Гладышеву не спалось. Он таращил во тьму глаза, вздыхал, охал и ловил на себе клопов. Но не клопы ему спать мешали, а мысли. Они вертелись вокруг одного. Своим глупым вопросом на митинге Чонкин смутил его душу, пошатнул его, казалось бы, незыблемую веру в науку и научные авторитеты. «Почему лошадь не становится человеком?» А в самом деле, почему?

Прижатый Афродитой к стене, он лежал, думал. Действительно, каждая лошадь работает много, побольше любой обезьяны. На ней ездят верхом, на ней пашут, возят всевозможные грузы. Лошадь работает летом и зимой по многу часов, не зная ни выходных, ни отпусков. Животное, конечно, не самое глупое, но все же ни одна из всех лошадей, которых знал Гладышев, не стала еще человеком. Не находя сколько-нибудь удобного объяснения такой загадке природы, Гладышев шумно вздохнул.

– Ты не спишь? – громким шепотом спросила Афродита.

– Сплю, – сердито ответил Гладышев и отвернулся к стене.

Только стал одолевать его сон, как проснулся и заплакал Геракл.

– Ш-ш-ш-шшш-шш, – зашикала на него Афродита и, не вставая, стала качать с грохотом люльку. Геракл не унимался. Афродита спустила ноги с кровати, вынула Геракла из люльки и дала ему грудь. Ребенок успокоился и зачмокал губами. Кормя его, Афродита одной рукой возилась в люльке, должно быть, меняла пеленки. Но когда она опять положила его в люльку, Геракл снова заплакал. Афродита трясла люльку и напевала:

Дальше слов она не знала и до бесконечности повторяла одно и то же:

…Наконец ребенок уснул. Затихла Афродита, стал засыпать и хозяин дома. Но только он закрыл глаза, как совершенно явственно услышал, что открылась наружная дверь. Гладышев удивился. Неужто он, ложась спать, не запер ее? А если даже и так, то кто бы это мог в столь поздний час, видя, что в окнах нет света, беспокоить людей? Гладышев насторожился.

Может, померещилось? Нет. Кто-то прошел через сени, теперь впотьмах шарил по коридору. Шаги приближались, и вот уже со скрипом растворилась и дверь в комнату. Гладышев приподнялся на локте, напряженно вглядываясь в темноту, и, к своему великому удивлению, узнал в вошедшем мерина по кличке Осоавиахим. Гладышев потряс головой, чтобы прийти в себя и убедиться, что все это ему не чудится, но все было действительно так, и Осоавиахим, который был хорошо знаком Гладышеву, ибо именно на нем Кузьма Матвеевич обычно возил на склад продукты, собственной персоной стоял посреди комнаты и шумно дышал.

– Здравствуй, Кузьма Матвеич, – неожиданно сказал он человеческим голосом.

– Здравствуй, здравствуй, – сознавая странность происходящего, сдержанно ответил Гладышев.

– Вот пришел к тебе, Кузьма Матвеич, сообщить, что теперя стал я уже человеком и продукты более возить не буду.

Мерин почему-то вздохнул и, переступая с ноги на ногу, стукнул копытом в пол.

– Тише, тише, – зашикал Гладышев, – ребенка разбудишь.

Пододвинув слегка Афродиту, он сел на кровати и, чувствуя необыкновенную радость оттого, что ему, может быть, первому из людей пришлось стать свидетелем такого замечательного феномена, нетерпеливо спросил:

– Как же тебе удалось-то стать человеком, Ося?

– Да оно вишь как получилось, – задумчиво сказал Осоавиахим. – Я в последнее время много работал. Сам знаешь, и продукты возил со склада, и навозом не брезговал, и пахать приходилось – ни от чего не отказывался, и вот в результате кропотливого труда превратился я наконец в человека.

– Интересно, – сказал Гладышев, – это очень интересно, только на ком я теперь буду продукты возить?

– Ну уж это дело твое, Кузьма Матвеич, – покачал головой мерин. – Придется подыскать замену. Возьми хотя б Тюльпана, он еще человеком не скоро станет.

– Почему ж так? – удивился Гладышев.

