ПОНЕДЕЛЬНИК

Был понедельник, утро. В воскресенье настроение у меня снова переменилось — оно было уже другое, чем в субботу. В воскресенье я просто обмирал от волнения и страха, как в свое время перед экзаменами. Леди Китти и даже Ганнер превратились в нечто огромное, призрачно-расплывчатое, словно подсвеченные сзади жутким светом. Я отчаянно хотел, чтобы утро понедельника уже осталось позади и ничего катастрофического не произошло, хотя не мог представить себе, как будут развиваться события до того, как оно «останется позади». Мною владел непонятный страх: а вдруг меня подвергнут испытанию и признают непригодным или даже заманят в западню. Я опасался катастрофы, которая в буквальном смысле слова доведет меня до безумия. Сумею ли я вести себя разумно, не задохнусь ли, не лишусь ли чувств. Была у меня, конечно, и такая мысль, что я могу проспать и упущу леди Китти и уже больше никогда не смогу с ней встретиться. В воскресенье я побывал в трех кино и не запомнил ни одного фильма. В понедельник я проснулся в пять утра. В семь я уже шагал по парку. Сейчас было без пяти восемь.

Солнце только еще вставало — возможно, уже встало, но это мало что изменило в пейзаже. Над парком по-прежнему висела сумеречная мгла, и на дорожке, ведущей к мостику, горели фонари. Утро было холодное, тихое, и серый туман, поднимавшийся с озера, дополнительной завесой закрывал затененную аллею. Я уже раз двенадцать обошел ту часть парка, что лежит к северу от мостика. Я прошел на запад за сторожку, потом назад — до Роттен-Роу, подошел к воде с восточной стороны, снова назад — через стоянку для машин, взошел на мостик, снова вернулся и опять направился к сторожке. Нельзя сказать, чтобы здесь было совсем безлюдно. Проехало несколько машин, и время от времени из тумана возникали фигуры прохожих — они бросали на меня взгляд и шли дальше.

От волнения и страха меня тошнило, и казалось, вот-вот вырвет. Я страшно жалел, что уничтожил письмо леди Китти, так как сейчас вдруг начал сомневаться во времени и месте встречи. Может быть, мы должны были встретиться совсем не сегодня и совсем не здесь. Может быть, это вообще мне все приснилось. Никто не придет, я никогда больше не увижу Бисквитика, никогда не услышу о леди Китти. Воздух был невероятно студеный. Я оделся тщательно, но скромно — разрешил себе пальто и шарф, но был без кепки и перчаток. Кепки я, конечно, зря не взял. Холодный туман, казалось, пропитал меня насквозь, покрыв слоем мелких капель мое пальто, лицо, волосы. Даже руки, которые я держал в карманах, были мокрые и холодные. Я сознавал, что выгляжу, должно быть, ужасно — красноносый, растрепанный, замерзший. И попытался согреть нос ладонями. Но ничего не получалось. И носового платка у меня не было. А из ноздрей от учащенного дыхания вырывался пар и текло. Я сиял шарф — он был такой мокрый, что хоть выжимай. Снова надевать мокрый шарф мне не захотелось, и я держал его в руке, не зная, куда девать.

Было уже пять минут девятого, и туман стал еще гуще. Я бегом проделал путь от сторожки через стоянку для машин к озеру и остановился у воды. Несколько замерзших нахохлившихся уток плавали у берега. Сразу за ними сплошной завесой спускался туман. Здесь царила жутковатая тишина, приглушавшая звук невидимых, но часто проносившихся машин. Я уже начал подумывать, быть может, леди Китти приходила и ушла, разминувшись со мной, пока я в отчаянии бегал туда-сюда. Я решил, что надо, пожалуй, немного постоять в наиболее вероятном месте встречи — у озера, чуть восточнее мостика. Я ждал, прислушивался, всматривался. Никого, ничего. Было уже почти десять минут девятого. Не в силах стоять и ждать, с трудом переводя дух от волнения, я снова двинулся в направлении аллеи. Когда я подходил к тому месту, где Роттен-Роу поворачивает к северной оконечности Серпантина, из тумана материализовались два всадника. Лошади, шедшие рысью, приближаясь ко мне, пошли шагом. Я остановился, дожидаясь, пока они проедут мимо и исчезнут за поворотом. Перед глазами мелькнули две пары начищенных сапог, и я понял, что проехали две женщины. Затем лошади стали, и одна из женщин соскочила на землю. Это была Бисквитик.

