ПЯТНИЦА

Была пятница, вечер, время снова приближалось к шести, и я снова подходил к двери дома на Чейн-уок. Вскоре после того, как я явился на службу, мне принесли записку от Ганнера. Она гласила:

Было безветренно, холодно, чувствовалось, как мороз опускается на землю и, мягко касаясь веточек и оставшихся листьев в садах, придает им более четкие очертания. Дыхание облачком вырывалось у меня изо рта. Я позвонил в дверь.

Открыл мне Ганнер. Я вошел, снял пальто и проследовал за ним наверх мимо бесчисленных картинок, сквозь уже знакомый теперь запах, в уже знакомую комнату. Я изнемогал от близости Китти и был рад, что она обещала не подслушивать. Мне отчаянно хотелось не потерпеть неудачи на этот раз — ради нее, ради Ганнера, ради того, чтобы не порвалась последняя спасительная нить, помогающая мне не сверзиться в бездну безумия.

Я прошел к камину и стал к нему спиной. Ганнер тщательно закрыл за нами дверь. Он сказал:

— Хилари…

Все исчезло, даже Китти исчезла, и не было больше никого, кроме голоса, произнесшего мое имя. Он прозвучал как глас, выкликающий обреченных, глас нездешний, исходящий из места, которое они, эти обреченные, считали навеки утраченным.

— О великий Боже… — произнес я.

— Спасибо, что вы пришли.

— Ганнер… Послушайте, вы считаете, мы могли бы выпить?

— Да. Я тоже выпью. Вы знаете, я виделся с Кристел.

— Да. Я этому рад.

— Она — ангел.

— Да. Спасибо.

— Она говорит, что рассказала вам о той ночи.

— Да.

— Можете вы простить меня?

— Я… простить вас?

— Это был ужасный, безумный поступок… я даже не буду пытаться его объяснить. Это была одна из тех удивительных минут, когда человек как бы скользит, не отдавая себе отчета в своих поступках.

— Я знаю, знаю. Кристел любила вас.

— Да. Это, знаете ли, так растрогало меня тогда.

— Вы пожалели ее. Вы были к ней так добры. Едва ли кто-нибудь еще так к ней относился. Едва ли кто-нибудь вообще замечал ее.

— Это была не просто жалость. Она была такая смешная храбрая девочка. И… о-о… такой ангел…

— Ганнер, я так ужасно, ужасно жалею о том, что случилось… это было до того страшно… я причинил столько вреда… если вам от этого станет легче, могу сказать, что я сломал себе жизнь… я никогда даже и не пытался что-либо в ней спасти…

— Теперь это уже не может служить мне утешением, — сказал он.

Мы посмотрели друг на друга.

В комнате было жарко. Ганнер, видимо, вспотел. Пиджак его был распахнут, галстук спущен, и он расстегнул несколько пуговиц рубашки. Я чувствовал, что лицо у меня взмокло и горело от перехода из холода в тепло.

— Сейчас у нас идет лучше, чем в прошлый раз, — сказал я.

— А почему вы допустили, чтобы в прошлый раз так получилось? — спросил Ганнер.

— А почему вы вынудили меня к этому? Я считал, что должен вести себя так, как вы хотите. Но позвольте мне теперь еще раз сказать… Господи, все кажется таким зыбким после того, что произошло… что могут сделать слова…

— Странно, вот уж никогда не думал, что мне это будет хоть в какой-то мере важно. Я вас так ненавидел, — вам, наверно, трудно даже представить себе такую ненависть и как она может разъедать душу…

— Но теперь вы больше не ненавидите?

— Нет, кажется, — нет. Могла ли она пройти? Возможно, Кристел помогла. Это было просто… поразительно… наша встреча с Кристел в среду. Она вам не рассказывала?

— Почти нет. Сказала, что угощала вас рыбными палочками. Сказала, что вы никогда их прежде не ели.

— Рыбные палочки — да, да! И я плакал.

— Этого она мне не говорила.

— Я много лет не плакал. Это было необыкновенно. А Кристел читала из Библии.

— Какое место?

— «Что только истинно, что честно, что справедливо…

— …о том помышляй». Она — ходячая Библия. Вот это она действительно знает.

— Прошлый раз вы держались так, словно ненавидите меня.

— Я был зол. Мне казалось, что вы меня презираете, мне казалось, что вы меня просто используете. И потом я, наверное, был разочарован.

— Разочарованы?

— Да. Понимаете… когда я услышал, что вы приходите к нам… у меня возникла нелепая надежда, что наконец все утрясется. Это звучит дико — ведь прошлого изменить нельзя, по… А потом…

— Все, что связано с Энн, — это уже такое далекое прошлое, — заметил Ганнер.

