Глава 43

Избавившись от своей ноши, я налегке двинулся дальше. Мысли были только об одном: «Вперед!» Ставить отметки на деревьях больше не надо. Дорогу запоминать тоже. Я даже перестал оглядываться по сторонам. Смотри не смотри – все одно и то же: кругом деревья, буйные заросли папоротника, свисающие плети дикого винограда, шишковатые корни, кучи гниющих листьев, хрустящие под ногами скорлупки – все, что осталось от насекомых. Тугая липкая паутина. И ветки, ветки, ветки… Целое море ветвей. Они грозили, сражались за место под солнцем, искусно прятались, причудливо изгибались, засыхали и умирали. Этому морю конца и края не было. И чем дальше в чащу я забирался, тем глубже оно становилось.

В полном безмолвии я шагал по лесной тропинке – или, скорее, какому-то ее подобию. Она все время шла в гору, но особенно круто не забирала. Во всяком случае, дыхание на подъеме не сбивалось. Временами тропинка терялась в океане папоротника и колючего кустарника, но через несколько шагов снова возникало нечто похожее на проторенный путь. Леса я больше не боялся. Здесь действовали некие правила. Что-то вроде шаблона. Я уяснил эту закономерность, и теперь она становилась частью меня.

Я шел с пустыми руками. Ни баллончика с желтой краской, которым я только что так дорожил, ни наточенного перед выходом в лес топорика. Ничего у меня не было. Вещевой мешок я бросил, а вместе с ним – фляжку с водой, еду, компас. Избавился по дороге от всего этого добра, чтобы показать лесу, что я больше не боюсь и готовь перед ним разоружиться. А может, не лесу, а самому себе? Сбросив жесткую тесную оболочку, я, человек во плоти и крови, в одиночку направлялся в самое сердце лабиринта, доверяясь заключенной в нем пустоте.

Музыка, не переставая звучавшая в ушах, внезапно смолкла. Остался лишь слабый белый шум. Белый, как простыня, расстеленная без единой складочки на гигантской кровати. Я коснулся простыни, пробежал пальцами по этой белизне, простиравшейся в бескрайнюю даль. Под мышками стало мокро от пота. Небо, что изредка проглядывало высоко в просветах между ветвями, сплошь затянули пепельно-серые тучи, хотя дождя еще не было. Тучи застыли на месте, и все замерло вместе с ними. Укрывавшиеся в кронах птицы отрывистыми криками подавали друг другу только им понятные сигналы. В зеленых зарослях, будто что-то пророча, гудели тучи насекомых.

Я подумал о доме в Ногате, где больше никто не живет. Теперь он, должно быть, заперт. Ну и черт с ним… Пусть все остается как есть. Кровь, что там пролилась, лучше не трогать. Так тому и быть. Не мое это дело. Все равно я не собираюсь туда возвращаться. Так много всего умерло в том доме. Еще до того, как случилось кровопролитие. Нет – не умерло, а было убито.

Лес старался напугать меня, целя то в голову, то в ноги. Дышал холодом в затылок. Тысячей шипов впивался в кожу. Разными способами пытался избавиться от чужака. Но я постепенно научился уворачиваться от его угроз. С некоторых пор мне стало казаться, что этот лес в конечном счете – часть моего «я». Я блуждал внутри самого себя. Подобно тому, как кровь циркулирует по кровеносным сосудам. Выходит, я видел перед собой собственный внутренний мир, и то, что выглядело в моих глазах угрожающе, на самом деле – эхо засевших во мне страхов. Опутывающая меня паутина – это паучья сеть, раскинутая в моем сердце. И птицы, что щебечут над головой, выращены мной. Вот какие образы рождались и пускали корни в моей голове.

Словно подгоняемый толчками огромного сердца, я шел дальше, все ближе подбираясь к особому уголку собственной души, откуда изливался пронизывавший тьму свет, где рождалось немое эхо. Мне хотелось увидеть этот источник своими глазами. Я был тайным гонцом, который доставил надежно запечатанное важное послание самому себе.

Вопрос.

Почему она меня не любила?

Я столько времени изводил себя этим вопросом, который жег меня непереносимой болью. Раз мать не любила меня, значит, во мне был какой-то серьезный изъян? Неужели с самого рождения ко мне прилипла какая-то грязь? Я родился, чтобы люди от меня отворачивались?

