красно-голубой крест все вращался, вращался.
Христос висел на стенке, а к ногам его приткнули сухой пальмовый листик.
Немудрено, что люди превращаются в богов. Довольно трудно принимать все таким, как есть.
– Спасибо, – сказал я брату.
– В любое время, в любое время. – Он задернул за собой шторки и ушел вместе со своей машинкой.
Моя желтая мочептица надавила на кнопку.
– Где эта медсестра? О почему о почему не приходит сестра?
Он снова нажал на звонок.
– А у меня кнопка работает? Что-то случилось с моей кнопкой?
Вошла медсестра.
– У меня спина болит! О, спина у меня болит ужасно! Никто не пришел меня навестить! Я надеюсь, вы, друзья, это заметили! Никто не пришел меня навестить!
Даже моя жена! Где моя жена? Сестра, поднимите мне постель, у меня спина болит!
ВОТ ТАК! Выше! Нет, нет, боже мой, вы слишком высоко ее подняли! Ниже, ниже! Вот так. Стоп! Где мой ужин? Я еще не ужинал! Послушайте…
Медсестра вышла.
Я все время думал о маленькой мочевой машинке. Возможно, придется такую купить, носить с собой всю жизнь. Нырять в переулки, за деревья, оправляться на заднем сиденье машины.
Оклахомец с кровати номер один был не слишком разговорчивым.
– У меня нога, – неожиданно сообщил он стенам, – ничего не понимаю, нога у меня за ночь вдруг вся распухла, и опухоль не спадает. Больно, больно.
Седой парень в углу нажал на кнопку.
– Сестренка, – сказал он, – сестренка, как насчет притабанить мне целый кофейник?
В самом деле, подумал я, у меня основная проблема – как не сойти тут с ума.
10.
На следующий день седой (который кинооператор) уселся со своим кофе на стул рядом с моей кроватью.
– Не перевариваю этого сукина сына. – Он говорил о желтой мочептице. Ладно, ничего не оставалось – только разговаривать с седым. Я рассказал ему, что до моего нынешнего состояния жизни меня, в общем и целом, довело пьянство. Прикола ради я поведал ему и о некоторых своих дичайших запоях и кое-что о тех безумствах, что имели место. У него самого тоже крутые бывали.
– В старину, – сказал он мне, – между Глендэйлом и Лонг-Бичем, кажется, ходили большие красные поезда. Ходили они весь день и почти всю ночь, только часа полтора их не было, наверное, между 3.30 и 5.50 утра. Так вот, поехал я однажды и надрался, и встретил кореша в баре, а после того, как бар закрылся, мы поехали к нему и допили то, что у него оставалось. Я от него свалил и как бы потерялся.
Свернул в тупик, только я не знал, что это тупик. Ехал дальше, причем ехал довольно быстро. Так я гнал, пока не наткнулся на рельсы. Стукнулся о них я так, что баранка подскочила и шарахнула меня по подбородку – так, что меня вырубило.
И вот сижу я в машине прямо на рельсах в отрубе. Только мне повезло, поскольку это как раз были те полтора часа, когда поезда не ходят. Уж и не знаю, сколько я там просидел. Меня разбудил паровозный гудок. Я пришел в себя, вижу – на меня поезд мчится. Времени хватило ровно на то, чтоб машину завести и сдать назад.
Поезд пронесся мимо. Я отогнал машину домой – передние колеса все погнутые и ходят ходуном.
– Это круто.
– А в другой раз сижу я в баре. В аккурат через дорогу – столовка для железнодорожников. Поезд останавливается, и работники выходят поесть. А я сижу в этом баре рядом с каким-то парнем. Он поворачивается ко мне и говорит: “Я раньше такую штуку водил, хоть сейчас повести смогу. Пошли, посмотришь, как я ее заведу.” Я с ним выхожу, залезаем мы на паровоз. Еще бы, конечно он его раскочегарил. Хорошую мы скорость набрали. Тут я начал прикидывать: а я-то какого беса здесь делаю? Говорю парню: “Не знаю, как насчет тебя, а я выхожу!” Я достаточно о паровозах знал, чтоб сообразить, где у него тормоз. Дергаю за ручку, и не успел поезд остановиться, я сигаю с борта. Он сигает с другого, и больше я его никогда не видел. Довольно скоро вокруг паровоза собирается здоровенная толпа: полиция, инспекторы с железной дороги, мудаки из депо, репортеры, просто зеваки. Я стою сбоку, наблюдаю. “Пошли поближе подойдем, позырим, че там такое!” – говорит кто-то рядом. “Ну на хуй,” – отвечаю я, – “паровоз как паровоз.” Я испугался: может, кто-то меня засек. На следующий день репортажи в газетах. Заголовки: ПОЕЗД ИДЕТ В ПАКОИМУ САМ. Я заметочку вырезал и сберег. Десять лет эту вырезку хранил. Жена, бывало, наткнется на нее: “Какого хрена ты эту писульку держишь? ПОЕЗД ИДЕТ В ПАКОИМУ САМ?” Я ей так и не сказал.
