СУББОТА

Было ровно шесть часов вечера. Я так и не возвращался в квартиру из страха перед набегом Томми. Мне бы хотелось еще раз побриться, но, когда время подошло к шести, это уже перестало иметь для меня значение. Я с пяти часов вышагивал по набережной и теперь находился в полуобморочном состоянии от волнения. Вечер был холодный, ясный, и над рекой сияли редкие звезды. Ноги у меня не стояли на месте, и по ним от холода то и дело пробегала дрожь, да и вообще я никак не мог угомониться и избавиться от страха. Меня тянуло выпить «Кингс хед», но я удержался от соблазна. Я ведь почти не обедал. А сейчас не время было искать вдохновения в алкоголе. Я должен быть целомудренным и хладнокровным. Но от холода и голода я превратился в дрожащего паралитика.

Зубы у меня стучали. Я открыл железную калитку, подошел к входной двери и нажал на звонок. Бисквитик открыла дверь, и из дома на меня пахнуло теплом. Бисквитик, конечно же, не была в белом переднике и белой наколке с ленточками, но именно такое впечатление почему-то произвел на меня ее костюм. Она холодно посмотрела на меня.

— Входите, пожалуйста! Мадам наверху.

— Прекрати, Бисквитик.

— Пальто, пожалуйста, положите сюда. Мадам наверху.

— Ну, так не будешь ли ты так добра попросить мадам спуститься, — сказал я. — Я не собираюсь заходить.

Бисквитик все с тем же бесстрастным видом направилась к внутренней лестнице, оставив меня на пороге. Секунду помедлив, я прикрыл, но не захлопнул дверь, прошел назад по дорожке, вышел за калитку и стал ждать на тротуаре. Я посмотрел вверх на плотно зашторенные окна второго этажа, где виднелась тонкая полоска золотистого света.

Я все обдумал заранее. Не мог я войти в дом Ганнера. Мое появление там без его ведома было бы оскорблением. И как я стану разговаривать с Китти, прислушиваясь, не раздастся ли звук ключа, вставляемого Ганнером в замок? Я буду все время бояться, подозревать, что Ганнер скрывается в затененной нише или за ширмой. И дело не в том, что, следуя доводам разума, я опасался оказаться в западне. Просто не хотел я ступать на его территорию. И не хотел встречаться с его женой в их супружеском доме. Лучше уж провести этот предстоявший нам разговор на пустоши, открытой всем ветрам.

Ждал я, как показалось мне, довольно долго. Затем Китти выскользнула из двери и закрыла ее за собой. На ней было шикарное меховое пальто, схваченное на талии металлическим поясом; на голове — шарф. Она быстро шла по дорожке, и я увидел, что она улыбается, словно мой отказ зайти в дом был самой обычной вещью на свете.

— Как вы любезны, что пришли.

— Как вы любезны, что пригласили меня.

— Пройдемся по набережной?

— Да, если хотите.

— А вы ведь без опасения могли зайти. Ганнер ужинает в Чэкерс.

— Я предпочитаю разговаривать с вами здесь.

— Вполне понимаю вас.

Мы прошли через сквер, пересекли дорогу и подошли к парапету набережной. Был прилив — черная вода стояла довольно высоко и медленно колыхалась под самым парапетом, задумчиво завихрялась и текла к морю.

Мне не хотелось стоять возле дома Ганнера, и мы пошли дальше, пока не достигли деревянного причала, к которому были пришвартованы две-три моторные лодки, подпрыгивавшие на воде. Примерно на середине причала горел фонарь. Мы прошли под ним и углубились в темноту. Теперь нас окружала вода, мы слышали, как она плескалась под нашими ногами, тихонько ударяясь об опоры.

— В каком приятном районе Лондона вы живете, — сказал я. Весь мой озноб и вся дрожь куда-то исчезли. Я был абсолютно спокоен, мне было даже тепло. Поток несказанной радости затопил меня от одного присутствия этой женщины, оно согрело меня, я чувствовал, как все мое тело трепещет от счастья. Я мог смотреть на нее сколько угодно — на роскошный мех пальто с поднятым воротником, на ее тонкую талию, на обрамленное шарфом лицо, которое казалось от этого более тонким, более хищным. Я ощущал запах ее духов. Пар от нашего дыхания смешивался в вечернем воздухе.

