ЧЕТВЕРГ

— Спой мне песню глубоко социальную! — промурлыкал Фредди Импайетт.

Был четверг. Утром я явился на службу. Лучше уж сидеть в конторе, чем лежать у себя дома на полу. По этой же причине я был сейчас и у Импайеттов. В Зале я объявил, что у меня расстроился желудок и я ужасно себя чувствуя. Ко мне сразу перестали приставать. Я убедил и Артура не приставать ко мне. Но я слышал, как он напевает в своем чулане. А сейчас передо мной напевал Фредди и даже пританцовывал на ковре, разливая напитки. Его высокий гладкий, как резина, лоб прорезали морщины самодовольства и наслаждения жизнью. Он уже испортил несколько анекдотов, не сумев удержаться от хохота, когда рассказывал их. Лора, с распущенными волосами, в платье, похожем на палатку, позвякивая украшениями, внимательно наблюдала за мной. Я поменял свою хворь на зубную, но видел, что она мне не верит. Явился Клиффорд Ларр. Я поднял на него взгляд. Он с каменным выражением лица посмотрел куда-то мимо меня. Я подумал, не лучше ли мне уйти домой.

— Я слышал, иена все-таки не девальвирует, — объявил Клиффорд.

— Хилари, в чем дело? — спросила Лора.

— Я же сказал: зуб болит.

— Нет, дело в Томми.

— Ни в какой не в Томми. Если бы все мои неприятности сводились к Томми, я бы распевал целыми днями.

— Значит, не только зуб болит.

— А мы тем не менее утверждаем, что выиграли войну! Мы сели ужинать.

— Вы ведь любите артишоки, правда, Хилари?

— Их едят, чтобы чем-то занять себя. Это как конструктор. Я такое не могу назвать едой.

— В другой раз я дам вам бобы и большую ложку.

— Я не считаю еду забавой.

Мы оба с Лорой болтали автоматически, и я мог, поддерживая беседу с ней и прислушиваясь к разговору Фредди и Клиффорда, обсуждавших международный валютный кризис, одновременно предаваться своим мрачным думам. Теперь я жевал какое-то мясо, превращенное в безвкусное желе, отдававшее главным образом чесноком. Я думал, следует ли мне пойти все-таки к Кристел, как всегда, после ужина, чтобы вытянуть оттуда Артура. Пожалуй, нет. Теперь уже нет смысла вытягивать Артура. И однако же мне необходимо рассказать Кристел о том, что я узнал в среду утром. И мне необходимо увидеть Кристел и прикинуться, что я благословляю ее скоропалительное решение. Она ведь с нетерпением ждет этого. Вчера вечером я был просто не в состоянии поехать к ней. Лучше уж искусственное спокойствие каждодневной отупляющей рутины. Да, конечно, я сам сказал: «Напиши ему», по теперь-то я сознавал, что, говоря это, думал, она поймет мое истинное желание! Она устроила такую спешку, потому что боялась, как бы я не передумал? Или все так вышло из-за какого-то дурацкого ужасного недопонимания? Не следует ли мне сейчас же положить этому конец? Эти мои размышления перемежались картинами из далекого прошлого, такими живыми и яркими, что по сравнению с ними мое настоящее казалось игрой теней. Как странно, что за улыбающейся болтающей маской скрывается мозг, воссоздающий в мельчайших деталях мизансцены и разговоры, превращая это в пытку, и ты, укрывшись за маской, можешь плакать, можешь кричать от боли.

— А какой язык вы станете теперь изучать, Хилари?

— Санскрит. Я встретил удивительную индианочку, которая будет меня учить.

— Я ревную! Не понимаю, с чего это вы решили изучать мертвый язык.

— Потому что он знает все живые, — сказал Фредди.

— Нет, не знаю. Я не знаю китайского и японского, не знаю ни одного из индийских, африканских или полинезийских языков. Турецкий знаю весьма приблизительно. Финский — плохо…

— Хилари любит покрасоваться.