До сих пор боюсь. Ты – первый, кому рассказываю.
– Не волнуйся, – сказал я ему, – ни единая живая душа больше эту историю не услышит.
Тут жопа моя стала брыкаться по-настоящему, и седой предложил, чтоб я потребовал себе укол. Я потребовал. Сестра уколола меня в бедро. Уходя, она оставила шторку задернутой, но седой по-прежнему сидел рядом. На самом деле, к нему пришел посетитель. У посетителя был голос, отдававшийся у меня во всем перекосодрюченном нутре. Ну и орал же он.
– Я соберу все суда вокруг входа в бухту. Снимать будем прямо там. Мы платим капитану одного из этих судов 890 долларов в месяц, а у него под началом еще два парня. Весь флот уже готов. Я думаю, надо его использовать. Публика готова к хорошой морской истории. Ей со времен Эррола Флинна морских историй не давали.
– Ага, – отвечал седой, – такие штуки по кругу ходят. Сейчас публика готова. Ей нужна хорошая морская история.
– Конечно, множество ребятишек не видело никогда морской истории. Кстати, о ребятишках, я только их и буду использовать. На все суда их запущу. Старики только в главных ролях будут. Подтянем эти суда к бухте и будем снимать прямо там. Двум кораблям мачты нужны, а так с ними все в порядке. Поставим мачты и начнем.
– Публика точно готова к хорошей морской истории. Это по кругу ходит, сейчас круг замкнулся.
– Их бюджет волнует. Да черт возьми, это ни гроша стоить не будет. Чего ради…
Я отодвинул шторку и обратился к седому:
– Слушай, можешь считать меня сволочью, но вы, парни, сидите прямо у моей кровати. Ты бы не мог отвести своего друга к себе на кровать?
– Конечно, конечно!
Продюсер вскочил:
– Черт, простите. Я не знал…
Он был жирен и омерзителен; самодовольный, счастливый, тошнотворный.
– Ладно, – сказал я.
Они перешли на кровать к седому и продолжали трепаться насчет морской истории.
Все умирающие восьмого этажа Госпиталя Царицы Ангелов могли слышать их морскую историю. В конце концов, продюсер ушел.
Седой посмотрел на меня.
– Это величайший продюсер в мире. Великих картин он сделал больше, чем кто бы то ни было из живущих. Это был Джон Ф.
– Джон Ф., – сказала мочептица, – да, он снял несколько великих картин, просто великих картин!
Я попробовал заснуть. Ночью спать было трудно, поскольку все храпели.
Одновременно. Седой – громче всех. Утром он постоянно будил меня и жаловался, что всю ночь глаз не сомкнул. В тот раз мочептица всю ночь вопил. Сначала – потому что не мог просраться. Рассупонь меня, господи, мне надо оправиться! Или что ему больно. Или где врач? Врачи у него постоянно менялись. Один не выдерживал, и его место занимал другой. Никак не могли обнаружить, что с ним не так. А с ним все было в порядке: он просто хотел к мамочке, а мамочка уже умерла.
11.
Наконец, я смог их заставить перевести меня в полуприватную палату. Но от переезда стало только хуже. Его звали Херб, и медбрат сообщил мне:
– Он не болен. С ним все в полном порядке. – Он носил шелковый халат, брился дважды в день, у него был телевизор, который он никогда не выключал, к нему весь день валом валили посетители. Он руководил сравнительно крупным бизнесом и придерживался формулы, что если седые волосы стричь коротко, это будет указывать на молодость, продуктивность, разум и жестокость.
Телевизор оказался гораздо хуже, чем я мог себе представить. У меня самого телевизора никогда не было, и я поэтому не привык к его порокам. С автогонками все было ништяк, гонки я еще терпел, хоть они и были очень скучными. Но там еще проводили какие-то Марафоны во имя Одного или Другого и собирали деньги.