— Вы сказали, что ваша ненависть ко мне вызывает к жизни призрак Энн.

— Да. Собственно, не совсем Энн. А потом мне показалось… Вот в эти последние дни… что призрак как бы стал таять… и возникла она, настоящая Энн, только очень, очень далеко… как бы вне досягаемости, вне всего…

— Я так ее любил, я любил ее отчаянно, иначе я бы…

— Да, да. А потом вы еще кого-нибудь любили?

Образ Китти обжег меня, словно к самому моему лицу поднесли докрасна раскаленную металлическую пластину с ее изображением.

— Так, как ее, — нет.

— Я не хочу проявлять любопытство, просто мне интересно, есть у вас кто-то…

— Нет. Я холост.

— Почему вы не вернетесь в академический мир, не вернетесь к преподаванию?

— Какой вы добрый, — сказал я, — как чудесно разговаривать с вами, как от этого меняется мир… Я-то считал, что вы захотите убить меня.

— Да, я понимаю. Ненависть может возобладать, как и чувство вины. Надо попытаться избавиться от этого бремени. Вы не возражаете еще поговорить об Энн?

— Нет, нет.

— Вы тогда сделали это не намеренно?

— Вы имеете в виду аварию с машиной?

— Да. Я не задал вам этого вопроса в больнице — не мог. Но я так часто думал об этом…

— Нет. Намеренно — нет. Я не совершил аварии намеренно, но намеренно вел машину на опасной скорости. — До этой минуты я и для себя так четко это не формулировал.

— А почему вы вели машину на опасной скорости? Мы смотрели друг другу прямо в глаза.

— Потому что я знал, что потерял ее. Она собиралась бросить меня и остаться с вами.

— Она так сказала?

— Да. — Я надеялся, что Ганнер не станет меня спрашивать, говорила ли Энн о том, что она беременна. Он не спросил.

— Понимаете… все эти годы… я думал, что, видимо… в ту ночь… она решила сбежать от меня.

— Нет, нет, нет. Она думала, что я отвезу ее домой, она требовала, чтобы я остановился, она без конца твердила это, она хотела вернуться к вам…

Ганнер отвернулся и глубоко, тяжко вздохнул; какое-то время мы оба молчали.

Когда он заговорил снова, голос его звучал устало, задумчиво, чуть вибрируя.

— Понимаете… очень жаль, что вы не написали мне… тогда… я теперь понимаю, что, наверно, сам сделал это невозможным… и не спросил вас тогда… не из-за моих чувств к вам… тут уж ничего не изменишь… но из-за Энн… я винил ее в душе, почти ненавидел… нет, это слишком… но была у меня к ней нежность, которая должна была бы перекрыть тот факт… хотя иногда… только иногда… из этого ничего не получалось. Сейчас я смотрю на все иначе. В жизни так много случайного… Я полагаю, что в конечном счете все можно простить. Хотел бы я, чтобы этот наш разговор произошел много лет назад.

— Много лет назад он мог бы ничего и не сделать. Если сделал что-то сейчас.

— А вам он помог?

— Да.

— Разве есть на свете слова, которые способны помочь?

— Не надо…

— Но вы их знаете?..

— Да.

— Я могу лишь молить Бога и надеяться, что нынешнее мое состояние удержится. Как вы считаете, мы сумеем это удержать, или вы считаете, что этого нам не надо? — Ганнер вдруг рассмеялся.

Я не мог смеяться, а только улыбнулся. По телу моему пробежала дрожь облегчения.

— Какие совершенно… необыкновенные… переговоры… — Ганнер снова рассмеялся. Это было похоже скорее на рыдание. Большой рот его конвульсивно открывался и закрывался. На нижней губе появилась слюна, голубые глаза, словно от боли, зажмурились.

У меня возникло нелепое чувство — мне почему-то стало тревожно за Ганнера, захотелось, чтобы все у него сложилось хорошо, чтобы он был доволен и спокоен.

Я сказал ни с того ни с сего:

— Вы еще о чем-то хотите меня спросить?

— Нет, не думаю. Мы вроде бы выполнили всю программу! О Господи! Хилари, мне бы так хотелось, чтобы вы нашли себе приличное место, вы же ничего не добьетесь у нас в учреждении.

— А я и не хочу ничего добиваться.

— Но вы должны — ради себя, ради Кристел. У вас же поразительный лингвистический дар. Перестаньте зря себя растрачивать.

— Может быть, теперь все пойдет иначе.

— А Кристел… она так и не собралась выйти замуж?