— Я всегда считал миф о Вавилонской башне таким мрачным, — заметил Фредди. — Кто может любить Бога, который преднамеренно так безжалостно перемешал всех людей?

— Его можно уважать, — заметил Клиффорд. — Он знал, что делал.

— Я вот думаю, будет когда-нибудь настоящий международный язык? — заметил Фредди.

— Он уже существует. Английский.

— Хилари — такой шовинист.

— А как насчет эсперанто? — вмешалась Лора. — Хилари, вы знаете эсперанто?

— Конечно.

— Вы считаете, что он…?

— Ну, как можно всерьез принимать язык, где вместо слова «мать» говорят «маленький отец»?

— В самом деле?

— На эсперанто «patrino» означает «мать».

— Долой эсперанто! — заявила Лора.

— Вы совершенно правы, говоря, что Бог знал, что делал, — заметил я, обращаясь к Клиффорду. Мне хотелось восстановить с ним контакт, но он по-прежнему не смотрел на меня. — Только не надо быть слишком уж циником. Ничто так не унижает человека, как непонимание чужого языка. Это как нельзя ярче подтверждает ограниченность наших духовных возможностей. Умнейший человек выглядит полным идиотом, если он плохо говорит на каком-то языке.

— Вы поэтому хотите знать все языки, Хилари? — спросила Лора.

— Естественно.

— Значит, Господу было угодно показать нам нашу ограниченность? — сказал Фредди.

— Ему угодно было показать нам, что творить добро так же трудно, как говорить на иностранном языке.

— Сегодня Хилари склонен к метафизике, — заметил Фредди.

— Просто не понимаю, как у вас в голове не перемешаются все эти слова из стольких разных языков, — сказала Лора. — В моей голове все бы уже перемешалось.

— Слоеный пирог из слов.

Клиффорд молчал и держался холодно, без улыбки, ковыряя ложечкой сладкое — кусочки ананаса, облитые каким-то отвратительным ликером. Внезапно он повернулся к Фредди и спросил:

— Что вы думаете по поводу преемника Темплер-Спенса?

— Ах да, — откликнулся Фредди. — Ганнер Джойлинг. Вам не кажется, что это — удачная кандидатура? Насколько я понимаю, он появится у нас через неделю-другую.

— Я не могу этого есть, — сказал я Лоре. — Из-за зуба. Нельзя ли мне выпить виски?

— Да, конечно. Он швед или кто, раз его зовут Ганнер? Кстати, красивое имя.

— Нет, самый настоящий англичанин. Возможно, у него кто-нибудь из предков был швед. Где только он не служил. Начал с казначейства. Потом занимался пассажирской авиацией. Потом был в Международном валютном фонде, потом — в Объединенных Нациях. Очень способный человек. У меня такое впечатление, что его прочат главой министерства по делам государственной службы.

— А он не собирался одно время уйти в политику? — заметила Лора.

— По-моему, в лейбористской партии вздохнули с облегчением, когда он от этого отказался! Он мог бы довольно быстро дойти до самого верха. Это человек неуемного честолюбия. Безусловно, совсем другой, чем эта старая овца Темплер-Спенс. Он хоть немного встряхнет наш департамент.

— А мне он понравится? — спросила Лора.

— Женщины всегда на все смотрят со своей колокольни, — оказал Фредди. — Так понравится он ей?

— А он женат?

— Ты что, дорогая, уже наметила его в качестве жертвы? Да, женат. На леди Китти Мэллоу.

— Ах да, я теперь вспомнила. Это та дебютантка. Она, должно быть, намного моложе его. Кажется, она невероятно богата?

— Я слышал, они купили дом на Чейн-уок, — заметил Фредди. — Мне сказал Данкен, когда мы встретились в канцелярии кабинета министров.

— Должно быть, как сыр в масле катается. Она ведь у него вторая жена, верно? А первая… с ней, кажется, что-то случилось…

— Его первая жена погибла в автомобильной катастрофе, — сказал Клиффорд.

— О да. А сын покончил самоубийством.

— Это было много позже.