Начинали рано утром и гнали весь день. Высвечивались маленькие цифры, указывавшие, сколько денег удалось выкачать. Присутствовал кто-то в поварском колпаке. До сих пор не понимаю, какого рожна он имел в виду. Еще была ужасная старуха с лицом, как у жабы. Жуткая уродина, я просто глазам своим не верил. Я не мог поверить, что эти люди не понимают, насколько уродливо, голо, мясисто и отталкивающе выглядят их физиономии – словно насилие всего достойного. Тем не менее, они просто подходили и совали свои рожи в экран, и разговаривали друг с другом, и смеялись о чем-то. Над их шутками смеяться было очень трудно, но для них, кажется, это не составляло труда. Ну и хари, ну и хари! Херб на это ничего не говорил. Он лишь продолжал смотреть такие передачи, будто ему интересно. Имен этих людей я не знал, но все они в каком-то смысле были звездами. Объявлялось имя, и все приходили в восторг – кроме меня. Я ничего не мог понять. Мне даже становилось худо. Я жалел, что выехал из той палаты. А тем временем изо всех сил старался двинуть кишечником. Ничего не происходило. Сгусток крови. Стоял субботний вечер. Пришел священник.
– Вы не хотели бы завтра приобщиться святых тайн? – спросил он.
– Нет, спасибо, Отец, я – не очень хороший католик. Я в церкви не был уже 20 лет.
– А вас крестили католиком?
– Да.
– Тогда вы до сих пор католик. Вы просто католик-бродяга.
Прямо как в кино – он вокруг да около не ходит, режет правду-матку, как Кэгни, или это Пэт О’Брайен белый воротничок носил? Все мои фильмы были устаревшими:
последний раз я был в кино на Пропавшем Выходном. Поп дал мне брошюрку.
– Прочтите ее, – сказал он.
МОЛИТВЕННИК, гласила брошюрка. Составлен для пользования в больницах и лечебницах.
Я стал читать.
О Вечная и вовеки благословенная Троица, Отец, Сын и Дух Святой, со всеми ангелами и святыми, поклоняюсь вам.
Царица и Мать моя, вверяю себя тебе всецело; и чтоб доказать тебе мою преданность, посвящаю тебе сего дня очи мои, уши мои, уста мои, сердце мое, все существо мое без раздумий.
Сердце Христа трепещущее, смилуйся над умирающими.
Господи, распростертый ниц, поклоняюсь тебе…
Приидите, благословенные Духи, и восславьте со мною Господа Милостивого, кто так щедр к такой недостойной твари.
Грехи мои, Иисусе, прогневили тебя… грехи мои покарали тебя, и увенчали голову твою терном, и гвоздями прибили тебя к кресту. Признаюсь: достоин я лишь наказания.
Я встал и попробовал посрать. Прошло уже три дня. Ничего. Опять лишь сгусток крови, да швы в проходе трещат. У Херба было включено какое-то комедийное шоу.
– Сегодня вечером в программе будет участвовать Бэтмен. Хочу на Бэтмена поглядеть!
– Вот как? – И я снова взобрался на кровать.
Особенно я сожалею о грехах своих – о нетерпении и гневливости, о грехах уныния и гордыни.
Появился Бэтмен. Все участники программы, кажется, ужасно обрадовались.
– Это Бэтмен! – сказал Херб.
– Хорошо, – ответил я. – Бэтмен. Сладкое Сердце Марии, будь мне спасителем.
– Он умеет петь! Смотри, он петь может!
Бэтмен снял свой костюм летучей мыши и переоделся в цивильное. Очень обыкновенный молодой человек с каким-то пустым лицом. Он запел. Песня все не кончалась и не кончалась, а Бэтмен, казалось, очень гордился своим пением почему-то.
– Он может петь! – сказал Херб.
Господь мой милостивый, что я и кто ты, чтоб посмел я приблизиться к тебе?
Я лишь бедная, жалкая, грешная тварь, абсолютно недостойная предстать перед тобой.
Я повернулся спиной к телевизору и попытался уснуть. Херб включал его очень громко. У меня было немного ваты, и я засунул ее в уши, но помогло это мало. Я никогда не просрусь, думал я, никогда больше не смогу срать, тем более, если будет работать эта дрянь. От нее у меня кишки сжимались, сжимались… В это раз я точно чокнусь!
Господи, Боже мой, с этого дня я принимаю твою руку с радостью и покорностью, какую бы смерть ты не пожелал бы ниспослать мне, со всеми ее скорбями, болями и страданием. (Пленарное отпущение грехов один раз в день при обычных условиях.)
Наконец, в полвторого ночи я не вытерпел. Я слушал его с семи утра. Говно мое застопорилось Навечно. Я почувствовал, что за эти восемнадцать с половиной часов я заплатил за Распятие. Мне удалось повернуться.
