Время шло, и Натали решила поступить на работу. Она сообщила Жилю, что нашла себе очень хорошее место в туристическом агентстве с приличным, кажется, жалованьем, которое поможет им сводить концы с концами, что было зачастую нелегко. Жиль сначала засмеялся: ему стало досадно, что она устроилась без его содействия, и забавно было вообразить себе Натали за конторским столом.

– Разве ты уже успела осмотреть все музеи? Что это на тебя нашло?

– Я целыми днями ничего не делаю,-ответила она,-так со-всем отупеешь.

– А что ты делала в Лиможе?

– В Лиможе у меня было благотворительное общество, – спокойно ответила она.

Он расхохотался. Вот сумасшедшая!

– Я понимаю, это кажется нелепым, – заметила она, – но знаешь, я многим помогала…

– И все-таки… Ты – в роли дамы-благотворительницы… Ты же целые дни проводила со мной.

– Так ведь это было летом, – возразила она. – А для бедняков самое тяжелое время – зима. Он изумленно уставился на нее.

– Если я правильно понял, стоило мне приехать к сестре зимой, и мы бы с тобой не встретились? Она засмеялась, покраснела:

– Да нет же… Не о том речь. В агентстве очень приятная работа, директор-очаровательный человек, приятель Пьера, И знаешь, так интересно разрабатывать маршруты для туристов.. Я буду отправлять их в Перу, в Индию, в Нью-Йорк…

– Если ты собираешься работать из материальных соображений, то, по-моему, это идиотство, – сказал Жиль. – Можно просто поменьше тратить.

А ведь совершенно очевидно было, что транжирил-то деньги он, причем сам не знал, куда они уходят. Приятели, бары, такси – деньги так и текли между пальцев. И если Натали могла где-то бывать и одеваться, то этому она обязана была отнюдь не заработкам Жиля, а скорее тому, что ежемесячно получала из Лиможа сто тысяч по какой-то старой семейной ренте. А тут еще Жиль купил ей к рождеству прелестную старинную брошь, за которую никак не мог расплатиться. Право, Натали пришла совсем неплохая мысль, но почему-то она очень раздражала Жиля.

– Нет, не из материальных соображений,-сказала она, – а потому, что меня это заинтересовало. Но если тебе это неприятно, я могу отказаться.

– Делай как хочешь, – сказал он. – Кстати, о путешествиях – когда возвращается цветочник?

Дело в том, что фотограф-американец упорствовал. Он забрасывал Натали розами-вот почему Жиль дал ему такое прозвище – и нежными письмами. Ему пришлось отправиться в дальнюю поездку, и почти отовсюду он посылал Натали вполне безобидные открытки со спокойной уверенностью человека, решившего ждать хотя бы тридцать лет, – послания его то забавляли, то возмущали Жиля, смотря по настроению. Натали они трогали, и она это по своему обыкновению не скрывала, что, конечно, должно было успокаивать Жиля, но мешало им смеяться вместе над обожателем.. Натали заявила, что во всяком искреннем чувстве, каково бы оно ни было, нет ничего смешного. На эту тему она вела долгие разговоры с Гарнье, которого Жиль представил ей однажды, – тот все еще ждал выхода из колонии своего юного друга. Кстати сказать, Гарнье все больше перекладывал работу на плечи Жиля, и зачастую Жиль, возвратившись домой, заставал там Гарнье. Уютно расположившись у камина, они с Натали увлеченно болтали. Странный все-таки у нее вкус! В компании пьяницы Никола и развратника Гарнье она становилась оживленной, веселой, тогда как общество Жана, человека интеллигентного, ее, по-видимому, тяготило. «Ты не понимаешь, – возражала она, когда Жиль. говорил ей об этом, – в них есть что-то непосредственное, искреннее, и это мне нравится». Жиль пожимал плечами: по его мнению, Никола и Гарнье – люди нудные, но он все же предпочитал, чтобы Натали интересовалась ими, а не американцем-цветочником.

Итак, Натали начала работать и зачастую вечерами заезжала за Жилем в газету. Во всем мире люди все больше сходили с ума, между работниками газеты шли все более яростные споры, и Натали случалось часа по два проводить внизу, в баре, дожидаясь Жиля. Она, конечно, никогда его не упрекала, даже сочувствовала ему, но мысль, что она сидит внизу и, жестоко скучая, ждет его, мучила Жиля. В конце концов они решили встречаться только «у себя дома». И однажды он не пришел ночевать.