Глубоко засунув руки в карманы, она заметила:

— Да, здесь прелестно, это верно. Когда я была девочкой, я жила в Челси.

Это когда ей понравилась маленькая индианка и она получила девчонку в качестве подарка на Рождество.

С минуту мы молчали — не от смущения, просто мы рассматривали друг друга. Я видел в полутьме ее лицо — длинный нос, блеск ее глазных яблок.

Я спросил:

— Как Ганнер? Он хочет видеть меня?

— В том-то и вопрос, — сказала Китти. — Как раз об этом я хочу поговорить с вами. — Можно подумать, что у нас была сотня других тем для разговора. — Ганнер — в исступлении.

— О Господи. — Сейчас она скажет мне, что все это ни к чему, и затем простится.

— В полнейшем исступлении. Он ни о чем не может думать, кроме вас.

— Он что, хочет убить меня?

— Иногда.

Я подумал: «А что, если я подставлю себя ярости Ганнера — как заяц, который сам прыгает в огонь? Этого хочет от меня Китти? Ей приятно, что Ганнер жаждет убить меня? Возможно. Бывают такие женщины».

Я холодно произнес:

— Должен ли я понимать, что наша короткая встреча у него в кабинете ничего не дала? Я полагаю, он рассказывал вам о ней?

— Да, конечно. Но он в исступлении, он как одержимый, у него в голове все перепуталось, он сам не знает, чего хочет, что собирается предпринять. Раньше у него такого состояния не было. Когда вы заговорили с ним, он не мог не откликнуться, но…

— Не знал, разговаривать со мной или задушить меня?

— Вот именно.

— Ну, а мне-то что теперь делать? Вы говорили, что я должен попытаться встретиться с ним. Я это сделал. Ему это было крайне неприятно. А теперь что?

— Прошу вас, немножко терпения, Хилари.

При звуке моего имени, произнесенного ею, я чуть не упал в воду. Мне вдруг захотелось закружиться, как в танце. По-моему, я даже слегка ахнул.

— Я ведь могу звать вас Хилари, или нет?

— Конечно. И я вовсе не нетерпелив. Я готов ждать до бесконечности, если так надо. Но все-таки что я могу сделать?

Вы это обсуждали, вы пытались убедить его встретиться со мной?

— О да, мы обсуждали это до бесконечности, мы долго-долго говорили о вас.

— Какая открывалась передо мной перспектива!

— Видите ли, — продолжала она, — я ведь говорила вам: мы уже не один год думаем о вас. Отчасти поэтому я и назвала вас сейчас Хилари.

Отчасти? И что же, они перекидывают, как мяч, мое имя во время этих долгих бесед, которые ведут «уже не один год»? Я почувствовал себя униженным — это возмутительно, захотелось съежиться и застонать, но внешне я остался хладнокровен. Мы по-прежнему стояли друг против друга, как два противника. Она откинула голову назад, и шарф соскользнул ей на плечи, обнажив копну темных волос. Руки она по-прежнему держала глубоко в карманах.

Я решил не касаться волнующих материй. Лишь довольно резко сказал:

— Ну, я ведь пришел сюда за инструкциями, а у вас, похоже, их нет.

— Мне ужасно жаль. Я понимаю, что вся эта история невероятно для вас обременительна, что это невероятно… назойливо.

Какое нелепое слово. Мне захотелось рассмеяться от отчаяния. На что я трачу эти драгоценные минуты жизни, освященные ее присутствием, — веду себя, как тупица, и мы не находим общего языка, и она никогда не узнает, не может узнать, что я чувствую, у нее, пожалуй, даже может возникнуть впечатление, что она раздражает меня. Хотелось закричать, а я стоял неподвижно. По набережной с грохотом несся транспорт, по задумчиво плескавшаяся в отливе река призывала к молчанию.

— Леди Китти, — сказал я, — мне ужасно жаль, что так получилось. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вам и Ганнеру. Вы хотите, чтобы я попытался снова встретиться с ним? Или написал ему?

— Нет, нет. Просто подождите. Дело в том, что… сейчас кое-что сдвинулось. Очень хорошо, что вы встретились с ним на службе: это был мужественный шаг с вашей стороны, и я так рада, что это произошло. Шок был страшный, но ко благу. Понимаете, все сейчас пришло в движение, началась динамика, он уже не может сидеть спокойно, он скоро что-то решит, вынужден будет решить, иначе он не выдержит, он вынужден будет встретиться с вами, чтоб уничтожить наваждение.