Ведь она даже не обняла меня, когда уходила. Слова не сказала. Отвернулась, взяла сестру и, ничего не говоря, ушла. Растворилась у меня на глазах, словно дымок. Отвернулась и покинула меня навсегда.

Снова пронзительный птичий крик над головой. Я поднял голову, но увидел на небе лишь плоские, как лепешки, серые тучи. Тихо, ни ветерка. А я шел дальше, словно по кромке прибоя – по самой грани сознания. Волны то накатывали, то отступали. Оставляли какие-то каракули и тут же сами их стирали. Я пытался прочесть эти письмена в паузах между волнами, но не мог. В последний момент накатывала новая волна и все смывала. Сознание запечатлевало только обрывки каких-то загадочных слов.

Я снова перенесся в наш дом в Ногате. Отчетливо запомнился тот день, когда мать и сестра ушли. Я сидел на веранде и смотрел в сад. Было самое начало лета, вечерело, деревья отбрасывали длинные тени. В доме, кроме меня, – никого. Почему-то я уже знал, что меня бросили, оставили одного, и подумал: «Теперь это на всю жизнь, и никуда не денешься». Никто ничего мне не объяснял. Просто я все понял. В доме было пусто, как на заброшенном наблюдательном пункте на границе. Я смотрел, как солнце клонится к западу и тени постепенно обволакивают лежащий передо мной мир. Там, где существует время, ничего не вернешь назад. Тени протягивали свои щупальца все дальше, сантиметр за сантиметром захватывая пространство, пока наконец мрачная холодная пелена не поглотила и лицо матери, которое только что было здесь, рядом. Лицо, решительно отвернувшееся от меня, автоматически стиралось, исчезало из памяти.

Я шел и думал о Саэки-сан. Вспоминал ее лицо, тихую слабую улыбку, тепло ее рук. Пробовал представить, как она, моя мать, могла бросить ребенка, которому только-только исполнилось четыре года. «Нет! – покачал я головой. – Это же противоестественно. Невозможно». Почему же Саэки-сан пошла на такое? Зачем надо было причинять мне такую боль, ломать жизнь? Должно же быть этому объяснение, неизвестная мне, но очень важная причина, какой-то смысл…

Я пытался понять, что она чувствовала тогда, вообразить себя на ее месте. Задача не из легких. Ведь это мне досталась роль брошенного, а ей – наоборот. Однако через какое-то время я все же отделился от своего тела. Дух вырвался из-под сковывающего, заскорузлого покрова и воплотился в черную как смоль ворону. Она уселась на росшую в саду сосну, выбрав ветку повыше, и стала наблюдать за сидевшим на веранде четырехлетним мальчиком. Мной.

Я превратился в черную ворону-гадалку.

– Не говори, что мать тебя не любила. Это не так, – слышится за спиной голос парня по прозвищу Ворона. – А если еще точнее, она очень любила тебя. Прежде всего ты должен в это поверить. Здесь отправная точка.

– Но она же меня бросила. Оставила там, где не должна была оставлять, и исчезла. Нанесла мне такую рану, что ее не залечишь. Сейчас я это понимаю. Как она могла так поступить, если действительно меня любила?

– В конечном счете все вышло так, как вышло, – говорит Ворона. – Ты в самом деле сильно пострадал. И дальше будешь мучиться от этой раны. Очень тебе сочувствую. Но знаешь, несмотря на все, ты вот как должен думать: «Я еще выберусь. Я молодой, крутой парень. Гибкости мне не занимать. Залижу раны, подниму повыше голову и вперед!» А вот она уже на такое не способна. Ей только пропадать. И дело не в том, кто хороший, а кто плохой. Реальное преимущество на твоей стороне. Думай так.

Я молчу.

– Послушай! Что было, то прошло, – продолжает Ворона. – Теперь уже ничего не вернешь. Не надо было тогда ей тебя бросать, и ты не должен был остаться один. Но раз случилось… все равно что вдребезги разбитая тарелка. Как ни старайся, не склеишь. Так ведь?

Я киваю. Как ни старайся, не склеишь. Что правда, то правда.

А Ворона продолжает:

– Слышь? Твоя мать жила с ужасом и обидой в сердце. Прямо как ты сейчас. Поэтому она так с тобой и поступила. Не могла по-другому.

– Хотя любила меня?