— Бедняга, — сказала Лора. — Я думаю, этим объясняется его безграничное честолюбие. А когда мы пригласим его на ужин? Он представляется мне таким интересным человеком. Кстати, ты так и не сказал, понравится ли он мне.

— Я видел его только на совещаниях. Это человек холодный, так что трудно сказать. А вы с ним сталкивались, Клиффорд?

— Я немного знал его, когда учился на первом курсе, — сказал Клиффорд. — И наблюдал его на совещаниях. Но адресоваться по всем вопросам надо к Хилари. Они ведь с Хилари — давние друзья.

Все заахали. Я быстро допил виски и подтянул под себя ноги, намереваясь встать. Удар, ехидно нанесенный Клиффордом, застал меня врасплох, и я не успел подготовиться, чтобы удачно соврать. Передо мной было лицо Лоры в ореоле седеющих прядей, раскрасневшееся от вина, горящее неуемным любопытством.

— Хилари, какой же вы скрытный, вы, значит, его друг — вот забавно! А леди Китти вы тоже знаете?

— Ну, теперь Хилари у нас пойдет вверх! — заметил Фредди, который, казалось, вовсе не был так уж доволен этим неожиданным известием.

— Хилари станут приглашать на Чейн-уок.

— Хилари будет знать все секреты.

— Придется нам теперь подлизываться к Хилари.

— Мы вовсе не друзья, — сказал я. — То есть я хочу сказать… я не знаю его так уж хорошо… мы не виделись многие годы… мы абсолютно чужие люди… я думаю, он даже и не помнит меня…

— Что вы, Хилари, раз увидев, вас уже не забыть!

— Хилари такой скромный.

— Глупости все это, Хилари. Ну, расскажите же нам о нем все-все. Какой он на самом деле? Славный человек?

— Ну, так как же, славный он или не славный? — спросил Клиффорд с этакой ехидной улыбочкой, появившейся все-таки на его губах, пока я обдумывал, что сказать.

— О, даже очень, — сказал я. — Но право же, по-настоящему я не знаю его, право. Так что, пожалуйста, не рассчитывайте…

— А леди Китти вы знаете?

— Нет… послушайте… ведь я двадцать лет не встречался с ним…

— А его первую жену вы знали? — спросил Клиффорд с уже более заметной улыбочкой.

— Нет… Лора, мне ужасно жаль, но меня совсем замучил этот зуб. Вы не возражаете, если я пойду домой?

Лора проводила меня до гостиной, где все еще золотисто светились лампы, в камине горел огонь и стояла странная тишина. Здесь Лора удержала меня за рукав, пытливо вглядываясь в мое лицо.

— Вот, мой дорогой, выпейте еще немного виски. Да не спешите вы так. Вы жутко странно выглядите. У вас действительно болит зуб?

— Да.

— Выпейте. И возьмите с собой домой. Вот теперь у вас зуб совсем не болит, правда, признайтесь.

— Нет.

— Какой же вы милый старый лгунишка. Я так и знала. Это все из-за Томми.

— Да.

— Расскажите мне, Хилари, расскажите же…

— Не только из-за Томми, — сказал я. — Из-за Кристел. Она собирается замуж за Артура Фиша.

— А-а-а-а… и вы считаете, что вам с Томми… Дорогой мой, вы вовсе не обязаны жениться на Томми только потому, что Кристел выходит замуж за Артура.

— Смотрите, никому не говорите про Кристел.

— Нет, не скажу. Я понимаю, она еще может изменить решение. Ах, я так вам сочувствую. Я даже Фредди не скажу. Но надо мне будет к вам забежать, и тогда поговорим обо всем. Я приду в субботу.

— Мне надо идти, Лора, дорогая.

— Теперь я все поняла. Я видела, что вы страдаете. Вы ведь для меня как открытая книга. Милый мой Хилари, я так вас люблю. — И встав на цыпочки, Лора обхватила меня руками и прижалась горячей щекой к моей щеке. Позвякивающие украшения ее врезались мне в грудь. Она поцеловала меня в уголок рта. Несколько капель виски упало на платье-палатку.