День выдался ужасный. Мерзкий Тома, ужасный Тома перешел все границы подлости. Потом Жиля вызвал к себе Фермон и устроил ему разнос: он, видите ли, находил статьи Жиля чересчур «академичными», в них, по его мнению, отсутствовала сенсационность, которая нравится «читателю». Жиль представления не имел об этом пресловутом читателе, о котором ему прожужжали все уши, об этом неведомом часовом, охраняющем склады глупости, но, если бы этот охранитель попался ему в руки, Жиль с наслаждением задал бы ему хорошую трепку.

– Читателю, – говорил Фермон, – надо, конечно, давать объективную информацию, но тема должна его увлечь, даже взвинтить.

– А вы не находите, что сами факты, сама действительность уже достаточно взвинчивают читателя? – иронически спросил Жиль. – Всюду война, всюду…

– Война взвинчивает читателя только в том случае, если она непосредственно его касается.

– Она и касается, – в отчаянии сказал Жиль. – Вы что же, хотите, чтобы я дал читателям адрес конторы по вербовке солдат для отправки во Вьетнам? А неужели цифры кажутся вам недостаточно красноречивыми?

– Это вы недостаточно красноречивы.

Короче говоря, Жиль вышел от Фермона в бешенстве и принялся заново переделывать статью, а было уже шесть часов. Натолкнувшись на Гарнье, он попросил его предупредить Натали и, если возможно, повести ее куда-нибудь поужинать, что, по-видимому, обрадовало Гарнье, а сам Жиль остался у себя в кабинете, сел за пишущую машинку, но мысли его были куда больше заняты обдумыванием запоздалых реплик в ответ на обвинения Фермона, чем злополучной статьей. В редакции было безлюдно, и он расхаживал по всем комнатам, чувствуя глубочайшее отвращение к своему творению. Зайдя в кабинет Жана, он обнаружил там бутылку шотландского виски и налил себе стакан, но, выпив, не почувствовал облегчения. До чего же ему осточертела эта проклятая газета, ничего он не добьется, будет прозябать здесь до конца своих дней, а Фермон совсем выживет из ума и все больше будет жучить его. Жиль Лантье постареет. Натали превратится в почтенную провинциалку, они, может быть, поженятся, и, может быть, у них пойдут дети; супруги Лантье купят себе машину, маленькую, благоустроенную ферму с телевизором. Хорошо еще, если им удастся достигнуть такого благополучия. Все ужасно. Он, Жиль Лантье, способный на любую крайность, жаждущий объездить мир, он, кипучий Жиль, вот-вот загубит свою жизнь под игом хозяина и любовницы, и оба они еще смеют осуждать его… Ну так вот, он больше не желает ни чтобы его осуждали, ни чтобы его прощали, ни чтобы его заковывали в какие бы то ни было рамки – будь то профессия или область чувств. Он хочет быть одиноким и свободным, как раньше. Свободным, словно молодой пес, каким он был. Прикладываясь к бутылке, он перебирал свои обиды и все больше разъярялся. Ах так! Они воображают, будто Жиль Лантье сидит и переписывает наново свое сочинение, будто школьник-двоечник, оставленный без обеда? Ах, так! Они воображают, будто он смиренно возвратится домой, к своей верной и благородной любовнице?! Хорошо же, он им покажет! Он надел плащ и ушел, оставив гореть все лампы. По счетчику заплатит пресловутый «читатель».

Проснулся он в полдень в чьей-то незнакомой, вернее, слишком хорошо знакомой постели – в доме свиданий. Рядом с ним храпела толстая черноволосая девица. Ему смутно вспомнились ночные кабаки на Монмартре, какая-то драка, физиономия полицейского,-слава богу, глупости он вытворял на правом берегу Сены. У него даже голова не болела, только смертельно хотелось пить. Он встал и напился – пил и пил прямо из крана над эмалированной раковиной, премило украшавшей комнату. Потом подошел к окну, выходившему на какую-то незнакомую улочку. И застонал про себя. Что же он все-таки натворил? Он встряхнул спя-ую девицу, она что-то буркнула и, приоткрыв глаза, поглядела на него почти так же удивленно, как и он на нее. На редкость противная девка!

– Это я с тобой, значит?..-произнесла она. – Ну и надрался же ты.

– Где мы?