– Именно, – говорит Ворона. – Любила, а оставаться с тобой не могла. Ты должен понять, что было у нее на душе, и смириться. Понять, какой непередаваемый ужас и обиду она переживала. Понять, как себя самого. Нельзя, чтобы и с тобой это случилось. Не надо повторения. Иными словами, ее нужно простить. Конечно, это нелегко. Но ты должен. В этом твое единственное спасение. Другого нет.

Я задумываюсь над тем, что сказал Ворона. И чем больше напрягаю извилины, тем сильнее хаос. В голове полная каша, тело жжет, будто с него клочьями сдирают кожу.

– Послушай, а Саэки-сан в самом деле моя мать?

– Разве она тебе не говорила? – отвечает Ворона. – Это остается на уровне гипотезы. Вот так. Пока на уровне гипотезы. Это все, что я могу сказать.

– Гипотеза, против которой пока нет весомых контраргументов.

– Точно, – соглашается Ворона.

– Значит, я должен во что бы то ни стало разобраться с этой гипотезой.

– Правильно, – без колебаний заявляет Ворона. – Если против гипотезы не находится серьезных контрдоводов, она стоит того, чтобы вникнуть в нее поглубже. Впрочем, сейчас тебе ничего другого и не остается. Вариантов нет. Все равно придется копать до конца, даже если от себя самого откажешься.

– Откажусь от себя самого? – Эти слова прозвучали как-то странно, неожиданно. Я не уловил их толком.

В ответ – молчание. Я с тревогой оборачиваюсь и вижу, что Ворона еще здесь, идет за мной след в след.

– А чего тогда Саэки-сан боялась? На кого обижалась? Откуда все это появилось? – спрашиваю я, не останавливаясь.

– А ты сам-то как думаешь? – отвечает Ворона вопросом на вопрос. – Пошевели мозгами. Подумай хорошенько. На что тебе голова?

Я думаю. Надо в этом деле разобраться, пока не поздно. Но прочесть мелкие письмена, которые проступают в сознании на самой линии прибоя, пока не удается. Волна набегает и тут же отступает – интервал слишком короткий.

– Я люблю Саэки-сан, – говорю я. Эти слова срываются с языка совершенно естественно, как бы сами собой.

– Знаю, – небрежно бросает Ворона.

– У меня раньше никогда такого не было. И сейчас это для меня важнее всего.

– Понятное дело, – говорит Ворона. – Само собой. Конечно, это важно. Иначе ты разве бы забрался в такую глушь.

– Но все никак не пойму. Голова вдет кругом. Ты говоришь, мать меня любила. Очень. Хочется верить. Но даже если так оно и есть, я все равно не понимаю. Почему, когда человека сильно любишь, надо его так мучить. Я хочу сказать: какой тогда смысл его любить? Почему так получается?

Я жду ответа. Жду и молчу. Но ответа все нет и нет. Оборачиваюсь – Ворона уже исчез. Только прошуршали крылья над головой.

Пройдя еще немного, я увидел двух солдат.

На них была полевая форма старой императорской армии. Летняя, с короткими рукавами. На ногах обмотки, вещмешки за спиной. Вместо касок – солдатские панамы, лица для маскировки вымазаны черной краской. Оба молодые. Один – долговязый, в круглых очках с металлической оправой, худой. Его товарищ – низенький, широкий в плечах, коренастый. Солдаты сидели рядом на большом плоском камне; вид у них был совсем не воинственный. В ногах стояли пехотные винтовки-тридцатьвосьмерки» . Высокий со скучающим видом грыз травинку. То, что они здесь сидят, казалось совершенно естественным. Спокойно, без малейшего замешательства, они следили за моим приближением.

Полянка, где устроились солдаты, оказалась довольно просторной и ровной и чем-то напомнила мне лестничную клетку.

– Эй? – бодро окликнул меня долговязый.

– Здорово! – чуть насупившись, проговорил коренастый.

– Здравствуйте, – ответил я. Наверное, при виде такой картины человеку полагалось бы удивиться. Но я не удивился. Ничего необычного, вполне возможная вещь.

– А мы тебя ждали, – сказал долговязый.

– Меня? – удивился я.

– Конечно. Кроме тебя, сейчас здесь вроде никто не бродит.

– Долго ждали, – подтвердил коренастый.

– Ладно тебе. Время – не такой важный вопрос, – оборвал его долговязый. – Хотя мы и вправду заждались. Не думали, что так долго будет.

– Так вы те самые люди, что пропали в этих горах? На учениях? Только это было очень давно…

– Ага, они самые, – кивнул коренастый.

– Так вас же, по-моему, все искали.