Я застыл, буквально парализованный, смятенный, оскорбленный, а чем — не сразу сумел понять. Я ждал, что Бисквитик заговорит со мной, но она молчала. На ней был элегантный костюм грума. Волосы, аккуратно подобранные кверху, были собраны сзади узлом, на котором покоилась маленькая бархатная шапочка. Я даже заметил и маленький хлыстик с серебряной рукояткой у нее в руке. Заметил и блестящую кожу поводьев, дымящиеся ноздри довольно крупной гнедой лошади. Я увидел лицо Бисквитика, ничего не выражающее, отчужденное — лицо служанки. Она уже отвернулась от меня и взяла под уздцы другую лошадь, с которой спешилась вторая всадница. Бисквитик пошла прочь, уводя с собой обеих лошадей. Она исчезла в тумане. Передо мной стояла леди Китти.

Она сдернула с головы шапочку. Я заметил, что на ней элегантный костюм для верховой езды, лицо — тщательно подкрашено. Это было волевое лицо С довольно длинным носом, темными глазами и густой копной темных волос, рассыпавшихся, когда она сняла шапочку. Духи ее не сочетались с холодом, казались здесь неуместными.

— Как это любезно с вашей стороны, что вы пришли, мистер Бэрд, — сказала она. — Я очень вам благодарна. — Это звучало так, точно она приветствовала высокочтимого гостя на пороге своей гостиной. И манера говорить была типичная для дамы из высшего света, чего я особенно терпеть не мог.

Кровь прилила у меня к голове, рот свела судорога! Ярость. Я вдруг почувствовал, что меня чудовищно надули, что все это — возмутительный фарс, разыгрываемый с целью унизить меня. Это прибытие на лошадях, маскарадный костюм Бисквитика, отвратительная манера изъясняться у этой женщины, ее идиотское высокомерие. Эти хорошо скроенные брюки, эти чертовы до блеска начищенные сапоги. Элегантные кожаные перчатки, которые леди Китти сейчас стягивала. Очевидно (подумалось мне позже), в ту минуту я почувствовал примитивную ненависть бедняка к человеку, у которого есть лошадь. И дело не в том, что мне когда-либо — даже в детстве — хотелось самому иметь лошадь. Мы с Кристел никогда и не слыхали о богатых детях, у которых есть пони. И я никогда и не помышлял о верховой езде. Но сейчас эта богатая женщина, имеющая лошадей и Бисквитика в качестве служанки, вдруг вызвала во мне такую враждебность, что я на время лишился дара речи.

Поскольку я молчал, леди Китти сказала:

— Мистер Бэрд, извините меня, пожалуйста, за… А мы не могли бы где-нибудь присесть и поговорить?

Я сказал хрипло:

— Нет, я не могу…

Она поспешно перебила меня:

— Извините, я вполне понимаю, глупо было с моей стороны просить вас…

— Нет, ничего вы не понимаете. Я не возражаю поговорить с вами. Просто все это… я не могу… Вот что: извините, но я готов разговаривать с женщиной, а не с двумя женщинами и двумя лошадьми!

Леди Китти растерялась. Огляделась вокруг. Ни Бисквитика, ни лошадей нигде не было видно.

— Во всяком случае, — продолжал я, едва ли отдавая себе отчет в том, что говорю — я не могу разговаривать с вами сегодня: вы все испортили. Если вы придете сюда завтра в это же время — одна и пешком, то я буду с вами разговаривать. А сейчас извините, я… — И круто повернувшись, я зашагал к мостику. А дойдя до середины мостика, побежал.