– Херб! Ради Бога, мужик! Я сейчас рехнусь! У меня сейчас резьбу сорвет! Херб!
ПОЩАДИ! Я НЕ ПЕРЕВАРИВАЮ ТЕЛЕВИЗОР! Я ТЕРПЕТЬ НЕ МОГУ ЧЕЛОВЕЧЕСКУЮ РАСУ! Херб!
Херб!
Тот спал, сидя.
– Ты, пиздосос вонючий, – сказал я.
– Че такое? че??
– А НЕ ВЫКЛЮЧИШЬ ЛИ ТЫ ЭТУ ДРЯНЬ?
– Вы… ключить? а-а, конечно-конечно… че ж ты раньше не сказал, парнишка?
12.
Херб тоже храпел. И разговаривал во сне. Я заснул примерно в полчетвертого. В 4.15 меня разбудил звук – как будто по коридору тащили стол. Вдруг верхний свет зажегся: надо мной стояла здоровенная негритянка с планшетом. Господи, как же уродлива и глупа на вид была эта дева, к чертям Мартина Лютера Кинга и расовое равенство! Она легко могла бы изметелить меня до полусмерти. Может, неплохая мысль? Может, пришло время Последних Обрядов? Может, мне конец?
– Слушай, крошка, – сказал я, – будь добра, объясни мне, что происходит? Это что – ебаный конец?
– Вы Генри Чинаски?
– Боюсь, что так.
– Вам пора на Причастие.
– Нет, постой-ка! Его перемкнуло. Я сказал ему: Никакого Причастия.
– О, – ответила она, снова задернула шторки и выключила свет. Я услышал, как стол, или что еще там было, потащили дальше по коридору. Папа будет мной очень недоволен. Стол грохотал просто дьявольски. Я слышал, как недужные и умирающие просыпались, кашляли, задавали вопросы воздуху, звонили медсестрам.
– Что это было, парнишка? – спросил Херб.
– Что что было?
– Весь этот шум и свет?
– Это Крутой Черный Ангел Бэтмена готовил Тело Христа.
– Что?
– Спи.
13.
На следующее утро пришел мой врач, заглянул мне в жопу и сказал, что я могу выписываться домой.
– Но, малшик мой, не стойт естить верхом, я?
– Я. А как насчет какой-нибудь горячей пизденки?
– Што?
– Полового сношения?
– О, найн, найн! Фы смошет фосопнофит фсе нормалны тейстфия черес шесть-фосем нетель.
Он вышел, а я стал одеваться. Телевизор меня больше не раздражал. Кто-то произнес с экрана:
– Интересно, мои спагетти уже сварились? – Потом сунулся физиономией в кастрюлю, а когда снова поднял голову, вся она была облеплена спагетти. Херб заржал. Я потряс его за руку.
– Прощай, малыш, – сказал я.
– Приятно было, – ответил он.
– Ага, – сказал я.
Я уже совсем собрался уходить, когда это случилось. Я рванул к горшку. Кровь и говно. Говно и кровь. Больно так, что я разговаривал со стенками.
– Ууу, мама, грязные ебучие ублюдки, ох блядь блядь, о спермоглоты сраные, о небеса хуесосные говнодрючные, хватит! Блядь, блядь блядь, ЙОУ!
Наконец, все закончилось. Я почистился, надел марлевую повязку, натянул штаны и подошел к своей кровати, взял дорожную сумку.
– Прощай, Херб, малыш.
– Прощай, парнишка.
Угадали. Я помчался туда снова.
– Ах вы грязные кошкоебы, еб вашу мать! Ууууууу, блядьблядьблядьБЛЯДЬ!
Я вышел и немножко посидел. Третий позыв был слабее, и после него я почувствовал, что готов. Я спустился и подписал им счетов на целое состояние.
Прочесть я ничего не мог. Мне вызвали такси, и я встал у въезда для скорой помощи. У меня с собой была маленькая зитц-ванночка. То есть, горшок, куда срешь, наполнив его горячей водой. Снаружи стояли три оклахомца, два мужика и баба. Голоса у них были громкими, южными, и они выглядели так, словно с ними никогда ничего не происходило – даже зубы не болели. Мою задницу начало крутить и резать. Я попробовал присесть, но это была ошибка. С ними стоял маленький мальчик. Он подбежал и попытался схватить мой горшок. Стал тянуть его на себя.
– Нет, сволочь, нет, – шипел я ему. Мальчик почти его выдернул. Он был сильнее меня, но я держал крепче.