– Знаем, – сказал он. – Знаем, что искали. Все знали, что мы здесь, в лесу, пропали. Но сколько ни искали, так и не нашли.

– Сказать по правде, мы не заблудились… – тихо проговорил долговязый. – Сбежали, в общем.

– Вернее, не сбежали, а случайно набрели на это местечко и остались, – разъяснил ситуацию коренастый. – Это совсем не то, что заблудились.

– Не каждый это место найдет, – продолжал долговязый. – Вот мы смогли, и ты смог. Нам с этим местом просто повезло.

– Да, мы тут застряли, зато нас на войну не отправили, – вторил ему коренастый. – Не пришлось других убивать и самим погибать. Мы ни в какие страны ехать не собирались. Я вот из крестьян, он – только университет окончил. Никого убивать не хотели, а сами пропадать – и подавно. Ясное дело.

– Вот ты, например. Может, тебе хочется людей убивать? Или чтобы тебя самого убили? – поинтересовался долговязый.

Я покачал головой. Нет, никого убивать я не хотел. И чтобы меня убили – тоже.

– И все так, – подытожил высокий солдат. – Ну, или почти все. Но если бы мы сказали, что не хотим на войну, что бы нам ответили? «Ах, не хотите? Понятно. Ну и не надо. Сидите дома»? Нет, от нашего родного государства такого ответа не дождешься. Сбежать и то нельзя. Куда из Японии убежишь? Все равно найдут. Страна маленькая, острова одни… Потому-то мы тут и остались. Единственное место, где можно спрятаться. – Он тряхнул головой и продолжал: – Мы здесь уже порядочно. Правильно ты сказал: это было очень давно. Вот с тех самых пор. Но я уже говорил: время здесь – не такой важный вопрос. «Сейчас» или «очень давно» – почти одно и то же,

– Никакой разницы, – подтвердил коренастый и сделал рукой резкое движение, будто отмахнулся от чего-то.

– И вы знали, что я сюда приду?

– Конечно, – ответил коренастый.

– Мы здесь вроде как на посту, поэтому в курсе, кто должен прийти. Мы уже как бы частичка леса, – сказал его товарищ.

– То есть здесь – вход, – заявил коренастый. – И мы его охраняем.

– Сейчас вход открыт, – стал объяснять долговязый. – Но скоро он опять закроется. Так что если решишь войти – давай сейчас. Он не может все время быть открытым.

– Захочешь войти – мы тебя проводим. Дорога запутанная, без сопровождающих тебе не дойти, – предупредил коренастый.

– А не пойдешь – вернешься по той же тропе, которой пришел, – продолжил долговязый. – Это не трудно. Не волнуйся. До дома обязательно дойдешь. И будешь жить как раньше. Так что выбирай. Никто тебя не неволит, входить или не входить. Но если войдешь, вернуться назад будет трудно.

– Ведите меня, – ни секунды не колеблясь, сказал я.

– Точно? – спросил коренастый.

– Там человек, которого я должен видеть. Мне так кажется.

Не говоря ни слова, солдаты не спеша встали с камня, взяли свои винтовки. Переглянулись и пошли вперед.

– Ты, наверное, думаешь: «Зачем эти чудаки все еще таскают на себе эти тяжеленные железяки?» – обернулся ко мне долговязый. – Все равно от них никакого толку. Да и не заряжены они.

– В общем, это знак, – не глядя на меня, пояснил коренастый. – Знак того, с чем мы расстались, что оставили позади.

– Символы – важная вещь, – высказался долговязый. – Винтовки, военная форма. Мы здесь вроде часовых. Такая у нас задача. Тоже ведь символ.

– A у тебя есть что-нибудь такое? Знак или что-то в этом роде? – поинтересовался коренастый.

Я покачал головой:

– Нет. Ничего такого. Только память.

– Память? – хмыкнул коренастый.

– Ничего. Нормально, – сказал долговязый. – Замечательный символ, должно быть. Хоть я не очень понимаю, как долго живет память и насколько она по своей сути надежна.

– Хорошо бы что-нибудь такое, что потрогать можно, – изрек коренастый. – Так понятнее.

– Винтовка, например, – предложил долговязый. – Кстати, как тебя зовут?

– Кафка Тамура.

– Кафка Тамура, – в один голос повторили солдаты.

– Странное имя, – отметил долговязый.

– Это точно, – поддержал его коренастый.

Разговор иссяк, и дальше мы пошли молча.