– Около Бульваров. Ты мне должен пять косых, мальчик.

– А что я вытворял?

– Не знаю. Ты попал ко мне в шестом часу. Я тебя уложила, и все тут! А что раньше было, не знаю.

Он быстро оделся, положил на ее постель кредитку и напр-вился к двери.

– До свидания, дядя,-сказала она.

– До свидания.

Светило яркое солнце. Он вышел на Итальянский бульвар. Натали, Натали, где же сейчас Натали? Может быть, в агентстве? Нет, должно быть, завтракает где-нибудь по соседству, как обычно. Он взял такси. Голова была пустая. Надо увидеть Натали во что бы то ни стало. Это главное. Но агентство было заперто, в соседнем ресторане он Натали не обнаружил. Он перепугался. Такси не отпустил и велел ехать домой. Он бесшумно отпер входную дверь и замер в передней: Натали сидела в кресле и казалась спокойной. У него возникло ощущение, будто разыгрывается очень старая и очень глупая сцена: возвращение беспутного мужа после ночного кутежа.

– Я напился, – сказал он.

Она не ответила. Он заметил, что у нее темные круги под глазами. Сколько ей, в сущности, лет? На ней было черное платье, его брошка,-должно быть, она не ложилась, так и просидела в этом кресле всю ночь.

– Я заходил в агентство, – продолжал он. – Тебя там не оказалось. Я… Мне ужасно неприятно, Натали. Ты беспокоилась?

Он говорил глупые слова, но что же ему оставалось говорить? На душе, однако, стало легче. Теперь он сознавал, что все время, пока ехал в такси, боялся только одного – вдруг он не найдет ее. Но вот она тут и как будто даже улыбается.

– Беспокоилась? – переспросила она. – Почему?

Он подошел к ней, и тогда она встала с кресла, посмотрела ему в лицо с каким-то любопытством, почти что с интересом. А затем дала ему две увесистые пощечины. И направилась в кухню.

– Сейчас сварю кофе, – сказала она ровным голосом.

Жиль не шевелился. Он совсем ничего не ощущал, только горели щеки: у Натали оказалась тяжелая рука. Постояв, он поплелся на кухню и прислонился к косяку. Она с величайшим вниманием следила, как закипает вода.

– Гарнье просидел со мной до трех часов утра,-сказала она так же спокойно. – Звонил по телефону в редакцию, потом в клуб. Тебя там не было. Тогда он позвонил Жану, и Жан нам сказал, что ничего особенного тут нет – для тебя это вполне обычное дело. Кажется даже, он счел все это довольно забавным, что нас и успокоило.

В голосе ее звучала убийственная ирония.

– Так как Жан не знал, что я слушаю по отводной трубке, он даже сказал Гарнье, чтобы тот посоветовал мне привыкать. Мне это понадобится.

– Перестань, – сказал Жиль.

– Я стараюсь в две минуты объяснить то, что ночью заняло у меня двенадцать часов. Кажется, я не злоупотребляю твоим временем.

– Всякий может раз-другой напиться.

– И этот «всякий» может позвонить по телефону и сказать: «Я пьянствую, спи спокойно». Но я думаю, что тебе это испортило бы все удовольствие.

«А ведь верно,-подумал Жиль.-Как раз мысль о моей виновности и подстегивала меня нынче ночью».

– Вот кофе, – сказала она. – Ты получил все, что тебе требовалось: нелепый ночной кутеж, сцену, устроенную любовницей, две пощечины, чашку кофе. Правильно? Твой портрет-схема завершен? Прекрасно. Я ухожу в агентство.

Она на ходу надела пальто и вышла. Жиль с минуту постоял, озадаченный, потом выпил кофе, развернул газету, но читать не стал. Оказалось, что он не вызвал у Натали ни ревности, ни гнева.

Прежде всего она испытывала тревогу, а потом презрение. Зазвонил телефон. Жиль бросился к аппарату. Может быть, она раскаивается в своей суровости?

– Ну что, старик,-послышался голос Жана,-опять за глупости принялся?

– Да, – ответил Жиль.

– Ты один?

– Да.

В голосе Жана звучала веселая снисходительность сообщника. Но что-то в душе Жиля мешало ему соскользнуть по той наклонной плоскости, на которую толкал его Жан.

– Как прошло возвращение? Плохо?

– Две оплеухи, – ответил Жиль и, когда Жан рассмеялся, понял, что все-таки соскользнул.