– Ленивый потому что, все норовит из-под палки. Пока его не ударишь, с места не стронется. А чтоб человеком стать, надо бегать знаешь как? Ого-го-го! – Он вдруг заржал, но тут же спохватился: – Извини, Кузьма Матвеич, дают еще себя знать лошадиные пережитки.

– Ничего, бывает, – простил Кузьма Матвеевич. – Ну, а интересно мне знать, что ты теперь предполагаешь делать? В колхозе останешься или как?

– Навряд, – вздохнул Осоавиахим. – Мне тут теперь с моим талантом делать нечего. Подамся, пожалуй, в Москву, профессорам покажусь. Может, с лекциями буду выступать. Эх, Кузьма Матвеич, жизнь для меня теперя только лишь начинается, женился бы, детишек нарожал для дальнейшего прогресса науки, а вот не могу.

– Почему же?

– Еще спрашиваешь, – горько усмехнулся Осоавиахим. – Ты же сам восемь лет назад мне чего сделал? Лишил необходимых для продолжения рода частей организма.

Неудобно стало Гладышеву. Он смутился и даже как будто бы покраснел, хорошо, что темно и не видно.

– Извини, друг Ося, – сказал он искренне. – Если б же я знал, что ты человеком станешь, да нечто я бы позволил. Я-то думал, конь он есть конь. А кабы ж я знал…

– Кабы знал, – передразнил Осоавиахим. – А конь-то что? Разве ж не живое существо? Разве ж у него можно отнимать последнюю радость? Мы ж в кино не ходим, книжек не читаем, только одно и остается, а ты ножом…

Насторожился Гладышев. Что-то не то говорит этот Осоавиахим. Еще не успел человеком стать, а уже критикует. Достижение, конечно, значительное с биологической точки зрения, но если придать этому делу политическую окраску, то превратиться лошади в человека еще полдела. Главное, в какого человека – нашего или не нашего. И, проявив вовремя должную бдительность, задал Гладышев мерину вопрос, что называется, «на засыпку»:

– А вот ты мне скажи, Ося, ежели тебя, к примеру, на фронт возьмут, ты за кого воевать будешь – за наших или за немцев?

Посмотрел на него мерин с сочувствием, помотал головой: глупый, мол, человек.

– Мне, Кузьма Матвеич, на фронт идтить никак невозможно.

– Почему же это тебе невозможно? – вкрадчиво спросил Гладышев.

– А потому, – рассердился мерин, – что мне на спусковой крючок нажимать нечем. У меня пальцев нет.

– Вот оно что! – хлопнул себя по лбу Гладышев и проснулся.

Открыл глаза, никак не может понять, куда же девался мерин. Обстановка в комнате прежняя, и он, Гладышев, лежит в своей кровати на пуховой перине, придавленный Афродитой к самой стене. Навалилась она на него всей своей тяжестью, причмокивает, посвистывает во сне, да с таким аппетитом, что даже противно. Жарко, душно. Гладышев двинул жену плечом – не сдвинул. Двинул второй раз – с тем же успехом. Рассердился, уперся в стену руками и ногами и как толкнул Афродиту задом, так она чуть с кровати не свалилась, вскочила.

– А? Что? – Ничего не может понять.

– Слышь, Афродита, – шепотом спросил Гладышев, – а куды мерин-то подевался?

– Какой мерин? – Афродита трясла головой, пытаясь прийти в себя.

– Да мерин же, Осоавиахим, – досадовал Гладышев на непонятливость супруги.

– О господи! – пробормотала Афродита. – Болтает бог знает что. Мерина какого-то надумал. Спи себе.

Она перевернулась на живот, уткнулась в подушку и тут же уснула снова.

Гладышев лежал, тараща глаза в потолок. Сознание постепенно возвращалось к нему, и наконец он понял, что мерин приходил к нему во сне. Гладышев был грамотным человеком. Он читал книгу «Сон и сновидения», которая помогла ему дать его сегодняшнему сну правильную оценку. «Вчера наслушался от Чонкина глупостей, вот и приснилось», – думал он про себя. Но какая-то странная мысль, не выражавшаяся словами, сверлила его и мучила, он никак не мог понять, что это значит. Заснуть больше не мог. Лежал, ворочался, а как только за окном едва забрезжило, перелез через Афродиту и задумчиво стал натягивать на себя кавалерийские галифе.