О Иисусе, вручаю тебе родителей своих, родню, благодетелей, учителей и друзей.
Вознагради их по-особому за всю их заботу и за горести, которые я на них навлек.
– Ты, задрота маленькая! Отпусти горшок! – сказал я ему.
– Донни! Оставь дядю в покое! – заверещала ему женщина.
Донни убежал. Один из мужиков посмотрел на меня.
– Здрасьте! – сказал он.
– Привет, – ответил я.
Такси выглядело прекрасно.
– Чинаски?
– Да. Поехали. – Я сел вперед вместе со своим горшком. Как бы пристроился на одной ягодице. Дал ему адрес. Потом добавил:
– Слушайте, если я заору, съезжайте на обочину возле щита, заправки, чего угодно. Но перестаньте ехать. Возможно, придется посрать.
– Ладно.
Мы поехали. Улицы тоже выглядели хорошо. Полдень. Я по-прежнему был жив.
– Послушайте, – спросил я его, – а где тут хороший бордель? Где я могу подснять хороший, чистый, недорогой кусочек жопки?
– Я ничего про такие вещи не знаю.
– ДА ЛАДНО, ЛАДНО! – заорал я. – Я что, на фараона похож? На стукача? Можешь мне баки не заколачивать, шеф!
– Нет, я не шучу. Я ничего про такие вещи не знаю. Я езжу днем. Может, ночной таксист вас и просветил бы.
– Ладно, я тебе верю. Сворачивай сюда.
Старая хибара смотрелась славно меж всех этих многоэтажных апартаментов. Мой “Плимут‘57” стоял весь покрытый птичьим пометом и с полуспущенными шинами. Мне же нужна была только горячая ванна. Горячая ванна. Кипяток мне на бедную задницу. Покой. Старые Беговые Формы. Счета за газ и свет. Письма от одиноких женщин, которых не трахнешь – слишком далеко живут. Воды. Горячей воды. Покоя. И я размазываюсь по стенам, заползаю в окопчик собственной богом проклятой души. Я дал ему хорошие чаевые и медленно пошел по проезду. Дверь была открыта. Широко.
Кто-то по чему-то колотил молотком. С постели сдернуты простыни. Боже мой, меня обчистили! Меня выселили!
Я вошел и заорал:
– ЭЙ!
В гостиную вышел мой хозяин.
– В-во, мы тебя так рано и не ждали! Титан тут потек, так нам пришлось его выкорчевать. Новый поставим.
– В смысле, горячей воды нет?
– Не-а, нет.
Милостивый Иисусе, я добровольно принимаю испытание это, кое тебе было по душе на меня наложить.
Вошла его жена.
– О, а я как раз собиралась тебе постель застелить.
– Ладно. Прекрасно.
– Он должен новый титан сегодня подсоединить. У нас может запчастей не хватить.
По воскресеньям запчасти трудно доставать.
– Ладно, я сам застелю, – сказал я.
– Да постелю я тебе.
– Нет, пожалуйста, я сам.
Я зашел в спальню и стал заправлять постель. Тут и подступило. Я побежал на горшок. Садясь, я слышал, как он колотит по титану. Я был рад, что он колотит. Я разразился тихой речью. Потом лег в постель. Было слышно пару в соседнем дворике. Он был пьян. Они ссорились.
– А с тобой беда в том, что у тебя вообще никаких концепций нет! Ты ничего не знаешь! Ты глупая! А ко всему прочему еще и шлюха!
Я снова был дома. Это здорово. Я перевернулся на живот. Армии во Вьетнаме были при деле. В переулках бомжи сосали винч из бутылок. Солнце все еще стояло высоко. Оно пробивалось сквозь шторы. Я наблюдал, как по подоконнику ползет паучок. Видел старую газету на полу. Там напечатана фотография трех молоденьких девушек – они прыгают через забор, сильно оголив ноги. Все это место походило на меня и пахло мной. Обои меня знали. Изумительно. Я осознавал свои ноги и локти, свои волосы. Я не чувствовал себя на 45 лет. Я чувствовал себя чертовым монахом, на которого только что снизошло откровение. Я чувствовал, что, наверное, влюблен во что-то очень хорошее, но не уверен, что это такое, – оно просто рядом. Я слушал все звуки, шум мотоциклов и машин. Слышал, как лают собаки. Люди и смех.
Потом уснул. Я все спал, спал и спал. Пока растение заглядывало ко мне через окно, пока растение смотрело на меня. Солнце продолжало трудиться, а паучок все ползал.