— Нет. Был тут у нее один малый, но она порвала с ним. — Знала ли Кристел, что понадобится Ганнеру, что ему понадобится этот разговор с ней, понимала ли она, как много для него сделала, представляла ли себе, что когда-нибудь в будущем может снова понадобиться ему?

Ганнер не стал развивать эту тему. Он стоял, потягивая виски, и смотрел в огонь, лицо его меняло выражение, хмурилось, улыбалось, губы шевелились, словно он разговаривал сам с собой, словно он уже был один. Встреча окончена, и теперь надо помочь ему избавиться от меня.

— Я должен идти, — сказал я. Мне хотелось спросить, но я побоялся: «А мы еще встретимся?»

Ганнер поднял на меня глаза — казалось, ему тоже вдруг пришел в голову тот же незаданный вопрос. Он судорожно вздохнул, но было ли это от нерешительности или он просто перевел дух, прежде чем что-то сказать, мне так и не дано было узнать. Он повернул голову к двери. В комнату вошла Китти.

Сегодня на Китти был брючный костюм канареечного цвета, в котором она выглядела богатой бездельницей. Темные волосы ее по-особому блестели, придавая ей сходство с древнегреческой жрицей Диониса, — наверно, Бисквитик сегодня опять расчесывала их. Лицо Китти светилось таким любопытством, интересом, даже удовольствием, что сразу становилось ясно: обладательница такого лица едва ли принадлежит к людям скрытным. Я был поражен, напуган, даже зол. Было что-то опасно фривольное в ее появлении, ее явном желании видеть нас обоих вместе. На секунду мне показалось, что Китти вот сейчас выдаст нашу тайну или что она это уже сделала.

Ганнера ее появление тоже несколько вывело из равновесия, и он сказал:

— А, Китти… ты помнишь мистера Бэрда… мы встречались у Импайеттов.

— Здравствуйте, — сказала Китти и протянула руку.

Я взял ее руку и почувствовал, какая она теплая, как чуть по-заговорщически она лежит в моей ладони. Лицо Китти расплывалось передо мной в тумане. Теперь мне отчаянно захотелось поскорее уйти из этого дома.

— Добрый вечер. Рад снова видеть вас. Боюсь только, что мне пора идти. — Я ринулся к двери и чуть не скатился вниз по лестнице.

По счастью, Ганнер нагнал меня у выхода на улицу. Я надеялся, что он не заметил моего смятения.

— Благодарю вас, — сказал я. — Благодарю вас.

— И я вас благодарю. Прощайте, Хилари.

Мы обменялись рукопожатием. В эту минуту наше прощание казалось окончательным. Я сам не знал, рад я этому или нет.

Я прошел через сквер, вышел на набережную и медленно двинулся вдоль реки. Каменные плиты, испещренные следами ног, поблескивали от мороза. Столько неясных чувств теснилось во мне, наполняя меня и снова исчезая, что мне казалось, будто голова моя окутана сверкающей газовой вуалью, которую, словно парус, надувают эти бурлящие во мне чувства. А помимо всего прочего мне было довольно тошно.

Я отошел еще не очень далеко, когда услышал шлепанье ног позади, женские шаги. Я остановился и обернулся. Бисквитик в своем суконном пальтишке с поднятым капюшоном. Я пошел дальше, и она пошла рядом, как это бывало, казалось мне, много-много раз. Я чувствовал, что оба мы устали — и Бисквитик и я, словно два верных хранителя тайны, состарившихся вместе.

— Что скажешь, Бисквитичек?

Она вытащила из кармана письмо и протянула мне. Я увидел почерк Китти. Когда она написала его? Сегодня днем; во время моего разговора с Ганнером; наспех после этого разговора? Любопытство мое было умозрительным. Оно тотчас улетучилось.

— Нет, — сказал я. — Отнеси его назад леди Китти.

Бисквитик положила письмо обратно в карман. Мы прошли еще немного — до угла Флад-стрит. Здесь мы остановились.

— Бисквитик, дорогая моя, не сердись на меня: я потерпел такое крушение. Давай простимся здесь. Дай я тебя поцелую.

Я откинул капюшон ее пальтишка. Лица ее я не мог видеть. Когда я нагнулся и щеки наши коснулись, оно показалось мне удивительно теплым и, как я уже в следующую секунду понял, было залито слезами. Я обнял ее, но не стал целовать, а просто прижал к себе, она же вцепилась в мое пальто. Потом мы разжали объятия, и она повернула назад, а я пошел дальше к Кингс-роуд. Я уже горько сожалел, что отказался принять письмо Китти.