Это звучало не слишком успокоительно. А кроме того, у меня мелькнула мысль, что до сих пор Китти не сообщила ничего такого, чего нельзя было бы написать, передав записку через Бисквитика, — всего одно слово: «Ждите». Интересно, подумал я, будет еще что-нибудь? Естественно, я надеялся, что будет. Я боялся, что она сейчас скажет: «Прощайте». Так или иначе, все равно мы скоро скажем друг другу: «Прощайте», причем — навсегда. Быть может, именно это она сейчас и произнесет. Я сжал кулаки, изо всех сил стараясь придумать, что бы сказать такое важное.

— Я хотела поговорить с вами, — довольно неожиданно прервала она молчание, словно до этой минуты мы и не разговаривали.

— О чем вам будет угодно.

Китти заходила по причалу — шаги ее негромко, глухо звучали на покрытых морозным настилом досках.

— Видите ли, — продолжала она, — как ни странно — хотя, наверное, это вовсе не странно, — но вы — единственный человек, с которым я могу говорить о некоторых вещах. Конечно, я говорю с Ганнером, как я вам уже рассказывала, но у нас такой ограниченный круг тем — я хочу сказать, мы все снова и снова перебираем одно и то же: как Ганнер себя чувствует; меняется ли со временем его состояние; чувствует ли он себя лучше, чем год тому назад; помогло ли ему посещение того или другого психиатра, и так далее, и тому подобное. Ведь это все равно, как если бы я жила с тяжелобольным. Вы меня понимаете? Я вам не наскучила?

— Не говорите глупостей, — сказал я.

— Извините, я не хотела, чтобы это так выглядело, я просто хотела, чтобы вы поняли, что в известном смысле такая жизнь ужасно скучна и в общем-то безнадежна. Когда человек чем-то одержим, это так скучно. Он всегда говорит одно и то же, ходит и ходит по однажды заведенному кругу, хочет вырваться из него, хочет полной, абсолютной перемены, а это-то и невозможно. — Она умолкла, но и я молчал. — Когда мы встретились с вами у статуи Питера Пэна, я сказала вам… по-моему, сказала… видите ли, я так часто мысленно разговариваю с вами — я просто не уверена, что я вам действительно сказала, а что мне только кажется, будто сказала… Так вот, я жила все эти годы… в ее тени.

— Да.

— Но мы с Ганнером никогда по-настоящему не говорили о ней — мы не могли. Я-то как раз могла бы, но он не мог. Мы говорили о другом, об его одержимости, его болезни, но ее имя ни разу не было произнесено. И, однако же, она всегда была с нами, рядом.

— Да.

— Я жила рядом с призраком — вернее, с двумя призраками.

— С двумя?

— С ее призраком и с вашим.

— Ну, конечно. И вы должны оба эти призрака утихомирить. — Никогда я еще так отчетливо не понимал, что не только обречен, но и обязан исчезнуть — проделать необходимый ритуал, а потом рассыпаться в прах и больше не вступать в круг их жизни.

— Наверное, не очень хорошо так говорить, но — да. Понимаете, мы ни разу по-настоящему, впрямую не разговаривали об этом с Ганнером. Он все твердит, что жизнь ко мне несправедлива, что я вышла замуж за больного человека. Наша любовь была всегда какая-то увечная, неполноценная, я не могла добраться до источника его страданий и помочь ему. А мне так хочется — о, я и сказать вам не могу, как хочется — увидеть, что он избавился от прошлого, освободился, что он может шагать в будущее вместе со мной.

Я стоял, не шевелясь, весь напрягшись, как человек перед расстрелом, который изо всех сил старается думать лишь о своей приверженности делу, которое привело его к этой минуте. Горечь могла тут все испортить, она была более опасным противником, чем любая мягкость. Где-то посередине проходила очень узкая неуютная полоса, какой я и должен держаться. Я сказал, но без горечи:

— Она ведь существовала.

Китти ни слова не сказала мне на это. Лишь продолжала вышагивать, а чуть погодя спросила:

— Какая она была?

— Разве Ганнер вам не говорил?

— Никогда в жизни. Вы просто не понимаете. Это абсолютно исключено.