В это утро Нюра проснулась раньше Ивана, еще затемно. Поворочалась, поворочалась, делать нечего, решила встать. Корову доить было рано, надумала до свету сходить на речку за водой. Взяла в сенях ведра и коромысло, открыла дверь и обмерла – на крыльце кто-то сидит.

– Кто это? – спросила она с испугом и дверь на всякий случай притянула к себе.

– Не бойся, Анна, это я, Гладышев.

Нюра удивилась, приоткрыла дверь снова.

– Чего это ты сидишь тут?

– Да так, – неопределенно ответил Гладышев. – Твой еще не проснулся?

– Куды там, – засмеялась Нюра, – спит как сурок. А чего?

– Дела есть. – Гладышев уклонился от прямого ответа.

– Может, разбудить? – Нюра уважала соседа как ученого человека и считала, что он по зряшному делу беспокоить не станет.

– Да нет, не стоит.

– А чего ж не стоит? Я разбужу. Пущай встает. А то как ночь, так на войну рвется, а как утро, так не добудишься.

Гладышев особо не возражал, потому что соображение, которое хотел он сообщить своему другу, хотя и не носило важного характера, однако было таким, которое трудно держать при себе.

Через минуту на крыльцо вышел Чонкин в одних кальсонах.

– Звал, что ли? – спросил он, почесываясь и зевая.

Гладышев медлил. Он подождал, пока Нюра возьмет ведра и отойдет на приличное расстояние, и только после этого, смущаясь, что поднял человека из-за такой малости, неуверенно заговорил:

– Вот ты вчерась насчет лошади спрашивал.

– Насчет какой лошади? – не понял Иван.

– Ну вообще, почему, мол, она человеком не стала.

– А-а… – Иван вспомнил, что в самом деле вчера был какой-то такой разговор.

– Так вот, – с гордостью сообщил Гладышев. – Я понял, почему лошадь не становится человеком. Она не становится человеком, потому что у ней пальцев нет.

– Эка, удивил, – сказал Чонкин. – Это я с малых лет знаю, что у лошади нет пальцев.

– Да я тебе не о том. Я говорю не то, что у ней нет пальцев, а то, что она не становится человеком, потому что у нее нет пальцев.

– А я тебе говорю – это всем известно, что у лошади нет пальцев.

Тут они заспорили, как часто люди спорят между собой, доказывая один одно, а другой другое, не пытаясь понять собеседника, и чуть было даже не разругались, но на крыльцо своей избы вышла в нижнем белье Афродита и позвала мужа завтракать. Не доспорив, Кузьма Матвеевич пошел домой. На столе стояла шипящая, еще только с жару, яичница с салом. Гладышев придвинул к себе сковородку, сел на лавку и тут же почувствовал под задом что-то не то чтобы острое, но твердое и неровное. Он вскочил и обернулся. На лавке лежала лошадиная подкова.

– Что это? – строго спросил он, показывая подкову жене.

– А откуда мне знать? – Она пожала плечами. – Вон у порога валялась. Я сперва хотела выбросить, а потом подумала, может, нужна…

Договорить ей не удалось. Гладышев схватил подкову, выскочил из-за стола и, как был в расхристанной рубашке, кинулся вон из дома.

Еще издалека заметил он возле конюшни скопление народа, здесь в числе прочих были председатель Голубев, парторг Килин, оба бригадира и конюх Егор Мякишев.

– Что это тут происходит? – поинтересовался Гладышев.

– Лошадь убегла, – пояснил Мякишев.

– Какая лошадь? – похолодел в догадке Гладышев.

– Осоавиахим. – Конюх досадливо сплюнул. – Мы тут наметили, каких лошадей в армию сдавать, и его тоже, а он ночью сломал загородку и ушел. А может, цыгане украли.

– Может быть, – поспешил согласиться Гладышев.