Я задумался.

— Едва ли я смогу описать вам ее — во всяком случае, не так вот сразу.

— Скажите хоть что-то. Прошу вас. Хоть что-нибудь. Какого цвета у нее были волосы?

— Мышиного.

— Она была красивая?

— У нее были чудесные… такие сияющие… умные… глаза. Извините, я не могу… не могу…

Китти глубоко вздохнула — теперь она стояла неподвижно и смотрела на темную, стремительно уносимую отливом воду.

— Вы ни разу не видели ее фотографии? — помолчав, спросил я.

Она покачала головой. Уж не плачет ли она, подумал я, но лицо ее было от меня скрыто.

Когда она снова заговорила, голос ее звучал твердо. Она явно решила переменить тему.

— Вы говорили мне, что эта… история… сломала вам жизнь.

— Да. И жизнь моей сестры тоже.

— У вас есть сестра?

Видно, Ганнер не так уж подробно рассказывал Китти обо мне, если не всплыло даже это. Я и сам не знал, обрадовало меня это обстоятельство или нет.

— Да.

Китти не стала развивать тему сестры.

— Но, как я уже говорила, не следует ли вам тоже подумать о себе, попытаться излечиться или дать себя излечить, чтобы жизнь стала легче, и так далее? — Сказано это было как-то неуклюже и прозвучало невольно холодно.

— От призраков нельзя излечиться. Они просто исчезают, и все. — Вот этого не следовало говорить.

— Вы сами понимаете, что это глупо, — парировала она, пожалуй, еще более холодным тоном. — Вы должны и вы в состоянии попытаться. И если вы поможете Ганнеру, то вы хоть что-то сделаете, чтобы спасти прошлое.

— Да. Пожалуй. — Я с отчаянием почувствовал, что ток взаимопонимания между нами иссякает, прекращается. Вот сейчас она простится со мной, и я ничего не сумею придумать, чтобы помешать ей это сделать. И веду я себя так, точно все, что бы она ни говорила, раздражает меня. Как стереть это впечатление — может быть, схватить ее за руку и выложить все? И я вдруг спросил: — Вы получили мое письмо?

— Да, конечно. Благодарю вас… благодарю за то, что вы написали так подробно…

Молчание. Напрасно я заговорил о письме — это было ошибкой. Что бы я ни делал сейчас, все оборачивалось ошибкой.

Китти заговорила снова — на этот раз, казалось, и она хочет «спасти» наш разговор:

— Вы не должны так волноваться.

— Волноваться? Но без этого не обойтись!

— Извините, я что-то все не так говорю сегодня. Я хочу сказать: вы считаете, что во всем виноваты вы, но это не так.

— А кто же еще может быть тут виноват!

— Ну… он… даже я…

— Уж вы-то едва ли!

— Отчего же, и я. Я во всяком случае… не принесла ему счастья… не сумела по-настоящему помочь ему… другая женщина, возможно, сумела бы… и у меня нет детей… а ему так хочется иметь детей…

— Еще бы — после того, как он потерял двоих, но все равно я не понимаю… — У меня было такое ощущение, точно я барахтаюсь в вязкой тине.

— Двоих?

— Да… — Я прикрыл себе рот рукой.

— То есть как — двоих?

— Ну, в общем… я полагаю… мог бы потерять… я ведь сказал просто так…

— Но почему двоих? Вы же сказали — двоих?

Китти стояла передо мной. Глаза ее взволнованно сверкали. Отступать было некуда.

— Энн была в положении… это был его…

— Он ни разу мне об этом не говорил.

Я немного отошел от нее. Мне не хотелось видеть ее лицо, да и свое хотелось закрыть руками.

Китти тоже отвернулась от меня. Словно прозвучал гонг и борцов разделило пространство ринга. Или точно два самолета, летящих один на запад, другой на восток, вдруг оказались разделенными всей широтой неба. Китти опустилась на край причала, не заботясь о том, что может испачкать дорогое пальто.

Никогда еще я не чувствовал себя в такой мере жертвой прошлого. Я сказал:

— Мне очень жаль…

— Прошу вас, уйдите.

— Могу я…

— Уйдите, пожалуйста. Благодарю вас, что пришли. А сейчас, пожалуйста, уйдите.

Я повернулся и медленно пошел прочь, к набережной.